Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

На самом дне мы можем наблюдать люмпенов всех мастей.

Возьмем для начала дружков из «Парижских могикан»: Багра и Фрикасе. Багор – тряпичник – мусорщик, выуживающий багром мусор из сточной канавы, а Фрикасе – кошатник. Походя Дюма дает нам представление об образе жизни средних представителей подобных профессий.

«Тряпичник, рожденный бродягой… покидает отчий дом в самом нежном возрасте, чтобы «тряпичничать»… ведя кочующий, почти дикий, почти всегда ночной образ жизни; спустя несколько лет он становится настолько чужим в своей семье, что предает забвению имя своего отца и даже свое собственное, довольствуясь кличкой, которую ему дали или он выбрал себе сам… Прикрывшись отвратительнейшими лохмотьями, он притворяется циником, противопоставляет себя целому свету, потому что инстинктивно чувствует к себе всеобщее отвращение; постепенно он становится мизантропом, занудой, а порой и злюкой, но всегда ожесточенным и черствым.

Заметим, кстати, что среди тряпичников нередко можно встретить закоренелых преступников, а среди тряпичниц – проституток низкого пошиба.

Что способствует мизантропии тряпичника, что делает его еще менее общительным, так это злоупотребление крепкими напитками: эта пагубная страсть переходит у него все границы. Водка для тряпичника, а в особенности для тряпичницы, обладает невероятной притягательной силой, которую ничто не может умерить; оба они ограничивают себя в еде, чтобы как можно чаще предаваться заветной страсти. (…) Вот почему среди тряпичников смертность вдвое выше, чем даже среди нищих («Парижские могикане». Ч. Ill, XXVIII).

Теперь о кошатниках.

«Прежде всего заметим, что по сравнению с промыслом тряпичника занятие кошатника намного доходнее. За каждую кошку папаша Фрикасе выручал от двадцати до двадцати пяти су; за ангорскую – от тридцати до сорока. К тому же его промысел был безотходный: мясо кошки становилось кроличьим рагу, шкура – горностаем.

Если предположить, что папаша Фрикасе отлавливал в среднем по четыре кошки, его доход составлял пять франков в день, до ста пятидесяти франков в месяц, до тысячи восьмисот франков в год. Из этих денег тысячу франков папаша Фрикасе мог легко отложить, потому что тратить на еду ему не приходилось: кабатчики, которым он поставлял свой товар, всегда припасали для него обрезки от говяжей или телячьей туши (как истинный охотник, папаша Фрикасе никогда не питался собственной дичью); да и об одежде беспокоиться ему было не нужно: обрезков от шкурок с избытком хватало ему на костюм – как летний, так и зимний.

Выходило, что папаша Фрикасе был богат, очень богат; ходили даже слухи, что у него есть свой маклер и что он играет на бирже!» (Там же).

Мы видим, что Дюма хорошо знал жителей парижского дна. Это неудивительно. В юности, у нотариуса в качестве клерка, а затем в канцелярии герцога Орлеанского в отделе социальных служб, он иногда выполнял поручения в бедных кварталах и видел, как там живут.

Итак, Багор задолжал своему приятелю 75 франков 50 сантимов, однако тот, куда более смекалистый, путем сложных вычислений, за рюмкой водки убеждает Багра, что его долг равен ста семидесяти пяти франкам. Надеясь получить еще немного денег, Багор готов поставить свою подпись (то есть крест) под этим завышенным долговым обязательством. Его спасает рука Провидения, то есть явившийся в последнюю минуту сделки Сальватор. Верный своей привычке вмешиваться в несправедливые дела и желая подчинять себе людей во имя будущих великих свершений, он уплачивает папаше Фрикасе долг Багра, делая тем самым последнего уже своим должником.

Описанные персонажи – лишь осколок галереи портретов, которые мы находим в романах «Парижские могикане» и «Сальватор». В какой-то мере эти романы – своеобразный путеводитель по парижскому обществу 1827 года, в том числе и по его низам. Дюма рассказывает многие подробности жизни всякого рода люмпенов. Помимо уже приведенных выше рассуждений, он между делом поясняет, кто такие домушники, карманщики, городушники, удавочники и форточники. Что касается домушников и форточников, то нетрудно догадаться, чем они занимаются. А вот другие объяснения весьма интересны.

«Городушники входят к менялам под предлогом, что желают выбрать монеты с изображением такого-то короля, такого-то года выпуска, и, пока выбирают, успевают рассовать их в рукава – в каждый франков на пятьдесят.

Удавочники набрасывают платок или веревку на шею тому, кого они собираются ограбить, и вскидывают жертву себе на спину, а их соучастники тем временем ее обрабатывают, то есть обыскивают. (…)

Для наблюдения за всем этим миром освобожденных каторжников, мошенников, проституток, жуликов всех сортов, бандитов всех видов приставлены лишь шестеро полицейских инспекторов и один чиновник муниципальной полиции на целый округ (патрульные сержанты появятся лишь в 1828 году по инициативе г-на де Беллема).

Инспекторы несут службу в штатском.

Каждый, кого они берут под арест, препровождается вначале в Сен-Мартен – иными словами, в полицейский участок; там за шестнадцать су в первую ночь и за десять – в последующие ночи можно получить отдельную комнату.

Оттуда мужчин отправляют в Ла Форс или Бисетр; девиц – к мадлонеткам, что на улице Фонтен рядом с Тамплем; воровок – в Сен-Лазар на улице Предместья Сен-Дени» («Парижские могикане». Ч. I, I).

Дюма также показывает, как полиция использует всю эту публику для того, чтобы собирать сведения и провоцировать выгодные ей беспорядки. Например, описывая похороны герцога де Ларошфуко, приведшие к беспорядкам на улицах, писатель отмечает, что беспорядки эти начались с возмущенных криков, а «среди тех, кто выражал таким образом свое негодование, громче других кричали субъекты с подлыми лицами и косыми взглядами, умело и обильно рассеянные кем-то в толпе» («Парижские могикане». Ч. I, VII). Кем были приведены эти субъекты, становится ясно, когда в толпе появляется полицейский инспектор Жакаль, чьи методы работы включают вербовку в полицию беглых каторжников и прочих уголовников.

В такого же люмпена, участвующего в подстрекательствах, превращается в романе «Двадцать лет спустя» всем нам знакомый лавочник Бонасье. Только век другой: семнадцатый. Совершая все более низкие поступки после того, как предал жену, Бонасье становится нищим Майяром, подателем святой воды, сидящим в лохмотьях на паперти церкви Св. Евстафия. Однако Майяр имеет от подаяний приличный доход и пользуется таким авторитетом в трущобах, что именно к нему обращается принц Гонди, которому нужна «поддержка народа» при выступлении Фронды. Бонасье-Майяр стремится к отпущению грехов и одновременно одержим манией обогащения. Второе оказывается сильнее первого, и он соглашается устроить за ночь пятьдесят баррикад на улицах Парижа.

И вот в Париже начинается «нечто необычайное»:

«Казалось, весь город населен был фантастическими существами: какие-то молчаливые тени разбирали мостовую, другие подвозили и опрокидывали повозки, третьи рыли канавы, в которые могли провалиться целые отряды всадников. Все эти таинственные личности озабоченно и деловито сновали взад и вперед, подобно демонам, занятым какой-то неведомой работой. Это нищие из Двора Чудес, агенты подателя святой воды с паперти святого Евстафия, готовили на завтра баррикады. (…)

Приготовления к восстанию длились всю ночь. Проснувшись на другое утро, Париж вздрогнул: он не узнал самого себя. Он походил на осажденный город. На баррикадах виднелись вооруженные с головы до ног люди, грозно поглядывавшие во все стороны. Там и сям раздавались команды, шныряли патрули, происходили аресты. Всех появлявшихся на улицах в шляпах с перьями и с вызолоченными шпагами тотчас останавливали и заставляли кричать: «Да здравствует Брусель! Долой Мазарини!», – а тех, кто отказывался, подвергали издевательствам, оскорбляли и даже избивали. До убийств дело еще не доходило, но чувствовалось, что к этому уже вполне готовы.

Баррикады были построены вплоть до самого Пале-Рояля. На пространстве от улицы Добрых Ребят до Железного рынка, от улицы Святого Фомы до Нового моста и от улицы Ришелье до заставы Сент-Оноре сошлось около десяти тысяч вооруженных людей; те из них, что находились поближе ко дворцу, уже задирали неподвижно стоявших вокруг Пале-Рояля гвардейских часовых. Решетки за часовыми были накрепко заперты, но эта предосторожность делала их положение довольно опасным. По всему городу ходили толпы человек по сто, по двести ободранных и изможденных нищих, которые носили полотнища с надписью: «Глядите на народные страдания». Везде, где они появлялись, раздавались негодующие крики, нищих же было столько, что крики слышались отовсюду» («Двадцать лет спустя». Ч. И, III).

XVII век и век XIX. История повторяется, даже лозунги похожи. О XX веке промолчим: до него Дюма не дожил.

Впрочем, сообразуясь с логикой Провидения, Дюма не оставил подстрекателей безнаказанными. Полицейский Жакаль попал в руки революционно настроенных заговорщиков и спасся только благодаря заступничеству Сальватора, сумевшего разглядеть в его характере не только подлые черты. Продажного же Бонасье заколол Портос.

Но не один Бонасье докатился до самого дна из-за неуемной жадности. То же стало с Кадруссом. Получив от Монте-Кристо алмаз, он мог жить если не богато, то обеспеченно, но, желая удвоить сумму, убил ювелира и попал на каторгу. Убежав оттуда, он стал жить на деньги, шантажом выманиваемые у бывшего товарища по каторге Бенедетто, которому, по видимости, улыбнулось счастье. Впрочем, бывшему портному и этого показалось мало: он полез грабить дом Монте-Кристо и был убит собственным сообщником. Бенедетто убил Кадрусса и потерял положение мнимого князя Андреа Кавальканти. В тюрьму он попал с перспективой возвращения на каторгу, если не более серьезного наказания. Провидение уравновесило поступки и их последствия. Но Бенедетто не из тех, кто унывает. В бандитском мире он, можно сказать, номенклатурная единица. Его наглые выходки и постоянные придирки к сторожу и к сотоварищам по заключению возмущают даже арестантов, но им не справиться с этим человеком.

«Арестанты переглянулись и глухо заворчали; буря… начала собираться над головой аристократа. Сторож, уверенный, что сумеет усмирить ее, когда она чересчур разыграется, давал ей пока волю, желая проучить назойливого просителя и скрасить каким-нибудь развлечением свое долгое дежурство.

Арестанты уже подступали к Андреа; иные говорили:

– Дать ему башмака!

Эта жестокая шутка заключается в том, что товарища, впавшего в немилость, избивают не башмаком, а подкованным сапогом.

Другие предлагали вьюн, – еще одна забава, состоящая в том, что платок наполняют песком, камешками, медяками, когда таковые имеются, скручивают его и колотят им жертву, как цепом, по плечам и по голове.

– Выпорем этого франта! – раздавались голоса. – Выпорем его благородие!

Но Андреа повернулся к ним, подмигнул, надул щеку и прищелкнул языком, – знак, по которому узнают друг друга разбойники, вынужденные молчать.

Это был масонский знак, которому его научил Кадрусс.

Арестанты узнали своего.

Тотчас же платки опустились; подкованный сапог вернулся на ногу к главному палачу. Раздались голоса, заявляющие, что этот господин прав, что он может держать себя, как ему заблагорассудится, и что заключенные хотят показать пример свободы совести» («Граф Монте-Кристо». Ч. VI, X).

Братство преступников – великая сила…

Итак, мы очень бегло осмотрели дно Парижа, обитателей которого Дюма изображает ничуть не менее убедительно, чем королей и мушкетеров.

Остается лишь еще одна категория людей, чья профессия обрекает их на положение неприкасаемых в обществе. Это палачи, чье ремесло в течение столетий считалось в Европе более презренным, чем нищенство, хотя, по сути, они лишь исполняли волю суда и к тому же зачастую готовили разного рода лечебные снадобья.

Сохранился один интересный анекдот из жизни Дюма. Во время поездки во Франкфурт писатель, отправившись на охоту, заблудился. Когда он уже изрядно устал и проголодался, разыскивая своих друзей, по счастью, ему повстречался одинокий охотник, который как раз собирался устроить себе завтрак на траве и к тому же прилично изъяснялся по-французски. Этот человек понравился нашему путешественнику, и он с радостью разделил с ним трапезу. Через какое-то время в лесу появился посланец пригласившего Дюма на охоту барона Ротшильда. Он обрадовался, что незадачливый гость нашелся, и позвал его с собой. Потчевавший Дюма немец попрощался очень сдержанно. Дюма удивился его изменившемуся поведению, но решил раскланяться не менее сдержанно, чтобы не навязывать гостеприимному охотнику свое дружеское расположение. Едва они отошли немного в сторону, посланец Ротшильда объявил писателю, что тот только что позавтракал с франкфуртским палачом. Тогда Дюма вернулся, еще раз поблагодарил за еду и протянул недавнему сотрапезнику руку.

«– Но, сударь, – говорит он мне, – возможно, вы не знаете, кто я.

– Прежде не знал, сударь, что только и делает мою невежливость простительной, но теперь я знаю. Вашу руку и благодарю». [62]62
  Циммерман Д. Цит. соч. Т. 2. С. 22.


[Закрыть]

Как тут не вспомнить графа Аннибала де Коконнаса из «Королевы Марго», который, вопреки привычкам современников, пожал руку своему палачу, благодаря чему оказался не изуродован пыткой! Его друг Ла Моль не смог преодолеть предубеждения, и палач, не имея оснований щадить его, провел пытку по всем правилам…

Образ палача Кабоша из «Королевы Марго» поистине впечатляет. Этот человек привык к унижениям, доставляемым его профессией, и относится к жизни философски, не испытывая особой привязанности ни к деньгам, ни к чему бы то ни было другому. Поступок Коконнаса впечатляет его, а предлагаемые деньги – нет.

«Я предпочел бы одну вашу руку. Золото и у меня бывает, а вот в руках, которые жмут и мою руку, – большая недостача» (Ч. II, VII).

Кабош объясняет посетителям порядки, заведенные у мастеров его ремесла:

«Как вы, господа, держите лакеев, чтобы они исполняли вместо вас неприятную работу, также и у меня есть помощники, которые делают всю черную работу и расправляются с простым народом. Но когда случается иметь дело с благородными, вроде вас и вашего товарища, – о, тогда другое дело! Тут уж я сам имею честь делать все до мелочей, с начала до конца – то есть с допроса до снятия головы» (Там же).

Кабош полностью подчинен системе, которой служит, но все же заменяет для Коконнаса деревянные клинья испанских сапог на кожаные. Если бы дело раскрылось, он сам был бы обречен на еще более жестокую пытку. Своим поступком он доказывает, что «у палача есть тоже память и душа, какой он там ни будь палач, а может быть, как раз оттого, что он палач» (Ч. VI, VIII). Кабош, естественно, в состоянии оказать приговоренному только одну услугу: снести ему голову одним ударом.

Недопустимость проявления к палачу добрых чувств в прошлые века показывает другой случай: когда пожатие руки палача оказалось для него губительным. Палач Каплюш, вставший во главе взбунтовавшегося простонародья, помог герцогу Бургундскому утихомирить толпу, которую тот призвал к подчинению славным рыцарям и этим слегка успокоил.

«Герцог собирался уже войти в дом, но тут человек… поднялся и протянул ему руку; герцог пожал ее так же, как пожимал и другие протянутые ему руки: ведь он был кое-чем обязан этому человеку.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Каплют, – отвечал мужчина, стаскивая свободной рукой красную шапку.

– А какого ты звания? – продолжал герцог.

– Я в звании палача города Парижа.

Герцог побледнел как полотно и, отдернув руку, словно от раскаленного железа, отступил назад. Жан Бургундский перед лицом всего Парижа сам выбрал это крыльцо постаментом сговора – сговора самого могущественного принца христианского мира с палачом.

– Палач, – глухим, дрожащим голосом произнес герцог, – отправляйся в Шатле, там для тебя найдется работа.

Мэтр Каплюш по привычке беспрекословно повиновался приказу.

– Благодарю, монсеньор, – сказал он. Затем, спустившись с крыльца, громко добавил: – Герцог – благородный принц, но он не возгордился, он любит свой бедный народ.

– Л’Иль-Адан, – сказал герцог, протягивая руку в направлении, в каком удалялся Каплюш, – следуйте за этим человеком: или я лишусь руки, или он головы» («Изабелла Баварская», XXII).

Вернувшись в свою тюрьму, мэтр Каплюш стал ожидать приказов герцога, полагая, что сегодня же ему предстоит снести чью-то высокопоставленную голову. Но вот его помощник сообщает, что только что получил звание палача и поручение исполнить следующую казнь. Почему эту казнь поручили не ему, Каплюшу? Да потому, что он наверняка не сможет отрубить голову самому себе! Собрав последние силы, Каплюш смирился со своей участью, наточил как следует меч (для собственной казни), исповедался, признавшись, помимо казней, в 86 убийствах и на следующий день твердым шагом взошел на эшафот. Вот чего стоило рукопожатие герцога!

Тема палачей, видимо, сильно интересовала Дюма, ведь он неоднократно к ней возвращался. С одной стороны, палач – подходящая фигура для эпохи романтизма. С другой стороны, отношение к палачу не как к символу мрачного Рока, а как к униженному бесправному человеку, – совсем не романтический подход. Вспомните палача, казнившего Миледи. Опять пример того, что и палачи умеют страдать! А вот еще случай: некий палач спасает дочь маркиза да Сильва, и она влюбляется в него, ничего не зная о его профессии. Ее суждения непредвзяты, она способна увидеть в нем возвышенную душу. Любовь приводит ее к тайному браку, брак – к рождению ребенка. Тайна, раскрытая маркизом, помогает ему отвратить дочь от возлюбленного. Ребенка усыновляет доктор, принявший роды, но не знающий тайны его отца. Через десять лет палач приезжает в эти места и, сведя дружбу с доктором, остается жить неподалеку от сына. Сын же, получивший имя Ричард Дарлингтон, вырастает невероятно честолюбивым и готовым на все во имя карьеры. Он становится депутатом от своего города, женившись по расчету на дочери доктора после того, как стало известно, что доктор не его отец. Он блистает в Парламенте, но честолюбие влечет его еще выше. Он соглашается на сделку с кабинетом министров и получает за это привилегии, дворянский титул и возможность жениться на богатой знатной невесте. Но ведь Ричард женат!

Он прячет свою Дженни в провинции, где та страдает от неразделенной любви. Отец Ричарда, желающий добра и сыну, и Дженни, пытается образумить его. Но Ричард зашел слишком далеко и уже не желает останавливаться. В ярости оттого, что Дженни стоит на пути к его новому браку, он сталкивает ее с балкона в пропасть. Несчастный палач узнает правду и в последний момент, когда Ричард готов подписать новый брачный контракт, еще раз пытается остановить его.

«Мобрей. Я могу промолчать.

Ричард. Вот как?

Мобрей. При одном условии.

Ричард. Каком?

Мобрей. Забудь об этом браке, покинь Лондон, откажись от места в Палате. Мы уедем с тобой в глушь, где ты сможешь каяться, а я – плакать» («Ричард Дарлингтон». Действие III, V).

Ричард не чувствует угрызений совести и остается непреклонен. И вот уже Мобрей обращается к присутствующему при помолвке маркизу, деду Ричарда по матери.

«Мобрей. Помните ли вы ночь, когда вы гнались за похищенной девушкой?

Да Сильва. Молчите, сударь!

Мобрей. Я не назову ее. Она родила ребенка.

Да Сильва. Ну и что же?

Мобрей. Вы видели лицо отца ребенка лишь одно мгновение. Но этого достаточно, чтобы вы могли узнать его в любое время. Вглядитесь в мое лицо, маркиз.

Да Сильва. Так это были вы?

Мобрей. Да, я.

Да Сильва. Значит, вы…

Мобрей. Палач. (Указывая на Ричарда.)И вот мой сын» (Там же).

Ричард падает в обморок. Следом падает занавес, и своды театра грозят обрушиться от аплодисментов. Эффектные реплики в пьесах Дюма всегда имели огромный успех. А сами пьесы, зачастую, подтачивали привычное общественное мнение, за что моралисты обвиняли Дюма в безнравственности. В первую очередь эти обвинения касались, конечно, тех случаев, когда Дюма провозглашал право женщины на свободное изъявление чувств. Но, наверное, история о благородном палаче еще должна была заставить зрителей задуматься над собственными предрассудками.

Негры

Всем известно, что отец Дюма был мулатом. Даже те, кто никогда не интересовался биографией писателя, наверняка слышали знаменитый, кочующий из книги в книгу анекдот о том, как он достойно отбрил некоего господинчика, с издевкой расспрашивавшего его о цвете кожи его предков. Согласно легенде, Дюма ответил: «Мой отец был мулатом, дед – негром, а прадед обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где заканчивается ваш». Что ж, писателю не откажешь в необходимом для светского человека умении сказать противнику язвительную колкость. Впрочем, дед остроумца негром не был: негритянкой была бабушка, а дед – маркиз Александр Антуан Дави де ла Пайетри – происходил из нормандского дворянского рода, чьи истоки генеалогия возводит к самому началу XV века. [63]63
  Henry G. Monte-Cristo. Р., 1976. Р. 175.


[Закрыть]

Александр Антуан Дави уехал вслед за младшим братом на остров Сан-Доминго (ныне Гаити), бывший в то время французской колонией. Он был военным человеком и, судя по биографии, изрядным авантюристом. Быть, подобно брату, добропорядочным землевладельцем и плантатором он не мог или не захотел и на 27 лет исчез из поля зрения семьи, посчитавшей его погибшим. Все эти годы он жил на Сан-Доминго и был близок с негритянкой Марией Сесеттой (или Цезеттой). Сесетта родила ему двух сыновей и двух дочерей и стала в глазах окружающих достойной управительницей его дома. Так ее и звали: «Мария Сесетта из дома», на местном диалекте «из дома» звучало «du Mas». Отсюда и фамилия детей чернокожей рабыни – Дюма. О старших детях известно только, что их звали Адольф, Жаннетта и Мари-Роза. Всех их, вместе с младшим сыном Тома Александром и самой Сесеттой, достойный Дави де ла Пайетри продал, чтобы добыть денег для возвращения во Францию. Впрочем, он сохранил за собой право выкупа младшего сына в течение пяти лет после продажи. Выкуп состоялся в 1776 году, когда мальчику было 14 лет. К этому времени удачливый батюшка навел порядок в своих владениях в Нормандии, разогнал наследников своих младших братьев и стал, по праву старшинства, хозяином всех родовых земель, часть которых, за нехваткой денег, правда, пришлось продать. Явление старшего представителя рода после 27 лет отсутствия как гром среди ясного неба стало трагедией для всех других членов семьи, что, видимо, немало позабавило старшего Дави, который, чтобы не допустить каких бы то ни было претензий на наследство, в 72 года женился на служившей у него в доме тридцатитрехлетней дочери винодела Мари Рету. Эта последняя авантюра окончательно расстроила здоровье старца, и он скончался менее чем через полгода после свадьбы.

То ли из отцовской любви, то ли в пику родственникам зловредный маркиз поддерживал своего сына-мулата. Он официально признал свое отцовство, дал отпрыску необходимое образование, снабжал деньгами и поощрял его юношеские похождения в Париже. И хотя смуглый красавец, силач и галантный кавалер, имел успех, все же он был вынужден защищать свое достоинство от нападок и презрения тех, кто не желал видеть в мулатах ровню, даже если они происходят из родовитой дворянской семьи.

Незадолго до смерти отца Тома Александр решил поступить на военную службу, но от протекции отцовских друзей отказался и даже не стал прикрываться дворянским именем: записался в полк под фамилией матери – Дюма.

Вскоре разразилась революция, и стремление завоевать доброе имя сослужило Дюма службу. Невероятно сильный и столь же бесстрашный Дюма стал генералом. Прямолинейность и независимость мнения, преданность республиканским идеалам, в которых он, видимо, видел единственную гарантию свободы и равенства граждан и народов, вскоре испортили отношения генерала Дюма с поначалу весьма ценившим его Наполеоном. С этого момента карьера Наполеона пошла вверх, к трону, а солнце генерала покатилось к горизонту. Он подал в отставку и хотел вернуться к супруге в Виллер-Котре, но, по несчастью, угодил в неаполитанский плен, откуда спустя два года вышел совсем больным и потерявшим веру в жизнь.

Великий сын генерала родился в 1802 году, а в 1806-м генерал умер, запечатлевшись идеалом в памяти своего наследника.

Генерал Дюма боролся за равенство всех людей и народов. Тем не менее, как мы уже знаем, в его доме были слуги, а среди слуг был негр. Этот последний звался Ипполитом и, по определению сына генерала, оставившего его описание в «Моих мемуарах», был «черный дурень, глупости которого становились пословицами». Судите сами: он умудрился выпустить ручную птичку хозяйки дома, потому что вознамерился проветрить клетку! Впрочем, Ипполит был добрый малый, однажды спас тонувших в реке подростков, а ругать его все равно казалось бесполезным: сделав одну глупость, он вскоре совершал другую. Просто способность к размышлению и сопоставлению фактов не была в числе его достоинств.

У самого Дюма тоже был чернокожий слуга Алексис. Попал он к писателю экзотическим образом: его принесли в подарок от актрисы Мари Дорваль в огромной плетеной корзине под грудой цветов. Отношения чернокожего слуги с хозяином складывались так же, как отношения Дюма с другими его слугами. И тот и другой жили в свое, удовольствие, не особенно стесняя друг друга.

Алексис прожил у Дюма пять или шесть лет, но на следующий же день после провозглашения Республики явился к хозяину и, уведомив его о том, что «теперь больше нет слуг», попросил отпустить на службу во флот. Дюма не возражал. Он дал Алексису все нужные документы и даже написал записку Аллье, своему знакомому, служившему в морском министерстве, с просьбой помочь бывшему слуге завербоваться во флот. Аллье благосклонно принял Алексиса, но, вместо того чтобы отправить во флот, сделал его своим лакеем. После июньских событий Алексису удалось сбежать от Аллье, однако во флот ему больше не хотелось. Он мечтал теперь вступить в национальную гвардию, потому как там «дают награды». Дюма порекомендовал его полковнику Клари. Алексис стал «негром национальной гвардии», потом был переведен в сухопутную армию и спустя три месяца прислал бывшему хозяину отчаянное письмо с мольбами вызволить его оттуда. Дюма использовал свои связи, и бывший слуга вернулся к нему с просьбой взять его на службу «за стол, кров и одежду». Дюма дал согласие, посмеиваясь про себя, однако вскоре ему стало не до смеха. Старая ливрея Алексиса за время его отсутствия пришла в полную негодность, и писатель позволил юноше поискать в собственном гардеробе что-нибудь для него подходящее.

«Через три или четыре дня ко мне вошел щеголь в панталонах капустно-зеленого цвета в серую клетку, черном сюртуке, белом пикейном жилете; был на нем и батистовый галстук.

Все это было увенчано головой Алексиса.

Я не без труда узнал его.

– Что это такое? – спросил я.

– Это я, сударь.

– Ты что, на содержании у русской княгини?

– Нет, сударь.

– Где ты все это взял?

– Так вы сказали мне: «Поищи в моем гардеробе что-нибудь подходящее для тебя». (…)

– И ты нашел?

– Да, сударь. (…)

– Но, Господи прости, это же мои новые штаны, Алексис!

– Да, сударь.

– Но, черт меня побери, это же мой новый сюртук, Алексис!

– Да, сударь.

– Ах так? Значит, ты совсем совесть потерял?

– Почему, сударь?

– Как, ты берешь у меня все лучшее? Ну, хорошо, а… как же я?

– Ну, я подумал, что, поскольку вы работаете с утра до вечера…

– Да.

– … и поскольку вы никогда не выходите…

– Нет.

– … вам не обязательно быть хорошо одетым.

– Вот как!

– В то время как я бегаю по городу…

– Так!

– … исполняю все ваши поручения…

– Дальше?

– … хожу к женщинам…

– Негодяй!

– … вам хотелось бы, чтобы я был хорошо одет. (…)

– Наденьте на него поскорее ваши ордена, сударь, – предложил вошедший Мишель, – тогда его примут за сына его величества Фаустина Первого, [64]64
  Фаустин Эли Сулук (ок. 1782–1867) – негр, участник войны за независимость Гаити, ставший президентом, а затем императором под именем Фаустина I; в 1859 году отрекся от престола.


[Закрыть]и объяснения будут излишни.

– А пока что у меня нет ни брюк, ни сюртука.

– Это не так, сударь, – возразил Алексис, – у вас есть старые» («История моих животных», XXII).

Алексис остался в доме, но, как и другие слуги, не перетруждал себя работой. Переехав вместе с ним в Брюссель, Дюма нанял другого слугу, и, хотя он и не собирался гнать старого, Алексис сам решил уйти и все-таки вернуться в армию. На этот раз армейская служба пошла успешнее, начальство было им вполне довольно, и служба у Дюма действительно закончилась.

При свойственном Дюма отношении к слугам слуге-негру не на что было жаловаться. Никакой сегрегации у Дюма и в мыслях не было. Ему вообще претило подавление человека человеком, а предрассудки, будь они расовые, сословные или касающиеся половой принадлежности, оставались для него предрассудками, то есть тем, от чего Провидение рано или поздно избавит мир. Сам же Дюма активным борцом за права негров, конечно, не стал: не в его характере была активная, в ущерб остальным занятиям, политизация своей жизни. Ведь даже свое горделиво упоминаемое республиканство писатель никогда не доводил до абсурда.

Впрочем, далекий Гаити всегда привлекал его внимание. В 1838 году писатель предлагал поставить там памятник генералу Дюма, который, кстати, с возмущением отказался от предложенного ему как «безработному» генералу издевательского поручения: возглавить войска для подавления восстания негров на этом острове. Сын генерала с не меньшим возмущением отказался от публикации своих стихов в газете рабовладельческой ориентации «Ревю колониаль». Он утверждал, что достаточно послать далеким неграм прядь его волос, чтобы они признали в нем «своего».

У Дюма не так уж много книг, в которых поднимается вопрос о расизме. Тем более любопытен один из ранних его романов «Жорж», действие которого происходит во французской (а позднее – английской) колонии Иль-де-Франс (Маврикий). Главный герой, чьим именем названа книга, – молодой мулат, получивший европейское образование и вернувшийся на родной остров, чтобы «опередить своих соотечественников, мулатов и белых, и одному уничтожить расовый гнет, на борьбу с которым до сих пор не решился ни один цветной» («Жорж», VI). В этой авторской реплике слышится ирония, и она обоснована: решительный и готовый бросить вызов кому угодно, Жорж беспомощен, несмотря на физическую силу и блестящее образование. Дюма реалистически смотрит на ситуацию и сразу же предупреждает, что будет говорить о герое не только хорошее, но и плохое. То, что самонадеянному Жоржу кажется почти свершившимся делом: восстание 80 тысяч цветных обитателей острова против угнетающих их 8 тысяч белых, – еще не вызрело в недрах Истории. Сам герой принадлежит к тому типу людей, которые умеют мученически погибать за идею, но не знают, как реально добиться осуществления своей мечты. Не знают этого и негры острова. Они умеют возмущаться и убегать от хозяев, но бороться не привыкли. В день восстания предупрежденному о их выступлении губернатору оказывается достаточно выставить на улицах открытые бочки с вином, – и восстание превращается в праздничную попойку.