Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Несмотря на то, что события, изложенные у л'Этуаля на половине страницы, превращаются у Дюма в целый роман с массой подробностей и приключений, по мнению Г. А. Сидоровой, художественная логика у него никогда не противоречит логике исторической. [144]144
  Сидорова Г. А. Этика истории в произведениях Александра Дюма // Александр Дюма в России… С. 104.


[Закрыть]Ведь последняя зависит не столько от точности дат и конкретных судеб, сколько от общего процесса общественной эволюции. По мнению Дюма, ход процесса диктуется Провидением, отметающим то, что нежизнеспособно и мешает эволюции. Именно поэтому оно отметает Гизов и Франсуа Анжуйского, несмотря на их решительность и поддержку влиятельных сил, но достаточно благосклонно относится к Генриху III и будущему королю Франции Генриху Наваррскому, расстраивая самые изощренные замыслы их врагов. Провидение предопределяет смену династий, потому что сейчас Франции нужен другой король: тот, кто окажется способен примирить враждующие религиозные течения и остановить гражданскую войну. Таким королем может стать только Генрих Наваррский, а уж никак не Гиз, фанатично мечтающий об уничтожении всех протестантов, и не Франсуа, для которого собственные интересы намного важнее интересов страны. Не имеющий наследников Генрих III естественно оказывается последним королем династии Валуа. На примере именно этого образа современные историки отмечают, что беспристрастное провиденциальное отношение и чутье романиста иногда помогали Дюма увидеть роль конкретного исторического лица в более верном свете, нежели его представляли себе историки XIX века. Оказавшись под влиянием идей и документов Католической лиги, многие историки – современники Дюма уничижительно отзывались о Генрихе III. Историки XX века (например, Пьер Шевалье и Филипп Эрланже [145]145
  Шевалье П. Генрих III: Шекспировский король. М., 1997; Эрланже Ф. Генрих III. СПб., 2002.


[Закрыть]) совершенно по-другому оценивают политические достижения этого короля. Он предстает смелым и гибким политиком, умеющим воспрепятствовать скатыванию Франции в пучину гражданской войны и предвидящим многое из того, чего не могли и не хотели видеть его современники. А теперь вспомним, каков Генрих III в романах «Графиня де Монсоро» и «Сорок пять». Несомненно, он не так силен и уверен в себе, как, скажем, Людовик XIV, но он, ловча и порой уступая, все же умудряется перехитрить своих сильных противников и если не уничтожить их, то хотя бы обогнать на несколько шагов. Он строго придерживается кодекса поведения короля как обладателя верховной власти. Конечно, в романах Генрих многое делает по подсказке Шико, но заметим, что подобная интерпретация появляется у Дюма лишь в тех случаях, когда она не влияет на точность изложения важнейших фактов. Дюма чувствует рамки дозволенного в области исторического вымысла и не лишает Генриха III заслуженной чести самостоятельного решения таких важнейших вопросов, как назначение главы Лиги или постепенное отстранение слишком ретивых фанатиков от решения государственных дел. У Дюма Генрих может испугаться призрака, но он спокоен, когда противостоит врагу. Он изнежен и капризен в личной жизни, но в политике старается проявлять упорство, причем небезуспешно. По мнению А. И. Харитонова, Дюма удалось приблизиться к достаточно верной трактовке образа Генриха III потому, что «ему была чужда нетерпимость и он смог объективно посмотреть на последнего из «проклятых королей»». [146]146
  Харитонов А. И. Александр Дюма о последнем из проклятых королей // Александр Дюма в России… С. 119.


[Закрыть]

Руководствуясь той же логикой, Провидение устраняет с политической арены и Фуке с его гордыней независимого сеньора, ведь новой эпохе больше соответствует Кольбер. А как трудно согласиться с описанным ходом событий лирически настроенному читателю! Да и не только читателю: в целом ряде экранизаций «Виконта де Бражелона» сценаристы подыгрывали тем, кто был им симпатичен, забывая о неумолимой логике Провидения, – и Людовик XIV оказывался окончательно подмененным своим братом-близнецом, а Фуке торжествовал над Кольбером. Рассказывают, что как-то Дюма предложили оставить на троне Железную Маску и упечь реального Людовика в тюрьму. Но писатель не согласился: его чувство истории верно подсказывало ему границы допустимого вымысла.

По мнению исследователя М. А. Буянова, проверявшего достоверность сообщаемых Дюма сведений, Дюма лучше верить, чем не верить. Согласимся с этим и мы. А раз так, то пора, наверное, окончательно признать, что «мифы» Дюма ничуть не более легковесны, чем мифы других авторов и что его романы по праву следует считать весьма обоснованными и вдумчивыми историческими романами.

Помимо исторических романов у писателя есть также исторические очерки, эссе и исследования, рассчитанные на широкую публику. Несмотря на легкую манеру изложения, эти произведения зачастую свидетельствуют о долгой исследовательской работе уже не романиста, а историка-популяризатора, изучавшего материалы, доступные в XIX веке. Дюма хорошо чувствовал разницу жанров. В одном из очерков своих «Знаменитых преступлений» он написал:

«В театре автор вынужден занимать особую позицию. Он подчиняется неумолимым законам логики, следует своему замыслу и отвергает все, что его стесняет или ему мешает. Книга же, напротив, издается, чтобы возбудить спор. И мы представляем читателю фрагменты процесса, в котором еще не вынесен окончательный приговор и, вероятнее всего, никогда вынесен не будет, если только не вмешается какой-нибудь счастливый случай» («Знаменитые преступления». «Железная Маска»).

Таким образом, допуская вымысел в угоду логике сюжета в драме или романе, Дюма настаивает на тщательном изложении материала в «книге», имея в виду историческое исследование. В цитированном очерке Дюма тщательно рассматривает все известные в его время версии (а их было девять) о том, кто скрывался под Железной Маской. Дюма настаивает на той из них, в которой под Железной Маской скрывается брат-близнец Людовика XIV. В отличие от «Виконта де Бражелона», где названная версия не обсуждается и служит лишь опорой развитию сюжета, в исследовательском очерке писатель обсуждает все известные подробности этой исторической загадки, сопоставляет даты, отметает то, что ему кажется логически неоправданным, и приходит к тому же выводу, что и в романе, но уже вполне обоснованно, опираясь на выдержки из документов и исторические исследования современных ему авторов. Если Дюма и не решил вопроса, то он во всяком случае применил к его решению метод, вполне принятый в науке его времени.

Не относятся к романам и такие книги, как «Жизнь Людовика XIV», «Людовик XV», «Жак-простак» и многие другие. «Жак-простак» представляет собой очерк развития отношений между королями и народом. Он написан опять же в популярной манере. Жак-простак, символ народа, становится действующим лицом исторической драмы.

«Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай.

Речь о французском народе.

В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. Жалоб его не слышно.

А между тем в это время он повсюду, и по нему ходят ногами. Его попирают. Именно он возводит королевские дворцы, крепости для баронов и монастыри для монахов.

Три власти тяжким бременем лежат на нем.

Короли, сеньоры, епископы».

Дюма прослеживает эмансипацию Жака-простака от его первых попыток защитить свои права в X веке и вплоть до Великой французской революции. Эта вещь писалась, конечно, не для профессиналов-историков, а имела цель заинтересовать читающую публику историей своей страны.

То, что со многими историческими выводами Дюма можно поспорить, не должно нас удивлять: его взгляды основывались на данных и методах, характерных для эпохи XIX века. В настоящее время существуют нарекания в адрес ряда историков-современников Дюма. В частности, Э. Поньон обоснованно критикует упоминавшееся выше романтически экзальтированное описание Жюлем Мишле кануна 1000 года, когда Европа якобы в ужасе ожидала конца света. [147]147
  Поньон Э. Повседневная жизнь Европы в 1000 году. М., 1999.


[Закрыть]Этому утверждению Мишле (кстати, историка, весьма ценимого в ученых кругах XIX века и любимого самим Дюма) противоречат многие исторические факты. Однако, повторяем, никто не говорит при этом, что Мишле – фальсификатор истории; просто с его концепцией теперь не согласны. Не влияют ли на нас в случае Дюма, помимо всего прочего, стародавние привычки пользоваться в публицистической критике уничижительными ярлыками вместо спокойного обсуждения, более приемлемого в наши дни?

Впрочем, Дюма и не претендовал всерьез на то, чтобы называться историком. Он писал:

«Мы не притязаем на то, чтобы быть историком; если мы иной раз становимся им, то лишь тогда, когда история спускается до уровня романа или, вернее сказать, роман возвышается до уровня истории» («Сорок пять». Ч. II, XXXI).

В романах, как и в очерках, писатель стремился «оживить» историю, донести до по возможности большего числа читателей ее дух, заставить узнать о ее событиях. И в этом он явно преуспел.

Интересно, что в некоторых своих романах Дюма немного приоткрывает дверь в писательскую историческую кухню, предваряя книги предисловием, в котором приводит исторические документы, послужившие основой для разработки сюжета, и в общих чертах описывает ход своей работы. Такое предисловие имеется, в частности, в романе «Соратники Иегу», посвященном «благородным разбойникам», сторонникам реставрации Бурбонов во времена возвышения Наполеона I. В качестве исторического свидетельства, послужившего основой для романа, Дюма приводит отрывок из «Воспоминаний о Революции» Шарля Нодье. Этот отрывок был написан на основе воспоминаний дяди Нодье – жандармского капитана, ставшего свидетелем казни заговорщиков. Дюма уже достаточно хорошо знал описываемую эпоху – она всегда интересовала его, – но, добыв все нужные сведения, он ринулся на место действия будущего романа – в Буркан-Брес, чтобы порыться в местных архивах, расспросить очевидцев и обследовать саму местность. Каково же было удивление писателя, когда оказалось, что никто из местных журналистов, архивариусов, людей, имевших отношение к тому, что мы сейчас называем краеведением, слыхом не слыхивали ни о соратниках Иегу, ни о связанных с ними событиях. Даже местный магистрат, писавший историю своего края, был совершенно не в курсе. Поначалу растерявшись, он спросил Дюма, откуда тот почерпнул свои сведения, услышал имя Нодье и презрительно фыркнул: что, мол, путного мог написать об истории романист и поэт?! Однако Дюма настаивал, и его допустили в местный судебный архив. Там он обнаружил протокол совершения казни заговорщиков и бумаги, отражавшие весь ход судебного процесса над ними. Приводя дословно текст Нодье и упомянутого протокола в своем «Обращении к читателю», Дюма, очевидно, уже уставший от суждений, аналогичных тому, которое высказал в адрес Нодье некомпетентный историк-магистрат, восклицает: «Прав оказался поэт, а не историк!» – и делает вывод: «Поэты знают историю не хуже, если даже не лучше, чем историки».

В «Обращении к читателю» в романе «Олимпия Клевская» Дюма также приводит полный текст документа, побудившего его к написанию книги. Это биография малоизвестного актера Баньера из «Жизнеописаний драматических артистов» Лемазюрье. Описывая свою работу над романом и объясняя сюжетные ходы, автор сам приглашает читателя к сравнению: «Теперь вам известно, что создала история, и вы можете сравнить ее работу с творением писателя». Должно быть, верный своей задаче заинтересовывать и просвещать, Дюма пытался таким образом объяснить публике, что процесс создания романа отличается от написания хроники или исторических записок.

В пылу увлечения популяризацией истории Дюма задумал колоссальный труд. Он решил создать огромный роман-эпопею или, вернее, серию романов, объединенных одним героем и освещающих историю Европы с древних времен до середины XIX века. Для такого замысла годился только один герой: тот, кго веками странствует по свету, – Вечный Жид.

К сожалению, Дюма написал только своеобразное вступление этой эпопеи – роман «Исаак Лакедем», излагающий Священную историю и знакомящий читателей с вечным странником Лакедемом. В романе Дюма очерчивает свое понимание периодизации истории, пытается соединить исторические, богословские и философские концепции, объясняющие ход эволюции общества. Роман заканчивается тем, что Лакедем вместе с воскрешенной им Клеопатрой устремляется ко двору Нерона.

Но о временах Нерона у Дюма есть только небольшой роман «Актея», в котором нет никаких следов ни Вечного Жида, ни Клеопатры. Глобальный замысел остался неосуществленным. Возможно, здесь сыграла роль «серьезная» критика, накинувшаяся на писателя сразу же после выхода в свет «Исаака Лакедема» и возмущенно осуждавшая его за профанацию. Моралистам показалось неприличным пересказывать в романе историю Христа. Однако заметим, что пересказ евангельских событий у Дюма вполне строг и по стилю напоминает принятые в XX веке адаптации евангельских текстов, предназначенные для различных слоев населения, например для подростков. Сейчас, полтораста лет спустя, книга вряд ли вызвала бы нарекания. Но Дюма опять опередил свое время. Жаль, что он отказался от своего замысла…

Так, пользуясь доступными ему историческими источниками, Дюма создавал картины истории, и, даже если он сам утверждал, что история для него лишь гвоздь, на который он эти картины вешает, то нельзя не признать, что для развески столь масштабных исторических полотен гвоздь был нужен весьма крепкий.

Поэтому многие знаменитые люди признавались в том, что именно Дюма подтолкнул их к изучению истории. Например, П. Кропоткин в свое время писал: «Капитанская дочка» Пушкина и «Королева Марго» Александра Дюма надолго заинтересовали меня историей». [148]148
  Бреннер Ж. Моя история современной французской литературы.


[Закрыть]Известный французский литературовед и критик Ж Бреннер вспоминает, что, прочитав романы Дюма, он стал в школе самым лучшим учеником на занятиях по истории. [149]149
  Бреннер Ж. Моя история современной французской литературы. М., 1994. С. 20.


[Закрыть]Не отстают и некоторые профессиональные историки. Знаменитый российский историк А. П. Левандовский подробно описывает свое благоговение перед Дюма в детстве и признается, что именно этот писатель подтолкнул его к выбору профессии. [150]150
  Левандовский А. П. От мушкетеров к революции и обратно // Александр Дюма и современность. М., 2002.


[Закрыть]

Итак, работа с источниками, творческая интуиция, яркость описания, точность догадок – все перечисленное, как нам кажется, позволяет наконец поставить под сомнение пренебрежительное отношение к Дюма «серьезных» и суровых ревнителей истории. Может быть, они тоже стесняются признаться, что любят романы писателя?

Глава шестнадцатая
Дюма в России – больше, чем Дюма

Отношения Дюма с Россией складывались не просто, а порой и забавно. Загадочная далекая страна в течение многих лет, еще задолго до ее посещения, огромной тенью стояла на горизонте писателя. Она вызывала любопытство, поддерживала постоянно тревожившее французов воспоминание о проигранной войне, но отнюдь не пробуждала ненависти как бывший противник, слегка подрезавший крылья славе Франции. Вполне может быть, что Дюма подсознательно вобрал Россию в крут своих интересов еще в детстве, когда на улицах Виллер-Котре, прямо под его окнами, происходили последние схватки отступавших французских отрядов с неприятелем. В «Моих мемуарах» писатель вспоминает, как в 1814 году в его городке с ужасом ожидали русских, особенно казаков, и как его мать Мари-Луиза сварила для них огромный котел фасоли с бараниной, надеясь вкусным блюдом и бочкой суассонского вина задобрить завоевателей. Вместо русских, однако, пришли французы, и бои все время гремели где-то рядом, почти не задевая Виллер-Котре. Мимолетным, но запомнившимся воплощением страха стали убившие соседа казаки, отряд которых однажды промчался сквозь замерший от ужаса городок. Кошмар достиг апогея: половина жителей Виллер-Котре, в том числе и Мари-Луиза с сыном, спряталась в подземелье близлежащей каменоломни. Там мальчику неожиданно приснился страшный сон о казаках, захватывающих их подземное укрытие. От греха подальше заботливая мать увезла его в Париж, но там тоже было неспокойно. Едва решили вернуться в Виллер-Котре, как стало известно, что город уже захвачен казаками, которые, обнаружив каменоломню, надругались над спрятавшимися там женщинами.

Домой возвращаться не стали, поехали к знакомым в Крепиан-Валуа. Туда русские не дошли, а бои шли с пруссаками. Однако страх перед казаками остался в памяти надолго, и, когда, уже в почтенном возрасте посетив Россию и оказавшись в южнорусских степях, писатель встретился с казаками на их собственной земле, он с некоторым облегчением написал в своих «Впечатлениях», что, оказывается, казаки не так уж страшны и «на поверку оказались очень симпатичными людьми» (гл. «Степи»), Что поделаешь, война – не лучший способ знакомства народов друг с другом!

Следующая встреча с Россией началась куда более радостно, правда, закончилась не очень приятно. Мы уже говорили, что Дюма любил получать награды. Над его слабостью многие посмеивались. Говорят, Шарль Нодье как-то с дружеским недоумением спросил писателя: «Неужели у вас, негров, так никогда и не пройдет страсть к побрякушкам?» В другой раз журналист Альфонс Карр в 1841 году написал о только что вернувшемся из Италии Дюма: «Г-н Дюма, вернувшись в Париж из Флоренции, к всеобщему удивлению, не привез оттуда никакого нового ордена». На известной всем слабости писателя к орденам решил в 1839 году сыграть тайный агент русского правительства журналист Шарль Дюран. Этот человек, ставший к этому времени редактором бонапартистской газеты «Капитолий», уже давно работал на Россию, Пруссию и Австрию, стараясь создавать нужное заказчикам общественное мнение. Царствовавший в России Николай I был во Франции крайне непопулярен. Дюрану пришла в голову идея отвлечь французов от одиозной политики русского царя, представив его публике как покровителя искусств и литературы, для чего следовало обратить внимание императора на какого-нибудь весьма популярного деятеля французской культуры. Прецедент уже был: побывавший в России художник Орас Верне (пожалуй, единственный француз, добившийся благоволения Николая I) был осыпан почестями и наградами, в частности, он получил орден Св. Станислава 3-й степени. Прекрасно! Очередь за литераторами. Выбор Дюрана пал на Дюма, человека популярного практически во всех слоях французского общества. Журналист-агент намекнул орденолюбивому писателю, что если тот почтительно предложит в дар российскому самодержцу рукопись своей пьесы «Алхимик», то вполне может рассчитывать на пожалование такого же ордена, как и Верне. Очевидно, он убедительно расписал Александру Дюма императора Николая как покровителя искусств и ценителя культуры, что вполне соответствовало тому образу, который журналист хотел создать в умах французской общественности. Дюма вполне этому поверил, тем более что далекая Россия интересовала его и он уже тогда был не прочь ее посетить.

Результатом «вербовки» явилось следующее письмо писателя Николаю I, сопровождавшее изысканно оформленную рукопись «Алхимика» (мы ведь помним, что почерк Дюма как раз подходил для подобных случаев, к тому же рукопись была украшена акварелями известных французских художников):

«Государь!

Не только к самодержавному властителю великой империи осмеливаюсь я обратить дань своего благоговения, но и к наиболее просвещенному монарху – цивилизатору, который своими личными достоинствами сумел среди этой бурной эпохи заставить всю Европу отдать должное его познаниям, его воздержанности, его любви ко всем созданиям образованности.

Государь, в наш век, столь материалистический, поэт и артист спрашивают себя: остался ли еще на свете хотя бы один покровитель искусства, который воздал бы должное их славному и бескорыстному служению? – и они с удивлением и восхищением узнают, что божественному Провидению угодно было именно на престол великой империи Севера поместить гения, способного их понять и достойного быть ими понятым.

Государь, я позволяю себе с благоговением, в надежде, что мое имя ему небезызвестно, поднести в виде дара мою собственноручную рукопись Его Величеству Императору Всея России.

И когда я писал ее, то был воодушевлен надеждой, что Император Николай, покровитель науки и литературы, не посмотрит с безразличием на писателя Запада, записавшегося в число первых, наиболее искренних его почитателей.

Остаюсь с благоговением, государь, Вашего Величества покорнейший слуга

Алекс. Дюма».

Для Дюма не было ничего необычного в том, чтобы написать письмо коронованной особе. Он привык общаться с монархами и их родственниками. Почему было не завязать общение с далеким русским царем, тем более что Дюран прозрачно намекнул на орден?

К вышеприведенному письму Дюма приложил письмо к министру народного просвещения Уварову, в котором, в принципе, изложил те же доводы своего обращения к императору, но подле подписи сделал многозначительную приписку: «Алекс. Дюма, кавалер орденов Бельгийского льва, Почетного легиона и Изабеллы Католической». Намек вполне прозрачный.

Тонкости политических выгод предлагаемой сделки подробно разъяснялись Дюраном в отдельном письме к тому же Уварову. Министр внял доводам агента и представил рукопись Дюма Николаю I, сопроводив ее собственным письменным докладом, в котором увещевал императора «поощрить в этом случае направление, принимаемое к лучшему узнанию России и ее государя», и пожаловать дарителю орден Св. Станислава 3-й степени. Конечно, честь слишком высока, но «почетное место, занимаемое им в ряду новейших писателей Франции, может дать Дюма некоторое право на столь отличительный знак внимания Вашего Величества, тем более что в отношении к заграничным литераторам пожалование им российских орденов не подчиняется узаконенным формам обычной службы». [151]151
  Дурылин С. Александр Дюма-отец и Россия // Литературное наследство. М., 1937. № 31–32. С. 509.


[Закрыть]

Казалось, расчет был верен и, так сказать, всем на руку. Дело сорвал сам Николай I. Во-первых, он не особенно жаловал французов со всякими их демократическими демаршами и осуждениями раздела Польши. Во-вторых, он плохо переваривал страстную французскую мелодраму, предпочитая ей куда более благонамеренные отечественные пьесы Полевого и Кукольника. В-третьих, императора, видимо, насторожила рекомендация Дюрана, ведь агент последнее время все более активно работал на ненавистных ему бонапартистов. Так что резолюция на докладе Уварова гласила: «Довольно будет перстня с вензелем».

Понятное дело, Дюма обиделся. Конечно, получить перстень с вензелем императора приятно, но ему-то сулили орден! Письмо-ответ на получение перстня выдержан в весьма сухом тоне, показывающем, что писатель разочарован.

Исследователь С. Дурылин даже допускает, что нанесенная ему обида продиктовала Дюма роман «Учитель фехтования», посвященный судьбе декабристов. Мне кажется, такое объяснение несколько упрощает положение дел. Можно, конечно, предположить, что, будучи кавалером российского ордена, Дюма вряд ли стал бы писать о том, что не в лучшем свете выставляет российского императора. Однако, строго говоря, в романе нет ничего, действительно выставляющего императора в каком бы то ни было свете. Описывая историю Полины Гебль и Ивана Анненкова, которые, кстати, в романе именуются Луизой Дюпюи и графом Алексеем Ванниковым, писатель не стремился к созданию политического памфлета. Если проанализировать различные произведения Дюма, то легко заметить, что он редко обличает какой-то режим или конкретного правителя. Он может обличать подлость, отступление от законов чести, но обычно не встает в политическую позицию очернения одной партии и восхваления другой. Человек литературный явно доминировал в его душе над человеком политическим. А за человеком литературным маячил человек философский, сторонник идеи Провидения и Вселенского равновесия. Поэтому взгляд писателя на восстание 14 декабря сильно отличается, скажем, от взгляда А. И. Герцена, которого, как известно, эти события «разбудили» и заставили занять весьма жесткую позицию. Дюма же ни в каком будильнике не нуждался. Его идея милосердия к побежденным уже давно оформилась. Отсюда явная симпатия к страдальцам-революционерам, но и нежелание вставать в позу судьи и бичевать режим Николая I.

В основу романа «Учитель фехтования» легли записки Гризье, действительно жившего в России и знавшего Анненкова. Дюма брал у него уроки и, видимо, увлекся рассказами о далекой России. Учуяв хороший сюжет, приняв его за основу будущего романа, писатель вряд ли размышлял о мести Николаю I. К тому же, как уже было сказано, высказываний против Николая в книге нет. Было бы по меньшей мере бестактно с чужих слов судить о событии, произошедшем на другом конце Европы и выносить кому-то приговор. Напротив, Дюма пишет, что население Петербурга в целом нормально отнеслось к предстоящему воцарению Николая. Великий князь Константин слишком напоминал характером своего отца Павла, «зато на Великого князя Николая, видимо, можно было положиться: это был человек холодный, суровый, с властным характером» («Учитель фехтования», XII). В романе Гризье считает заговор, слухи о котором бродили по Петербургу, «безумием». В принципе, граф Ванников уже и сам чувствует безнадежность предстоящего восстания, но не считает себя вправе покинуть товарищей. Человек чести, он говорит: «Я дал слово товарищам и последую за ними… хотя бы на эшафот» (XII). По мнению Дурылина, такая трактовка «опошляет образ декабриста». Воздержимся от комментариев.

Дюма, опираясь на рассказы очевидцев, описывает сумятицу, царившую среди восставших полков, солдаты которых зачастую не понимали, за что идут бороться. Вряд ли стоит считать это описание «политической нелепостью». Разве в учебниках истории теперь не пишут то же самое?

Однако Дюма также не стоит и на стороне николаевского режима.

«Согласно порядку, заведенному в Санкт-Петербурге, следствие велось втихомолку, и в городе о нем ничего не было известно. И странное дело: после правительственного сообщения об аресте заговорщиков о них в обществе перестали говорить, словно их никогда не было, словно у них не осталось ни родных, ни друзей. Жизнь шла своим чередом, будто ничего особенного не произошло» (XIV).

Далее, не без мелких неточностей, но и вполне в соответствии с основными событиями, Дюма пишет о приговоре, казни и ссылке декабристов. И вот его вывод: «Люди, возгласившие свободу России, опередили свой век на целое столетие!» (XIV). У вас есть что возразить?

Часто Дюма обвиняли в том, что он исказил подлинную историю Полины Гебль и Ивана Анненкова. Например, Ф. М. Достоевский писал, что Дюма эту историю «перековеркал». [152]152
  Достоевский Ф. М. Дневник писателя. Поли. собр. соч. В 30 т. Т. 22. Л., 1981. С. 32.


[Закрыть]И сама П. Е. Анненкова впоследствии заявляла, что в написанном «по поводу нее» романе Дюма «больше вымысла, чем истины». [153]153
  Дурылин С. Цит. соч. С. 511


[Закрыть]Да, история Луизы Дюпюи и графа Ванникова отнюдь не является скрупулезным описанием реальной драмы двух исторических лиц. Так ведь писатель не зря, наверное, изменил имена героев, как бы предупреждая читателя: «История эта мне интересна, рассказываю как могу, но с подробностями дела не знаком и на точность не претендую»?

Как бы то ни было, роман «Учитель фехтования» сразу же стал очень популярен в России, тем более что цензура немедленно его запретила. Цензорам было недосуг вникать в то, как уважительно и осторожно французский писатель упоминал императора. Важно было, что он осмелился описать в романе то, о чем даже упоминать было запрещено. Возможно, запрет исходил и от самого Николая. Но разве есть в России лучший способ сделать книгу популярной, нежели запретить ее? Дюма передает по этому поводу следующий анекдот:

«Княгиня Трубецкая, подруга императрицы, жены Николая I, рассказывала мне, как однажды царица пригласила ее в отдаленную комнату своей половины, чтобы вместе прочитать мой роман.

Как раз в это время вошел император Николай. Г-жа Трубецкая, выполнявшая роль чтицы, быстро спрятала книгу под диванной подушкой. Император подошел и, стоя перед своей августейшей супругой, которая дрожала более, чем обычно, произнес:

– Вы читаете, мадам.

– Да, Ваше Величество.

– Сказать вам, какую книгу вы читаете?

Императрица молчала.

– Вы читаете роман г-на Дюма «Учитель фехтования».

– Как вы догадались, Ваше Величество?

– Право, не трудно было догадаться, это последний роман, который я запретил» («Путевые впечатления. В России». «Нижний Новгород»).

Но почему, спрашивается, Дюма упоминает описанную историю в главе своих «Впечатлений», посвященной Нижнему Новгороду? Дело в том, что губернатор города генерал Александр Муравьев приготовил приезжему писателю трогательный сюрприз. Он познакомил Дюма с прообразами его героев, то есть с Иваном Александровичем Анненковым и его супругой Прасковьей Егоровной (Полиной Гебль), которые после вышедшего в 1853 году помилования переехали в Нижний, прожив в Сибири 27 лет. Беседа писателя с теми, чья жизнь стояла за образами «Учителя фехтования», была оживленной и долгой. Они рассказывали ему о каторге и о жизни на поселении, о том, как сосланные декабристы пытались наладить образование местных жителей, как способствовали развитию Южной Сибири, ставшей им второй родиной. П. Е. Анненкова показала Дюма браслет с крестом, который А. А. Бестужев-Марлинский выковал из кандалов ее мужа и заклепал прямо на ее руке как символ вечности их союза. Тогда она не предъявила писателю никаких претензий по поводу неточности изображения ее жизни в романе. Кто знает, что заставило ее впоследствии заговорить об этом?!

Во время путешествия по России Дюма неоднократно сталкивался со свидетельствами популярности «Учителя фехтования». В том же Нижнем Новгороде он даже обнаружил на ярмарке торговца тканями, который продавал платки с изображением сцены из этого романа, «а именно – нападение волков на телегу, в которой ехала Полина» («Нижний Новгород»).

Но вернемся к Николаю I. Судя по рассказанному Дюма анекдоту, роман французского писателя, которому он некогда пожаловал перстень вместо ордена, не на шутку встревожил российского самодержца. Вполне возможно, что сам он действительно считал роман проявлением мстительности Дюма и ждал от него новых козней. И когда в 1852 году в Париже появился некий памфлет, направленный против императора России, тот не сомневался: это могло быть только делом рук Дюма. Правда, названия памфлета толком узнать не смогли. Он был якобы написан в форме романа и озаглавлен то ли «Набаб и его дочь», то ли «Северный набаб». Русское посольство в Париже пустилось на розыски «Набаба», но не нашло даже следа книги. Министр полиции Мопа ответственно заявлял, что такого издания никогда не существовало. Книгопродавцы пожимали плечами. Сам Дюма клялся, что ничего подобного не писал. Но, находясь за тысячи верст от Парижа, Николай I продолжал утверждать, что пасквиль был опубликован, и требовал разоблачения Александра Дюма. Поиски распространились на Бельгию, но в конце концов агенты Николая были вынуждены признать, что не могут «найти и схватить этого злополучного «Набаба», о котором сообщают из Петербурга, но который здесь неизвестен». [154]154
  Дурылин С. Цит. соч. С. 517.


[Закрыть]У страха глаза велики…