Текст книги "От легенды до легенды (сборник)"

Автор книги: Элеонора Раткевич

Соавторы: Вера Камша,Анастасия Парфенова,Ольга Голотвина,Владимир Свержин,Сергей Раткевич,Кайл Иторр,Эльберд Гаглоев,Вячеслав Шторм,Юлиана Лебединская,Татьяна Андрущенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 60 страниц)

Алесь Куламеса
Ярдань

– Нет! – Могучий кулак Мартына обрушился на стол, заставляя подпрыгивать посуду и хлеб. – Нет! Нет! Нет! Чтоб я сдох – нет!

– Тата! – всхлипнула Наста. – Ну пожалуйста!

– Не позволю! – грохотал Мартын.

Он заметался по хате, хрустя половицами. На пути оказался табурет, мужик сбил его и даже не заметил.

– Холера! С кем угодно могла, хоть с городским! Нет же, выбрала этого! Этого!

– Мартын! – взвилась Акулина.

– Не отдам ее за Митьку, слышишь? Не отдам! Не проси – не будет ей моего отцовского благословения! Не будет! Чтоб меня волки загрызли, если я вру!

– Татка!

– Цыць! Молчи, дуреха! Зашибу!

– Мартын!

– И ты цыць! Сговорились! Я сказал – не будет того!

Наста зарыдала в голос и бросилась на двор, не прикрыв головы платком, едва попадая руками в рукава кожушка.

Мартын пробежал от печи до стола и обратно, замер среди комнаты, тяжело дыша.

– Зря ты так. – Акулина не смотрела на мужа, расправляя складки передника на коленях.

Тот промолчал, тоже не глядя на жену. Та выждала еще немного, слушая, как трещат дрова в печи, и продолжила:

– Митька – добрый хлопец. А Настачку нашу любит. Опять же семья у него хорошая, работящая. Брат вот на поезде робит в Орше.

– Я знаю. – Мартын поднял опрокинутый табурет, поднес его к столу, уселся. Положил руки на столешницу. На жену все так же не смотрел.

– Им с Настой хорошо будет, – увещевала она. – Он и в приймы к нам пойти может. Будет кому помогать тебе с хозяйством. Ты ж знаешь, он тебя слушаться будет. Что скажешь, так и сделает.

Мужчина откусил заусенец на большом пальце правой руки и промолчал.

Акулина дотронулась до локтя мужа:

– А Язэпка…

Ее голос надломился, в глазах заблестели слезы; плечи Мартына всколыхнулись, будто ветер прошелся по верхушкам тутошних сосен.

Женщина протерла глаза уголком передника и закончила:

– Митька тогда плыл, как мог быстро. Не виноватый он. Да и правду сказать – каждый год кто-то топнет. Река же…

Мартын стиснул кулаки так, что руки задрожали от напряжения, и сказал глухо, глядя перед собой:

– Нечего было звать Язэпку с собой. Тогда бы и плыть не пришлось.

– Мартын…

– Нет. Вот тебе мое слово – не дождется он. Сгубил моего Язэпку – а теперь на дочку глаз положил. Ирод!

– Мартын…

– Все.

Он махнул рукой и пошел в сени. Накинул кожух, шапку и вышел на двор. Плюнул с досады и принялся чистить двор от снега, что валил с обеда.

Где-то недалеко раздавались сдержанные, будто задушенные рыдания Насты.

Мартын знал, где она, – за пуней спряталась, по своему обычаю. Но он стискивал зубы и только шибче махал лопатой. Оно хоть и не спасало от горькой пустоты в груди, но хотя бы занимало руки.

Только раз остановился передохнуть. Оперся на лопату, обвел взглядом двор, постройки, хату, вздохнул тяжко – кому ж все останется, когда Язэпки нету? – и снова принялся за снег.

Так и кидал, пока не стемнело.

* * *

– Чего так долго? – Тарас недовольно тряхнул головой. Шапка сползла на глаза, и мужик, ругнувшись, поправил ее. – Измерзлись все!

Мартын буркнул неразборчиво, махнул рукой позади себя. Тарас и Пилип бросили в сани пешни, лопаты и остальное, но садиться не стали.

– Пешком отогреемся, – коротко пояснил бирюковатый Пилип.

Мартын легонько хлопнул вожжами по крупу лошади, тронул сани.

– Ты чего смурной такой? Сватовство не заладилось?

– Отстань, ну. Чего лезешь?

– Будет тебе, Мартын! И так один сыч есть – ты еще туда же подался. Дорога ведь, как не почесать языками?

До реки ехать было недалеко – две версты всего. Укатанный шлях тянулся к ней, будто конь к воде, а потом резко поворачивал и не торопясь шел вдоль, до самого полустанка, и дальше.

– Добрый снег, – болтал Тарас. – Ух, покос тут будет – сказка. Я так решил – с этого раза точно продам воза два – а то и три! – куплю своим девкам по сапожкам.

– Где ж ты такие возы найдешь, чтобы с каждого – да по паре сапог?

– Что бы ты, Мартын, понимал в торговле! Я такую цену возьму, что еще и на самовар останется.

– Ну-ну!

– А то!

Пилип молча шел рядом.

На полпути встретили Митьку. Его дровни, заваленные лапником и сучьями, бодро тянула упитанная лошадка. Сам парень шел рядом.

– День добрый. – Митька остановился и, заметно робея перед Мартыном, стянул шапку. – На реку?

– И тебе, хлопец, – отозвался Тарас. – Лешего обокрал, что ли?

– Да так. – Юноша неопределенно пожал плечами.

Тарас кивнул ему, скупясь на слова.

Мартын же нарочно отвернулся, показывая Митьке затылок.

Разминулись.

Митька сплюнул, дернул лошадь за уздцы и пошел своей дорогой.

– Зря ты с ним так, – сообщил Тарас, утирая нос рукавицей. – Хлопец, видишь, как перед тобой? Шапку ломает! Будто ты пан какой. А ты нос воротишь. Не по-людски получается.

– Мое дело, – огрызнулся Мартын. – Мое и его. Не лезь.

У реки остановились, сняли с саней лопаты и пешни.

– Где всегда, – предложил Мартын.

Обсуждать не стали. Раскидали снег, наметили пешнями, где долбить лед, и принялись за работу. Работали быстро – мороз стоял крепкий, как всегда в эти дни, не давал лениться.

Передохнуть остановились, лишь когда извлекли из полыньи последний кусок льда.

– А знатная получилась ярдань[83]83
  Ярдань (бел.) – искаженное от «Иордан». Так называли полыньи в виде креста, которые выдалбливали на речках и прочих водоемах накануне Крещения (Вадохрышча по-белорусски). Позже, на само Крещение, в этих полыньях люди купались, как и сейчас, в Крещенскую ночь.


[Закрыть], – порадовался Тарас, оглядывая большую крестообразную полынью. – И льда для ледников вона сколько! На две зимы хватит.

– Пожрать бы, – пробасил Пилип.

Они вернулись на берег, к подводе. Быстро перекусили хлебом с луком, зажевывая снегом, принялись выгружать бревна и бревнышки.

Перетащили их к полынье и принялись вязать лесенку, чтобы было удобнее кунаться в ярдань.

Пилип с Тарасом умело крутили петли, а не такой ловкий в пальцах Мартын вернулся к коню. Дал немного овса в торбе, поправил дерюгу, которой прикрывал животину от мороза.

И замер, застыл, глядя на излучину реки, где поднимался высокий берег, сияя рыжим песком среди искрящегося на солнце снега.

– Ты чего вылупился, соседушка? – выпрямился Тарас, закончив с лесенкой. – Тут работа стоит, говорит, без тебя не справится.

Пилип ткнул его в бок, да так, что чуть не сшиб на снег.

– Чего ты?

– Того. Это ж там Язэпка… На той излучине.

Тарас хмыкнул, высморкался, чтобы скрыть смущение, и принялся долбить лунку для креста.

…Закончили ближе к вечеру, когда солнце уже скатилось к верхушкам елей на западной стороне. Навалили вырубленный лед на сани и тронулись в деревню. Лошадь с радостью потрусила, всхрапывая и мотая головой. Мужики, не уместившись в дровнях, опять шли рядом.

Снег хрустел, пар от дыхания оседал на усах и бородах, стыли руки и носы. Зима-злюка ходила по земле королевой.

Сначала они подъехали ко двору Пилипа, стоявшему почти у самой околицы. Скинули лед, Пилип забрал свой инструмент и, махнув коротко рукой, пошел в хату.

– Вот же бирюк, – протянул Тарас, провожая его взглядом. – Недаром их на улице «сычами» кличут.

– То так, – кивнул Мартын. – Мой дед сказывал, мол, дед Пилипа на сватовстве сына, когда зашел в хату, только и сказал, что до земли поклонился.

Мужики посмеялись. Оставив реку за спиной, Мартын заметно повеселел.

Скаля зубы про Пилипа и его молчаливость, доехали до двора Тараса. Скинули его долю льда, Тарас взял свои инструменты под мышку, свистнул бодро:

– Эй, открывай ворота, хозяин приехал!

Из-за забора раздался счастливый лай – псы встречали хозяина. На крыльцо тут же выскочила Евка – жена Тараса. Дебелая, сочная, хоть и под сорок уже. Кликнула сыновей из хаты:

– А ну, помогайте батьке!

Мартын поздоровался с Евкой и стегнул коня по крупу.

– Сани не забудь перевернуть, – напомнил на прощание Тарас.

– Жену поучи! – отмахнулся Мартын, отъезжая. – Бабушкины сказки это все.

– Ну как знаешь. – Тарас пожал плечами и принялся перетаскивать лед ближе к погребу.

До родного двора ехать было всего немного, но весь этот путь Мартын непрестанно хмурил брови и чесал затылок прямо через капелюх. Сани в ночь перед Вадохрышчем[84]84
  Вадохрышчэ (бел.) – белорусское название православного праздника Крещения Господнего, происходящего 19 января (по новому стилю).


[Закрыть] он переворачивал исправно, так его отец делал, а до того – дед. А до деда – его отец. Так все делали. Сколько жили здесь. Сколько помнили себя.

И никогда ни в их деревне, ни в каких других окрестных не было такого, чтобы в эту ночь сани оставались на полозьях, а не лежали брюхом вверх. Сказки сказками, однако обычай блюли строго.

Но если его нарушить… Если тогда и правда произойдет то, что должно произойти… Тогда стоило хотя бы попробовать.

Ради Язэпки.

У своих ворот Мартын остановился с уже твердым решением. Он быстро – пока еще держались сумерки – выпряг коня, выбросил у погреба лед. После зажал оглобли под мышками и перетащил сани на середину двора, под самое крыльцо.

Заскочил в хату.

Жена с дочкой пряли. Наста при его появлении вздрогнула, шмыгнула носом и даже не подняла глаз. Акулина тут же вскочила, быстренько вытащила из печки чугунок с бабкой[85]85
  Бабка – популярное блюдо белорусской кухни. Делается из тертого картофеля, заправленного жареным салом, мясом и луком и запеченного в духовке. Традиционно подают горячей со сметаной и / или молоком. Очень сытная.


[Закрыть], поставила на стол сметаны и немного самогона:

– Сильно замерз?

Мартын жадно проглотил несколько ложек бабки, хлебнул прямо из бутылки и неопределенно мотнул головой:

– Да так… Сейчас обратно пойду – обещал Тарасу подсобить с упряжью.

Жена вздохнула, но перечить не стала. Лицо ее было невеселым, будто о долгах думала, но Мартын не стал расспрашивать – мало ли что у бабы случиться может. Обо всем не нарасспрашиваешься.

Мартын выел с треть чугунка, отпил еще немного самогона и, взглянув украдкой на дочь, вышел с хаты. Постоял в сенях, запахивая получше кожух и натягивая рукавицы, и нырнул в мороз.

На улице почти стемнело. Сумерки еще держались, но уже понятно, что совсем-совсем скоро они сбегут и на их место придет ночь. На севере уже можно было разглядеть Кол[86]86
  Зорны (Звездный) Кол – одно из названий Полярной звезды в Беларуси. Происходит от поверья, будто на этой звезде держится весь небосвод, следовательно, и все остальные звезды.


[Закрыть].

Мартын снял с поленницы топор-колун, закутался в лошадиную дерюгу и сел под навес, недалеко от саней. Кобель устроился у его ног.

Для засады – лучше не придумаешь.

Мороз был сильный, сосульки на бороде собрались быстро, как молодежь на вечерки, но Мартын пока не мерз, а ногам в валенках и вовсе было жарко. Может, от выпитой самогонки.

Совсем стемнело, но ночь не была черной – хватало света от снега и ущербного месяца.

В сенях послышалось движение. Скрипнули двери, и на крыльцо вышла Акулина с мешком, наполовину забитым чем-то мягким.

Она прошла совсем недалеко от Мартына, но не заметила его в тени навеса. Покопавшись в курятнике, она вернулась в хату, уже без мешка.

Мартын удивился было, собрался пойти посмотреть, что она там спрятала, но тут кобель у его ног вскочил, вздыбил шерсть на затылке, прижал уши. Тихо зарычал.

Мужик встрепенулся, сжал рукоять колуна.

Собака тонко взвизгнула и нырнула в будку. Мартын позвал пса, но ответом ему стало жалобное поскуливание.

– Чтоб тебя… – Мужик осекся и перекрестился.

Калитка, нарочно оставленная не запертой, медленно, словно бы поперек течения, отворилась. Хрустнул снег, мигнули звезды, и на двор вошел тот, кого ждал Мартын.

Старик. Невысокий, лицом белый, борода длинная, ниже пояса. Кожа лоснится, как у сома, не смотри, что мороз на дворе. Сам – крепкий, как бочка дубовая.

Ноги босы. Между пальцев – перепонки.

Вместо шубы закутан в водоросли.

Хозяин реки.

Водяник.

Убийца Язэпки.

Мартын крепче сжал колун и подобрал ноги, готовясь к прыжку.

Водяник повел себя странно: осторожно, словно боясь вспугнуть, стал подходить к саням.

Приблизился, протянул дрожащие пальцы и дотронулся. Осторожно, как к снежинке.

Дотронулся и провел рукой по борту саней, словно бы хорошего коня по холке гладил. Словно к караваю хлеба в голодный год прикасался. Словно ребенка приголубливал.

Мартын стиснул зубы, набрал воздуха – и в один прыжок оказался рядом с водяником.

Ударил, но колун будто в воду попал. Водяник отшатнулся, отступил.

И только.

Мартын ударил еще раз. Удар плюхнулся в воду, водянику вреда нет. Он лишь отступил под напором человека, отошел от вожделенных саней.

Мужик снова вскинул колун, ударил.

Водяник принял удар на грудь, выхватил топор. Толкнул Мартына и, не глядя, отшвырнул колун.

Человек упал на снег, но тут же вскочил и кинулся к саням. Ухватился обеими руками, зарычал. Еще немного…

Сани стали набок, а потом и вовсе упали вверх полозьями. На них повалился и Мартын.

Он резво поднялся, чтобы не получить удара в спину, сжал кулаки, чтобы драться, но замер.

Потому что водяник…

Теперь он походил не на старика, а на оплывшего по весне снеговика – грустный, потерянный. Он стоял, чуть покачиваясь, будто от головокружения. Пальцы нечисти мелко-мелко дрожали.

Мартын осторожно шевельнулся, выглядывая свой колун. Водяник тяжело поднял голову, окинул его мутным взглядом и снова уставился на свои ноги.

Человек ухмыльнулся сам себе и шагнул от дровней навстречу нечисти:

– Что, паскуда, съел? Не будет тебе саней. Не будет!

Водяник поднял затравленный взгляд:

– Смилуйся, человек. Переверни сани.

Мартын засмеялся счастливо; морозный воздух обжег нёбо:

– Стало быть, правду говорят люди – нужны тебе сани, чтоб деток своих на вербу вывезти. Нужны?

– Нужны, – прошелестел водяник. – Деток хочу спасти.

– Ну так хрен тебе! Ты, холера, моего сына сгубил, вот и я твоих деток погублю. Придет завтра поп, освятит воду – поминай как звали! Отольются тебе наши слезы.

Дрожащие пальцы водяника расцепили бороду пополам.

– Человек, смилуйся…

Мартын отступил от саней, сделал приглашающий жест:

– А ты сам давай.

Водяник скрипнул зубами, стеганул взглядом:

– Если бы я мог! Стал бы я молить тебя…

– А ты помоли! Я не ледяной, авось и оттаю!

Плечи водяника дрогнули, глаза загорелись надеждой.

– А рыбы хочешь? Много рыбы! Я тебе в сети буду пригонять, сколько скажешь, хоть всю реку. Лучшим рыбаком будешь!

Мартын довольно осклабился:

– Мало!

– Чего же тебе еще? У меня нет ничего больше. Только вода и рыба…

– Есть! За моего Язэпку пусть все твое отродье сгинет. Вот тогда – бери сани, катайся, если захочется. Сам к реке притащу, на самый бережок. Подарю!

Услышав злой, уверенный голос хозяина, кобель высунулся из конуры и аккуратно тявкнул на водяника. Тот не обратил на пса никакого внимания.

– Помоги мне, человек. Переверни сани.

Мартын ударил себя по сгибу локтя:

– Вот тебе, а не помощь! Ты наших деток губишь – так я погублю твоих. Кровь за кровь!

Водяник прикрыл глаза, вздохнул тяжело. Потом выпрямился, расправил плечи, выпятил подбородок, сжал губы в тонкую щель:

– То будь по-твоему. Только это не ты мне сейчас мстишь. Это я тебе тогда отомстил.

Мартына будто оглоблей по голове огрели.

– Погоди, водяник… Как так?

– А так! Я людей по злобе не топлю, только когда закон мой нарушают. Но когда вы моих деток в первый раз убили…

– Когда воду покрестили?

Водяник кивнул.

– Так это ж когда было! – Мартын развел руками. – Это ж не мы, это деды…

– Это продолжается! – взревел хозяин реки с такой ненавистью, что, казалось, она может растопить весь снег на три версты окрест. – Это каждый год продолжается!

Он неуловимым движением скользнул к человеку, стал вплотную, дыхнул тиной и омутом:

– Каждый год, слышишь?

– Но мы-то по незнанию, – выдавил Мартын неожиданное оправдание. – Это ж вера наша. Как Спасителя крестили, так и мы кунаемся в воду святую. Освященную.

Водяник скривил губы, кивнул на дровни:

– Тоже по незнанию? Я своих деток последний раз полвека назад видел подросшими. Бегаю, ищу сани иль возок какой – да все без толку. Все «по незнанию» перевернуто вверх дном.

– Полвека? – пробормотал Мартын.

Водяник отступил назад, махнул рукой устало:

– Ехал через эти места чужестранец какой-то. Остановился у шинка, возок не перевернул… Добрый человек. С тех пор полвека и прошло. Да еще пяток годов набежало. Столько рек стоит без хозяев, эх!..

Мартын покачал головой. Сгреб бороду в рукавицу, задумался. Водяник молчал. Пес тихо лежал в конуре.

В черно-синем небе беспечно перемигивались звезды.

Далеко за лесом пропел свисток, выпуская лишний пар из котла; трудяга-паровоз тянул вагоны то ли к Орше, то ли, наоборот, к Борисову.

Наконец Мартын решился – отнял руку от лица и шагнул к дровням. Взялся, напружинил тело и вернул сани на полозья. Наклонился, собрал выпавшую солому в охапку, кинул обратно в сани.

Потом, не говоря ни слова, не смотря на водяника, пошел в хату. Закрыл за собой дверь и прямо в валенках прошел в горницу. Сел у стола, подперев щеку кулаком, слушал дыхание своих женщин, пописк мышей, шум ветра и думал обо всем сразу.

Так до утра и не лег.

С первыми петухами поднялась Акулина. Посмотрела на мужа удивленно, но ничего не спросила. Взяла ведро, пошла доить корову.

Мартын поднялся и следом за ней вышел на двор.

Сани стояли ровно там же, где он их оставил. Но и полозья, и копылы, и утложины, и оглобли – все было покрыто толстой коркой льда и водорослями. Кое-где в лед вмерзли мелкие рыбешки.

– Охти! – взвизгнула жена, заметив, что с санями. – Это что ж такое?! Водяника вы вчера возили, что ли?

Мартын неопределенно пожал плечами. Акулина заворчала и пошла дальше. Он же попробовал выдрать рыбешек, чтобы отдать коту, но бесполезно. Махнул рукой и пошел в хату.

Отчего-то на сердце было совсем легко.

Когда совсем рассвело, Наста собралась к подружке на соседнюю улицу.

Мартын, услышав об этом, удивленно поднял бровь:

– Это еще зачем? У ярдани и погутарите.

– Уймись, – неожиданно резко одернула его жена. – Надо ей, раз собирается. Иди, дочка, иди, солнышко.

Наста выпорхнула с хаты. Мартын покачал головой и побрел к дровням – сбивать лед. А когда закончил, принялся плести лапти. Потом пошел запрягать лошадь в сани.

Только тут понял, что дело уже к обеду близится, соседи уже на реку поехали, к ярдани, а дочки все нет.

Удивленный, Мартын зашел в хату и обратился к жене:

– Чего Наста так долго?

И когда увидел глаза повернувшейся Акулины, все понял, как будто рассказал кто.

– Сбегла? С Митькой? Куда?!

Акулина смахнула слезу и сцепила губы.

Муж подскочил к ней, схватил за плечи, затряс:

– Куда? Куда, я спрашиваю, они подались? Ну!

Акулина молчала, глотая слезы.

Мартын оттолкнул ее к столу и бросился вон из хаты.

…Бежать им было некуда – в ближайших деревнях их не примут, потому что без отцовского благословения. Значит, одна им дорога – в город, может, в Оршу, к брату Митьки. Стал быть, только на полустанке и можно их найти.

Если еще не поздно.

Мартын нещадно гнал коня, нахлестывая вожжами по крупу. На нескольких поворотах дровни едва не перевалились набок, оставляя за собой снежную пыль.

И часа не прошло, как он уже был на перроне.

Пусто.

Заскочил в хату, служившую складом и залом ожидания одновременно.

Точно!

Вот, стоят у стеночки. И мешок, который Акулина прятала в курятнике, на полу валяется.

Увидев отца, Наста ойкнула, спряталась за Митьку. Тот шагнул вперед, прикрывая ее, набычился; кулаки сжались.

Мартын же враз расслабился, перекрестился от облегчения и пошел к ним, не торопясь. Дочка выглянула из-за плеча хлопца и юркнула обратно.

– Смелый ты, – сказал Мартын юноше, остановившись в трех шагах. – Далеко собрался?

– На кудыкину гору, – насупившись, ответил тот.

Мартын усмехнулся. Вспомнил, как легко стало на сердце, когда отдал дровни водянику, и сказал молодым:

– Поехали домой. Отпразднуем Вадохрышча, окунемся в ярдань, а потом и день свадьбы выберем.

Повернулся и зашагал, не оборачиваясь. Митька и Наста, удивленно и счастливо переглянувшись, пошли за ним.

Мартын вышел на мороз, похлопал коня по холке, дождался, пока молодые усядутся в сани, и прикрикнул на коня.

Под полозьями захрустел снег, конь довольно фыркнул, и они пустились в обратный путь, щуря глаза от яркого солнца.

На сердце Мартына было все так же легко.

Татьяна Андрущенко
Про́клятое село

Материя о ведьме сделалась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать.

Н. Гоголь. «Вий»

– Село там неплохое, прежде специалисты рвались поработать: и областной центр под боком, и колхоз-миллионер. А сейчас… – инспектор районо Анна Макаровна, приходившаяся Иришке по совместительству крестной матерью и теткой, махнула рукой, – сама все увидишь. Коллектив хороший: обычных склок и свар там нет, работают на совесть, но молодежь не задерживается, даже местные спешат в городе пристроиться.

– Я все понимаю, тетя Аня, – улыбнулась Иришка Каравайко, теперь уже Ирина Михайловна. (Сказать по правде, Ириной Михайловной она себя ну вот ни настолечко не ощущала: Ирка – это для друзей, Иришка – для мамы, а для самых-самых – Стрела.)

– Да что ты понимаешь, – снова махнула рукой Анна Макаровна. – А село там ох какое непростое… Ладно, иди, небось кавалер-то заждался?

Сережка и в самом деле поджидал возле здания районной администрации (местного белого дома, построенного по типовому проекту в конце 80-х, в нем-то и притулился на верхнем, четвертом этаже районный отдел народного образования). Черноволосую голову и красный мотоцикл у широких ступенек она приметила еще с порога державного здания.

– Все в порядке? – На смуглом лице сверкнули влажным блеском карие глаза, блеснула ослепительная улыбка. Сережка был хорош южной красотой смеси украинцев с татарами и бог знает какими гулявшими некогда по широкой степи народами.

– В порядке, – просияла в ответ Иришка. – Только что-то тетя Аня не очень рада.

– А, ерунда, – отмахнулся Сергей, – садись, поехали!

Иришка привычно нахлобучила красно-черный шлем. Взревел мотор старенькой «Явы», в лицо ударил горячий августовский ветер, девушка зажмурилась и, счастливо улыбаясь, прижалась щекой к пахнущей машинным маслом и солнцем вылинявшей джинсовой рубашке Сережки. Дорогу к селу она запомнила не очень хорошо. Так здорово было просто вдыхать запах родного тепла и доносившийся с окрестных полей аромат дозревших трав, лететь вперед, в неизвестность, в будущее…

– Вот и Петровка. – Голос любимого вывел ее из состояния полета.

Иришка открыла глаза, тряхнула копной русых волос и огляделась: по обеим сторонам сизо-синей шоссейки тянулись добротные разноцветные заборы из шифера, бетона и металлопрофиля, в зелени садов проглядывали жестяные и шиферные крыши, наливались соком под благодатным теплом яблоки и груши. Село млело в лучах предосеннего солнца, на улице, белесой от горячей пыли, не было ни души. Мотоцикл притормозил на углу главной трассы и проселочной дороги, подрулил к металлическим воротам в железобетонном заборе.

– Вот тебе и место работы, – усмехнулся Сережка. – Нравится?

За забором высились огромные тополя, каштаны и акации, подальше – желтоватое кирпичное двухэтажное здание, перед школой простирался широкий, поросший стриженой, пожухлой от жары травой двор. Посреди двора красовалась клумба с неизбежными мальвами и бархатцами, несколько свежеокрашенных скамеек и металлических лесенок.

– Нравится, – счастливо выдохнула Иришка. – А что там за роща за дальним забором?

– Кладбище, – «успокоил» юноша. – Тут же школа перестроена из бывшей церкви. Красивая была церковь, на всю округу славилась, только закрыли ее после войны, а в шестьдесят пятом переделали под школу. Видишь, вон та часть – старая, там теплее, а вот спортзал и западное крыло – новострой.

Иришка и сама уже видела явственный шов на теле здания.

– Да не бойся, – ободряюще улыбнулся Сергей, – ты же Стрела! Иди. Директриса уже ждет.

Иришка снова тряхнула головой и улыбнулась любимому в ответ, отгоняя непрошеный холодок, прокравшийся куда-то вниз живота.

Школа пахла уже высохшей, но еще не выветрившейся краской, сверкала чистотой и свежестью. Директриса оказалась немолодой полноватой женщиной с роскошными, уложенными короной светлыми волосами и раскосыми зеленоватыми глазами.

– Надеюсь, надолго к нам, – улыбнулась она. – У меня коллектив постарел, а ведь было время… Да, мы тут все почти ровесники, в этом году в школе семь пятидесятилетних юбилеев, два шестидесятилетних – погуляем, только грустно как-то. Класс мы вам дадим, малышей-пятачков. Часы – поровну с нашим ведущим филологом. Она опытный специалист, поможет и делом, и советом. На квартиру сейчас определим: я уже с сельсоветом договорилась – одинокая бабуся, чистенькая, доброжелательная. У нее и врачи, и учителя, и агрономы жили.

Иришка продолжала кивать и улыбаться, борясь с диким желанием ухватить свои документы и выбежать прочь из чистого ухоженного здания, от приветливой директрисы, от неизвестной милой бабуси. Слова будущей начальницы проникали в сознание, как сквозь три печные заслонки:

– Вы с одиннадцатым построже, они у нас хорошие, а вот с филологами им не везло – то специалист не ахти, то дисциплину держать не умеет, то в декрет уйдет. Последней учительнице совсем на шею сели, она от них рада была не то что в роддом, в преисподнюю сбежать.

Иришка попыталась сосредоточиться и отогнать панику. В самом деле, тетя Аня с таким трудом нашла для нее приличное место: и школа хорошая, и город рядом, и до дома недалеко, на выходные можно будет съездить, маме помочь с огородами и малышами.

– Даю вам неделю на устройство – вещи перевезти, обжиться, медосмотр в райбольнице пройти, а там и на работу. Секционные 27–28 августа, конференция 30-го, но до этого надо будет Екатерине Александровне с кабинетом помочь, подежурить пару раз у телефона, с личными делами класса ознакомиться. Заходи, Сережа, – кивнула директриса просунувшейся в дверь кудлатой голове. – Отвезешь Ирину Михайловну к бабе Насте.

– К бабе Насте?.. – Юноша немного замялся, что не ускользнуло от внимательных прищуренных глаз Марии Петровны.

– Что такое? Баба Настя единственная, кто согласился взять квартирантку, да еще за такую символическую плату. Все, кто у нее жил, остались ей друзьями, почти родными стали, а по селу мало ли чего болтают. Стыдись, ты дипломированный специалист, физик, между прочим. В общем, вперед, молодежь! – И незаметно для Иришки директриса показала Сергею поднятый вверх большой палец – мол, невесту одобряю.

* * *

Дом бабы Насти стоял на центральной улице, в нескольких минутах ходьбы от школы. Зеленый деревянный забор, аккуратная скамеечка у входа, море цветов во дворе: ярко пламенели георгины и сальвии, вились по забору розы и настурции, горделиво вздымали мечи-соцветия гладиолусы, и повсюду астры, астры… Как напоминание о неизбежности прихода осени. Кругленькая румяная старушка вышла на крыльцо, улыбнулась робко подошедшим молодым людям:

– Що, Сережка[87]87
  В данной местности уменьшительные Сережка, Ирка носят не пренебрежительный, а ласкательный оттенок.


[Закрыть], дивчину свою на постой прывив? Заходьте, дитки. Уж я и не хотила никого браты, так ведь Мария Петровна и наша председательша и мэртвого уговорять.

Домик бабы Насти внутри был не хуже, чем снаружи: по стенам висели портреты и иконы под цветастыми рушниками, чистые полы устланы вязаными тряпичными ковриками, печь занавешена ситцевыми занавесками, на металлических кроватях – горы взбитых подушек в вышитых наволочках.

– Ось в тий дальний кимнати будешь житы, дитка, там все твое, будь полной хозяйкой. Исты будем, що бог пошле, когда я сготовлю, а буде час, ты зваришь. Ты, дочка, звидки родом будешь?

– Из соседнего района, Недремайловка, слыхали?

– Бывала даже. У мэнэ невистка, братова жинка звидты. До мэнэ ще и жених приизжав тамошний свататысь, давно, правда, цэ було, рокив тридцять тому… Родные-то твои хто?

– Мама, отец, брат старший, уже женатый, две сестренки младшие. Мама все по хозяйству и с детьми, а отец на заработки ездил в Москву, пока не заболел. Язва у него, теперь маме помогает, иногда в селе подрабатывает.

– Ну, значить, ты девка небалована, сильська, от и добрэ. Овощи и картоплю не привозь, у мэнэ свого хватить, а тоби лишню тяжесть за пивсотни километрив тягты.

– Хорошо, спасибо вам. Я завтра домой поеду, а через два дня вещи привезу.

– Вот и славно. Нате вам, дитки, яблучок, а отут в мэнэ медок е. Прыгощайтесь…

Уже за калиткой Иришка дернула Сергея за рукав:

– Какая бабка классная! Сереж, а чего ты скривился, когда Мария Петровна попросила к ней отвести?

– Ну, это ерунда все, мало ли что говорят…

– Темнишь ты что-то. Начал, так договаривай, а то защекочу.

– Уймись, ненормальная. – Боявшийся щекотки Сергей со смехом отскочил в сторону. – Я же не совсем здешний, хоть и тут родился после Чернобыля, а местные говорят, что баба Настя кое-что знает.

– Как это – знает? – И без того огромные серо-голубые глаза расширились еще больше.

– Ну ты что, маленькая? Ведьма она. Вроде бы ее мать, старая баба Ганна, колдовать умела, и подружка бабы Насти по церковному хору бабка Ольга ей тоже свое знание завещала.

– А как же иконы, церковь? Она ведь верующая!

– Так, говорят, такие бабки-ведуньи всегда около церкви и трутся, а на Пасху норовят попа за ризу дернуть. Так у них сила на весь год прибавляется. Да ерунда все это, мало ли что болтают. Местных послушать, так тут одни ведьмы в селе живут. Поехали лучше искупнемся, погода-то вон какая!

* * *

За отсутствием избытка вещей собралась Иришка быстро. Мать немного всплакнула, неловко обняла дочь на прощание, перекрестила, помогла дотащить клетчатую сумку-кравчучку с методичками и одеждой до рейсового автобуса. Иришка давно была человеком самостоятельным, лишних слез и прощаний не одобряла, поэтому тихо радовалась, что автобус не задержался в родном селе. Вот угораздило же родиться не самой старшей – тогда родители хотя бы гордились первенцем (но брат Виталик ее опередил), не самой младшей – тогда бы все ее обожали и носились как с писаной торбой. А так – серединка наполовинку. Как старшая девочка, должна вечно нянчиться с младшими сестренками и помогать маме по хозяйству, хорошо хоть самостоятельности никто не ограничивал. Соседским детям Иришку ставили в пример. Зато, если надо было отпроситься на дискотеку или школьный вечер, последним убийственным аргументом подружек было: «Вот Ирку мать пустила, а она меня младше!» Институт и профессию Ирина выбрала сама, других абитуриентов родители привели за ручку, у нее мать за пять лет учебы дочери так и не узнала, как открываются двери педуниверситета. Иногда ей казалось, что, случись с ней беда, родители поплакали бы немного, но не очень-то и ощутили бы отсутствие дочери. Единственным человеком, который в самом деле интересовался, о чем думает русоволосая улыбчивая девушка с родинкой на левой щеке, была тетя Аня, сестра отца. А на третьем курсе появился еще и Сережка. Все началось с клуба исторического фехтования и реконструкции костюма, куда ее притащила одноклассница Нинка. Нинка училась на истфаке и второй год занималась в «Варяге». Помимо тренировок и соревнований девчонки участвовали в проведении фестивалей славяно-варяжской культуры. Надежных рабочих рук всегда не хватало, студентки-исторички начали приглашать подружек с других факультетов – так Иришка попала в совершенно новый потрясающий мир. В этом мире звенели мечи витязей, играли гусли, пели тетивы тугих луков, змеились узоры вышивок и плетений. Она быстро нашла себе занятие по сердцу – оказалось, что у нее твердая рука и острый глаз, ее стрелы находили центр любой мишени. Возможно, за этот талант, а скорее, за прямоту и резкость суждений ее прозвали Стрелой. Иришка не возражала, новое прозвище нравилось больше уличного Ведьмачка, которым дразнили в детстве.