Текст книги "Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет"

Особенность российского этикета состоит в своеобразном соединении старых допетровских обычаев с европейскими традициями. Петр I и его ближайшее окружение были первыми создателями российского дворянского этикета. По настоянию Петра в России трижды была переиздана книга «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению, собранное от разных авторов», содержавшая конкретные наставления дворянским отпрыскам, как вести себя в обществе. Долгое время книга была единственным печатным руководством по поведению.

Со второй половины XVIII века начинают активно печатать пособия по этикету. Вот названия некоторых из них:

«Светская школа, или Отеческое наставление сыну о обхождении в свете» (1763 – 1764);

«Женская школа, или Нравоучительные правила для наставления прекрасного пола, как оному в свете разумно себя вести при всяких случаях должно» (1773);

«Наука быть учтивым» (1774);

«Наставление знатному молодому господину, или Воображение о светском человеке» (1778); «Разговор о свете» (1781);

«Карманная, или памятная, книжка для молодых девиц, содержащая в себе наставления прекрасному полу с показанием, в чем должны состоять упражнения их» (1784);

«Искусство быть забавным в беседах» (1791);

«Наука общежития нынешних времен в пользу благородного юношества» (1793);

«Карманная книжка честного человека, или Нужные правила во всяком месте и во всякое время» (1794).

В основном руководства по этикету XVIII века были переводные (чаще всего с французского или немецкого языков). К концу века стали появляться и книги русских авторов.

Огромную роль в развитии российского этикета сыграла Екатерина II. Вторая половина XVIII века является эпохой расцвета русско-французских культурных связей, чему немало способствовала деятельность императрицы, покровительствовавшей французским просветителям. С особым радушием принимаются в России бежавшие от революции французские эмигранты, значительная часть которых осела здесь, оставив заметный след в русской дворянской культуре.

Господствовавший в XVIII веке французский идеал модного поведения в свете культивировал, по словам Ф. Булгарина, «любезничество с дамами, утонченное волокитство, угодничество, легкомыслие, остроумие и острословие, и изысканную вежливость». Истинно «версальский» тон, уже не существовавший на его родине, в 1790-е годы царил в кругах высшей российской аристократии.

«Двор Екатерины и Павла, заимствовавший тон и манеры у Версальского… – пишет Ф. Ф. Вигель, – сделался убежищем вкуса и пристойности и начинал служить образцом другим дворам Европы»{2}.

В то же время этикет, насаждаемый Павлом I, становился ненавистен дворянству.

«Ни один офицер, – вспоминает Н. А. Саблуков в «Записках о времени императора Павла и его кончине», – ни под каким предлогом не имел права являться куда бы то ни было иначе, как в мундире… офицерам вообще воспрещалось ездить в закрытых экипажах, а дозволяется только ездить верхом или в санях, или в дрожках. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, предписывавших всем обывателям носить пудру, косичку или гарбейтель и запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, длинных панталон, а также завязок на башмаках и чулках, вместо которых предписывалось носить пряжки. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб; экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с высочайшими особами, и те, кто сидел в экипажах, должны были выходить из оных, дабы отдать поклон августейшим лицам»{3}.

Мужчины, встретив на улице императора, должны были сбрасывать на землю верхнее платье, снимать шляпу и, поклонившись, стоять, пока государь не пройдет. Дамы, не исключая и государыни, должны были выходить из экипажа и также, спуская верхнее платье, приседать на подножках.

«Император ежедневно объезжал город в санях или в коляске, в сопровождении флигель-адъютанта, – читаем в мемуарах А. Чарторижского. – Каждый повстречавшийся с императором экипаж должен был остановиться: кучер, форейтор, лакей были обязаны снять шапки, владельцы экипажа должны были немедленно выйти и сделать глубокий реверанс императору, наблюдавшему, достаточно ли почтительно был он выполнен. Можно было видеть женщин с детьми, похолодевшими от страха, выходящих на снег во время сильного мороза, или в грязь во время распутицы, и с дрожью приветствующих государя глубоким поклоном. Императору все казалось, что им пренебрегают, как в то время, когда он был великим князем. Он любил всегда и всюду видеть знаки подчинения и страха, и ему казалось, что никогда не удастся внушить этих чувств в достаточной степени. Поэтому, гуляя по улицам пешком или выезжая в экипаже, все очень заботились о том, чтобы избежать страшной встречи с государем. При его приближении или убегали в смежные улицы, или прятались за подворотни…

Император хотел установить при дворе такие же порядки, как и на парадах, в отношении строгого соблюдения церемониала при определении, как должны были подходить к нему и к императрице, сколько раз и каким образом должны были кланяться…

При церемонии целования руки, повторявшейся постоянно при всяком удобном случае, по воскресеньям и по всем праздникам нужно было, сделав глубокий поклон, стать на одно колено и в этом положении приложиться к руке императора долгим и, главное, отчетливым поцелуем, причем император целовал вас в щеку. Затем надлежало подойти с таким же коленопреклонением к императрице и потом удалиться, пятясь задом, благодаря чему приходилось наступать на ноги тем, кто подвигался вперед. Это вносило беспорядок, несмотря на усилия обер-церемониймейстера, пока Двор лучше не изучил этот маневр и пока император, довольный выражением подчинения и страха, которое он видел на всех лицах, сам не смягчился в своей строгости»{4}.

«Целование руки государя и падение пред ним на колени происходило теперь при каждом удобном случае, и требовалось не соблюдение только формы: требовалось, чтобы император слышал звук удара колен о пол и чувствовал поцелуй на своей руке. Сколько людей боялись при этом показаться недостаточно усердными, не по отсутствию доброй воли, а в силу какой-либо случайности! Сколько придворных, подчиняясь этим обычаям, старались при этом сохранить хотя вид достоинства!..

Выходы царские, к которым прежде относились с большим уважением, являлись теперь какими-то сборищами. Все должны были проходить для целования рук по два в ряд, в промежуток, на одной стороне которого находился государь с государыней, а на другой стояли обер-гофмаршал и церемониймейстер, которые последними исполняли обряд целования и были ответственны за шум и беспорядок, происходящий в толпе. Идя на baise-main ^[1]от страха иногда зацеплялись, а зацепившись, начинали извиняться, другие, приготовляясь к ожидавшей их чести, сморкались, и все это производило небольшой шум, который приводил императора в ярость. Тотчас отдавал он церемониймейстерам приказание внушить собравшимся о почтении, которое должно соблюдать по отношению к его особе, а иногда, не имея терпения дождаться успеха миссии церемониймейстеров, кричал своим гробовым голосом: «Молчать!», что приводило в трепет самых бесстрашных»{5}.

При дворе Екатерины II существовал абсолютно другой порядок представления царским особам: «…дамы, представляясь государыне, приседали (как то делается во Франции и Германии), а представляясь наследнику, кланялись по русскому обычаю, нагибая голову и не разгибая колен»{6}. Мужчины целовали императрице руку. «Когда Ее Величество благодарили за какую-нибудь милость, то можно было становиться и не становиться на колено, но я предпочел сделать первое. Когда камергер меня назвал, и государыня пожаловала мне руку, чтобы ее поцеловать, признаюсь, что я крепко прижал ее к моим губам»{7}. Причем, по словам А. С. Шишкова, «Екатерина всегда левою рукой брала и нюхала табак, а правую подавала для поцелуев». Павел I выражал сожаление, что «у него рука не пухнет, как у Екатерины, от многих и частых поцелуев».

Аббат Жоржель так описывает «тогдашний порядок представления» Павлу I: «Желающие откланяться государю должны были предварительно записаться у обер-гофмаршала и потом явиться во дворец в назначенный день. В этот день император, шествуя с императрицей к обедне, проходил через залу, в которой собирались другие сановники, иностранные послы, депутаты и т. д., и если, по возвращении из церкви, император не проходил через эту залу, где должно было происходить целование руки, и если он не звал явившегося в свой кабинет, то должно было записаться снова у гофмаршала и явиться в следующий приемный день. Упомянутая записка и явка были обязательны до трех раз. Если же в третий раз император, по выходе из церкви, не являлсяв зале, то это значило, что отпуск кончился без личного свидания с государем. Такую неудачу испытала баварская депутация. Кроме того, перед выездом из Петербурга за границу необходимо было последовательно три раза публиковать об этом в газетах, а без предъявления таких публикаций не выдавалось ни паспорта, ни подорожной{8}.

О придворном этикете, учрежденном Павлом I, рассказывает и швейцарец Массон, восемь лет проживший в России и имевший возможность наблюдать высший круг русского общества: «Внутри дворца был введен столь же строгий и страшный этикет. Горе тому, кто при целовании жесткой руки Павла не стукался коленом об пол с такой силой, как солдат ударяет ружейным прикладом. Губами при этом полагалось чмокать так, чтобы звук, как и коленопреклонение, подтверждал поцелуй. За слишком небрежный поклон и целование камергер князь Георгий Голицын был немедленно послан под арест самим Его Величеством»{9}.

Аресты следовали один за другим.

«Было запрещено, – свидетельствует француз Этьен Дюмон, – показываться раздетым даже у окна. Не полагалось видеть мужчину в халате. Упущение такого рода было неоднократно наказано заключением в исправительном доме»{10}.

Необходимо было получить «дозволение» на танцевальный или другой увеселительный вечер, и полиция входила в дома, где замечала сильное освещение. На придворные балы приглашенные должны были являться обязательно. Тот, кто игнорировал указание, «заносился на особый лист и, таким образом, об этом доходило до сведения государя». Не позволялось также опаздывать на балы, где присутствовал император.

О. А. Пржецлавский в своих воспоминаниях приводит любопытный анекдот: «Шишков был флигель-адъютантом императора Павла. Однажды, в дежурство Александра Семеновича, государь принял бал у князей Гагариных, данный в известном, подаренном императором княжне Гагариной, великолепном доме, в Большой Миллионной. Обязанность дежурного флигель-адъютанта была следовать нога в ногу за государем на случай каких-нибудь приказаний. Бал продолжался уже несколько времени; Павел Петрович был весел и разговорчив. Вдруг отворяется дверь, и в ней показывается граф К***. Государь, видимо, признал неуместным, что, зная о присутствии его на бале, один из званных позволил себе явиться позже высочайшего гостя. Едва граф успел переступить порог, как государь, обращаясь к Шишкову, говорит: Флигель-адъютант, ступай к графу К*** и скажи ему, что он дурак. Александр Семенович говорил, что никогда в жизни не был в таком затруднительном положении, как в эту минуту, тем более что тот, кому велено было сказать такую любезность, был знатная особа. Но делать было нечего. Он подходит к этой особе и с низким поклоном начинает: "Государь император приказать…" Но государь, пошедший вслед за ним, перебивает и вскрикивает: "Не так, говори, как приказано и больше ничего". После того молодой офицер, снова раскланявшись, во всеуслышание произнес: "Ваше сиятельство, вы дурак". "Хорошо", – похвалил государь и отошел. На другой день Шишков ездил к графу извиняться в невольной дерзости; это, кажется, было лишнее и только напомнило пациенту о вчерашней невзгоде»{10}.

На придворных балах танцевавшие должны были всячески изворачиваться, чтобы, танцуя, быть всегда лицом к Павлу, где бы он ни стоял.

Особым указом император Павел предписал, чтобы зрители не смели рукоплескать актерам в тех случаях, когда он сам находился в театре и не аплодировал.

Вместе с тем «Павлу часто приходилось при виде дам бросаться к их карете, подходить самому к дверцам и вежливо предлагать им не выходить из экипажа. Его вежливость составляла странный контраст с его приказаниями»{11}.

Александр I пытался сгладить мрачное впечатление, произведенное недолгим правлением его отца, многими мероприятиями. В первую очередь он упростил придворный церемониал, отменил торжественные императорские выезды, предоставил дворянству большую свободу в выборе покроя одежды и форм головных уборов.

В «Исторических мемуарах об императоре Александре и его дворе» графиня Шаузель-Гуффье пишет: «Александр уничтожил при дворе чрезвычайные строгости этикета, введенные в предшествующее царствование, между прочим, обычай выходить из экипажа при встрече с экипажем императора»{12}.

По словам Н. В. Басаргина, «он имел много привлекательного в обращении и, как я мог заметить, не сердился, когда обходились с ним свободно, даже когда, случалось, противоречили ему»{13}.

Был введен другой «порядок представления» царским особам. «При представлениях особам царской фамилии перчатку оставляют только на левой руке, потому что правой рукою приходится касаться руки императрицы при поцелуе»{14}. Руку императрицы целовали как мужчины, так и дамы. В последние царствования при дворе допускалось «рукопожатие на английский манер». «При представлении царице (Александре Федоровне, жене Николая II. –  Е.Л.) дам одна m-me Дешанелль поцеловала ей руку, остальные все ей делали shake-hands ^[2], мужчины тоже трясли ей руку, так что в конце она только кланялась, а руку подавать перестала»{15}.

В эпоху Александра I обряд коленопреклонения и целования руки монарха сменился учтивым поклоном, а для «изъявления благодарности» подданные целовали императора в плечо. «Он (Александр I. –  Е.Л.) испытывает чуть ли не ужас перед каждым внешним знаком почтения, выходящим за обычные формы, к примеру, целованием руки. Княгиня Белосельская однажды везла его в своей карете, и он держался за портьеру. Кормилица с ребенком княгини на руках поднесла дитя к карете поцеловать руку императора, которую государь чуть ли не с отвращением отдернул»{16}.

«В то время все в России принимало характер благости, милосердия, снисходительности и вежливости, – вспоминал Ф. Булгарин. – Приближенные к государю особы перенимали его нежные формы обращения и старались угождать его чувствованиям – и это благое направление распространялось на все сословия»{17}. Александр I, подобно королю Людовику XIV, ценил в своих подданных благовоспитанность и светскость. «Примером к тому, что настоящая благовоспитанность состоит в том, чтобы облегчать, а не усложнять отношения с людьми, служил известный анекдот, как Людовик XIV, испытывая одного gentilhomm'a, прославленного за свою учтивость, предложил ему войти в карету раньше его – короля… Тот немедленно повиновался и сел в карету. «Вот истинно благовоспитанный человек», – сказал король»{18}.

Манера светского поведения уже не насаждалась указами царя. Верховным судьей нравов стало общественное мнение. А личный пример Александра, который, по словам современника, «знанием приличий превосходил всех современных государей», служил эталоном светского поведения.

«У него нет свиты, – сообщает в одном из "петербургских писем" граф Жозеф де Местр. – Если он встречает кого-либо на набережной, он не хочет, чтобы выходили из экипажа, и довольствуется поклоном»{19}.

«Хотя я и знал государя по тому, что он сделал великого и благородного… но, сознаюсь, я был поражен его манерой беседовать, ясностью его мыслей и выбором выражений. Это был чистокровный француз со всей его элегантностью и со всей его энергией», – так отзывался об Александре другой французский эмигрант, граф Мориолль{20}.

Не менее лестные характеристики давали императору и наши соотечественники. А. Н. Голицын с восхищением говорил об Александре: «..доселе я знал аристократию рода, умел подмечать иногда аристократию ума и таланта, но вижу, что есть еще третья аристократия – сердца»{21}.

«Старики всю жизнь помнили про обаяние его улыбки, – писал П. Бартенев, – а Сперанский отзывался про него: "Сущий прельститель!"»

Многие мемуаристы отмечают рыцарское отношение императора к дамам. По словам графини Эделинг, «Государь любил общество женщин, вообще он занимался ими и выражал им рыцарское почтение, исполненное изящества и милости»{22}.

Император Николай I был не менее любезен в обращении с дамами. «Разговаривая с женщинами, он имел тот тон утонченной вежливости и учтивости, который был традиционным в хорошем обществе старой Франции и которому старалось подражать русское общество…»{23}.

«Тон утонченной вежливости» не мешал, однако, Николаю I требовать от своих подданных строгого соблюдения правил придворного этикета.

«Следующий пример доказывает, как смотрит император на этикет вообще и в особенности там, где дело касается его дочери ^[3], – читаем в записках Гагерна «Россия и русский двор в 1839 году». – На одном балу он разговаривал с австрийским посланником Фикельмон, как его прервал новый камергер великой княгини Марии и сказал графу Фикельмон: «Madame la duchesse de Leuchtenherg vous prie, Monsieur l'ambassadeur, de lui faire l'honneur de danser la polonaise avecelle» ^[4]. Император, выйдя из себя, запальчиво сказал ему: «dourac! – apprenez que je n'entends pas qu'on park de M-me la duchesse de Leuchtenberg, mais bien de S. A. Imperiale Madame la Grande-duchesse Marie Nicolajewna; et quand Madame la Grande-duchesse Marie engage quelqu'un a danser avec elle, c'est une politesse quelle fait, et non honneur qu'elle demande» ^[5]. Камергер был отставлен и удален, а обер-камергер Головкин получил выговор, что такого дурака представил в камергеры»{24}.

Некоторые указы Павла I были отменены Александром I. Многие же оставались в силе и в последующие царствования. Например, в театре «в присутствии государя придворный этикет запрещал аплодировать прежде него…»{25}.

«По строжайшему этикету» запрещалось обгонять экипаж императора. Знаменитый скульптор барон П. К Клодт не раз осмеливался нарушить это правило, точнее, закон.

«Как-то, проезжая в коляске, запряженной парой своих "арабов", Петр Карлович заметил экипаж царя (Николая I. –  Е.Л.), не спеша ехавший по набережной в сторону Марсова поля. Петру Карловичу надобно было в те же края.

По строжайшему этикету обгонять императора запрещалось, поэтому кучер вопрошающе обернулся. В ответ ему было:

– Пошел!

И белоснежные помчались. И в мгновение обошли самодержца.

Царь оторопел, но, вглядевшись, узнал "своего барона" и погрозил ему вослед.

И надо же было случиться такому: вскоре история повторилась. Тут уже кучер Петра Карловича без всякого вопрошания решился на обгон. А кучер императорский, затаивший в душе своей профессиональную обиду на нарушителя этикета, ни о чем царя не спрашивая, послал и свою пару вперед. Так мчались они с угрозой захлестнуться постромками или опрокинуться, ударившись колесом о какую-либо каменную тумбу.

Какое-то время катили вровень. Петр Карлович даже успел приподнять шляпу. Император стал уплывать назад. Мелькнули оскалы его коней… Так с приподнятой шляпой, что можно было принять уже за насмешку, Петр Карлович и обернулся. И увидел грозящий государев кулак.

И из-за такой-то глупости могло все рухнуть!..

Вскоре царь приехал смотреть готовые к тому времени большие модели "Укротителей". Вошел гремя и звеня. Ничего поначалу не сказал. Каски не снял. Усы вскручены. Взгляд выпуклый. (Рассказывают, что от такого взгляда, встретившись с императором, молоденькие фрейлины падали в обморок.)

Молчание становилось тягостным… Наконец:

– За этих – прощаю!

Эта царская милость случилась 22 октября 1836 года»{26}.

«На аудиенции у высочайших особ должно сначала глубоко поклониться и не садиться, не получив приглашения; также не начинать разговора, а дожидаться обращения царственного лица…»{27} Вот как описывает визит А. А. Бахрушина к Николаю II сын создателя театрального музея: «На вокзале в Царском Селе поезд ожидали придворные экипажи, и один из них доставил отца во дворец. Здесь его встретил дежурный гофмаршал, который проводил его в приемную и соответствующе инструктировал: "В 11 часов начнется прием, будут вызывать по имени, отчеству и фамилии, отвечать только на вопросы императора, самому вопросов не задавать, аудиенция продлится минут пять, выходя, не поворачиваться спиной к государю"»{28}.

«Строжайшим образом запрещалось» возражать и говорить «нет» царским особам. «При выпуске из Смольного монастыря императрица Мария Федоровна беседовала с первой по выпуску княжной Волконской и ошиблась в какой-то исторической подробности. Волконская заметила императрице "Non, Madame", а на выговор императрицы "On ne me dit pas non, ma chère" ^[6]ответила «Non, non et non, Madame!» ^[7]»{29}.

«Нельзя государю отвечать отказом» – одно из главных правил придворного этикета, которому беспрекословно подчинялись как мужчины, так и женщины. Дама не смела отказать императору на балу, не могла отказаться от «императорского подношения». Француженка Полина Гебль, получив от Николая I «разрешение разделить ссылку ее гражданского супруга» декабриста И. А. Анненкова, отказалась от денег, предложенных ей императором «на дорогу» в Сибирь. «Князь Голицын объяснил мне, что нельзя государю отвечать отказом, на что я сказала, что в таком случае прошу все, что будет угодно государю, прислать мне»{30}.

Каждый мог обратиться к монарху с «всеподданнейшей просьбой». «В Петербурге в то время подойти к государю было немыслимо», чаще всего письма не приближенных к императору людей терялись в многочисленных канцеляриях. Прошения писались в строго определенной форме. «Всемилостивейший государь! – обращается А. С. Пушкин к Николаю I, находясь в Михайловской ссылке. – …Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие край.

Всемилостивейший государь,

Вашего императорского величества верноподданный

Александр Пушкин»{31}.

А вот письмо Николаю I, написанное А. С. Грибоедовым с гауптвахты Главного штаба, где автор «Горя от ума» был под арестом по делу декабристов:

«Всемилостивейший государь!

…Я не знаю за собою никакой вины. В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться. Но ежели продлится мое заточение, то, конечно, и от нее не укроется. Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августейшей родительнице…

Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете.

Всемилостивейший государь!

Вашего императорского величества

верноподданный Александр Грибоедов»{32}.

Дамы обычно писали прошения к императору в более эмоциональных тонах, позволяя себе некоторые отступления от «учрежденной» формы и «уповая» на рыцарское отношение монарха к представительницам прекрасного пола. В подтверждение приведем письмо Полины Гебль:

«Ваше величество, позвольте матери припасть к стопам Вашего величества и просить, как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга…

Милосердие есть отличительное свойство царской семьи. Мы видим столько примеров этому в летописях России, что я осмеливаюсь надеяться, что Ваше величество последуете естественному внушению своего великодушного сердца…

Соблаговолите, государь, открыть вашу высокую душу состраданию, милостиво дозволив мне разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиниться Вашим законам.

У подножья Вашего престола молю на коленях об этой милости… Надеюсь на нее.

Остаюсь, государь, Вашего величества покорной верноподданной

Полина Поль»{33}.

Последнее письмо написано по-французски. Для француженки это было «извинительно». Вообще же просьбы подавались на русском языке, несмотря на то что французским владели «беспримерно лучше». «Говорить должно на том языке, на котором заговорят высочайшие особы, причем по-французски и по-немецки к ним должно обращаться в третьем лице, а по-русски с прибавлением надлежащего титула, "Ваше Величество" или "Ваше Высочество"»{34}. И. А. Анненков рассказывал о допросе, учиненном Николаем I декабристам: «Я, выходя из комнаты государя, подошел к Муравьеву, чтобы сказать вполголоса: "Ступай, тебя зовет"… Он был очень молод, застенчив и немного заикался. Государь сделал те же вопросы, как и мне. Муравьев, вероятно, сконфузившись, начал отвечать по-французски. Но едва он произнес: " Sire", как государь вышел из себя и резко ответил: «Когда ваш государь говорит с вами по-русски, вы не должны сметь говорить на другом языке»»{35}.

Светский этикет, однако, не позволял «выходить из себя». Порой Николаю I приходилось раскаиваться за свою необузданную вспыльчивость перед подданными. Однажды во время маневров в Красном Селе он незаслуженно обругал «на чем свет стоит, не стесняясь в выражениях» генерала Пенкержевского, сообщает в письме к сестре Иосиф Виельгорский: «На следующее утро государь приглашает к себе всех генералов и, выйдя к ним, говорит с присущим ему благородством: "Господа, вчера я совершенно забылся перед генералом П[енкержевским]. Когда я командую войсками, то никак не могу сдерживаться и не выходить из себя. Мне уже сорок лет, а я до сих пор не преуспел в обуздании собственной вспыльчивости. Итак, господа, прошу вас впредь не принимать близко к сердцу мои слова, сказанные в гневе или раздражении. Ты же, Пенкержевский, прошу, прости меня; я не желал тебя оскорбить, будем друзьями". И он сердечно обнял генерала. Пенкержевский рыдал как ребенок и не мог ему отвечать»{36}.

Случалось, даже обычно сдержанные императрицы теряли контроль над собой в присутствии своих подданных. Интересна характеристика Елизаветы Алексеевны, жены Александра I, которую дает ее фрейлина Роксандра Эделинг: «…императрице казалось, что ей на каждом шагу перечат. Она тревожилась, выходила из себя, нарушая тем свое достоинство и огорчая всех окружавших ее»{37}.

Представительница петербургского «бомонда» А В. Богданович 2 марта 1893 года запишет в дневнике: «Сейчас говорил Самойлович, что слышал, что царица очень нервна, когда одевается куда-нибудь ехать, – булавками колет горничных, все сердится, так что царь должен за это всех отдаривать, чтобы выносили эти капризы»{38}. Речь идет о жене Александра III императрице Марии Федоровне.

Императорские особы должны скрывать свои чувства от глаз посторонних. Ошибки вызывали недоумение, насмешку, а подчас и осуждение со стороны верноподданных. В «Дневнике» известного археолога, почетного члена Академии наук и Академии художеств И. И. Толстого содержится следующая запись (от 30 апреля 1907 года): «Сегодня ездил в Царское Село на бракосочетание Танеевой с лейтенантом Вырубовым… Свадьба была блестящая в присутствии государя и императрицы Александры Федоровны (которые были посажеными невесты), великих княжен Татьяны и Ольги Николаевны, вел. кн. Дмитрия Павловича и вел. княжны Марии Павловны. Были министр двора, обер-гофмаршал, оба обер-церемониймейстера, много флигель-адъютантов… Императрица во все время венчания плакала (!) и была ужасно красна. Ее поведение всех решительно поразило и невольно заставляло болтать присутствующих на свадьбе»{39}.

«Придворная жизнь по существу жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддержать ее престиж, – отмечает в своих воспоминаниях А. Ф. Тютчева. – Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя»{40}.

Иностранцев поражало рабское преклонение многих дворян перед монархом. Наши соотечественники также давали критическую оценку тем, кто «безотчетно во всем» подражал императору. «Так, когда однажды этот государь (Николай I. –  Е.Л.), находясь в Петергофе же, на водосвятии в лагерной церкви кадетских корпусов, позабыл, войдя в церковь, снять перчатку с правой руки, то никто из присутствовавших военных, безотчетно во всем ему подражавших и следивших за каждым его движением, не посмел и подумать снять перчаток до тех пор, пока он, желая перекреститься, не снял свою с руки…»{41}.

Однако неверно думать, что отношение дворян к монарху сводилось только к беспрекословному подчинению его воле. «Чувство привязанности к горячо любимому монарху, – писала графиня В. Головина, – несравненно ни с каким другим, чтобы понимать, его надо испытать»{42}.

Ю. Арнольд, бывший студент Дерптского университета, вспоминает встречу с императором в 1830 году как одно из самых ярких жизненных впечатлений: «Когда я вступил в кабинет монарха, то какая-то священная дрожь пробежала по всему моему телу, и сердце ёкнуло у меня невольно: мне ведь всего было девятнадцать только лет. Николай Павлович стоял около письменного стола, одетый в форменный сюртук л.-гв. Кавалергардского полка; я отвесил поклон, держа треуголку левой рукою по предписанному правилу у шпаги, а правую руку по швам…

Государь знаком приказал мне приблизиться.

– Граф Егор Францович сказал мне, что он вами доволен. Я рад тому.

Я низко поклонился; слезы у меня от умиления выступили на глазах, и невольно приложил я правую руку к сердцу…

Затем император, милостиво кивнув головою, протянул руку и тем выразил, что аудиенция окончена. Я схватил эту руку отца отечества и от глубины сердца напечатлел на ней восторженный поцелуй пламенного благоговения и беспредельной любви верноподданного»{43}.