Текст книги "Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет"
Автор книги: Елена Лаврентьева
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
Другая атмосфера царила за столом, где собирались друзья или объединенные общими интересами люди.
Ни одно собрание друзей не обходилось без застолья.
Ужин…………………… 60 р. 00 к.
Вино…………………… 55 р. 00 к.
3 ф. миндаля……… 3 р. 75 к.
3 ф. изюму…………… 3 р. 00 к.
4 десятка бергамот… 3 р. 20 к.
…………………………… 124 р. 95 к.
Этот счет составлен другом Пушкина, лицейским старостой М. Яковлевым{5}.
Деньги были истрачены на дружескую пирушку, состоявшуюся 19 октября 1834 года в его доме. Каждый год 19 октября, в день открытия Царскосельского лицея, собирались друзья «за дружеской трапезой и жженкой» то у одного, то у другого лицеиста, чтобы вспомнить пережитые годы.
В начале XIX века, когда литературные интересы поглощали дворянское общество, за обедами и ужинами происходили литературные состязания и поединки.
Об одном из таких литературных состязаний читаем в записках С. П. Жихарева:
«Ужин был человек на сто, очень хороший, но без преступного бородинского излишества. За одним из маленьких столиков, неподалеку от меня, сидели две дамы и трое мужчин, в числе которых был Павел Иванович Кутузов, и довольно горячо рассуждали о литературе, цитируя поочередно любимые стихи свои.
Анна Дорофеевна Урбановская, очень умная и бойкая девица, хотя уже и не первой молодости, прочитала стихотворение Колычева "Мотылек" и сказала, что оно ей нравится по своей наивности и что Павел Иванович такого не напишет. Поэт вспыхнул. "Да знаете ли, сударыня, что я на всякие заданные рифмы лучше этих стихов напишу?" – "Нет, не напишете". – "Напишу". – "Не напишете". – "Не угодно ли попробовать?"
Урбановская осмотрелась кругом, подумала и, услышав, что кто-то из гостей с жаром толковал о персидской войне и наших пленных, сказала: "Извольте; вот вам четыре рифмы: плен, оковы, безмен, подковы; даю вам сроку до конца ужина".
Павел Иванович с раскрасневшимся лицом и с горящими глазами вытащил бумажник, вынул карандаш и погрузился в думу. Прочие продолжали разговаривать. Чрез несколько минут поэт с торжеством выскочил из-за стола.
"Слушайте, сударыня, а вы, господа, будьте нашими судьями", – и он громко начал читать свои bouts-rimés [96]:
Не бывши на войне, я знаю, что есть плен,
Не быв в полиции, известны мне оковы,
Чтоб свесить прелести, не нужен мне безмен,
Падешь к твоим стопам, хоть были и подковы.
«Браво, браво!» – вскричали судьи и приговорили Урбановскую просить извинения у Павла Ивановича, который так великодушно отомстил своей противнице»{6}.
Хозяева заботились, чтобы гости за столом не скучали.
Князь И. М. Долгорукий «считался в Москве одним из остроумнейших людей своего времени и первым мастером говорить в обществе, особенно на французском языке. Я помню, – вспоминает С. Т. Аксаков, – что на больших обедах или ужинах обыкновенно сажали подле него с обеих сторон по самой бойкой говорунье, известной по уму и дару слова, потому что у одной недостало бы сил на поддержание одушевленного с ним разговора. Я сам слыхал, как эти дамы и девицы жаловались после на усталость головы и языка, как все общество искренне им сочувствовало, признавая, что "проговорить с князем Иваном Михайловичем два часа и не ослабить живости разговора – большой подвиг"»{7}.
И у себя дома князь И. М. Долгоруков любил занимать гостей домашними спектаклями и веселыми рассказами, «…все его любили; никто не говорил, что он кормит дурно», – писал М. Дмитриев. Оживленный разговор мог вполне компенсировать неудачный ужин. «За веселостию разговора, за тою непринужденностию, которая была тоном его дома, наконец, за приятным воспоминанием о спектакле некогда было подумать о посредственном ужине. Шум и хохот оканчивали вечер; когда тут быть недовольным»{8}.
Неутомимым рассказчиком во время застолья был и драматург князь А. А Шаховской. П. А Смирнов вспоминал: «Как он садился за стол очень поздно, то часто обедал при гостях, завешиваясь салфеткою до самого горла, потому что в пылу своих рассказов он нередко портил платье, обливая себя соусом и супом»{9}.
Пышным застольем сопровождались собрания друзей-литераторов. Рассказывая о «пирах» в доме Н. И. Гнедича, А Е. Розен отмечает: «Беседа за столом и после стола была веселая, непринужденная; всех более острил хозяин, от него не отставали Бестужевы, Рылеев, Булгарин, Дельвиг и другие»{10}.
Карамзинисты и их друзья устраивали пиршества в доме П. А Вяземского. В написанной им «Застольной песне» упоминаются друзья-литераторы: Денис Давыдов, Ф. Толстой-Американец, В. А. Жуковский, В. Л. Пушкин, К. Н. Батюшков.
Веселый шум, пенье и смехи,
Так празднует свои потехи
Семья пирующих друзей…
Нас дружба всех усыновила,
Мы все свои, мы все родня,
Лучи мы одного светила,
Мы искры одного огня
{11}
.
Литературные обеды примиряли противников, о чем свидетельствует письмо А. А. Бестужева-Марлинского к П. А. Вяземскому: «Я позабыл вам описать, что недавно мы давали обед всем участникам „Полярной звезды“. Вид был прелюбезный: многие враги сидели мирно об руку, и литературная ненависть не мешалась в личную»{12}.
«Вчера был очень приятный обед у Пушкина… После обеда долго болтали, балагурили», – писал А. Я. Булгаков брату{13}. Речь идет о В. Л. Пушкине, дяде Александра Сергеевича. Василий Львович был известным хлебосолом и славился своим крепостным поваром Власием. Приглашая друзей на обед или ужин, он рассылал им записочки в стихах. Вот одна из них – П. И. Шаликову, который бережно хранил адресованные ему приглашения и после смерти своего друга издал сборник «Записки в стихах Василия Львовича Пушкина»:
Вот, Князь любезнейший! и дрожки за тобою:
Прошу пожаловать на скромный мой обед.
Суп с жирной курицей, с полдюжины котлет,
Жаркое, кашица… вот нынешней порою
Чем потчевать тебя могу:
Я эгоист – твое здоровье берегу
{14}
.
Литератор А. Ф. Воейков, как свидетельствует современник, «рассылал сотни записочек к друзьям и знакомым, в которых всегда обнаруживал остроту свою. Он, кажется, щеголял ими. Эти записочки были с нумерами, и он вел им разносную книгу. По этим книжкам видно, что от него в год выходило писем и записок больше тысячи»{15}.
Еще об одном «страстном любителе» записок рассказывает А. Кочубей: «В Орле жил граф Каменский – полный генерал. Он имел свой театр с труппою, составленною из собственных дворовых людей… Каменский был большой чудак: он никогда никаких записок, даже приглашений на обед иначе не писал, как под №№…»{16}.
Интересны письма поэта И. И. Дмитриева, в которых он приглашает к себе на обед друзей-литераторов. «В пятницу располагаю обедать дома. Очень рад буду разделить с вами мою трапезу и насладиться беседою умного и добросердечного поэта…» – пишет он В. А. Жуковскому{17}.
«Между тем прошу вас пожаловать ко мне откушать четвертого числа. Не забуду пригласить и Платона Петровича, Тургенева и Жихарева. Этот обед будет не из хвастовства, а для переговоров по части словесности…» – зовет он на обед П. А. Вяземского{18}.
«Старик Дмитриев свидетельствует свое искреннее почтение Александру Сергеевичу и, не имев удовольствия застать его дома, отходит в приятной надежде увидеться с ним завтре. Не лучше ли пожаловать к нему откушатьв два часа с половиною. В таком случае Дмитриев просит сегодня почтить его уведомлением. Четверг»{19}.
Н. И. Гнедич, поэт, переводчик «Илиады» Гомера, театрал, часто был зван на обеды с просьбой порадовать хозяев и гостей мастерством декламации. «Известный любитель художеств граф Александр Сергеевич Строганов, пожелав услышать перевод "Илиады" Гнедича, пригласил для этого переводчика к себе на обед. После стола началось чтение, и старый граф под звуки гекзаметров немножко вздремнул. Гнедич читал очень выразительно; в одном месте кто-то из героев говорит у него: "ты спишь" и проч. Слова эти Гнедич произнес так громко, что Строганов в испуге вскочил с кресел и стал уверять, что он не спит, а слушает»{20}.
Письмо Г. Р. Державина к Н. И. Гнедичу – еще одно убедительное доказательство того, что литературные интересы и потребности желудка вполне уживались в дворянском обществе начала XIX века.
«Не возьмете ли вы, Николай Иванович, в воскресенье труда на себя пожаловать ко мне откушать и прочесть охотникам "Федру" мою. Ежели вам это будет угодно, то, чтоб спознакомиться вам хорошенько с рукою писца, не прикажете ли, чтоб я завтра к вам ввечеру ее прислал, дабы вы заблаговременно пробежали сию трагедию»{21}.
Глава IX.
«Перед десертным появленьем, чтоб скатерть чистая была»{1}
Любопытно, что во второй половине XVIII века десерт за обедом не подавали, а, как свидетельствует Д. Рунич, «приготовляли в гостиной, где он оставался до разъезда гостей».
В начале следующего столетия появление десерта за обеденным столом свидетельствовало о завершении трапезы. «Десерт: так называется четвертая перемена стола, состоящая из всего того, что называется плодом, хотя в естественном виде или в вареньях в сахаре, мороженых и пр.», – читаем в «Новом совершенном российском поваре и кондитере, или Подробном поваренном словаре», изданном в 1792 году.
Известно, что у древних римлян перед десертом столы очищались и «обметались» так, чтобы ни одна крошка не напоминала гостям об обеде. В дворянском быту начала XIX века «для сметания перед десертом хлебных крошек со скатерти» использовались кривые щетки «наподобие серпа».
«Черешки у десертных ножей и вилок, равно как ручки у колокольчиков, делаются ныне из стекла с золотыми вензелями внутри оного, наподобие литых из стекла медальонов и проч.»{2}.
Любопытное свидетельство содержится в записках английского путешественника о его пребывании в имении А. В. Браницкой: «К счастью, мне показалось, что обед приближался к концу, и вид жаркого из дичи дал мне знать, что скоро появится десерт… Скатерть не сняли со стола, как принято в Англии»{3}.
К сожалению, ни в одном из приводимых здесь мемуарных источников нет упоминания о том, как готовили стол к подаче десерта. Мы только можем предположить, что в одних случаях пользовались специальной щеткой для сметания хлебных крошек, в других случаях снимали со стола уже потерявшую свежесть скатерть.
«…После подавали десерт: летом ягоды со сливками, простокваша с разными прибавлениями и фрукты; зимой: варенье, сушеные фрукты и орехи…»{4} Помимо фруктов, конфет, всевозможных сластей, неизменной принадлежностью десертного стола было мороженое. Миссис Дисброо, жена английского посла при русском дворе, в одном из писем на родину делится впечатлениями об обеде в доме Зинаиды Ивановны Лебцельтерн, урожденной графини Лаваль: «Мы обедали у нее на днях; угощение было роскошное, мороженое подавалось в вазах изо льда; они казались сделанными из литого стекла и были очень красивой формы. Говорят, будто их нетрудно делать»{5}.
М. С. Николева, вспоминая жизнь смоленских дворян начала XIX века, рассказывает об удивительных угощениях в доме А. Ф. Гернгросса: «Так, на большом серебряном подносе устроен был из золоченой бумаги храм на восьми золоченых колоннах с золотым куполом, кругом которого в золотых кольцах висели чайные и десертные ложки. Внутри этого храма наложен разноцветный плитняк из фисташкового, лимонного, малинового и других сортов мороженого. Разбросанные на подносе плитки эти изображали разрушение здания»{6}.
«Везувий на Монблане» – так называлось знаменитое в 10-е годы пирожное, без которого не обходилось ни одно пиршество: «содержа в себе ванильное мороженое белого цвета», сверху оно пылало синим пламенем.
«…Фигурное миндальное пирожное, всегда имевшее вид замка или башни, приводило меня в восторг, – писала Е. А. Хвостова, – блан-манже тоже причудливо подавалось в виде утки, окруженной яйцами»{7}.
В конце десерта подавались полоскательные чашки. «Стаканчики для полоскания рта после обеда из синего или другого цветного стекла вошли почти во всеобщее употребление, и потому сделались необходимостью»{8}.
Обычай полоскать рот после обеда вошел в моду еще в конце XVIII века. «Из всех предохранительных средств для зубов надлежащее состоит в том, чтоб содержать их в чистоте, после обеда и ужина полоскать рот тепловатой водой, особенно в последнем случае, ибо оставшиеся между зубов мясные частицы обращаются в течение ночи в гнилость, отчего бывает не только неприятный запах изо рта, но и самые зубы от того повреждаются. Равномерно полоскать рот после всякой кислой и соленой пищи…»{9}
В то время ходило немало анекдотов о гостях, которые принимали жидкость для полоскания за питье.
«Граф Вьельгорский спрашивал провинциала, приехавшего в первый раз в Петербург и обедавшего у одного сановника, как показался ему обед. "Великолепен, – отвечал он, – только в конце обеда поданный пунш был ужасно слаб". Дело в том, что провинциал выпил залпом теплую воду с ломтиком лимона, которую поднесли для полоскания рта»{10}.
Подобную историю рассказывает Ф. А Оом: «Отличался также прожорливостью своею профессор Н. Ф. Рождественский. Когда в первый раз подали в конце обеда полоскательные чашки, в которых была, как обыкновенно, теплая вода, подправленная лимонною коркою, он вообразил, что это питье, и, выпив весь стакан, заметил, что "пуншик хорош, но слабоват"»{11}.
Л. М. Жемчужников, описывая в своих воспоминаниях поездку в Качановку имение Г. С. Тарновского, отмечает: «После обеда… подали для рта полосканье; процедура, необходимая в гигиеническом отношении, но весьма некрасивая за столом. Старик Григорий Степанович сказал: "А мы вот как, нам все вымоют и вычистят, сами не работаем", – вынул свои вставные челюсти, положил их на тарелку и, перегнувшись в левую сторону, передал лакею для чистки, потом, склонясь на правую, принял посуду для полосканья от другого и, громко, полоща рот, начал выпускать воду каскадами, а затем вставил почтительно поданные ему зубы. Наконец мы вырвались от этого маэстро…»{12}
Некоторые ревнители хорошего тона выступали против этого обычая. Знаменитый Брилья-Саварен писал: «В домах, где думаешь встретить самое деликатное обращение, в конце десерта слуги подают гостям чаши с холодной водой, в которых стоят бокалы с теплой. В присутствии всех окунают пальцы в холодную воду, как бы желая вымыть их, берут несколько глотков теплой воды, полоскают рот и выплевывают воду в чаши. Не я один высказывался против этого нововведения, которое настолько же бесполезно, насколько неприлично и неприятно для глаз»{13}.
Солидарен с Брилья-Савареном и автор книги «Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития»: «По окончании обеда имеющие привычку мыть руки, обмакивая пальцы в стакан с водою, и потом вытирать их салфеткой, могут делать это. В некоторых домах существует обыкновение полоскать рот; мы умолчим об этом случае, потому собственно, что он нам не нравится…»{14}
Вставая из-за стола, гости крестились. «Когда встали из-за стола, каждый, перекрестившись перед образом, пошел благодарить хозяйку дома», – читаем в записках доктора де ла Флиза{15}.
Светский этикет предписывал гостям вставать из-за стола лишь после того, как это сделает наипочетнейший гость. «Затем наипочетнейший гость встает, а за ним и другие, и все отправляются в гостиную и залу пить кофе, а курящие (каких в то время немного еще было) идут в бильярдную… Час спустя (часу в девятом) все гости, чинно раскланявшись, разъезжаются»{16}.
Чаще всего мужчины направлялись не в бильярдную, а к карточным столам. «Мужчины повели своих дам в гостиную, куда подали кофе и варенья на нескольких тарелочках, – пишет доктор де ла Флиз, – на каждой тарелочке было по одной ложке. Открыли зеленые столы в соседней комнате, и мужчины отправились туда, оставив дам»{17}.
В помещичьем быту серебряные ложки были большой редкостью. В беловой рукописи 3-й главы «Евгения Онегина» строфа III оканчивается:
Несут на блюдечках варенья
С одною ложечкой для всех.
Эту ложечку воспел и В. С. Филимонов в поэме «Обед»:
Однажды был такой обед,
Где с хреном кушали паштет,
Где пирамида из котлет
Была усыпана корицей,
Где поросенок с чечевицей
Стоял, обвитый в колбасах,
А гусь копченый – весь в цветах,
Где, блюд чудесных в заключенье,
В укору вкуса, как на смех,
С одною ложкою для всех
Носили в баночке варенье
{18}
.
Право первому воспользоваться единственной «ложечкой» предоставлялось почетному гостю. Этот обычай сохранялся в провинции даже в 40-е годы. И. С. Аксаков писал родным из Калуги в 1845 году о посещении дома Ивановой, в котором незадолго до этого «жил постояльцем»: «На подносе подали варенья и миндальных орехов. Мне как гостю подают первому. Я, видя, что блюдечек нет, что ложечка одна, и хотел было сказать, чтоб подали сначала дамам или барышням, как здесь говорят, но отложил это, зная, что не поняли бы этого, пожалуй, стали бы уверять, что ничего, очень приятно. И потому я, решившись, смело – ложечку в варенье и в рот. Потом все дочери (Ивановой. – Е.Л.) ту же ложечку в варенье и в рот, наконец сама хозяйка. Через полчаса опять та же история»{19}.
В доме у А Л. Нарышкина после обеда «каждому гостю дарили полный прибор со стола; серебряный нож с вилкой, ложку, ложечку, фарфоровые тарелки и остатки фруктов и конфект»{20}. Делать такие роскошные подарки могли позволить себе далеко не многие хозяева.
«Вежливость требует пробыть по крайней мере час после сытного обеда», – гласит одно из «правил светского обхождения о вежливости». Гость уходит незаметно, не ставя в известность хозяев об уходе, а признательность свою за хороший обед выражает визитом, который должен быть сделан не ранее трех и не позже семи дней после обеда. «Визит сей имеет две цели: изъявление признательности за сделанную вам честь приглашением вас к обеду и повод тому, кого вы благодарите, возобновить оное»{21}.
Глава X.
«Как в Петербурге, так и в Москве кухня и буфет составляли важнейший предмет роскоши»{1}
Нередко гости, побывав на званом обеде в одном доме, спешили попасть на бал в другой дом. Балы в ту пору не обходились без ужина. Г. И. Мешков, описывая балы пензенских дворян в 20-е годы прошлого столетия, отмечает: «Все оканчивалось веселым котильоном и потом переходили к ужину. За ужином подавалось тогда и горячее, как за обедом: суп и проч. Ужинали за одним столом; обыкновения ужинать за отдельными столиками еще не было»{2}.
«Ну, скряга же ваш Куракин! – пишет А. Я. Булгаков своему брату. – В Москве это вещь невиданная, чтобы давать бал без ужина»{3}.
После продолжительного, обильного ужина танцы возобновлялись, но бал уже терял свой первоначальный блеск. Поэтому многие хозяева придумывали новые формы угощения на балу.
«Брат очень расхваливал бал, данный Потемкиным в именины жены. Новое явление: ужину нет. Всякий ужинает, когда ему угодно, начиная с двенадцати часов до шести утра, дают тебе печатную щегольски карту, и ты по ней требуешь любое кушанье и любое вино, ешь скоро, тихо и с кем хочешь. Бал не прерывается и не убивается ужином, обыкновенно часа два продолжающимся…» – сообщает А. Я. Булгаков П. А. Вяземскому 28 апреля 1819 года.{4}.
«В знатных парижских домах гости после бала ужинают теперь на нескольких маленьких столиках, как бывает у ресторатеров; на каждом столике лежит реэстр блюдам; прикажите что вам угодно – кушанье, вино тотчас явится пред вами»{5}.
«Танцы не прерывались, ибо ужин был накрыт в других двух залах и двух комнатах», – в 1825 году А Я. Булгаков рассказывает брату о бале, устроенном Д. В. Голицыным по случаю приезда в Москву принца Оранского{6}.
«Вперемежку танцев питье подавали: воду брусничную, грушовку, сливянку, квас яблочный, квас малиновый, питье миндальное. Заедки всякие, бывало, разносили: конфеты, марципаны, цукаты, сахары зеренчатые, варенье инбирное индейского дела; из овощей – виноград, яблоки да разные овощи полосами: полоса дынная, полоса арбузная да ананасная полоска невеликая. Дынную да арбузную всем подают, ананасную не всякому, потому что вещь редкостная, не всякому гостю по губам придется»{7}.
Было принято «привозить с балов сладости», гостинцы детям. «На большие балы бабушка меня не брала и ограничивалась тем, что привозила мне несколько конфет, как это делают обыкновенно для ребят»{8}.
Помещики и провинциальные дворяне выписывали «бальные угощения» из столиц. Екатерина Васильевна Кожина, вспоминает А. М. Фадеев, раз в год на свои именины в Екатеринин день «давала в Пензе бал, на котором не было других конфект, как собранных ею в продолжение целого года на других балах, для чего и носила всегда огромный ридикюль. На одном из таких ее балов в числе угощения, на подносе с конфектами, красовался большой сахарный рак, который тотчас же был узнан прежним его владельцем, князем Владимиром Сергеевичем Голицыным, так как был прислан ему с другими конфектами, выписанными из Москвы для его бала, за несколько месяцев перед тем. Голицын подошел к подносу, взял своего рака и с торжественным возгласом: "Мое – ко мне!" опустил его себе в карман. Эта проделка хотя несколько сконфузила хозяйку, но ничуть не исправила»{9}.
Любителей таким способом сэкономить на «бальном угощении» было немного. Обеды и ужины в домах у гостеприимных хозяев стоили огромных денег. Недаром отец Онегина, который «давал три бала ежегодно», в конце концов промотался. Случаи, когда проедались целые состояния, были далеко не единичны. Московская хлебосолка В. П. Оленина большую часть своего имения, около тысячи душ, промотала на обеды и ужины. «Вся Москва, званая и незваная, ездила к ней покушать».
У Д. Г. Волчкова «гости пировали постоянно», отчего дом его получил название «поварского собрания». Другой московский хлебосол – граф Ф. А. Толстой также «не жалел ничего на обеды и балы, которые действительно были лучшими в Москве, чему не препятствовала и жена. Зато за вседневным ее обедом совершенно нечего было есть, – свидетельствует Ф. П. Толстой. – У ней я в первый раз увидел, как за обедом, вместо жаркого, подавали жареные в масле соленые огурцы»{10}.
Легендарный М. И. Кутузов «во всю свою жизнь… не кушал один: чем больше бывало за столом его людей, тем более было это для него приятно и он был веселее. Таковое гостеприимство было единственною причиною, что он никогда не имел у себя большого богатства, да он и не заботился об этом»{11}.
Кухня московского обер-полицмейстера А. С. Шульгина «славилась беспримерной чистотой, а стол изысканными блюдами, за приготовлением которых он сам любил наблюдать. Под конец жизни Шульгин запутался в долгах и разорился… Последние годы он жил близ Арбата, в небольшом домике в три окна. Шульгин в это время сильно опустился, стал пить, и нередко можно было видеть, как бывший обер-полицмейстер, несмотря на чин генерал-майора, в засаленном халате колол на дворе дрова или рубил капусту»{12}.
Тайный советник П. И. Юшков, получив в наследство 10 тысяч душ крестьян, два дома в Москве, подмосковную дачу, 40 пудов серебра и брильянтов на 200 тысяч, «прожил все свое состояние на угощение и затеи».
Князь Д. Е. Цицианов, известный «своим хлебосольством и расточительностью, да еще привычкой лгать вроде Мюнхгаузена», «проев» огромное состояние, скончался в бедности. «Будучи очень щедрым и гостеприимным человеком, – запишет П. И. Бартенев со слов А. О. Смирновой-Россет, – он весь прожился, и его на старости лет содержала его прислуга. Он преспокойно уверял своих собеседников, что в Грузии очень выгодно иметь суконную фабрику, так как нет надобности красить пряжу: овцы родятся разноцветными, и при захождении солнца стада этих цветных овец представляют собой прелестную картину»{13}.
У московского приятеля Пушкина графа С. П. Потемкина «осталось огромное состояние после отца, но он все прожил самым глупым образом и до самой смерти был под опекой»{14}.
«Однажды Потемкин пригласил на обед приехавшего в Москву вел. кн. Михаила Павловича, и, желая принять и угостить его по-царски, он нанял на один день огромный дом Мамонова, совершенно старый и запущенный. Весь его реставрировал, убрал все комнаты. Устроил театр и залу для живых картин… Приглашая вел. кн. только на обед, он приготовил разные сюрпризы!
По окончании обеда просил князя в гостиную кушать кофе, ликер и фрукты. (За принесение которых он, при нас утром, вместо того чтобы дать мужику 20 коп. или стакан водки, имел глупость приказывать подать бутылку шампанского и почти насильно заставлял бедного мужика выпить стакан!»{15}
Подобных примеров можно привести множество.
Иностранцев поражала расточительность русских бар. «Один стол буквально пожирает деньги, – пишет в 1803 году из Петербурга граф Жозеф де Местр. – Во всех домах только привозные вина и привозные фрукты. Я ел дыню в шесть рублей, французский паштет за тридцать и английские устрицы по двенадцати рублей сотня. На сих днях, обедая в небольшом обществе, распили бутылку шампанского. "Во сколько оно обошлось вам, княгиня?" – спросил кто-то. "Почти десять франков". Я открыл рот, чтобы сказать: "Дороговатое, однако, питье", – как вдруг моя соседка воскликнула: "Но это же совсем даром!" Я понял, что чуть было не изобразил из себя савояра, и умолк. А вот и следствие всего этого: среди колоссальных состояний прочие разоряются; никто не платит долги, благо правосудия нет и в помине»{16}.
«Несколько месяцев назад в Петербурге некто М. давал парадный обед, – сообщает в письме М. Вильмот. – Этот обед был настолько роскошен, что*** сказал ему: "Обед, должно быть, влетел вам в копеечку?" – "Вовсе нет, – ответил М., – он мне обошелся всего в 10 гиней (100 рублей)". – "Как так?" – "Да, – сказал, улыбаясь, М., – это стоимость гербовой бумаги, на которой я написал векселя"»{17}.
Жить роскошно в первую очередь означало иметь у себя дома изысканный стол. И. М. Муравьев-Апостол, по словам С. В. Скалон, «жил и роскошно, и вместе с тем просто; роскошь его состояла в изящном столе. Он, как отличный гастроном, ничего не жалел для стола своего, за которым чисто и франтовски одетый, дородный испанец maître d'hôtel [97]ловко подносил блюда, предлагая лучшие куски, и объяснял, из чего они состояли»{18}.
Изысканные, роскошные обеды назывались в ту пору гастрономическими. Это определение часто встречается в мемуарах прошлого века.
«Дядя С. Н. Бегичев при богатстве своей жены мог бы жить роскошно в Москве, но так как он, подобно другу своему Грибоедову, не любил светских удовольствий, то всю роскошь в его домашнем обиходе составляли гастрономические обеды и дорогие вина, которые так славились, что привлекали в дом его многих приятных собеседников»{19}.
Гастрономические блюда не всегда отличались сложностью приготовления. В поваренных книгах и кулинарных пособиях того времени нередко можно встретить такую характеристику: «Блюдо это простое, но вполне гастрономическое».
Глава XI.
«У русских считается роскошью иметь за столом во всякое время изобилие в редчайших фруктах»{1}
Подаваемые за обедом зимой фрукты и овощи поражали иностранных путешественников не только своим изобилием, но и вкусом.
«Обед продолжался почти четыре часа, – пишет М. Вильмот. – Были спаржа, виноград и все, что можно вообразить, и это зимой, в 26-градусный мороз. Представьте себе, как совершенно должно быть искусство садовника, сумевшего добиться, чтобы природа забыла о временах года и приносила плоды этим любителям роскоши. Виноград буквально с голубиное яйцо»{2}.
В другом письме она сообщает: «Мы ведем рассеянный образ жизни. Бесконечные балы, длящиеся по четыре часа кряду, обеды, на которых подаются всевозможные деликатесы, плоды совместного труда природы и человека: свежий виноград, ананасы, спаржа, персики, сливы etc…Забыла упомянуть, что сейчас в Москве на тысячах апельсиновых деревьев висят плоды»{3}.
Многие городские усадьбы московской знати славились теплицами и оранжереями. По словам Кэтрин Вильмот, «теплицы здесь – насущная необходимость. Их в Москве великое множество, и они достигают очень больших размеров: мне приходилось прогуливаться меж рядов ананасных деревьев – в каждом ряду было по сто пальм в кадках, а на грядках оранжереи росли другие растения»{4}.
Сохранилось описание оранжереи Алексея Кирилловича Разумовского в Горенках близ Москвы, сделанное в начале XIX века: «Мы вступили в оранжерею, под комнатами первого этажа находящуюся и в длину более 200 шагов простирающуюся. Мы очутились посреди искусственного сада из померанцевых и лимонных деревьев, состоящих в трех густых рядах и составляющих длинные аллеи… Все дерева украшались плодами, хотя в нынешнем году снято оных более трех тысяч…»{5}
Вошла в историю и оранжерея Льва Кирилловича Разумовского в имении Петровское-Разумовское. Как пишет М. Г. Назимова, «в Петровском граф потерял даже то, что никакими деньгами восстановить нельзя было, а именно чудную оранжерею. В ней было до пятидесяти редких экземпляров лимонных и апельсинных деревьев. Оранжерею подожгли крестьяне с двух концов, уже после ухода француза, озлившись на садовника, который выговаривал им за их равнодушие и отсутствие желания поспешить на помощь, чтобы удалить следы беспорядков, совершенных французами»{6}.
Если в Москве цитрусовые – апельсины и лимоны – можно было увидеть в оранжереях, то в Петербурге они были исключительно привозные, поэтому и стоили там недешево.
П. Свиньин сокрушался: «…нынче нельзя никому благопристойно позвать на обед без устриц, фазанов, апельсинов, шампанского и бургонского. А все это чужеземное и стоит звонкой монеты!»{7}.
О «заморских апельсинах», доставляемых в Петербург, рассказывает в своих воспоминаниях И. А. Раевский: «Петербург был нам гораздо более сроден, хотя и его мы не любили. Но все же там было менее скучных визитов и почти не было старых родственников, зато были веселые прогулки на Биржу где мы смотрели на привозимых из-за границы попугаев, канареек и обезьян и где мы лакомились заморскими апельсинами, пряниками и пили инбирный [98]квас»{8}.
В Петербург, однако, доставлялись не только «заморские» плоды, но и московские. Изобилием всевозможных плодов славились московские императорские оранжереи.
В одном из «Петербургских писем» (от 3 февраля 1809 года) Жозеф де Местр сообщает: «На дворцовый стол подали семь чудных груш, доставленных из Москвы и стоивших 700 рублей. О них много говорили, история их и вправду занимательна. В императорских московских теплицах вырастили только десять груш. Обер-гофмейстер, всегда угождающий французскому послу, предложил их для его празднества. В Москве тем временем какой-то мошенник украл все груши; его поймали и отдали в солдаты, но пока суд да дело, груши были проданы и увезены в Санкт-Петербург, а три и вовсе сгнили. Оставшиеся пришлось выкупать по сто рублей за каждую»{9}.
