Текст книги "Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет"
Автор книги: Елена Лаврентьева
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)
Светский человек не останавливается долго на одном предмете разговора, не вдается в рассуждения, ни на чем не настаивает, а «скользит по предметам».
«Главный характер этого легкого разговора состоял в том, чтобы не зацепиться ни за одну глубокую или оригинальную мысль, не высказать ни в чем своего собственного убеждения; чтобы все было гладко, не касалось ни жизни, ни правительства, ни науки; одним словом, чтобы разговор не был никому особенно интересен и был всем понятен, всем по плечу»{5}.
Гостинный ум, читаем в повести А. Погорельского «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», «означает способность приятным образом занимать компанию, особливо дам… Впрочем, гостинный ум разделяется на разные разряды, смотря по разным гостиным. Часто случается, что человек, который блестит умом в одной гостиной, совершенно глупеет, переходя в другую»{6}.
Время вносило некоторые изменения в характер светского разговора. Интересно свидетельство Ф. Ф. Вигеля: «Быть неутомимым танцовщиком, в разговорах с дамами всегда находить что-нибудь для них приятное, в гостиных при них находиться неотлучно: все это перестало быть необходимостью. Требовалось более ума, знаний; маленькое ораторство начинало заступать место комплиментов»{7}.
«Серьезность» стала проникать в разговор с дамами, особенно накануне нашествия французов. «Во всех слоях общества один разговор, в позолоченных ли салонах высшего круга, в отличающихся простотою казарменных помещениях, в тихой ли беседе дружеской, в разгульном ли обеде или вечеринке – одно, одно только выказывалось: желание борьбы, надежда на успех, возрождение отечественного достоинства, славы имени русского»{8}.
Примечательно свидетельство А. Г. Хомутовой: «Вяземский порхал около хорошеньких женщин, мешая любезности и шутки с серьезными тогдашними толками»{9}.
Многие иностранные путешественники, побывавшие в России в первые годы XIX века, отмечают «отсутствие» в светских гостиных серьезных мужских разговоров. Этьен Дюмон, присутствовавший на обеде у графа Строганова в 1803 году писал в дневнике: «По-моему, не доставало разговора между мужчинами в течение одного или двух часов после обеда, когда в свободной обстановке происходит настоящее испытание сил. Но здесь это не практикуется и было бы опасно»{10}.
Марта Вильмот, посетив в Лондоне резиденцию русского посла в Англии С. Р. Воронцова, отмечает следующее: «После обеда мы посидели минут 20, не больше… а затем граф Воронцов встал, предложил руку своей соседке, и все гости возвратились в гостиную. Меня поразил подобный обычай: конечно, невежливо, если мужчины уединяются надолго, но против временного разделения общества, как это принято у англичан, я вовсе не возражаю»{11}.
Пройдет немного времени, и мужчины не будут испытывать неловкость, покидая дам в гостиной и отправляясь в кабинет хозяина. Серьезные разговоры войдут в моду. Однако с дамами мужчины по-прежнему будут «говорить с приятностию даже о самых маловажных предметах».
В «Записках» Ф. Ф. Вигеля имеется любопытное свидетельство о существовании некоего «жаргона большого света». Попытаемся выяснить, что подразумевалось под этим понятием.
Русское дворянство было не удовлетворено состоянием русского разговорного языка, которому не хватало еще выразительных средств, чтобы придать разговору легкость и «приятность». Неудовлетворенность эта и явилась одной из причин засилья как в письменном, так и в устном обиходе французского языка. Чем же объяснялась притягательная сила французского языка?
Ответ на этот вопрос находим в «Старой записной книжке» П. А. Вяземского: «Толковали о несчастной привычке русского общества говорить по-французски. "Что же тут удивительного? – заметил кто-то. – Какому же артисту не будет приятнее играть на усовершенствованном инструменте, хотя и заграничного привоза, чем на своем домашнем, старого рукоделья?" Французский язык обработан веками для устного и письменного употребления… Недаром французы слывут говорунами: им и дар слова, и книги в руки. Французы преимущественно народ разговорчивый. Язык их преимущественно язык разговорный…»{12}.
Что касается русской разговорной речи дворянства, она в целом сохраняла в начале XIX века свою близость к «простонародной» стихии. Приведем свидетельство И. Аксакова, относящееся к началу прошлого столетия: «Одновременно с чистейшим французским жаргоном… из одних и тех же уст можно было услышать живую, почти простонародную, идиоматическую речь…»{13}.
По словам А. С. Пушкина, «откровенные, оригинальные выражения простолюдимов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха…»{14}.
В гостиной светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ничьих ушей
Живою странностью своей… —
читаем в беловой рукописи «Евгения Онегина» (8, XXVI).
И все же существовало различие между салонной и обиходной речью дворянства: в первой простонародные элементы употреблялись в гораздо меньшей степени. Эту особенность «светского разговора» очень точно подметил И. М. Долгоруков, давая характеристику пензенскому помещику Чемесову: «…он сплошь говаривал губернатору не обинуясь, когда тот рассуждал о градоправительстве, сбивался с толку: "Эх, ваше превосходительство! Вить городом-те править не рукавом трясти". Много у него было подобных выражений собственно своих, которые погрешали, может быть, против чистоты отборного светского разговора, но никогда не были в раздоре с здравым смыслом»{15}.
«Не должно вмешивать в разговор слишком простых и обыкновенных поговорок, каковы, например, "здравие есть драгоценное сокровище", "что медленно ведется, то хорошо удается" и проч., и проч. Такие пословицы бывают крайне скучны, а иногда и ложны»{16}.
Излишнее употребление в разговоре «скучных» поговорок высмеивает Н. В. Гоголь в комедии «Ревизор»:
« Городничий.Да, признаюсь, господа, я, черт возьми, очень хочу быть генералом.
Лука Лукич.И дай Бог получить!
Растаковский.От человека невозможно, а от Бога все возможно.
Аммос Федорович.Большому кораблю – большое плаванье.
Артемий Филиппович.По заслугам и честь»{17}.
В светской беседе было не принято также называть некоторые вещи своими именами. Бытовой язык света был насыщен эвфемизмами, выражениями, которые заменяли другие, неудобные для данной обстановки. Например, сказать о девушке, что «она дурнушка» считалось большим невежеством. Обыкновенно говорили: elle a changé de grimme [43]или «у нее доброе сердце». Маремьяна Бабровна Набатова в комедии Ф. В. Ростопчина «Вести, или Убитый живой» замечает со знанием дела: «И уж это дурной знак, когда станут говорить, что девушка-невеста имеет доброе сердце, добрую душу. Я наперед знаю, что это значит: либо дурочка, либо скверная лицом»{18}. Примечательна реплика Печорина в романе М. Ю. Лермонтова «Княгиня Литовская»: «Когда хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится»{19}.
«Собой она была так себе, или довольно симпатичная, как любят определять все дамы и девицы красоту своих подруг и знакомых, не желая сказать правду»{20}.
«Определительность, резкость, полная искренность, нагая истина возможна только в детях… Дипломатический тон есть элемент светской беседы…»{21}.
Новый литературный язык, который формировался в дворянской среде, в первую очередь ориентировался на устную речь светской гостиной. А разговорный язык светского общества ориентировался на речь дам, которые, по словам Н. В. Гоголя, отличались «необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях». Это подтверждает и свидетельство актрисы П. И. Орловой-Савиной: «Муж и другие любили слушать, когда я читаю. Но при первом появлении "Мертвых душ" вышла неудача. В этот вечер у нас были и еще кто-то из хороших знакомых. Меня попросили читать вслух, я с жадностию начала… но в наше время стыдно было сказать при людях, что Петрушка потел… да плевал и мн. др., так что я при каждом вульгарном слове краснела… конфузилась и кончила тем, что перестала читать. Разумеется, на другой день, читая вслух мужу, разом проглотила всю книгу»{22}.
«Высшее общество, более чем когда, в это время было управляемо женщинами: в их руках были законодательство и расправа его», – писал Ф. Ф. Вигель. Женщины были законодательницами вкуса и «любезными учительницами»{23}.
«Женщина царствовала в салонах не одним могуществом телесной красоты, но еще более тайным очарованием внутренней, так сказать, благоухающей прелести своей»{24}.
«Салон в России 1820-х годов – явление своеобразное, ориентированное на парижский салон предреволюционной эпохи и, вместе с тем, существенно от него отличающееся. Как и в Париже, салон – своеобразная солнечная система, вращающаяся вокруг избранной дамы. Однако если во французском салоне лишь в порядке исключения возможно было, что хозяйка одновременно была и обаятельной женщиной, вносившей в жизнь салона галантную окраску, то в русском салоне это сделалось обязательным. Хозяйка салона соединяет остроту ума, художественную одаренность с красотой и привлекательностью. Посетители салона привязаны к ней скорее не узами, соединившими энциклопедистов в том или ином салоне, а коллективным служением рыцарей избранной даме»{25}.
«…Об искусности хозяйки дома свидетельствовало ее умение соединять в своей гостиной людей разных взглядов… Величайшей мастерицей соединять в своем салоне людей самой различной политической ориентации по праву считалась г-жа Рекамье… Приглашенные получали возможность доказать свою учтивость, а хозяйка дома – проявить свои дипломатические таланты»{26}.
П. А. Вяземский рассуждает о том, какими достоинствами должна обладать хозяйка салона: «Женский ум часто гостеприимен: он охотно зазывает и приветствует умных гостей, заботливо и ловко устроивая их у себя: так, проницательная и опытная хозяйка дома не выдвигается вперед перед гостями; не перечит им, не спешит перебить у них дорогу, а напротив, как будто прячется, чтобы только им было и просторно, и вольно»{27}.
Именно такой хозяйкой салона была С. Н. Карамзина. «Разговаривая с людьми, даже и не очень с ней знакомыми, она не старалась блеснуть своим остроумием или познаниями, а умела вызывать то и другое в собеседнике, так что он после разговора с ней оставался всегда как-то очень доволен собой, подобно каждому слабому смертному, чувствующему бессознательно почему-то, что он имел какой-то успех»{28}.
«В салоне мать моя была удивительная хозяйка, – вспоминает Е. Ф. Юнге, – она умела возбудить интерес застывающего разговора, соединить разнородные элементы, поднять настроение общества»{29}.
Внешняя привлекательность, «вежливые приемы», образованность, «навыки французского общежития» – такими достоинствами должна обладать хозяйка салона, но самым главным из них является умение «красиво и легко говорить». «Уважение домашних женщина завоевывает скромностью и простотою нрава, но в свете этого недостаточно: здесь единственное действенное средство снискать уважение – изысканные речи и благородные манеры»{30}.
«Ек[атерина] Ив[ановна] Трубецкая была не красива лицом, не стройна, среднего роста, но когда заговорит, – так что твоя краса и глаза, – просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии»{31}.
А. О. Смирнова-Россет писала Е. Ростопчиной: «Я провела вечер у Нади Пашковой, где познакомилась с Александрой Пашковой; она могла бы иметь салон в С. Жерменском предместье и делала бы нам честь, настолько она красиво и легко говорит…»{32}.
О том, как блестяще исполняла роль хозяйки салона сама А. О. Смирнова-Россет, рассказывает П. А. Вяземский: «Профессор духовной академии мог быть не лишним в дамском кабинете ее, как и дипломат, как Пушкин или Гоголь, как гвардейский любезник, молодой лев петербургских салонов. Она выходила иногда в приемную комнату, где ожидали ее светские посетители, после урока греческого языка, на котором хотела изучить восточное богослужение и святых отцев. Прямо от беседы с Григорием Назианзином или Иоанном Златоустым влетала она в свой салон и говорила о делах парижских с старым дипломатом, о петербургских сплетнях, не без некоторого оттенка дозволенного и всегда остроумного злословия, с приятельницею, или обменивалась с одним из своих поклонников загадочными полусловами, т. е. по-английски flirtationили отношениями, как говорилось в то время в нашем кружке. Одним словом, в запасе любезности ее было, если не всем сестрам по серьгам, то всем братьям по сердечной загвоздке, как сказал бы Жуковский»{33}.
Умение держать салон, по словам П. А. Вяземского, «преимущественно принадлежит французскому, то есть парижскому общежитию… Замечательно, что последними представительницами этого искусства в Европе едва ли по преимуществу не были русские дамы…»{34}.
Считалось, что «мужчины не в такой степени одарены способностью вести легкий разговор, как женщины».
12 октября 1834 года И. Гагарин запишет в дневнике: «За людьми, больше других жившими, читавшими, путешествовавшими, больше других видевшими мир и разные страны, трудно следовать; но я думаю, что вы все-таки можете и не оставаться в полном безмолвии, и не говорить глупостей; однако для этого необходимо сделать усилие, для этого недостаточно довольствоваться тем, чтобы просто слушать и следить за разговором; тут нужно пытаться вставить свое слово, умея в то же время подчиняться разговору и иногда из него выходить»{35}.
«Одно из первых для молодого человека достоинств – уметь говорить ясно и складно. Дабы сие приобрести, надобно прилежать к познанию языков и читать как можно более и даже выписывать из книг лучшие изречения. Стараться также, будучи в свете, примечать людей, приятно объясняющихся и нравящихся всем прочим, и у них перенимать. Невероятно, сколь от того, даже с посредственными дарованиями, можно понравиться. Женский пол не токмо пренебрегать не надобно, но стараться во всем угождать…»{36}.
О важном значении для мужчины способности приковывать внимание женщин говорил А. С. Пушкин. Сын П. А. Вяземского вспоминал: «Пушкин поучал меня, что вся задача жизни заключается в этом: все на земле творится, чтобы обратить на себя внимание женщин. …Он постоянно давал мне наставления об обращении с женщинами…»{37}.
«Приятели Пушкина, вспоминая его, обыкновенно говорили, что его беседа стоила его произведений; а Лев Сергеевич свидетельствует, что гениальность его брата выражалась преимущественно на словах, и особенно в разговоре с женщинами»{38}.
Своим разговором умел обворожить дам и приятель Пушкина П. Б. Козловский. «До цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тут уж не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате; из-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол обставлен и завален был головными щетками, окурками сигар, объедками кушанья, газетами. Стояли склянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелись здесь и там посуда, вовсе не столовая, и мебель, вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам, и еще каких дам, Господи прости! Самых изящных и самых высокорожденных. Но все это забывалось и исчезало при первом слове чародея, когда он в живой и остроумной беседе расточал сокровища своих воспоминаний и наблюдений, а иногда и парадоксальных суждений о событиях и людях», – писал о нем П. А. Вяземский{39}.
Сам Петр Андреевич был не менее опытным салонным собеседником. «Не трудно было угадать, что много мыслей роится в голове его; но с первого взгляда никто не мог бы подумать, что с малолетства сильные чувства тревожили его сердце: эта тайна открыта была одним женщинам. С ними только был он жив и любезен, как француз прежнего времени…»{40}.
Женщины отвечали Вяземскому признательностью. Одна польская графиня, окрестив князя Арманом, скажет в его адрес: «Арман вовсе не красив собою; может быть, даже другой человек с такой внешностью никому бы не понравился, не будь у него этой улыбки, до того тонкой, что ею выражает он все оттенки ума самого развитого. Арман улыбается, как немногие умеют глядеть. Арман никогда не торопится говорить, но все, что он скажет, служит ответом на мысль его собеседника»{41}.
«Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая смена противоположных предметов в разговоре, – одним словом, французский espritтакже свойственен знатным русским, как и французский язык»{42}.
Легкий салонный разговор [44]
«В салоне не требуется ораторов, там требуются люди, умеющие поддержать легкий разговор. Умение вести оживленную, приятную беседу есть искусство, которое высоко ценится во всех общественных слоях.
С каким удовольствием видит вас хозяйка дома в числе своих гостей, если вы обладаете этим искусством! Как все присутствующие наперерыв ищут вашего соседства за столом, на бале!
Да, но о чем же собственно следует разговаривать в многочисленном светском обществе? О всем и о всех, ни о чем слишком долго и пространно, не исчерпывая до конца никакого предмета, не развивая широко ни одной подвернувшейся темы, не доводя никакого вопроса до последнего заключения. Вы должны легко и ловко переходить с предмета на предмет, то ведя разговор, то предоставляя говорить другим, и не давая беседе прерываться, должны находить новый материал для рассуждений, не щеголять исключительно собственным остроумием и знаниями, но предоставлять также и другим возможность блеснуть своим красноречием, должны поддерживать их, пожалуй, неловкие попытки разговора, покрывать их маленькие промахи, чтоб они к концу общей беседы были довольны собою и нашли, что ни с кем нельзя так весело болтать, как с вами.
Нет ничего в свете, о чем было бы нельзя вести легкого и интересного разговора. Не выжидайте для этого глубокомысленных тем, но пользуйтесь всем, что вам предоставляет данная минута.
Главным условием оживленной, легкой беседы является приятная подвижность ума, при которой нетрудно переходить с одной темы на другую, отыскивая в каждом предмете интересную сторону. Самой худшей помехой служит здесь односторонность. Вы не должны повторяться и вам следует иметь обширный репертуар рассказов и анекдотов…
Мужчины не в такой степени одарены способностью вести легкий разговор, как женщины. Они не умеют разменивать запаса своих знаний на мелкую монету общественных разговоров, но и между самыми замечательными мужчинами бывали отличные собеседники…
Чем разнообразнее предметы, которыми вы пользуетесь для салонной болтовни, тем она выходит живее и занимательнее. Здесь все может послужить темой разговора: новости дня, различные происшествия в кругу ваших знакомых, театральные зрелища, концерты, путевые приключения (ваши собственные или чужие), общественные вопросы, веселые эпизоды, пережитые вами или слышанные, торжества, бывшие или предстоящие, наблюдения в вашей среде – все это представляет пестрые камешки в мозаике, которая служит узором для игривой беседы в обществе. Нужно только уметь распорядиться этим материалом, искусно разнообразить его, не вдаваясь слишком серьезно и слишком глубоко ни в какой предмет, избегая докторального тона и помня пословицу: „ tout genre est permis hors le genre ennu-yeux”… [45]
Разумеется, это только слабая попытка очертить ход салонной болтовни. Как трудно поддаются описанию игривыя волны ручейка, где одна волна исчезает в другой, но каждая блестит и сверкает по-своему, так же трудно в точности описать живую, переменчивую беседу. Вопросы, ответы, замечания сыплются со всех сторон; веселые шутки перелетают от одного собеседника к другому; тут слышится острота, вызывающая смех, там серьезное, слово, которое, пожалуй, будет оставаться в ушах, когда болтовня давно умолкнет.
Настоящий салонный разговор легко может обойтись без злословия; конечно, случается и здесь упомянуть о какой-нибудь слабости или странности знакомого лица, повторить пикантный слух, но в порядочном обществе все это делается вскользь, мимоходом, а не смакуется с наслаждением, как между завзятыми сплетниками. Болтовня не терпит раздражительного тона, резкого противоречия, упрямой настойчивости на своем мнении, колкости обидных намеков, никакой навязчивости в суждениях или желания выставить себя в выгодном свете к ущербу других. У салонной болтовни нет другой цели, кроме невинного развлечения».
Разговор{43}
То, что называется разговором, можно заключить в двух пунктах, то есть разделить на разговор общий и частный; ибо я не считаю разговором ни пустословия глупцов и жеманниц, ни обыкновенных фраз утреннего посещения, в которых разбирают новости, распространяемые клеветою, или повторяют читанное в журнале с такими изменениями, что с подлинником нет никакого сходства. Я не называю также разговором болтливости, которой пища – злословные слухи; ни бессмысленных вестей, коих обыкновенные предметы – ветреность и вздор.
В большом и блестящем круге разговор не так легок, как то воображают себе. В обществе частном, составленном из виртуозов или писателей, из степенных политиков или веселых гостей, талант второй степени не столько сжат; он может даже иметь успех без большого напряжения ума, благодаря нескольким остроумным анекдотам, счастливой памяти и с помощью небольшой веселости в характере. Но совсем противное в многочисленном собрании – в зале или в столовой, при дворе или в деревне. Тут разговор должен увеселять всех, не нанося никому оскорбления; должно быть занимательным и осторожным, ибо каждый, кто вас слушает, может быть критиком, и каждый страждущий слушатель хочет быть награжден за ту жертву, которую он приносит, позволяя другому играть роль гораздо занимательнейшую; жертву, которая требует немалых усилий со стороны пола, составляющего прелесть и украшение общества.
Между прочим, я заметил, что на больших обедах разговор редко бывает общим. Тут довольствуются беседою с своим соседом по правую и по левую сторону и разговаривают почти с малым числом особ, если только в обществе нет кого-либо, одаренного превосходнейшими талантами, коих привлекательность была бы непреодолима; если нет такого человека, который бы говорил скромно и важно о каком-нибудь занимательном предмете и обращал на себя всеобщее внимание. Но как трудно найти подобного феникса, то по большей части в многочисленных собраниях разговор состоит из затверженных учтивостей; из замечаний о времени и о состоянии атмосферы; из отрывистых и бессмысленных фраз, не стоящих быть замеченными; из отрывков, в беспорядке и без связи выхваченных из суждений того состояния людей, к какому принадлежит говорящий, в его вкусе, согласно с его привычками, без всякого уважения к законам общежития, которые требуют, чтобы разговор имел основанием предмет равно всем общий, не принимая министерского или догматического тона.
И так в обществах людей, мало образованных, предмет разговора вовсе не занимателен для дам, которые довольствуются победоносным могуществом глаз своих, и тогда только прибегают к проискам, когда нужно поработить сердце.
Воин, который заставляет вас присутствовать на всех битвах своих, который как бы вместе с вами отрывает траншею, геройствует в осаде среди мертвых и раненых; воин занимателен для ученых и скучен для модных мотыльков, которые умеют только слегка коснуться некоторых предметов легкого и приятного разговора. Критик есть страшный бич, а путешественник… Мне должно здесь остановиться; слово, хотевшее вырваться у меня, противно нежному слуху. Но все знают, что путешественники славятся тем, что рассказы их в вечной вражде с правдоподобием.
Таких людей немного, которые одарены довольно плодовитым умом на тот конец, чтобы они могли по произволу выбирать предметы разговора, приличествующие вкусу и характеру того общества, где находятся, а еще менее таких, которые имеют довольно рассудка на то, чтобы уметь говорить и слушать кстати, чтобы уметь показать свои таланты и возвысить способности других, доставляя им случай выказать их. Первые должны иметь здравый рассудок; вторые здравый рассудок и доброе сердце.
От сего происходит, что разговор часто слабеет и что мелочи, которыми наполняются рассказы, не имеют никакой цены. Звуки доходят до слуха, но память ничего от них не удерживает; и если по несчастию она держит что-либо из слышанного, то обыкновенно по нашему прискорбию мы должны бываем сказать: «Я потерял мой день!»
Когда кто говорит, надобно его слушать и не прерывать ни для чего его речей, а тем менее для того, чтоб сказать, что я лучше о том знаю и разскажу [46]. Во время чьего нибудь разсказывания очень не учтиво скучать, зевать, глядеть на часы; так же не надобно лукаво улыбаться, шептать кому на ухо, или на иностранном языке сказать нечто, чего другие не разумеют, чтоб не подать подозрения, что мы на счет разсказывающего нечто обидное сказать, или что он лжет, подозрение подать хотим: что все очень не учтиво; ибо весьма больно самолюбию человеческому, когда разговоров наших слушать не хотят; и по тому человека, хотя бы он что либо и не весьма разумное сказывал, таким образом, против себя огорчать не должно. Естьли же мы что нибудь разсказываем, то разсказывать надобно ясно, и сколько можно короче, без всяких дальних околичностей, часто к делу не принадлежащих, чтоб длинным разсказом, может быть еще и о какой нибудь безделице, слушающих не отяготить, и тем не употребить во зло других к нам внимания.
Пустомеля всегда скучен. Он к стате и не к стате беспрестанно говорит и хочет, чтоб общество его только разговорами занималось: надобно, чтоб всякий имел свободу и время свои мысли и разсуждения к общему разговору присоединять.
Есть особливаго свойства люди, кои в разговорах господствовать любят, и хотят, чтоб все перед ними молчали, их только слушали и суждения их определительными почитали: кто осмелится некоторым из мнений их попротиворечить, они осердятся, заспорят, закричат, так что и по неволе молчать заставят; и после чего никто уже вперед их разговоров слушать не захочет. Естьли с таковым человеком где в обществе разговаривать случится, и когда он горячиться начнет, скромность и учтивость требуют уступить ему, хотя бы он нечто и нелепое утверждал; ибо доказательства только его более раздражить, нежели уверить и успокоить могут.
Молодому человеку надобно крайне опасаться сей всем несносной привычки, спорить и кричать, чтоб иметь удовольствие переспорить других. Можно говорить нечто и противное мнениям других, но так, чтоб не было тут пристрастия к собственным своим мнениям, а справедливость бы нас говорить заставляла; и благоразумие наше должно знать, где при случае и уступить.
Убегать также должно общаго почти порока бесед, чтоб от скуки своих знакомых злословить, пересказывая их пороки в смешных видах.
Есть люди, кои хотят смешить общество, и, для краснаго словца, ни знакомаго, ни хорошаго приятеля, ни роднаго, ниже другаго чего священнаго пожелают, лишь бы то было только к стате: правда, смеются тому, и удивляются их остроте; но внутренно таких людей всегда презирают; а тем менее хотят с ними дело иметь; ибо всякий опасается, что такий человек, узнав его сколько нибудь покороче, не оставит к стате осмеять его поступки.
Молодому человеку должно крайне сего остерегаться; ибо таковое ремесло весьма для него блистательно и заманчиво. Нежная острота к стате сказанной шутки, но никого не огорчающей, заставляет улыбаться общество, производя в душах удовольствие; но едкая соль, с желчию растворенная, и из под тишка, но явственно на кого нибудь целющая, хотя громкой вынуждает в обществе хохот; но оставляет в сердцах какую-то горечь, которая остряка почитать не заставляет. В обществе равных себе, без шуток конечно не может быть приятности; таковыя шутки однакож не должны быть противны учтивости; но не должно брать на себя и должности шута.
Не надобно также браться сказать нечто смешное, и смеяться прежде нежели еще о том разсказано будет; и по разсказании чего, может быть, никто и не улыбнется.
Смешно, или не смешно что сказано, но кто безпрестанно тому смеется и хохочет, тот чрез сие открывает, сколь велик у него разум…
Нет ничего глупее, когда человек своими дарованиями или делами хвастает. А есть люди, кои, кажется, еще и осуждают свои поступки; но сквозь притворное их смирение ясно видно их тщеславие. Таковое смирение есть паче гордости, и несносное для человека благоразумнаго.
Не надобно так же с похвалою разсказывать о людях и вещах, о коих всякой знает, что мы худаго о них никогда не скажем; как то хвалить другим свою жену, своих детей, свой дом и тому подобное; ибо что для нас хорошо, то не всегда другим кажется таковым»{44}.
* * *
«…Большая часть знатных и богатых людей провождают жизнь свою, посещая других и у себя принимая посещении. Итак, для тех, кои имеют честь в таком свете обращаться, весьма нужны наставлении, коим следуя, могут оне соблюсти достодолжную благопристойность и заслужить почтение. Часто заключают о достоинстве человека по образу его обхождения; невсегда приемлют люди на себя труд изследывать добрыя или худыя качества; но прежде всего судят по единому впечатлению, какое производит его обращение.
Я не намерен здесь предлагать о частных тех обращениях, в коих две особы, одушевляемыя взаимною любовию и дружбою все то говорят, что внушают им сердечныя их чувствовании. Оне не опасаются того, что бы не поступить противу правил скромности, не думают в выборе предметов к своей беседе; ибо оне взаимно уверены; что оне ничем друг друга не оскорбят и ничем друг друга не наскучат.
Но обращение в обществе людей разнаго рода, собирающихся единственно для того, что бы наслаждаться приятностию беседы от помянутых совсем отлично. Обращение таковое имеет особенныя свои правила и поступки, и неиначе сделать себя можно в том обществе приятным, как исполнив оныя в точности. Но как удобнее избегнуть великой погрешности, нежели достигнуть совершенства, то изследуем с начала, чего в обращении остерегаться, и потом, о каких вещах в собраниях говорить не должно.
Никогда не заводи о себе самом речи. Из благопристойности не должны мы говорить о самих себе; да и можно ли что сказать о себе, что бы не оскорбляло нашея скромности и не показывало вида самолюбия? Если человек тщеславится изящными своими качествами, кои он сам в себе находит, или безстыдно обнаруживает свои пороки, то в том и другом случае делает он себя достойным посмеяния. Сие правило должно также относиться и ко всему тому, что к нам принадлежит. Весьма мало и с великою скромностию должен говорить муж о достоинствах, или недостатках своея жены. Разумная мать никогда не выхваляет нежности, учтивости детей своих: скромная госпожа преходит молчанием все то, что касается до рабов ея. Все таковые разговоры могут быть предметом в частной и дружеской беседе, а не во многолюдном собрании; ибо какая нужда неучаствующим в собственных наших делах людям в том, что у нас жены верны, дети учтивы, служители надежны и достойны доверенности.
