Текст книги "Моя любовь, моё проклятье (СИ)"
Автор книги: Елена Шолохова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Глава 25
Ночь показалась сущим адом. Ремир даже и не ложился, метался по дому неприкаянный, терзаемый мыслями и сомнениями.
Невыносимо хотелось позвонить Полине, спросить в лоб: да или нет. Но Макс сумел убедить, что не нужно, что лучше подождать. И, наверное, был прав. Хотя Ремир всё равно, скорее всего, позвонил бы, если б представлял, как о таком спросить. Если бы хоть немного владел собой.
Там, внутри, где раньше всегда было пусто, спокойно и холодно, с появлением Горностаевой постоянно бушевало и пекло. Сегодня же и вовсе в груди неистовствовала такая буря, что казалось, его попросту скоро разорвёт.
В голове тоже царил небывалый хаос. Навязчивые и противоречивые мысли сводили с ума:
«Ну, не могла она так поступить. Человек, который знает за собой подлость, не может держаться вот так, как она сегодня. С таким оскорблённым достоинством, ибо откуда бы тогда ему взяться? Либо это надо быть настолько циничной сволочью, чтобы откровенную подлость считать поступком в порядке вещей. Но она-то не такая! Сволочь не положит свою жизнь на то, чтобы вытягивать ребёнка, ещё и не своего. Нет, не делала она этого!».
Но убедить себя до конца не получалось, потому что тут же лезла какая-нибудь непрошенная гадость:
«Но в машину-то она к нему села. И Назар ей звонил, Макс не стал бы врать и даже не заикнулся бы об этом, если б не был уверен. Это он потом пошёл на попятную, чтобы крышу мне сразу не снесло. Заботливый, блин!».
Однако и этому находилось оправдание:
«Случайность! Элементарная случайность! А даже если и не случайность, и Назар специально приехал, чтобы попросить её о такой услуге, то она ему отказала, конечно же. Почему? Потому что не могла она так поступить, вот и всё».
И тут же:
«Восемь лет назад вполне могла, почему сейчас нет?».
И никак Ремир не мог отогнать эти назойливые мысли. Ну не помешательство ли?
***
Бессонная ночь и нервы на пределе совсем истощили его эмоционально, поэтому Ремир сразу с утра распорядился, чтобы Алина оповестила всех начальников служб о том, что планёрки не будет. Сейчас он просто был неспособен воспринимать поток разной другой информации, да ещё и реагировать должным образом. Ну и видеть тоже никого не хотелось. Кроме Макса.
Тот обладал каким-то природным чутьём: всегда знал, когда и что сказать, и всегда точно угадывал, что лучше сделать – отстраниться, оставить в покое, или наоборот тормошить, отвлекать работой, разговорами, неприличными предложениями, чем угодно.
А сейчас он сидел рядом и не знал, что сказать.
Несколько минут назад Анчугин передал детализацию звонков и эсэмэсок. А заодно и распечатку учёта рабочего времени за минувшую неделю. Судя по ней, Горностаева пришла на работу раньше положенного чуть ли не на полтора часа именно в четверг, на следующий день после встречи с Назаренко. И до встречи они действительно созванивались с ним пару раз, однако красноречивее всего были эсэмэски, опять же за четверг:
«Ну как? Получилось?».
«Да».
«Скинь mms».
«Нет».
«Хорошо. Встречу тебя после работы. Ок?»
«Да».
И в довершение уведомление от Сбербанка: «На ваш счёт…».
– Если судить по журналу учёта рабочего времени и тексту сообщений, – прокомментировал Анчугин, передавая Ремиру детализацию, – то напрашиваются выводы, что она намеренно явилась в четверг так рано, чтобы найти нужные документы и сфотографировать их. И обратите внимание на сумму, что ей поступила на счёт в тот же день. Триста тысяч. Именно такую называл Стоянов.
– Ступай, – хмуро попросил Ремир.
Выводы ему напрашиваются! Как будто он сам не в состоянии сложить два и два. Как будто слепец и не видит очевидного. Хотя, наверное, всё-таки слепец. Или глупец. Потому что даже сейчас, посмотрев с отчаянием на Макса, он спросил:
– Но она ведь написала – нет.
Макс пожал плечами.
– Может, хотела лично показать. Извини…
– Но, может, она не делала никаких фоток? Поэтому и написала «нет». А при встрече просто хотела объяснить?
– А триста тысяч за что?
– Аванс?
Астафьев промолчал, лишь посмотрел на Ремира, как на больного ребёнка. Тот отвернулся, не в силах вынести эту пусть искреннюю, но такую унизительную жалость.
Потом его осенило:
– Она не делала фоток котировок! Хотя бы потому, что не могла их сделать.
– Ты уверен? Рем, пойми, я знаю, как тебе сейчас тяжело и плохо, и меньше всего хочу быть жестоким, но… – Макс, который никогда за ответом в карман не лез, тут явно с трудом подбирал слова. – …ты постарайся трезво взглянуть на ситуацию. Как бы со стороны. Это ведь не домыслы, как раньше, не предположения, как в случае со Стояновым, это факты, дружище. Целый ряд неопровержимых фактов! Хочешь ты этого или нет, но факты нельзя игнорировать. Ты сам прикинь, ну будь на её месте другая…
– Ты не понимаешь! – горячился Ремир. – Она не могла этого сделать в четверг, потому что Лиза в среду отвезла пакет в комиссию.
Но Макс взглянул на него с ещё пущим скептицизмом:
– Ты уверен?
– Да, я перед тем, как уехать дал такое распоряжение. Лиза тут как раз приходила подписывать, обещала прямо немедленно увезти…
– Рем! Эта Лиза танцевала с голым пузом!
– Это-то здесь при чём?
– При том, что серьёзный человек так себя не ведёт. А несерьёзный может пообещать что угодно.
Ремир смерил его долгим, неподъёмным взглядом, потом повернулся к селектору:
– Алина, Лизу ко мне.
Несколько минут спустя Лиза стояла перед ним ни живая, ни мёртвая, глядя в пол и теребя дрожащими пальцами низ блузки.
– Ты когда пакет на тендер отвезла? В среду?
– Да, – быстро кивнула она, потом помедлив, качнула головой: – То есть нет. У меня паспорта в тот день с собой почему-то не оказалось… Я отвезла в четверг, но сразу утром…
– В четверг? – угрожающе тихо переспросил Ремир. – И где пакет хранился до этого времени?
– У нас в кабинете. У меня на столе.
– На столе?! Запечатанный?
– Ну нет, я конверт не нашла… Но там же все наши…
– Ты… ты дура просто. Чёрт, у меня даже слов культурных нет. Ты… Как могла Штейн такую дуру оставить за себя? Уйди!
Лиза вылетела из кабинета с перекошенным лицом.
Макс молчал, но его молчание было красноречивее любых слов.
Ремир снова взглянул на распечатку эсэмэсок. Ведь и правда – всё очевидно. Зачем он себя ещё большим дураком выставляет? Дураком и слабаком. Ладно перед Максом, тот его всяким видел. Но ведь и при Анчугине тоже опозорился. Тот, конечно, тактично смолчал, сделал вид, будто не заметил, что боет́льшая часть входящих эсэмэсок пришла Горностаевой от его идиота-босса. И тоже в четверг! Ночью! Хоть даже и почти все пустые, но зато какое количество! Оно явно перещеголяло любое качество. В то утро, когда Долматов обнаружил эти сообщения у себя в телефоне в отправленных и чуть с ума не сошёл, это и то выглядело не так ужасающе очевидно и не так унизительно.
Смутился он, конечно, аж в жар бросило. Пытливо взглянул на Анчугина, на Макса, но те старательно обошли этот момент вниманием.
«Интересно, она поняла тогда, что это я её одолевал?», – ворвалась вдруг совершенно неуместная, идиотская мысль. Да какая, к чертям, теперь разница, со злостью одёрнул сам себя.
Макс, наконец, прервал тяжёлое молчание:
– Что делать, думаешь?
А ведь и правда надо же что-то делать, растерялся вдруг Ремир. Хотя обычно ведь не медлил – наказывал сразу, жёстко, чуть ли не с упоением. А тут у самого внутри всё сжималось, будто не её, а его ждало наказание.
Собственно, так оно и было. Наказан он. Наказан за свою безмерную глупость, за опрометчивость, за недальновидность. Сам её сюда впустил, сам. Кого теперь винить кроме себя?
– Кстати, послезавтра результаты, только с тендером, похоже, мы в пролёте, – с досадой вздохнул Астафьев. – А столько сил на этот Авиазавод ухлопали и столько бабок! Дорого нам обошлась твоя Полина.
Мог бы Ремир убить взглядом, наверное, убил бы. Но тут пиликнул селектор. Алина сообщила, что Горностаева желает к нему на приём.
– Пусть войдёт. – Голос звучал глухо и надтреснуто.
– Она? – Догадался, видимо, по выражению лица Макс.
Ремир кивнул.
Она не вошла – впорхнула. Как ни в чём не бывало. Ну, конечно, ей ведь и невдомёк, что им всё известно. Улыбается стоит, глаза блестят. Хотя нет, что-то почувствовала, улыбка поблекла, в глазах промелькнула тревога.
А у него у самого внутри пожарище. И смотреть на неё больно так, что просто нестерпимо хотелось крушить всё вокруг и реветь подбитым зверем. И каждый шаг к ней как по раскалённым углям.
Смотрит так! Будто удивляется, будто ничего не понимает, в душе боится – да, но не понимает…
Мысль взять у неё телефон пришла спонтанно. Просто увидел, что сжимала его в руке. Не окажись там никаких фотографий, это всё равно ничего не изменило бы, не отменило бы эсэмэсок, звонков и трёхсот грёбанных тысяч на счету. Но тем не менее нечто глупое, иррациональное, что ещё трепыхалось в агонии внутри, потянуло его подойти к ней, взять, проверить… а потом затихло, умерло…
Когда за ней закрылась дверь, Ремир вернулся на место, ещё чем-то занимался, но в какой-то момент осознал, что даже и не помнит чем. Вот он стоит, она рядом, потом она уходит, а затем – провал. И это, видимо, была какая-то защитная реакция мозга, чтобы не свихнуться, не натворить безумств. Жаль, кратковременная. Потому что когда пришло осознание, ясное, чёткое, когда вся картина произошедшего встала перед ним в полной мере, то его аж скрутило всего. Даже воздух как будто сгустился и напитался ядовитыми газами – с такой резью проникал в лёгкие, что каждый вдох – пытка.
Макс, непривычно тихий и молчаливый, не отходил от него ни на шаг. В обед попросил Алину заказать еду с доставкой из ресторана, но Ремир к ней даже не притронулся.
Вообще, остаток дня он отчаянно изображал видимость какой-то деятельности, вертел колёсико мышки, таращился в экран монитора, но взгляд его был тёмный и невидящий. Да и всё прочее: плечи, осанка, застывшие черты говорили о нечеловеческом напряжении. Оставалось только догадываться, какие бури внутри него сейчас бушевали и каких сил стоило ему держать всё это в узде.
Ближе к концу рабочего дня к Долматову снова наведался Анчугин.
– Ремир Ильдарович, – голос его звучал сухо и невыразительно, но взгляд сразу выдал бы его смущение, если бы он хоть на миг поднял глаза. Но безопасник сосредоточенно разглядывал собственные колени. – Мне хотелось бы знать, какие будут наши дальнейшие действия. Я имею в виду, как поступить с ней… с ними.
Ремир молчал и тоже ни на кого не смотрел.
– Сор из избы, конечно, выносить нехорошо, – продолжил Анчугин, – но то, что произошло… шпионаж этот, подкуп, если всё действительно окажется так, в чём, в общем-то, сомнений никаких… это ведь уголовное дело, двести четвёртая статья… А учитывая цену и специфику контракта и прочие нюансы… там не просто штраф, там срок светит. Хотя и вряд ли, конечно, до реального срока дойдёт, но штрафы по двести четвертой такие, что и Назаренко, и его отца по миру пустим. В общем, я предлагаю так: пусть этим займутся соответствующие органы. Это будет, во-первых, правильно и по закону. А во-вторых, после такого «СармаТелеком», скорее всего, канет в лету.
– Распечатки смс передать мы не можем, – вмешался Макс.
– Зато запись с камер можем, – ответил Анчугин. – И достаточно просто намекнуть, они уже сами официальным путём запрос сделают и всё получат, так что это не проблема.
Это, действительно, не проблема, думал Ремир. Проблема совсем в другом. А именно в том, что если прижмут Назаренко, и если даже лично он с Анчугиным подключится, чтобы этот папенькин мажор не откупился, не слез с крючка, то этой дуре Горностаевой ведь тоже прилетит. Если же они пустят всё на самотёк, так и вовсе Назаренко выйдет сухим из воды, а вот она… Она будет отвечать по полной за двоих. А он не мог такого допустить, и неважно, заслужила она это или нет.
– Ты иди, – устало сказал безопаснику Долматов, – ты свою часть сделал, а тут уж я сам решу, как поступить.
Анчугин был явно недоволен таким ответом, но настаивать не решился, поколебавшись несколько секунд – видимо, возражения так и просились слететь с языка, он всё же сдержался.
– Вообще-то, он дело говорит, – подал голос Макс, когда Анчугин вышел. – Если тебе так тяжко от мысли, что эта Горностаева будет отвечать за свой поступок перед законом, её, в принципе, можно постараться отмазать. Нервы ей, естественно, потреплют, потаскают… может, что-то ещё, но серьёзно она не пострадает, а вот Назаренко потопить можно…
– Я не буду выносить это дело. Макс, даже не продолжай. Я всё прекрасно понимаю, но не буду. Никаких прокуратур, никаких разбирательств, ничего.
– Ясно, а что тогда?
– Ничего.
– То есть как ничего? Совсем ничего?
– Совсем ничего.
– Рем, ты же не хочешь сказать, что ты просто оставишь всё, как есть?
Долматов промолчал.
– Чёрт, но почему? Столько в этот проект вложено, и всё коту под хвост из-за какой-то… Нет, я всё понимаю – твоя компания, твои деньги, но и ты пойми – я не просто хожу на работку за зарплату, я всю душу вкладываю! А ради чего? Ты её даже уволить не можешь. Не думал я, что ты из-за какой-то бабы так размякнешь.
Долматов вспыхнул, стиснул челюсти так, что желваки заходили.
– Я не могу её уволить. Это тупо – позавчера уволил, вчера принял, сегодня опять уволил… Но главное… ну не могу я так с ней поступить… У неё, Макс, больной ребёнок, девочка. Ей… не знаю, года два-три… совсем ещё маленькая… Она лежит там, как неживая, со всякими трубками. Это даже не знаю, как описать. Я таких детей не видел раньше, не знал, что так бывает. И врач мне ещё ужасов понарассказывал. Я просто с этим не сталкивался, но как представил себе… чёрт, не знаю, я бы на месте Горностаевой, наверное, тоже пошёл на что угодно, лишь бы спасти ребёнка.
– Ну ты же говорил, что оплатил операцию.
– Да там и после операции хватает всякого – лечение, восстановление, не помню уже…
– И что? Она останется у нас работать?
– Пока да.
– Рем, она тебе здорово мозги свернула.
– Ты ж сам мне всё время пел: замути с ней, замути.
– Ну я, вообще-то, имел в виду другое. Я советовал переспать с ней, а не спускать из-за неё миллионы в унитаз.
Ремир лишь мрачно взглянул на него.
Да и что тут ответить? Макса понять можно, а вот себя он не понимал. Слабость свою не понимал. Почему даже сейчас переживает за неё? Она же, можно сказать, в спину ударила.
И почему она пошла на такую подлость вместо того, чтобы обратиться к нему? Ведь нормальный человек, невзирая на обиды, в первую очередь всё равно попытается использовать все честные способы. Это уж когда совсем никаких вариантов… Неужто для неё обратиться к нему хуже, чем скрысятничать для Назара? Ну, видимо, хуже. Или же с Назаром у неё всё-таки есть отношения, и Анчугин просто плохо копал.
Но каким же беспросветным идиотом он себя выставил!
***
Рабочий день закончился, а Макс всё торчал с ним рядом, как привязанный. Отлучался лишь изредка и ненадолго. Время от времени с кем-то созванивался. Несколько раз затевал спор, мол, держать и дальше Горностаеву в коммерческом отделе – это всё равно что иметь пробоину в днище корабля и даже не пытаться её заделать. Были и другие образы, эпитеты и даже эвфемизмы. Было и откровенно обидное:
– Пойми, Рем, ты её сейчас всячески выгораживаешь, потому что считаешь своей женщиной. Думаешь: "Раз переспал, значит, неважно какая она, но моя. А своё надо защищать". Но она не твоя. И не была никогда твоей. Это у тебя к ней чувства там какие-то. А у неё – только расчёт. Посуди сам, ты её уволил, наговорил ей всякого, а она тут же с тобой в койку. Да нормальная послала бы тебя куда подальше. Ну а она всё верно рассчитала, да – работу же вернула. А потом ещё и подставила. Если бы и у неё были хоть какие-то чувства, она бы так ни за что не сделала. Она бы к тебе тогда обратилась. И потом, ну о ком мы говорим? О той, кто тебя уже один раз жестоко подставил. Люди, Рем, не меняются. Подлый человек, он и в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят – подлый.
Долматов молчал, но смотреть на него было страшно. Слова Астафьева стучали в висках: расчёт, подставила, не твоя… И ведь не поспоришь.
– Ты прости, что я тебе сейчас больно делаю, мне самому от этого всего хреново, но если всё это затягивать, потом будет ещё хуже, уж поверь. Если не хочешь её наказывать, чёрт с ней, но хотя бы гони её прочь. Дай ещё денег на лечение или на что ей там нужно, откупись как-нибудь, но только пусть она уйдёт. Так будет лучше для всех, для тебя в первую очередь.
Но Долматов к голосу разума упрямо оставался глух.
– Скажу завтра Оксане Штейн, чтобы перевела её в центр обслуживания. Там какие тайны? – Вот единственное, на что он согласился.
Астафьева это явно не удовлетворило, но, видимо, он понял, что спорить и дальше бессмысленно, только душу друг другу травить.
– Слушай, Рем, как решишь, так и будет. Но сегодня давай расслабимся? Тебе просто необходимо отвлечься. Я с тебя глаз не спущу, и телефон твой возьму на хранение…
"Это он намекает на ту лавину смс-ок, – поморщившись, подумал Ремир. – Да плевать. Теперь-то уже что?".
– Не хочу. Ничего не хочу. И никуда не поеду, – Долматов откинулся в кресле, заложил руки за голову, прикрыл глаза.
На него внезапно накатилась тяжёлая, отупляющая усталость. Может, сказалась ночь без сна, может, стресс, достигнув апогея, отпустил, а, может, заявили о себе законы физиологии и период возбуждения сменился торможением, но он вдруг ощутил себя до крайности измождённым и опустошённым. И действительно, не хотелось ничего, разве что только впасть в анабиоз, чтобы не слышать, не видеть, не думать, не чувствовать.
– Да можно никуда и не ехать. Тем более рабочий день закончился, все свалили. Давай тут, у тебя в каморке посидим…
Неожиданно Астафьева прервал телефонный звонок. Он нехотя достал сотовый, но, взглянув на экран, изменился в лице, порозовел, слегка улыбнулся.
– Это важно, Рем, прости, я ненадолго, только поговорю…
Макс вышел поспешно, чуть не в припрыжку.
«Да, моя сладкая? Прости, котёночек…», – донеслось уже из-за двери.
Рем поморщился. Котёночек! И это, называется, он размяк?
Хотя размяк, что уж. Главным образом потому, что ведь не слитый тендер его сейчас больше всего заботил, а то, что она его предала. Прав Макс – миллионы пропали, а он грузится только из-за неё. Сердце рвётся только из-за неё. Остальное вдруг как-то по боку стало. Ну да, личное для него всегда было и есть на первом месте. А ведь с таким подходом можно вообще всё спустить в трубу.
И это он Максу всячески оправдывал её подлость, потому что боялся за неё даже теперь, а внутри-то у самого такое творилось…
В дверь тихо постучали, осторожно вошли. Видимо, Астафьев уже отпустил Алину домой, раз кто-то сунулся напрямую.
Ремир лениво разомкнул веки.
Не кто-то – она, Горностаева, собственной персоной.
Горечь тяжёлым, жгучим комом тотчас подкатилась к горлу. Сердце сжалось в тугой узел. Но гнева, как ни странно, не было. Словно он уже перегорел и внутри всё омертвело.
Однако всё равно как она посмела после всего явиться сюда? В глаза ему смотреть? Сколько ж надо наглости иметь!
Она и в самом деле смотрела прямо, а если и смущалась, то вида почти не показывала. И говорила хоть и глухо, но вполне твёрдо.
– Я хочу всё объяснить.
Ремир криво усмехнулся.
– Всё было не так, как мы подумали, да?
– Именно!
– И в твоём телефоне совершенно случайно оказались фотографии котировок.
"Зачем вообще с ней разговаривать? – подумалось вяло. – Зачем слушать эти жалкие оправдания? Всё равно ведь соврёт". Так к чему позволять ей унижаться и его унижать?
Смотреть на неё было больно, и хотелось, чтобы она ушла, исчезла с глаз немедленно. Но даже и эта боль уже не казалась такой раздирающе-острой, как буквально ещё час назад. Придавившая апатия, видимо, заглушала все чувства. Даже мысли в голове ворочались медленно, нехотя.
– Нет, не случайно, – она потупила взгляд, – я сфотографировала, но…
– Ты не просто сфотографировала. – Он устало вздохнул. Ему вдруг стало противно от неё, от себя, от всей этой ситуации. И снова возник вопрос: зачем он вязнет в этом бессмысленном разговоре? Взять бы её за шкирку и выставить вон… Однако сам почему-то продолжал: – Ты намеренно пришла в тот день за час до работы, чтобы порыскать там, пока никого нет, и тайком сделать эти снимки. А потом передать Назаренко.
– Но я ему их не передавала! Я ничего ему не показывала.
– Да ну? – горько усмехнулся он. – А для чего тогда было всю эту возню устраивать?
– Я честное слово ничего ему не показывала. Пожалуйста, поверьте!
– Тогда объясни, чёрт побери, какого хрена эти фотки делают в твоём телефоне?! – повысил он голос, понемногу закипая. – А заодно скажи, за что, в таком случае, Назаренко перевёл на твой счёт триста тысяч? За то, чтобы снимки сделала, но никому не показала?
– Я эти деньги ему вернула! Сняла и вернула.
– Ты сама послушай свой лепет. Тебя поймали с поличным. А ты как тот вор, которого схватили за руку, но он вопит: «Рука не моя!». Имей хоть крупицу самоуважения, хоть раз в жизни поведи себя достойно.
– Я правда… – начала она, но осеклась. Глаза её расширились. – Хоть раз в жизни? Почему вы так… Вы про что?
– Да про всё. В какой-то момент, когда ты тут молнии метала, я и впрямь подумал, что ошибался в тебе, подумал, что ты не такая. Да я даже был готов…
Он оборвался на полуслове, а, помолчав, продолжил уже холодно:
– Знаешь, может, у тебя и изменились цели, но методы остались те же. – Это его «методы» прозвучало как плевок или как пощёчина, с таким презрением он это бросил.
– Какие ещё методы?!
– Думаешь, я не понимаю теперь, почему ты со мной тогда… поехала? Сразу после того, как я сказал про увольнение…
Она ошарашенно смотрела на него во все глаза.
– То есть, по-вашему, я… с вами… чтобы не уволили? Хотите сказать, что я…? – Голос у неё сорвался, нижняя губа заметно задрожала. – Да вы… вы-то сами после таких слов кто?!
Она развернулась на низеньких каблучках и стремглав выскочила из кабинета.
