Текст книги "Кудесница для князя (СИ)"
Автор книги: Елена Счастная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Таскув посмотрела на его сына – словно в стену каменную лбом ударилась. Ох, не поверил её оправданиям, теперь нового обмана ждёт.
– Не передумала.
– Вот и хорошо, – Отомаш хлопнул в ладони. – Мне ж до ваших печалей сердечных, правду сказать, дела нет. Пусть и против рода вы пойти решили – то ваша воля. Мне только важно, чтобы ты Ижеславу помогла.
Его откровенность кольнула неприятно – хотя чему удивляться? У всякого племени свои устои и заветы, предками начертанные. Блюсти их или попирать, словно дорожную пыль, каждый сам решает.
Таскув собрала всё, что нужно для обращения к Мир-Сусне-Хуму, закинула за спину бубен и тучан. По приказу воеводы ей привели белого жеребёнка, который без устали прошёл с ними весь тяжёлый путь. Она погладила животину по мягкой морде, пропустила сквозь пальцы короткую, только недавно остриженную гриву. Ни разу она не приносила кровавой жертвы: боги уберегли от надобности. А теперь почти своей кожей чувствовала остриё лежащего в тучане ритуального кинжала. Её рука не должна дрогнуть.
– С тобой точно не нужно никого отправить, светлая аги? – показалось, с искренним участием спросил напоследок Отомаш.
Она помотала головой.
– Никому нельзя туда ходить. Предупреди всех, воевода. Чтобы ни шагу в ялпынг-маа[1] никто не делал.
Тот вдруг опустил огромную тяжелую ладонь ей на плечо. Как будто понимал, что нелегко ей придётся. А Смилан всего лишь молча отдал обручье, через которое вновь на силу Ижеслава доведётся взглянуть, а ещё пополнить русло с милости Мир-Сусне-Хума.
Напоследок издалека Таскув посмотрела на Унху, который тревожно хмурился, бессильный подойти под надзором Елдана, и на Эви. Взяв жеребёнка за повод, она углубилась в лес.
Влажная от утренней росы трава скользила по лодыжкам, клочки тумана расползались по мелким низинам, туда, где их не мог достать тёплый свет, сочащийся сквозь кроны елей и пихт. Скоро даже шаманская, еле заметная под слоем опавшей хвои тропа истаяла, и пришлось идти к подножию Ойка-Сяхыл, поглядывая на солнце. Отсюда вершины не видать, ненароком отклониться и уйти не туда легко.
Она ещё не ушла далеко, когда первый раз почудился тихий шелест травы позади да потрескивание валежника. Неужто кто-то всё ж пошёл следом, не вняв предостережению? Таскув обернулась, но никого не увидела. Однако всего через несколько саженей звук повторился – и снова никого. Призрачные шаги преследовали её, заставляя сомневаться, в своем ли она уме, и стихали точно в тот миг, когда она останавливалась, чтобы прислушаться, не эхо ли это. Но когда Таскув уже почти убедила себя в причудливой игре отражённых от широких стволов звуков, как успела заметить движение за плечом, на освещённой солнцем поляне. Она резко обернулась. Стройный олень с непривычно тёмной шкурой и огромными ветвистыми рогами встал, глядя на неё и поводя чутким носом, словно это она его преследовала. Всего миг он раздумывал, бежать ли, а затем оттолкнулся тонкими ногами да и стрельнул в чащу. Больше его слышно не было.
Путь до Ойка-Сяхыл не показался длинным. Огромная пята горы засерела между стволов, круто уходя вверх. Осталось подняться на обширный уступ с западного бока – там и святилище стоит.
Жеребёнок начал упрямиться и дёргать повод, словно почуял, что его ждёт. Тащить его наверх стало невероятно трудно – Таскув взопрела, хоть парку скидывай. В какой-то миг подумалось даже, что она идёт не в ту сторону. Руки немели от борьбы с животиной, пот тонкой струйкой тёк по спине. Но вот среди скудной травы, что умудрялась расти на каменистом склоне, показалась другая тропка. Обогнув гору, она вывела наконец к святилищу.
Как и в обители Калтащ, встретили её семь менквов. Остроконечные головы лиственных изваяний уже растрескались от непогоды, что без устали обрушивала на них с неба своё негодование. Скоро минует семь лет, и менкв заменят.
Таскув вытащила жеребёнка за собой и привязала к жертвенному столбу. Без сил она села на землю рядом и замерла, переводя дух. Хотелось снова спуститься в лес и вернуться в лагерь. Но она должна выполнить обещанное.
Смахнув со лба растрёпанные пряди, Таскув встала и взглянула с высоты святилища поверх лохматых верхушек деревьев, что теперь несметным множеством раскинулись у ног, в самую даль. Огромная тень Ойка-Сяхыл протянулась с востока на запад, солнце ещё не выкатилось по небосклону из-за его бока, лишь очерчивало сиянием камни. Густо-зелёная тайга колыхалась, бескрайней рекой протекая между вершин Ялпынг-Нёра и ветер трепал над ней бесчисленные ленты, украшающие святилище.
Таскув вдохнула полной грудью, прикрыв глаза. Хватит медлить.
Она надела на руку слишком большое для неё обручье Смилана. Холод на миг тронул кожу, но тут же пропал, оставив только тяжесть серебра на запястьи. Достала из тучана длинные полосы ткани и, связывая из каждой человеческие фигурки, двинулась к идолам, что опирались на гору спинами. В каждую куклу она заключала по монетке – хороший дар для богов. Шептала обращение к Мир-Сусне-Хуму, просила его дать силы и мудрости, чтобы сохранить жизнь чужеземного княжича.
Закончив вязать кукол, Таскув положила их у подножия идола и опустилась перед ним на колени, опёрлась ладонями на камень, чувствуя его тепло.
“Услышь меня, За Миром Наблюдающий. Прошу твоей милости и помощи, чтобы спасти человека, чья жизнь вот-вот оборвётся. Испроси у Нуми-Торума сил, чтобы могла я передать их страждущему и страдающему. Верю в твою справедливость и жду слова твоего”.
Она замолчала и посидела ещё, склонив голову перед Мир-Сусне-Хумом. А затем встала, скинула бубен и двинулась к жертвенному столбу, ударяя по коже пальцами. Обошла его, медленно кружась, пытаясь услышать голос в мерном гудении. Ноги будто сами по себе переступали по камню, ветром подхватывало косы, и они ударяли то по одному плечу, то по другому при каждом повороте. Таскув поднимала руки с бубном и видела, как солнце подсвечивает его, затем опускала, едва не касаясь земли – тогда его пение становилось почти утробным. Она уже не замечала ничего вокруг, танцуя по краю пропасти: стоит чуть забыться, ступить в сторону – и переломаешь кости, рухнув с изрядной кручи. Её горловое пение звучало вместе с воем ветра в мелких разломах скал, а дыхание подчинялось теперь ударам колотушки по дублёной коже.
Всё теряло цвет, словно Таскув глубже уходила в другой мир. Она видела теперь умирающую реку жизни Ижеслава, берега которой медленно осыпались песком на дно, где ещё тихо журчал скудный ручей. После ринулась дальше, по руслу и вдруг налетела на плотину, высокую и крепкую – сотворенную кем-то княжичу во зло. Совсем узкий поток мог просочиться сквозь неё – ещё пара веток, вложенных в препятствие, ещё пара витков заклинания – и Ижеслав умрёт. Как бы поспеть.
Таскув встряхнула рукой, чувствуя, как вздрогнуло на запястьи обручье, бросила бубен наземь и достала из-за пояса кинжал. Глубоко дыша и продолжая напевать, подошла к жеребёнку, который от её кружения, кажется, успокоился – только зыркал по сторонам, прядая ушами. Она взялась за узду, провела ладонью по белой в яблоках шкуре, вскинула лицо к небу, щурясь от света, что теперь казался ей слишком ярким, и вонзила клинок в шею стригунка. Горячая липкая кровь потекла по пальцам, узда дёрнулась несколько раз, и руку оттянула тяжесть упавшей туши. Таскув выпустила её, отворачиваясь. Голос дрогнул, но снова выровнялся и полился славящей богов песней дальше. Она приложила вымазанную кровью ладонь к обручью, оставляя на серебре след.
“Прими жертву, За Миром Наблюдающий. Прими и помоги”.
Показалось, солнце излило в неё жидкий свет. Никогда раньше Таскув не ощущала себя столь полной, она могла теперь делиться жизнью со всем миром: а уж на хворого княжича её и подавно хватит. Она раскинула руки, обращаясь потоком, ринулась в почти пересохшее русло, заполняя его. Пусть не до краёв, пусть ненадолго. Но теперь у них будет время добраться до остяков и узнать, кто и как выстроил губительную плотину на пути силы Ижеслава.
Таскув выдохнула и прислонилась лбом к жертвенному столбу. Мир переставал кружиться и размываться, ноги гудели от пройденного с утра пути и танца. Лучи вышедшего из-за горы солнца теперь освещали весь каменный выступ, делали разлившуюся по земле кровь нестерпимо красной.
Таскув, давя дурноту в груди, наклонилась за бубном, который так и лежал в стороне. Снова послышались лёгкие шаги – теперь на тропе, уходящей от святилища в лес. Она и выпрямиться не успела, как её словно ударили по ногам. Колени подогнулись, и Таскув рухнула, обдирая ладони в попытке удержаться за столб. Неведомая сила натянула все жилы в теле, его скрутило немыслимой судорогой. Прямо перед лицом оказалась морда убитого жеребёнка с выкаченными в предсмертной муке глазами. Но Таскув не могла отвернуться. Жутко становилось от непонимания, что происходит, почему она чувствует, как её словно выпивают до дна. Свет мало-помалу мерк. Веки тяжелели, и скоро их невозможно стало поднять.
***
Костёр страшно пёк бок, словно Таскув поджаривали на вертеле. Она перевернулась – и жар обдал щёку. И в то же время озноб прокатился по спине. Чья-то ладонь легла на плечо, успокаивая, не давая шевелиться.
– Отдыхай, – шепнул знакомый женский голос, и она снова провалилась в забытьё.
В другой раз глаза всё же открыла. Костра уже не было, рядом, ссутулившись от долгого ожидания, сидел Унху, а над головой чуть трепыхался от гуляющего снаружи ветра свод палатки. Таскув собрала силы и тронула охотника за локоть. Тот опустил на неё взгляд и вдруг схватил в охапку, прижал к себе, шепча жарко:
– Слава Калтащ, ты очнулась! Я боялся, что случится самое плохое, – он взял её лицо в ладони и прижался к губам своими, сухими и горячими, точно в лихорадке, продолжил бормотать между поцелуями: – Так и знал, доведут тебя эти чужеземцы до беды! Как увидел, что ты там лежишь, в святилище, так сам чуть на месте не умер.
Таскув отстранилась, с ужасом на него глядя:
– Зачем ты туда пошёл?! Ведь нельзя!
Она негодующе хлопнула его ладонями по груди, а потом уткнулась в неё лицом. Внутри всё замерло от страшного осознания: он нарушил главный запрет всех родов – не ходить к святилищу. И не придумаешь даже сходу, что сквернее этого может быть! Теперь только гадать и приходится, как духи его накажут за непослушание, за поругание ялпынг-маа. Унху медленно и ласково погладил её по спине.
– А что же я, бросить тебя должен был, когда ты к ночи не вернулась? Я ж ведь с тобой теперь узами самой Калтащ связан. И раньше без тебя не мог, а теперь вовсе…
Он поцеловал её в макушку, стиснул в объятиях так крепко, словно кто-то отобрать хотел.
Может, и хотел. Не её забрать, но силы. И ведь как щедро хлебнул, как мучимый жаждой великан – едва душу не вынул. Большое могущество на то надо иметь. Знать бы, от кого такая напасть приключилась.
– И что ж ты, ночью пошёл? А коли кто тебя из духов в лесу водить начал? Меня не спас бы и сам бы сгинул.
Таскув подняла к нему лицо, окунаясь в бездонную черноту любимых глаз. Унху вдруг скривился, качнув головой в сторону.
– Одному не удалось сходить. Сын воеводов за мной увязался. Настырный такой, что собачий клещ! Вот вдвоём и ходили.
Таскув едва руками не всплеснула. Мало бед, ещё и Смилан на себя гнев вогульских духов навлечь пожелал. Оно, конечно, доподлинно не известно, как нарушение запрета на чужеземце скажется, а все равно боязно. Если духов разозлить, им, верно, всё равно, кому навредить: вогулу или муромчанину. Она снова со всех скудных сил толкнула Унху, не находя слов, чтобы обругать его. И Смилану бы всыпать, но какое уж она на это право имеет?
Унху вдруг рассмеялся и сгреб её в охапку, повалил на войлок, не давая двинуться.
– Не боюсь я духов. Даже им меня с тобой не разлучить!
Таскув откинула голову, принимая жадные поцелуи, обхватила его за шею руками, чувствуя, как отступает немощь. Завтра, верно, и вовсе ничего о том не напомнит. И вдруг блеснуло на запястьи тяжелое обручье, заляпанное в крови. Словно окатило с головы до ног холодной водой. Что ж она забавляется тут, когда обоим мужам помочь надо!
Еле-еле она вывернулась из рук Унху, остановила, когда тот попытался снова её пленить. И сказала серьёзно, так, что у охотника сразу отпало желание шутковать:
– Пойди сруби мне толстую пихтовую ветку. Обереги буду вам делать.
Он кивнул молча и вышел из палатки. А Таскув посидела немного, слушая гомон мужей снаружи. Ты ж смотри, как за неё испугались, что даже тому, чтобы Унху с ней наедине побыл, никто препятствовать не стал. Сейчас тоже навещать не торопился. И вездесущая Эви не примчалась тотчас же.
Охотник скоро вернулся, отдал аккуратно обрезанную, ещё сочащуюся смолой пихтовую ветвь. От живительного хвойного запаха совсем прояснело в голове. Таскув достала из стоящего рядом с лежанкой тучана свой нож и принялась за дело. Унху понаблюдал за ней немного, а затем тихо ушёл, чтобы не мешать. Для изготовления оберега сосредоточение нужно, в него мысли и душу свою вкладываешь. Таскув шептала обращения к богам, чтобы не злились, не обращали гнев на тех, кто так неразумно нарушил их уединение. Ведь то было сделано во благо.
Обереги вышли справными. Темнели на них теперь росчерки охранных знаков, способных отогнать зло. А помогут ли, там видно станет, только бы ничего плохого ни с Унху, ни со Смиланом не случилось.
Таскув продела в обереги ровдужные шнурки и вышла наружу.
Солнце тонуло за окоёмом, бросая последние лучи между елей у самой земли. Вот и день минул, пока она в забытьи валялась. Мужи готовились спать, вокруг было спокойно: знать Унху рассказал о том, что Таскув очнулась. Но стоило ей появиться, как все обратили на неё взгляды. Эви выглянула из другой палатки, словно почувствовала, но Таскув остановила её жестом: не сейчас.
Взглядом она попыталась найти Унху, но того на виду не оказалось. А вот Смилана она заметила сразу. Тот нёс за спиной к огню огромную вязанку веток. Свалил их в кучу и присел рядом – чуть дух перевести.
Таскув подошла и встала возле, чувствуя досадную робость. Сын воеводы взглянул на неё и поднялся, улыбнувшись совсем так, как раньше, ещё до того, как пошатнулось его к ней доверие.
– Рад видеть тебя в здравии,пташка.
Кольнуло на миг внутри раздражение: снова за старое! Хотя чего злиться, ведь тоже в беде её не бросил, себя не пожалел.
– Спасибо, Смилан, что за мной пойти решил, Унху одного не пустил.
Воин усмехнулся вдруг нерадостно, словно какая-то мысль его опечалила. Странно всё же. Вроде, в свете что он порой изучал, купаться можно. А иногда словно туча набегает – и в этот миг узнать хочется, что его тревожит.
Перво-наперво Таскув сняла обручье, которое болталось на запястьи и нещадно натирало кожу. Смилан удивлённо оглядел пятна крови на нём, но ничего спрашивать не стал.
– Вот, – проговорила Таскув тихо. – Я попыталась сделать всё, что могла. Теперь мы должны успеть, – и добавила, протягивая оберег: – А это надень, чтобы духи наши за появление в ялпынг-маа тебя не наказали.
Воин принял амулет на ладонь, повертел, разглядывая.
– Да что мне будет? – усмехнулся снова.
– Надень. Мне так спокойнее.
Смилан посмотрел ей в глаза совсем иначе: не насмешливо, не с любопытством, словно мальчишка, встретивший нечто неведомое. А с благодарностью и теплом. Таскув вздрогнула, когда он взял её за руку и сжал легонько. Маленький кулачок поместился в широкой воинской ладони почти целиком. И от этого окутало с ног до головы необычайно ясным чувством защищённости.
– Стало быть, и тебе спасибо, – Смилан спешно отпустил её, глянув поверх плеча.
Таскув вдохнула: совсем позабыла от прикосновения воеводова сына, что воздух ей нужен – и обернулась. К ним шёл Унху. И по лицу его сразу стало понятно: всё заметил, ни единого движения или жеста не ускользнуло от зоркого взгляда охотника. Он встал рядом и вперился в Смилана так, что со стороны не сразу поймёшь, что ростом его ниже на хорошую пядь.
Воин, не сводя с него ответного едкого взгляда, неспешно надел на шею оберег. Ещё и ладонью по нему чуть хлопнул. Унху шумно втянул носом воздух, удерживая рвущиеся с губ слова. Но в чём он мог упрекнуть Смилана, если и хотел? Пустая ревность лишь станет поводом тому над ним посмеяться. Охотник, видно, это понимал, а потому нашёл в себе силы промолчать, лишь Таскув за руку взял: присвоил.
Сын воеводы покачал головой, развернулся и пошёл прочь. И муторно стало на душе. Вроде, и не сказали друг другу ничего, а словно подрались в кровь.
[1] Ялпынг-маа (вогульс.) – священная земля.
Глава 6
Вогульский паул поутру ещё спал. Лунег оглядел его с высоты холма: маленький, всего в несколько десятков избушек. Деревни зырян нынче уже разрослись поболе, и дороги в некоторые западные города из них уже пробиты. А тут – тишина затерянного среди бескрайних лесов селения. Словно не дома там раскиданы, а камни, осыпавшиеся с горы. Встающее солнце сквозь дымку, что становилась всё плотнее, ещё освещало покрытые берестой крыши, но с севера надвигалась сизая туча. Снова будет дождь.
Лунег махнул рукой, приказывая воинам ехать за ним. Они спустились в долину и, тревожа стуком копыт здешних собак, промчались между домов до того, где жили отец и мать Таскув. Сегодня он спросит руки их дочери по-доброму последний раз. А там пусть пеняют на себя.
Он спешился – боль от удара ног о землю отдалась под рёбрами, вонзилась в спину. Вдох застрял в горле, не достигнув лёгких. Лунег чуть постоял, согнувшись, пока всё не утихло: теперь недуг напоминает о себе всё чаще. Время уходит. Его всегда мало.
Он жестом остановил младшего брата Ратега, который, видно, хотел справиться о том, как шаман себя чувствует, и направился к дому. На заднем дворе захлебывались лаем собаки в загоне: почуяли чужаков. В избе уже слышались шаги и голоса – хозяева проснулись. Лунег едва не столкнулся у двери с открывшим её Ойко. Тот встал, как вкопанный, оглядывая незваного гостя.
– За чем пожаловал, Лунег? – обратился к нему на западном языке. На нём друг друга понимать проще. – Разве я тебе не ясно сказал в прошлый раз, что тебе здесь делать нечего?
Он посмотрел поверх его плеча на воинов, что остались поодаль. Нахмурился, поняв, видно, что неспроста они здесь. Это не все, кто приехал с шаманом, в ближайшем перелеске прячутся остальные, и быстро прибудут сюда – стоит только знак подать.
– Я дал тебе время подумать, Ойко, – Лунег не стал пытаться пройти в дом. Так даже лучше. – Посему ответь, отдашь мне дочь в жёны?
Воин усмехнулся нехорошо. И говорить ничего не надо: не отдаст. Хоть сотню лет жди да мотайся туда-сюда по несколько раз за луну. В доме послышался голос жены Ойко: она, кажется, спрашивала, кто пришёл. Верещали дети. Проклятые собаки всё никак не унимались.
– Катился бы ты отсюда, шаман, – наконец выплюнул воин. – Мне больше тебе сказать нечего. И лучше бы тебе здесь снова не появляться. По-другому встретим.
Лунег кивнул, делая шаг назад. Он махнул своим людям, и пятеро из них отделились от отряда и двинулись к дому шаманки, что стоял на отшибе, за восточным холмом. Теперь слова её отца – пустой звук, хватит пытаться соблюсти хоть какие-то порядки. Не для того, видно, их племена родились, чтобы ни с того ни с сего дружбу заводить. Нынче Лунег себе жену силой заберёт, если по-хорошему отдавать не желают. И не хотел бы, может, снова застарелую вражду поднимать, но теперь без Таскув ему жизни нет. А значит, и выбора ему боги не оставили.
Ойко бросился было мимо него в первом порыве остановить зырян. Но Лунег перегородил ему дорогу. И хоть воин, верно, смог бы его одолеть, а и пальцем не притронулся. Брезговал, что ли?
– Я предупредил тебя, что будет, коли откажешься.
– Вы её там не найдёте!
– Спрятать решили? – Лунег усмехнулся и толчком в грудь остановил вновь рванувшего с места вогула. – Так найду всё равно. Найду и заберу.
В дверь выглянула Алейха, прищурилась от последних перед наступающей непогодой солнечных лучей. Всё же в мать Таскув красотой пошла – те же глаза узнаваемого разреза, слишком необычного для женщин рода Мось. И та же линия скул. Не зря в свое время прадед её прабабку полюбил, хоть встретились почти случайно и в те времена, когда союз вогулки и зырянина показался бы ещё более диким, чем теперь.
Алейха только вздрогнула, увидев, кого это утро привело к ним в дом, схватила мужа за плечо. Глаза её тут же наполнились слезами.
– Уходи Лунег, – роняя слова, точно тяжёлые камни, проговорил Ойко. – Нет здесь Таскув. И не достанется она тебе. На то воля богов.
Лунег пожал плечами, отворачиваясь.
– На всё моя воля.
Морщась от невыносимого собачьего гвалта, он пошёл прочь. Запрыгнул в седло и тряхнул поводом, перехватывая удобнее. Ойко так и стоял в дверях вместе с красавицей-женой, которая пряталась за ним, будто он в случае чего смог бы её защитить. Не сможет.
– Дом сжечь, – бросил Лунег подъехавшему к нему Ратегу. – Будут слишком сопротивляться, убейте.
Тот твёрдо кивнул и передал приказ другим. Тем временем проснувшиеся от шума вогулы выходили из своих изб под только-только начавшийся моросящий дождь. От него по телу даже под плотной одеждой пробегала дрожь. А может, снова давала о себе знать хворь, что пожирала Лунега уже несколько лун. Паульцы начали собираться у дома Ойко, галдя и возмущаясь. Что ж, тем хуже для них.
Он развернул коня и поехал по взрытой ногами и копытами грязи к дому шаманки. Воины остались позади, сдерживая вогулов, которые бросились было за ним – остановить! Выезжали из тени лиственниц другие зыряне: коль паульцы будут слишком негодовать и буйствовать, деревня пострадает вся, а не только дом Ойко. Но это всё равно. За спиной Лунега сильное и многочисленное племя.
Он взобрался на восточный холм, обогнул его по плечу и выехал к одинокой избушке Таскув. Отправленные сюда раньше воины околачивались без дела во дворе: дверь уже выломали, и внутри, видно, и впрямь никого не оказалось.
– Её там нет, – подтвердил нерадостную мысль один из воинов. – Что дальше делать?
Лунег самолично заглянул в избу, потрогал угли в очаге: совсем холодные, даже чуть отсыревшие. Значит, шаманка ушла отсюда уже несколько дней назад.
– Возвращайтесь в паул и выясните, куда она делась.
Воин кивнул, выслушав, вышел на улицу и скомандовал остальным. Через пару мгновений их и след простыл, а грохот копыт стих, бросив между растущих кругом лиственниц тихое эхо.
Лунег чуть погодя тоже вышел наружу и встал под навесом. Закрыл глаза, прислушиваясь не ушами, но нутром. Каждое бревно в стенах, каждая доска порога хранила силу Таскув, живительную и сладкую, словно дикий мёд. Жаль, её слишком мало здесь: не насытишься. И помочь сдержать хворь она не поможет. Лунег всё ж втянул её, сколько смог – словно целебным зельем рану намазал. На миг полегчало. Глядишь, даже к ночи не будет чёрной рвоты и смертной дурноты при виде пищи на привале.
Прадед наградил его скверным наследием. Умер он от того же недуга, что пожирал теперь нутро Лунега, ещё молодым, успев, правда, нажить детей. Деда и отца рок миновал, а вот на правнуке отыгрался в полную силу. И лет-то ему всего ничего: лишь недавно двадцать пять зим минуло. И силой шаманской боги не обделили, даже отмерили сверх положенного. А вот здоровья, словно в насмешку, не дали.
До недавнего времени хворь молчала. А теперь грызла его изнутри, точно голодный пёс – кость. И есть ему не хотелось, и с лица да тела спал которую седмицу. Говорят, от той болезни не излечиться, проникает она своими ростками по всем кишкам. Но знал Лунег, что прадед его пытался её победить. Помочь ему могла в то время Ланки-эква, сильная шаманка и целительница. Да только непросто всё оказалось. Чтобы насовсем хворь унять, он должен был её дух забрать, выпить, как снадобье – во время особого ритуала – вместе с девичеством. Но слабину дал, потому как любил. А она сбежала от него, как узнала обо всём. Скрывалась среди родичей много зим, а после и не нужно стало: умер прадед.
Но Лунег не собирался разделять его участь. Как бы Таскув ни была прекрасна, а своё он заберёт. Только найти её осталось. Раз по-доброму договориться с вогулами не вышло, так тому и быть...
Полыхнула в пауле изба Ойко, заметались люди, словно букашки на нагретом солнцем пне. Мелкий дождь не смог затушить пожара, только продолжил тихо рыдать над свалившимся на вогулов горем. Лунег с холма, смотрел на их панику и попытки спастись, не чувствуя сожаления и раскаяния. Отгорели они давно, смылись болью, которую он вынужден был терпеть каждый день.
Скоро вспыхнул и другой дом, за ним третий. Паул умирал. Тёмная вереница зырянских воинов расплескалась по дворам, сея смерть. А затем, натешившись, покинула разорённое селение. Дождь унялся, растворилась над лесом туча, а солнце уже подкатилось к полудню, слепя уставшие глаза. Затекли без движения ноги, но Лунег не сходил с места, почти завороженно наблюдая бесчинство своих людей.
Малый отряд поднялся к нему, когда весь паул охватили пожары, которые казались с высоты холма не более чем кострами.
– Она уехала с муромчанами на запад, к Ялпынг-Нёру, – Ратег присел рядом на пороге избы. – Два дня назад.
Лунег встал, отряхивая штаны от налипшей грязи. Кивнул на своего коня:
– С собой заберите и блюдите. Плохо смотреть за ним станете – прокляну. И вещи мои не трожьте!
Брат испуганно сделал шаг назад, яростно кивая. Почему-то проклятия даже бесстрашные воины боялись пуще огня. Хотя забот слишком много – кого-то проклинать. Духи такого не одобрят.
Лунег обошел избу Таскув, словно к дивному аромату, принюхиваясь к призрачным остаткам её силы, что ещё гуляли здесь. Он углубился в лес, последний раз глянув на запад, хранящий тепло склонившегося к нему солнца. Прошёл ещё несколько саженей, касаясь шершавых стволов лиственниц, слушая шелест молодой травы под ногами. Тайга примет его, как принимала много раз, укажет дорогу к Таскув, которая сейчас была желаннее всего на свете. Они едины.
Лунег глубоко вдохнул, чувствуя знакомую ломоту в костях, и перекинулся в чёрного оленя.
***
Лунег преследовал муромчан почти два дня, прежде чем смог нагнать. Его воины по-прежнему оставались далеко позади. В облике оленя он был почти здоров, он был свободен от боли, но знал, что, вновь обратившись человеком, будет слабее малого ребёнка.
На счастье выяснилось, что чужаки собирались остановиться у Ялпынг-Нёра достаточно надолго: им потребовалось провести ритуал, чтобы спасти своего вождя. Узнать об их планах не составило большого труда: они говорили так громко, что вся лесная живность разбегалась на много вёрст вокруг. Они не умели чтить древность и покой здешних мест. А ещё местные племена называют дикарями…
Несколько раз Лунег видел Таскув. Впервые он подбирался так близко к девушке, что без любви и вожделения манила, словно огонь в непроглядной мгле. Она невидимой привязью тянула к себе, рождая в груди жгучее нетерпение. Но он не мог позволить себе спешки. Ему нужно набраться сил и задержать муромчан у Ялпынг-Нёра, чтобы их нагнали его люди.
Лунег всегда оставался незамеченным даже неподалёку от лагеря – в облике зверя есть свой резон – лишь бы на охотников не налететь. Среди них оказался один, особо умелый, взращенный тайгой, натренированный хитроумной дичью. Такой с одного выстрела бьёт зайца далеко впереди. Но ему было не до того. Он взгляда не сводил с Таскув, словно постоянно в объятиях держал. Да и она отвечала ему взаимностью – и связывал их общий умысел. А вот какой, довелось узнать в первую же ночёвку у границы ялпынг-маа.
Лунег следовал за ними до святилища Калтащ и там первый раз явил себя Таскув. Не стал скрываться: пусть видит, так будет крепче связь после. А после, затаившись в зарослях у священной поляны, он с ужасом в сердце понял, зачем они пришли. Охотник хотел забрать то, что принадлежало Лунегу, то, что могло спасти его жизнь!
Лишь на миг он забылся, когда увидел в скупом и холодном лунном свете обнаженную Таскув – и хотел было кинуться, помешать ритуалу. Но то, что он не завершится, почуял раньше незадачливого вогула. Шаманка оттолкнула его.
А после ритуала тело её полнилось такой силой, что Лунег едва удержался, чтобы не зачерпнуть её.
Зато на следующий день, на святилище Мир-Сусне-Хума взял своё сполна. Даже чуть больше, чем нужно – чтобы Таскув лишилась чувств. Он не собирался похищать её: девушка должна прийти к нему сама. Так безопасней. Но он восполнил всё, что потратил, долго находясь в шкуре оленя. И получил отсрочку, ведь пока Таскув не очнётся, муромчане не снимутся со стоянки.
Отряд зырян прибыл к Ялпынг-Нёру этой же ночью, когда шаманка под присмотром своего охотника лежала в палатке. Лунег вышел к тайно обустроенному лагерю и снова вернулся в свой облик. Промозглый воздух предгорий вцепился в тело, раздирая кожу. Лунег ступил в становище и под чуть удивлёнными взглядами зырян оделся в припасённые штаны и рубаху. Воины наблюдали за ним со смесью страха и почтения на лицах. Всё никак не привыкнут.
– Пришлось ждать вас слишком долго, – бесцветно упрекнул он Ратега, который возглавлял отряд его воинов.
– Я зверем не обращаюсь и следов не чую, – недовольно ощерился тот. – Хорошо хоть я здешние места знаю, мы вышли на чужаков очень скоро.
– Скоро я заберу её и мы отправимся к святилищу.
– Ты уверен, что она сможет тебя излечить? – Ратег не первый раз задавал этот вопрос. И всё никак не мог отринуть сомнения. – Может мы подставляем свои шкуры под мечи муромчан зря?
– С каких пор ты стал трусом? Их меньше и наверняка не все захотят рисковать собой ради чужой шаманки.
– Станут, если она им сильно нужна.
Лунег покачал головой, поудобнее усаживаясь у костра. Можно и отдохнуть, а до тревог Ратега ему дела нет. Поворчит, да всё равно исполнит всё, что ему скажут. Стоянку воины развернули разумно – прикрывшись холмом и густым лесом от лагеря муромчан. А те бродить в округе поостерегутся, ведь, наверняка, Таскув предупредила их о священности этих мест, которую нельзя нарушать никому, кроме шаманов. Тем хуже для двух глупцов, что пошли забирать её на Ойка-Сяхыл. Охотника, что страстно желал овладеть шаманкой у идола Калтащ и одного из чужаков, молодого воина и родича их предводителю.
Лунег первый раз за много дней с жадностью набросился на еду. Опутанное ядовитыми щупальцами хвори нутро нынче его не беспокоило. Есть хотелось невыносимо. И он чувствовал в себе силы двигать древние вершины Ялпынг-Нёра, но знал, что это ненадолго. Нужно торопиться.
Нынешняя ночь подарила ему прекрасный сон без боли и сновидений. Но лишь слабый свет тронул небо над Пурлахтын-Сори, как он проснулся: теперь нужно сделать следующий шаг.
