Текст книги "Ниточка судьбы"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Перед выступлением Вера, на ходу перемолвившись с веселым Рудольфом, заговорщически ей подмигнувшим, отправилась в специальную «комнату разогрева», чтобы несколько минут провести за инструментом. К тому же ей не хотелось ни с кем разговаривать. Но произошло нечто совершенно непредвиденное.
Не успела она открыть крышку инструмента, как в комнату влетела Ключарева с традиционным букетом роз, а следом за ней, странно гримасничая, как показалось Вере, возник белокурый верзила, размахивая таким же букетом. Они встали в трех метрах от нее, упиваясь произведенным эффектом.
– От нас не спрячешься! – торжествующе произнесла Ключарева. – Неужели ты хотела скрыть от меня… м-м-м, от нас с Леней столь чудесное событие? Мы любим такие мероприятия, правда, Леня?
– Не то слово, – дурным голосом произнес Леонид, видать многого набравшийся от своей новой подруги. Но тут же стал страшно галантен: мол, что вы слушаете эту матрешку, я сам явился засвидетельствовать вам почтение и примириться на веки вечные. Мол, уж мы-то с вами знаем и найдем какой-никакой общий язык.
Ключарева тоже сделалась серьезной, как бухгалтер. Оказалось, что они заранее заказали столик в испанском ресторане, чтобы изысканно отпраздновать событие.
Несмотря на мимолетное раздражение, Веру тронула эта ключаревская практичность.
– Что ж, хорошо, – отвечала Вера в бухгалтерской манере Ключаревой, – давно я не пила испанского вина.
– Я надеюсь, что тебя здесь не споят прежде, чем это сделаем мы? – весело подмигнула Танюша.
– Спроси Владимира Павловича Третьякова. Он сегодня особенно загадочен. Похоже, что я уже приглашена в его таинственный кожаный кабинет.
– О! Должно быть, дорого стоит приглашение самого Третьякова! – подобострастно произнес Леонид. – Интересно, чем это надо обладать, чтобы пробиться к нему на фуршет? Я бы…
– Молчи, урод, – засмеялась Танюша. – Ты извини, Верочка, у него манера такая. Он все время кому-то подражает – Ефиму Шифрину, Брюсу Уиллису.
Трудно было понять, издевается ли Ключарева над своим бойфрендом, бравирует ли перед Верой своей свободой в обращении с любовником, задумала ли заранее что-то еще. Если решила, то постарается реализовать это сегодня же в испанском ресторане.
– Уела, на место поставила, – сокрушенно произнес белокурый. – Сложное у меня положение. – Произнося это, он алчно глядел на Веру, как тогда, в аэропорту, на ее портрет в «Новостях культуры».
– Ладно, вы мне надоели, прочь, прочь! – с мрачной веселостью произнесла Вера. – Увидимся через час. Это акция летучая, невинная, вроде капустника. Правда, с глубоким подтекстом, как всякий капустник.
Ключарева и ее приятель слишком поспешно вышли из комнаты.
Вера взяла несколько аккордов Грига. Вспомнила чудесную Норвегию, прогулку на яхте в расходящемся тумане, береговые сосны, как бы укрывшие землю от ветра и сырости.
С этой картинкой перед глазами она вскоре вышла на сцену. Вечер вел Третьяков. Он произнес несколько дежурных фраз, полных скрытого интеллигентского пафоса. Он не скрывал гордости за будущих выпускников, не акцентируя внимание аудитории на Рудольфе и Вере, что было педагогически выверено. Но далее произошло странное и неожиданное.
Третьяков отметил как бы невзначай, что, несмотря на симпатии учителя к огромному таланту своего ученика, то есть Рудольфа Даутова, его по-настоящему покорила виртуозная игра Веры Стрешневой, ученицы профессора Соболевой.
Девушка чуть не прыснула со смеху. Все это было настолько нелепо, что не подлежало никаким комментариям.
«Вероятно, Владимир Павлович дошел до нового уровня лицедейства, – решила она. – Да и вчера он был какой-то необыкновенный. Как говорится, не любо – не слушай, а врать не мешай. Интересно, про нас тут фильм не снимают?»
Стрешнева подняла глаза и увидела, что на нее уставилось несколько видеокамер. Никого из снимавших она не знала. Кажется, один из них был иностранцем.
Даутов выступал первым, как лицо сегодня неглавное. Тем более что талант его был охарактеризован как исключительный.
Он сыграл один из своих коронных номеров, за два последних года набивших Вере оскомину. Публика была в восторге.
– Браво! Брависсимо! – вопили какие-то молодые люди из середины зала. – Гран-при, Москва, август!
Рудольф раскланялся и сделал хозяйский жест рукой. Все смолкли.
– А теперь выступает Вера Стрешнева! Обладатель Гран-при Международного музыкального конкурса имени Грига.
«Законы капустника, – подумала она. – Черт с вами, развлекайтесь. Как вы мне все надоели! Уеду я от вас».
– Спасибо, Рудик, – по-свойски сказала Вера. – Рудольф Даутов, лауреат приза зрительских симпатий.
Это Стрешнева произнесла громко и эффектно.
После исполнения «Поэтических картинок» Грига ее долго не отпускали со сцены. Она сыграла несколько картинок Мусоргского – «Полет Бабы-яги», «Старый замок».
Заодно вспоминая, как Мусоргский спас ее от таинственного взломщика.
После чего дипломатично ответила на десяток вопросов, похожих друг на друга. Большая часть похвал досталась Норвегии и блистательным организаторам конкурса.
– Формируется новая мировая элита, – говорила Вера. – И вы видите ее здесь. Это прежде всего Рудольф Даутов, один из лидеров мирового исполнительского искусства. Я считаю, что мне просто повезло. Выступая в столь сильной команде, никто не мог заранее рассчитывать на успех. К тому же в музыке победа относительна.
– Но вы были среди главных фаворитов конкурса, – заметил кто-то.
– Это далеко нет так, – отрезала Вера. – Могло произойти все что угодно. Я, например, могла заблудиться где-нибудь в фиордах. В переносном смысле, конечно.
После исполнения оставался огромный запас свободы, почти нерастраченный. Потому Вера говорила свободно и легко.
– Вы готовитесь к московскому конкурсу?
– А как вы думаете? – вопросом на вопрос ответила Вера.
Эту фразу Стрешнева произнесла на ходу, унося с собой подарки – великолепный комплект нот и огромную корзину с цветами.
«Вот сама Стрешнева, – услышала Вера, – запоминай».
Девушка недружелюбно обернулась. На нее глядели два юных существа, он и она, первокурсники.
Вера улыбнулась им. И тут же у нее испортилось настроение.
Сначала возник Даутов.
– Забыла обо мне, – укоризненно прошептал он. – Предки в Португалии. Мы скоро поедем…
– Куда? В Португалию? – изумилась Вера, механически используя запас свободы.
Даутов не успел ответить. Стремительно подошел Третьяков:
– Извините, ребята, у нас все так джазово сегодня. Прекрасно, прекрасно! Эта топ-модель Колосова должна была предупредить вас, но куда-то запропастилась. У нас маленькое масонское заседание, на шесть персон. У меня в кабинете. Нехитрое угощение в узком кругу. Предварительные итоги. Непринужденная беседа. Жду вас. Я убегаю. Мне должны звонить из Бостона. Осторожно, к вам приближается царственная Соболева.
– Дети, – молвила Соболева, – этот господин вас проинформировал, я надеюсь. В его кабинете, пропахшем коньяком, мы культурно отдыхаем сегодня. «И лучше выдумать не мог», как говорится. Я боялась, что он заранее объявит об этом на канале «Культура». К счастью, этого не произошло. Утешает, что сейчас светлое время года.
Вера извинилась и пошла наугад в толпу, отыскивая Ключареву и белокурого красавца, перед которыми ей тоже придется извиняться. Удивительная у нее судьба. Не в кабак, так в кабинет. Разница, впрочем, невелика. Есть такой китайский иероглиф. Две женщины. То есть шум. Действительно, они с Соболевой нашумели. На весь мир. И шум этот пошел множиться волнами.
– Таня и Леня, – обратилась она чинно к сладкой парочке, – я вызвана в бункер. Для ознакомления с секретным документом. Прощай испанское вино!
– Да ничего страшного, – пожала плечами Ключарева. – Дело в том, что мы там если не каждый день, то через день тусуемся. Поскучаем сегодня без тебя.
– Правда? – обрадовалась Вера. – Тогда завтра я вас угощаю там же, хорошо?
Даже эта парочка теперь казалась ей избавлением от странной консерваторской опеки. Запас свободы требовал новых впечатлений. А Третьяков никакой новизны предложить не мог.
– Скучать мы не будем, – торжественно произнес Леонид, – но веселье наше будет пронизано горечью. Вы играли просто классно. Я бы так точно не смог. А пока предлагаю выпить за нашу дружбу.
Ключарева с трудом сдерживала ярость. Видать, ее спутник в ходе вечера прихлебывал коньяк из плоской металлической фляжки, которую немедленно вынул из внутреннего кармана безукоризненного пиджака.
– Это несмешно. Коньяк не мой напиток, – сурово ответила Вера. Она уже была счастлива избавиться и от этих двоих.
Танюшку было с одной стороны просто жаль. Но одновременно Вере казалось, что Кукла Таня явилась сюда не просто так. Мастерица кривляний перед зеркалом, она и в жизни постоянно разыгрывала спектакли. И нынешний был отражением той встречи в аэропорту.
Думать об этом сейчас было не слишком интересно. Предстояло нафталинное общение с консерваторской элитой.
Вера решила, что ей будет предложено отдохнуть от музыки и ни в коем случае не участвовать в августовском конкурсе. Недаром Третьяков в своей речи сделал упор на целой плеяде молодых исполнителей. И Даутов тут как тут – стреляет глазами из темного угла. Певец темной любви, непризнанный гений. Будущий московский триумфатор. Дескать, сейчас он полон сил, только набирает форму. А Вера, мол, на этот год исчерпала свой потенциал. В том смысле, что миновала пик формы. Уроды. Ведь так все и задумано.
Но думала об этом равнодушно. Все происходит без нее. Музыка сама льется из-под пальцев. Провидение располагает множеством средств для того, чтобы направить кого угодно, и Веру тоже, по начертанному заранее пути. Она с изумлением поняла, что не видит себя участницей московского конкурса. Норвегию, например, она каким-то волшебным зрением увидела много раньше, и себя там – вплоть до мельчайших деталей. Объяснять себе этот удивительный факт она принципиально не собиралась. Но, вероятно, придется рано или поздно.
Квадратный кабинет Третьякова слыл легендой. Сам Владимир Павлович приложил к этому немало сил и средств. Разве что на стенах этого заведения, как он сам называл свою берлогу, не было автографов великих современников блистательного лектора и наставника.
Не всякий известный человек слывет блистательным в своей сфере. Третьяков был в этом плане счастливчиком. Он скромно величал себя худшим из лучших, и это было краеугольным камнем его деятельности. Врожденный коллективизм в нем преломился необыкновенным образом. Он с поразительной легкостью вошел в коллектив – музыкантов, музыковедов, композиторов, певцов, а кроме того, специалистов по строительству и реставрации концертных залов, дворцов акустики, света и цвета.
Фамилия Третьяков как нельзя больше подходила человеку, играющему эту роль. «Третьяковская галерея» учеников, а он умел отбирать лучших, была тоже на слуху. Гениальный дар – редкость, но прочие дары, некий музыкальный стандарт, устойчивая середина, по мнению Третьякова, были сейчас едва ли не главной заботой. Несмотря на свою законопослушность, Владимир Павлович имел все замашки богемного патриарха.
– Можно сказать, и в этом он гений, – откровенничал когда-то Даутов. – Ты женщина, у тебя психология иная. Не поймешь. Я знаю его намного больше и уважаю как старшего. Я, может быть, такой же. Не во всем. Отчасти он заменил мне отца. Тому все некогда. Современная дипломатия вещь похлеще «Гамлета». А Третьяков – и дипломат, и музыкант, и гуру. Таких в Москве разве что дюжина. В его поколении.
– Чертова дюжина, – парировала Вера. – Живем как уроды. У них же власть, средства. Я думаю, что все расходуется в одном направлении.
– То, что ты здесь, – возражал Даутов, – опровергает твои слова. – На твое место, на эту нишу очень талантливой пианистки, зарились многие. Думаешь, нельзя сделать из середняка звезду? Да это происходит сплошь и рядом. Кинематограф, литература, даже спорт.
Все это вспомнила Вера по пути в квадратный кабинет. Она была там однажды. Получала с группой сокурсников студенческий билет. Вручал драгоценные книжечки Третьяков. В атмосфере непринужденной и дружелюбной.
Теперь Вера будет в том же загадочном помещении на каких-то других основаниях. Тоже непринужденных и товарищеских.
Третьяков уже поговорил с Бостоном.
Дверь была открыта. Вера пришла не последней. В кабинете располагались четверо. Сам Третьяков, два его «тайных советника», как их называли, Андрей Суриков и Руслан Калитин, молодые преподаватели, о которых Вера знала одно – что они на редкость грамотные специалисты. Впрочем, с ними она мало соприкасалась. Рядом с Третьяковым находился Даутов, как будто председательствовал. Он говорил о Втором концерте Рахманинова. О том, как воспринимал его на первом курсе, на втором, на третьем, на четвертом, на пятом.
– Наконец-то подтягиваются главные силы! – прервал Рудольф свои музыкальные воспоминания. – Профессорские деликатесы жаждут, чтобы их разрушили.
– Сам ты деликатес и главная сила! – засмеялась Вера, не понимая, для чего она здесь. Четверка собравшихся выглядела строго отмеренной и самодостаточной.
– Не хватает председательницы оргий, – улыбнулся словам девушки благожелательный Третьяков. – Нашего доброго гения.
Соболева вошла следом за Стрешневой, точно зная, когда появится ученица.
– Извините, что мы с Верочкой задержались, – бархатно пропела она. – Мы немного пораскинули нашими скудными умишками на предмет здешней сходки.
– Да какая там сходка! – махнул длинной рукой Третьяков. – Я поздно сообразил, что нужен какой-нибудь банкет. Все эти вечные интеллигентские штучки типа «скромнее надо быть». Ну вот и будем скромнее. Посидим небольшим числом.
– Действительно, что-то нас негусто. А где остальной народ? – спросила Соболева насмешливо.
– Да бросьте вы, – ответил Третьяков, обращаясь к одному из «тайных советников». – Вот и Андрей Юрьевич говорил. Народ мы только что вознаградили прекрасной музыкой. Что ж, если вы называете это сходкой, пусть так будет. Как хотите, Руслан Игоревич.
Теперь он обращался ко второму помощнику, словно бы заслоняясь от прямого ответа Соболевой.
«Похоже, он ее боится», – решила Вера, присаживаясь с краю барского стола.
Соболева чуть раньше расположилась рядом с Третьяковым.
– Дети проголодались, – немедленно произнесла она. – Как хотите называйте нашу встречу, но я не могу видеть страдания маленьких калек. Рудольф, ухаживайте за дамами.
Рудик снова зашевелился, заулыбался и начал концептуально ухаживать за Верой.
Только теперь она окинула взглядом весь персональный стол Третьякова. Он, что называется, ломился от яств, причем отменных.
– Положи мне, пожалуйста, рыбы, налей вина, – полушепотом говорила она Рудику. – Я что-то в самом деле голодна как зверь.
Третьяков провозгласил тост за племя молодое, незнакомое. Соболева иронически поддержала профессора, отметив его поразительную самокритичность.
Обстановка понемногу разрядилась.
Внезапный переход от шумного импровизированного концерта к аквариумному пространству профессорской кельи уже не казался искусственным.
Скоро всем без исключения стало все равно, с какой целью они тут собрались.
– Не понимаю, Андрей, – обращалась Соболева к одному из помощников Третьякова, – что у вас-то общего с этим нашим Володей Третьяковым? Чем это он вас так буквально заворожил? Вы просто сделались его тенью.
– Я, – отвечал Третьяков, наклонив безупречно постриженную голову и глядя поверх идеальных профессорских очков, – запрещаю вам применять к Андрею методы испанской инквизиции. Скажите-ка лучше, что это вы сделали с Верой, заставив ее та-а-ак играть? Мне страшно за нее.
– Исполнение уникальное и поразительное, – бархатно, по-соболевски, произнес Калитин.
– Да кто ж спорит, – согласился Владимир Павлович, – и все же откройте секрет. Ну мы все здесь свои. Верочка, вам есть восемнадцать? Кушайте побольше этой чудесной рыбы, это муксун, из Сибири. Не знаю, отчего до сих пор кто-нибудь из наших многочисленных поклонников этой рыбы не сочинил, например, «Муксун-сюиту»?
– Так ты презираешь современных композиторов, Володя? – изумленно подняв брови, спросила Соболева. – Это странно, я думала, что все как раз наоборот. Что одно только настоящее тебе мило и что-то говорит твоему сердцу. Прости, что я так ошибалась.
Рудольф тут же назвал несколько имен, заявив, что эти музыканты несомненно талантливы.
– Умница, Рудик! – с пафосом произнесла Соболева. – За ними будущее. Эти мальчики мне известны, Володя. Я даже не представляю, что бы ты с ними мог сделать.
– Возникла бы новая «Могучая кучка», – разрядил напряжение внимательный Суриков.
Она делала все возможное, чтобы не возвратились к разговору о Вере, так стремительно начатому Третьяковым. И это ей удалось сделать с блеском. Как поняла Вера, это произошло в первые несколько секунд. Извинения Соболевой и ее невинная ложь о только что состоявшемся разговоре с Верой перекроили весь вечер.
Третьяков даже обрадовался тому, что можно просто отдыхать. Он вернулся к одной из любимых своих масок – лучшего лектора Москвы.
– Володю понесло, – так выпьем же за это! – торжественно провозгласила Соболева. – Расскажи нам, как ты участвовал в разрешении Карибского кризиса. Или как собирался бежать в Америку через Камчатку. У тебя, Володя, весьма богатая биография.
Третьяков и не думал обижаться на Соболеву, а все принимал как должное.
«Рудик, – думала Вера, зачерпывая черную икру серебряной ложечкой, – знает своего профессора отлично, и не зря же называет его истинным человеком жизни и в этом смысле гениальным. Что это за специальность такая, я не могу знать, может, я тоже человек жизни? Живу как-то. Ни с того ни с сего».
Эти Суриков и Калитин, думала Стрешнева, приделаны к Третьякову нездешней силой, они ведь очень сильно отличаются от него. Да, может, и не любят его совсем. Но как смотрятся рядом с ним. Как в кино. А вот Тульчин оказаться тут не мог бы. Потому что он сам по себе как этот вальяжный профессор. Несмотря на то что в два раза моложе.
А Третьяков специалист по кадрам просто выдающийся. И Даутов ведь никем ему не навязан. Владимир Павлович сам заметил его на каком-то дурацком утреннике и угадал в мальчонке все его возможности. Так профессор говорил на первом курсе, смешно описывая румяного карапуза, «который скоро всех за пояс заткнет». Да, так и говорил.
А она диким образом перешла дорогу любимому третьяковскому ученику. Потому что она из другой оперы. И страшное слово «селекция» к ней не относится. Разве что зловещий смысл этого слова начнет раскрываться с течением времени. Порядок бьет класс. А класс может убрать дар, унифицировать чистый звук. Вероятно, в большинстве случаев все именно так и происходит. Тех, кто не пробился, никто не знает.
– Я друг своих друзей, – меж тем говорил Третьяков. – Однажды на Монмартре, в такой же забегаловке, как этот наш кабинет, там приличные, замечу вам, забегаловки, я со своими французскими учениками и ученицами согревался горячим вином. Была весна. А весной Париж отчасти превращается в Бастилию. Ну понятно, ко мне все время подходят люди, просят автографы, приглашают в гости. Откуда, я думаю, все они знают меня? Фотографии в газетах? Может быть, и это тоже.
– Володя, ты был в Париже? – насмешливо произнесла Соболева.
Все рассмеялись. Вера поняла, что хитроумного разговора о ней, ради которого затевалась эта сходка, не будет. Никогда. К запасу свободы, который в ней непобедимо присутствовал после короткого выступления, прибавились другие уровни. Благодаря Соболевой Вера повзрослела в эти несколько минут.
После многозначительной паузы Третьяков продолжил:
– Оказывается, эту забегаловку со времен Ивана Бунина ценят русские за отличную водку…
– Володя, ты с поклонницами пил горячее вино… Мерзкий Париж, весна, чужбина…
– Горячее вино – это и есть водка. Я не оговорился. А Париж был тогда отвратителен, – невозмутимо и блистательно продолжил Третьяков. – И вот что оказалось. Два дня назад это кафе посетил собственной персоной наш легендарный дирижер Дмитрий Лебедев, живущий сейчас в Филадельфии, вы его видели у нас в консерватории. Мой друг, большой шутник. Он сказал хозяину, что через два дня здесь буду я. Всех стану угощать водкой и раздавать деньги. Ну что тут думать, а? Каков мерзавец! Пижон, негодяй, эстет. Нет, вы мне скажите!
Третьяков умел пользоваться то ли врожденной, то ли приобретенной видимостью простодушия, которая подкупала всех. Он даже хвастался феерически, вот как сейчас.
– Бунина не было на вас, – ласково заметила Соболева.
– Ничего подобного, – театрально воодушевился Третьяков. – Однажды мы пили там же с Сергеем Довлатовым. Там еще был замечательный Алексей Хвостенко, да жаль, скоро ушел. И понимаете, в какой-то момент видим, с нами сидит Иван Алексеевич Бунин, перед ним графин «Померанцевой», черная икра, белый хлеб. Наливает себе, после – нам. Понемногу, вот так примерно.
Третьяков налил себе две трети широкой коньячной рюмки.
– И точно скажу, я почувствовал – тот Бунин переживал разрыв с последней возлюбленной. И Довлатов это понял одновременно со мной. И спрашивает Бунина, как только выпили, закусили и помолчали: «Как же так, Иван Великий, получиться-то могло?» А Бунин тут такое ответил, женщины, заткните уши…
– Любим мы тебя, Володя, – погладила его по рукаву Соболева. – Пижон ты, забияка, злодей.
Она неуклонно гнула свою линию, дожимала профессора, который в любую секунду мог распрямиться, как пружина.
Но единственное, что удалось Третьякову в этом направлении, клятвенное обещание подготовить Рудольфа к московскому конкурсу безупречно, чтобы он уравновесил несравненную Стрешневу. Это прозвучало довольно странно и даже зловеще, будто «уравновешивать» он собирался в каком-то физическом смысле.
– Чего только не скажешь в шутейном разговоре, – подытожила Соболева.
– А вы, дети-злодеи, не слушайте меня, – продолжал Третьяков. – «Играй, покуда над тобою…», как сказал поэт, тоже пижон и злодей.
– Мне пора домой, то есть на квартиру, – сказала Вера, – надо кошку кормить.
– Непременно возьмите для нее контейнер деликатесов. – Оживился Третьяков. – Я слышал, что ваша чудная киска любит полакомиться. Рудольф, ты должен проводить наше сокровище. Но только до подъезда…
– До подъезда и выше, – сказал Рудольф, как только они оказались на улице.
– А в следующий раз? – спросила Вера выжидательно.
– Никак нельзя, – решительно возразил он.
– Ну если так, едем сейчас же!
Подозрительно быстро появилось авто, вырулившее из-за деревьев, «Мицубиси» серого цвета. Рудик остановил его странным движением, напомнившим жест дирижера. За рулем сидел негр какого-то фантастического размера, так что непонятно было, как он вообще умещается в этой небольшой машине. Он отлично говорил по-русски, вращал глазами и всячески выказывал расположение молодой, красивой паре.
– Строгино! – распорядился Рудик.
– Йес, – согласился негр. – А где ваши саксофоны и виолончели? Я часто сажаю здесь юношей и девушек с футлярами.
– Я играю на органе в кирхе, – пояснил Даутов. – Он ни в какой футляр не влезет. А моя супруга временно утратила интерес к музыке.
– «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино», – фальшиво напел негр, разворачивая цветную карту Москвы.
«Но все протрахали», – вспомнила Вера ядовитый комментарий к этой популярной песенке.
Рудик немедленно уловил ее настроение. Эта шутка была известна ему от Веры.
«Сейчас будет выворачиваться. Мол, не для того едут они к нему в гости. А так – поговорить, поглядеть на полнолуние в широкие окна роскошной квартиры. Обсудить планы семейной жизни, вот уж незадача! Все это было давно проговорено, решено за четыре года пятьсот раз».
– Устала? – по-свойски спросил он. – Да вот хоть на час переменишь обстановку. Ты совершенно свободна, разве ты не знаешь?
А Вера, бегло рассматривая мелькающие здания, витрины и пестрые огромные рекламные щиты, думала уже о том, что Третьяков побаивается ее. И что это чувство отчасти перекочевало в лучшего представителя «третьяковской галереи» – Рудольфа Даутова.
Наверное, поэтому она ехала к Даутову. Обычно после размолвок и ссор они бурно любили друг друга, как бы утонченно взрослея в поспешных объятиях и в детской любовной болтовне. А сейчас и вовсе мог случиться момент истины.
«Не знаю, что ему от меня надо? А уж что мне надо от него – настоящая мрачная тайна».
«Точки невозврата» в этой странной дороге из консерватории в водяное и лесное Строгино она еще не достигла. Виноват в том был запас свободы, который никак не исчезал, не превращался в предметный ряд – в какие-нибудь забавные положения, в неумышленную веселость, в непрерывность мелких, но значимых событий. Сейчас же они ехали в стерильном пространстве.
«Похоже, я смотрю на Рудольфа стеклянными глазами. Ну и ладно. Разве не он, а кто-то другой шарашился на Тверской с непотребными девками? Вот черт, с кем и куда я еду? Ладно, будем считать, что я «служу в разведке». Здесь и сейчас. А также «снимаюсь в кино».
Вера физически ощущала, что все зависит только от нее. Попросит остановить авто и выйдет, Даутов не сможет возразить. Прикажет поехать в ресторан, где сейчас Таня и Леня, – поедет.
Жаль, что она совершенно забыла об этой парочке. Надо было устроить именно такую сходку. Да почему-то не получилось. Стало быть, не могло получиться. Сломалось перо, порвалась струна, видно, в следующий раз. Которого, ясное дело, не будет.
Она прислонилась головой к плечу Рудольфа. Пусть думает, что она раскисла.
– Поедем в испанский ресторан, – тихонько заныла девушка. – Там мои друзья. Я обидела их, несчастных.
– Это невозможно, Вера, – запротестовал Рудольф. – Стол накрыт. К тому же у меня сюрприз.
– Надоели сюрпризы, – ответила Вера. – Это же однозначно – «сюр». С ума сойдем от бесчисленных сюрпризов.
Рудик обиженно замолчал. О чем он думал – Стрешнева не могла представить. Прежде он был более или менее понятен. Прозрачен, как аквариум. Может быть, сейчас он лихорадочно соображает, как бы получше с ней расстаться. Представить все так (кому? кому?), что ничего не было. Возможно…
Вера заскучала и тут же заметила, что они приехали к башне Даутовых.
– Щастливо, – сказал добрый негр, цинично улыбаясь, в московском воздухе его ухмылка выглядела именно так. Не хватало крокодилов, баобабов и жирафов для того, чтобы его мимика не была зловещей.
– Мы с тобой тоже негры, Рудик, – заметила она в лифте. – Ты негр Третьякова, я негритянка Соболевой.
Вера потерлась щекой о щеку Рудольфа.
– Ты колючий, – поежилась она. – Ты меня поцарапаешь. Зря мы не поехали в испанский ресторан.
– Я не брился из суеверия, – пояснил он.
– Ты никогда не был суеверен.
– С тобой чему только не научишься. Ты ведь земляная, одна из принцесс подземного царства.
– Да с чего ты взял? – вяло удивилась девушка. – Не стоит придавать мне лишние черты. Эдак ты представишь меня деревом, которое запросто передвигается по городам и странам. И тысячи корней вросли в мои руки, ноги, сердце и печень. Страх-то какой! Ужастиков насмотрелся?
– Это точно, – согласился Даутов. – Я даже сам придумал один сюжет. Про то, что ты мне изменяешь с дюжиной негров, подобных тому, который нас привез.
– Так продай кому-нибудь. Я думала и прежде, что ты подлинный мастер таких вот историй.
Он ничего не ответил.
Вера обрадовалась, что в квартире звучала музыка. Это был тот же ее Гендель, «Музыка на воде». Для Строгино это естественно, решила она. А может, Рудольф как-нибудь подслушивает?
Вере стало неприятно от этих мыслей. Подслушивает – подсматривает. А вдруг у него здесь скрытая видеокамера? И акт прелюбодеяния (она вдруг подумала, что это называется именно так, а не иначе) в деталях будет заснят на пленку. Для чего? Для какого-нибудь ужасного сюжета.
После этих фантастических предположений следовало немедленно испариться из этой квартиры. Даже если ничего этого нет и в помине.
«Не везде же у них видеокамеры, – подумала она. – В столовой, должно быть, они не предусмотрены. Или на кухне. Стол у него накрыт, говорит? Будем любиться под столом. Но это вообще жуть. Мои бледные ноги, торчащие из-под стола? Нет, только не это».
Мысль о том, что кто-то подглядывает за ней, не оставляла Веру. Это стало внезапной и окончательной реальностью. Она и жалела Рудика, и с той же самой силой – не хотела. На его месте должен быть другой. И все дела. И, похоже, что этот другой насмешливо глядит сейчас ниоткуда на нее. Во второй раз захотелось немедленно раствориться в волшебных московских просторах. Свет, что ли, клином сошелся на этом «бобровнике» в Строгино?
Сейчас, после этого пресловутого ужина, она будет что, называется, любить своего приятеля. С чего же это ему подобает такая честь? К тому же этот дон Карлос уверен, что он у меня не первый мужчина. Это раз. И не единственный – это два. У него психология такая, основанная на том, что сейчас по-другому быть не может. Надо сказать, что ситуация двусмысленная, скользкая и мерзкая. Однако, если она ему сегодня не отдастся, неизбежен разрыв, открытая вражда и непредсказуемые последствия…
«Черт с ним, – решила Стрешнева. – Сделаю это быстро и эффектно. Я этого типчика скручу сегодня в бараний рог. Он меня боится? Это мне на руку. Ничего, что это мысли злобной самки. Наконец, эта музыкальная обезьяна намного хуже меня. Он у меня не первый мужчина? А какой? Двенадцатый? Ему заранее обеспечены пути отступления».
Вера в третий раз подумала о том, что надо сейчас же исчезнуть.
В это время появился Рудольф.
– Ты где был? Я собралась уходить.
– Это секрет, – ответил он, улыбаясь. – Не хочешь сюрприза, но против секретов ты никогда ничего не имела.
– То, что делаешь, делай скорей, – быстро попросила она. – И понимай как хочешь. Зачем я вообще приехала к тебе? Трусы снимать можно только в Костроме. Я здесь даже часы не сниму. Кстати, уже половина девятого.
– Прошу в столовую. Я настраивал видеокамеру, чтобы запечатлеть наш ужин.
– Ну ты и злодей, Рудик! – рассмеялась Вера. – По крайней мере, мог бы не докладывать мне об этом. Я хочу есть и пить. И лучше это сделать на кухне. Не надо ни разведки, ни кино.
– Ну извини меня, старого дуралея, – оправдывался Даутов вполне искренне. – Я же говорил, что придумал один сюжет. Домашний, совсем невинный.
– Рудик, сюжет в следующий раз, а сейчас на кухню! И яства туда же!
Он подчинился.
– Любить друг друга будем тоже здесь, на кухне, чего бы нам это ни стоило.
Он снова повиновался.
После они, запыхавшись и ничего не понимая, смотрели друг на друга.
«Сейчас это точно был не он. Жаль, что не другой. Но точно не он. Надо же, бывает и такое».
