Текст книги "Ниточка судьбы"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
– Странно, что у вас тут нет какой-нибудь кикиморы болотной, – усмехнулась она.
– Почему же нет? – живо отозвался Левшин. – Ты ведь имеешь в виду нашу так называемую звукорежиссершу? Натуральная кикимора.
– Где ты ее откопал?
– Да как-то сама образовалась. Наверное, от нашей питерской сырости.
– Короче говоря, жизнь идет, а все мы становимся хуже.
– Хочешь сказать, что вокруг меня появилось много лишних людей? Так я это сам давно понимаю. Думаю, что твоя атмосфера ничуть не уступает моей.
– Вино и мужчины – моя атмосфера, – рассмеялась Вера, вспомнив одновременно Осетрова, Кравцова, Третьякова с «тайными советниками» и Даутова. – Шучу, конечно. Но ты, верно, заметил во мне перемены. Если так говоришь. Как жить дальше?
– Ты спрашиваешь меня о себе? – не понял Пашка.
– Неизвестно, как я еще жива до сих пор.
Левшин не ответил, что удивило и насторожило Веру. Она с ужасом подумала, что ему все известно о ее зловещих обстоятельствах. И даже больше, чем она может себе представить. Далее – ему выгодно оставить ее в Петере для совместной работы и всего такого прочего. И вытеснение Веры из Москвы, которое безусловно понемногу началось, на руку Левше. Не имеет ли он сам к этому отношение?
Все это следовало узнать сегодня же. Кстати, телеграмма от него пришла как раз в начале этой странной охоты за Верой. Как будто Паша догадывался о происходящем. Что ж, он взрослый, игрок, собиратель звуковых диковин, короче – человек определенной ниши, о которой Вера ничего толком не знает. Связана ли эта ниша с криминальным миром? Вероятно, это скоморошья или шутовская часть воровского мира. Иначе быть не может.
Между тем невозмутимый Левшин предложил погулять по городу, и они удалились из окончательно захмелевшей квартиры через черный ход. Перебирая новые мысли о Пашке, Вера смотрела на Левшу снизу вверх, радостно вертела головой, делая вид, что Петербург ей ужасно интересен.
– Ты говорил о переменах, – начала она издали. – Их у меня много. Даже слишком. Например, мою квартиру дважды обокрали. Или даже трижды. Число нападений мне точно неизвестно. За мной следят какие-то личности. У меня появился собственный, так сказать, секьюрити в звании капитана. Чем-то он похож на тебя, Павел. Кстати, и зовут его так же. Это он меня сослал сюда, чтобы я ему не мешала вести расследование.
– Зайдем в твое любимое кафе, напротив Казанского собора. Там нас точно никто не найдет.
– Я не шучу, – обиделась Вера.
– Не знаю, что там у вас в Москве происходит, – как-то просто ответил Левша, – но в Питере была история с одним обаятельным капитаном, который с поразительной легкостью входил в доверие к людям не глупей тебя, Вера, чтобы натурально обогатиться. Говоришь, он сам отправил тебя сюда? Странно, очень странно.
– Левша, мне больше деваться было некуда. К родителям он же мне запретил, сказал, что там меня легко достать.
– Он правильно все рассчитал, твой капитан, здесь ты на людях, вот как сейчас, даже со мной, – улыбнулся он. – Но все-таки подозрительно. И знаешь что странно? Он все делает, вероятно, как бы по своей инициативе. Так?
– Точно, – ответила Вера недовольно, как будто ее уличили в особенных отношениях с Кравцовым.
Она хотела подробнее рассказать Левше все-все, с самого начала, но почему-то вспомнила служебное купе «Красной стрелы» и странного господина, безусловно сопровождавшего ее в Питер. И передумала.
Пусть все останется загадочным трепом с ее стороны и обычными ответами Левши, навеянными криминальным Петербургом.
Если ее хотят убить, то здесь это сделать даже проще, чем в Москве. Впрочем, не факт, что ее хотят уничтожить. Похищение тоже выглядит в данном случае реальным.
Вера поежилась.
Теперь ей вдруг стало очевидно, что целью всего процесса могло быть только вытеснение ее из Москвы. Но зачем? Ответить она боялась. Подозревать следует самых близких друзей, это по-настоящему разумно и даже мудро. Они сами ведать не могут, что творят. Причем как-то бессознательно.
Почему Пашка не выказывает даже просто вежливого любопытства, будто ему уже давно все известно? Почему Ключарева так быстро спелась с этим так называемым женихом? То, что они были знакомы до встречи в аэропорту, не вызывает сомнений. Вера с ужасом подумала о том, что ей этот Бонд тоже показался знакомым и, более того, он ошивался где-то рядом в Норвегии. Даже на фотографиях участников конкурса, где не было посторонних людей, почему-то маячила его физиономия.
– Ты слишком напряженно думаешь, – укорил ее Левшин, – в Питере это вредно. Приходишь ненароком к выдающимся обобщениям. И что характерно – к печальным.
В кафе, напротив величественного Казанского собора с его властным захватом как бы всего Петербурга, Вера успокоилась. Она перестала думать о Ключаревой, о Пашке, об Осетрове как о возможном источнике ее злоключений. Даутов в этом списке вовсе не фигурировал, потому что о нем думать было стыдно. Она попыталась заподозрить в чем-либо капитана Кравцова, но для этого не хватало элементарных знаний.
Оставалось надеяться, что вся эта вакханалия – цепь случайных совпадений, которая сама по себе прервется, чтобы уступить место учебе, работе, нормальной обыденной жизни.
– Хочу испанского вина, – закапризничала Вера. – Я ведь вчера должна была пить испанское вино с друзьями. Приличные люди, побеспокоились обо мне, пришли на концерт. А я-то плохо думала о них. Причем только что, Павел. Нельзя же считать, что все подобны тебе, что думают по-твоему или живут. Я ведь вообще живу неизвестно как. Торчу в своей «обломовке», вообразив, что это классическая русская усадьба. Нет, мне, право же, не позавидуешь.
– Да завидуют тебе, – пристально посмотрел на Веру Левша. – Даже я завидую, честно. Что говорить о других, тем более если это москвичи! Ты все еще считаешь себя коренной москвичкой, столбовой дворянкой, последним стеблем Средневековья?
– Наверное, – ответила она, – других вариантов я пока не придумала.
Стрешнева инстинктивно посмотрела на средний палец левой руки. Перстень покоился на законном месте, прерывисто мерцая.
В заведении оказалась последняя бутылка испанского вина. Вера обрадовалась этому как счастливому случаю. Вчерашние события отменить было нельзя, но их можно было аккуратно исправить.
– Кстати, отчего ты первым делом заговорил об олигархе? Ну о Крутицком?
– Нужно было тебя как-то эффектно приветствовать. Не придумал ничего более смешного, – пожал плечами Левшин. – Наверное, еще потому, что приехал на мотоцикле. Как бы железный механизм обязывал говорить о мировом финансовом механизме.
Дальше, как поняла Вера, Левша снова заговорил об олигархе, о больших деньгах, о музыке, о новой программе, которая практически готова.
– …Гигантское турне по Сибири и Дальнему Востоку.
Вера вполуха слушала этот информационный блок, понемногу отпивая отличное вино из широкого фужера.
– У Крутицкого нет соперников, – говорил Левша. – Зря ты так пренебрежительно говоришь о нем. Оказаться под крылом такого человека – это, я скажу тебе, огромная удача. А получается, что ты – оказалась.
Вера сделала большие глаза. Но Левшин понял ее по-своему.
– Да, ты угадала, – улыбнулся Пашка. – В Штатах мне доводилось встречаться с ним. Отвалил бабок на организацию концертов. Не вдаваясь в подробности. «Левшин? – спросил. – Павел? Очень хорошо». И дал баксов столько, что у меня рыжик изо рта чуть не вывалился. Понимаешь, он считает себя меценатом, и это для него оч-ч-чень важное дело. А те, кто вокруг его вливаний в национальную культуру шумиху устраивает, просто завидуют, и все.
– Павел, – взмолилась Вера, – ты, видать, сегодня портвейна перебрал, если считаешь рок национальной культурой. Ты, наверное, поначалу играл для Крутицкого свои индоевропейские вариации, и через них Алексей Борисович как-то особенно вспомнил родные просторы. А про меня и говорить нечего, я никогда ничего общего с ним не имела, ни о каких деньгах слыхом не слыхивала, ничего он мне не давал ни на покупку инструментов, ни на организацию концертов. А про конкурс – это уж вовсе бред какой-то. Из этого газетного трепа вообще получается, что он судейство купил! Понимаешь ли ты, глупая твоя башка?!
– Зри в корень, Вера, – возразил Левша. – Все эти инсинуации, на которые Крутицкий чихать хотел, как раз говорят о том, что он – натуральный лидер нации, правда в изгнании.
– Я поняла, но не все. И не вполне. И не сейчас, – засмеялась Вера. – Тебя кто-то покупает как очень крупного организатора общественных беспорядков посредством громкой классной музыки – своей и присвоенной. Но, дружок, тебе не стыдно оказаться в этой группе поддержки какой-то неизвестной партии? Я даже не представляю, о ком речь.
– Ты не знаешь меня, – обиделся Левша. – Понимаешь, я соскучился по Сибири. Что прекрасней Восточных Саян? Что волшебнее бухты Золотой Рог? Я получу порцию особенного вдохновения, двигаясь именно этим рабским, подневольным маршрутом, питаясь в жалких забегаловках ржавыми консервами и запивая все это паленой водкой. Но ведь я буду играть свою музыку. А после турне, если не рухну на полпути, напишу грандиозный двойной восточно-западный альбом. И ты мне в этом поможешь. Потом, позже. После Рождества.
Вера с ужасом представила страшное путешествие Левшина по Сибири в компании Катьки-кикиморы, финского снайпера и громадного гнома Кеши и громко расхохоталась.
– И ты хотел предложить мне это турне? – вырвалось у Веры.
– Хотел, – ответил Левша, – но, боюсь, поздно. Ты отравлена известностью, славой. Я завидую тебе. Белой завистью. Я не могу больше клепать свои хиты и бесконечно торчать в студии, изолированной от живого мира звуков. Я должен куда-то ехать, туда, по направлению к Японии. – Он махнул рукой в сторону Финляндии.
Треп Левшина все больше занимал ее. Из этого разговора можно было мысленно выскользнуть на улицы Петербурга. И можно было как-то жить дальше. Как угодно, где угодно. Музыка всегда при ней.
Левшин меж тем не на шутку разошелся:
– Стричь «зеленое руно» мы должны везде и всюду. И ты, и я, твой покорный слуга. Ты была абсолютно права, когда говорила, что мне принципиально не нужны музыканты. Но себя ты из этого списка никогда не вычеркивала. Я это точно знаю.
– Да уж нет, – возразила Вера.
– Вот видишь, – поднял вверх указательный палец Пашка, – я с трудом расшифровал твои мудреные намеки.
– Павел, – миролюбиво ответила Стрешнева, – я ведь совершенно не знала тебя до твоих поездок в Англию, а после – в Америку. Как ты пришел к этому звериному стилю? Мода, что ли? Спрос? Какой-то специфический музыкальный заказ в мировом масштабе? А? Вот ты ответь мне – высоколобая мировая профессура как-то внезапно переориентировалась на изучение провинции? Такой крайний и агрессивный фундаментализм. Может быть, ты, Пашка, тоже высоколобый?
– Кто – я? – возмутился Левшин. – Я практик. Я, как ты, ис-пол-ни-тель! Это звучит классно. Я исполняю нечто или что-то – и не знаю, как назвать. Но с размахом. Кстати, на этот стиль меня десять лет назад натолкнула одна перуанская группа, она зашибала у вас на Арбате. Собственно, они играли народную музыку «Полет кондора» и прочее. Но у них были фантастические инструменты. Честно говоря, я подумал, что это пришельцы. Отчасти так все и есть. Они исполняли музыку, пережившую несколько глобальных мировых катастроф. Кажется, их было четыре. Или пять. Тогда я понял, что мне нужно.
– Тебе нужна катастрофа, – мрачно пошутила Вера.
Ей почему-то стало скучно. Дела ее плохи. Она приехала пожаловаться и отдохнуть. А ей тут говорят невесть что о новой музыкальной стилистике, довольно спорной.
– Понимаешь, Вера, что мы с тобой теперь просто обязаны быть вместе. Это судьба. Когда я увидел в газете твое прелестное личико рядом с профилем этого магната, я прослезился. Жив Бог, подумал я. Да плевать, как там интерпретируют участие Крутицкого в судьбе отечественной культуры. Главное, чтобы ты согласилась оказаться под его крылом. Пойми, это не только выгодно – это престижно.
– Слава богу, что в Сибирь ехать не заставляешь, – ответила Вера.
– Все бабы – дуры, и ты одна из них. Дались тебе эти газетенки, пусть строчат что хотят. Ему только руками развести – и все брехуны смолкнут. Правда, врагов у него много, есть даже один сильный, у них постоянная война. Может, этот и настропалил прессу. Да все равно плевать. Подумай, ну выиграла ты конкурс, ну еще, может, раз победишь, хотя не факт. И без тебя найдут кому приз вручить. А потом? Думаешь, так легко сделаться концертирующим музыкантом? На это деньжищ немерено надо. Каждого такого странствующего музыканта, если, конечно, он за свои концерты настоящие бабки получает, так пиарят! Никакой международный конкурс такой прессы и такой рекламы не имеет.
Судя по всему, Левшин занимался мысленным домостроительством, полностью отдавая себе отчет в том, что Вере сейчас и так тяжело и не до этого. В принципе это была жестокая психологическая атака, продуманная до мелочей. Все было, как сразу догадалась Стрешнева, блестяще отрепетировано. Назвать Пашку самовлюбленным идиотом язык не поворачивался. С чувством юмора у него было все в порядке. Но над головой Левши клубился болезненный ореол чужих больших денег, что полностью управляло этим свихнувшимся на новых созвучиях молодым человеком.
«Он кончит тем, что будет преподавать в сельской музыкальной школе, – подумала Вера. – Где-нибудь в Мордовии. Из любви к музыке народности эрзя. И женится на мордовском сарафане. А я-то чем кончу? Никакого намека на ответ. Да с чего я взяла, что ответ должен явиться извне, а не возникнуть внутри меня?»
– Эти все крутые наши недра качают, а в культуру играют для отвода глаз. – Вере стало совсем тошно.
– Ну тебе-то что до этого? Ты вечность прожить собираешься? У тебя есть талант, и какая разница, кто тебе поможет его реализовать? Думай, голова, тебе жить, – добавил Пашка уже мирно.
Вкус испанского вина напомнил сон, в котором Вера едет через Пиренеи. Сон, которым она сама управляла, не допуская катастрофических или смертельно опасных отклонений.
«Надо научиться поступать так в жизни», – подумала она. Но с чего начать сейчас – было непонятно. Слишком от многого она зависела в эти минуты, часы, дни. Прежде всего она в гостях. Допустим, в уникальном качестве почетной гостьи. Так все и есть. Но страх, который в Вере подсознательно жил, отменял и это преимущество.
Вдобавок Левшин как бы предлагает подписать диковинный контракт на всю оставшуюся жизнь. Что-то подобное она уже испытывала. Когда ее преподаватель, Тульчин, предложил ей руку и сердце. Но там все было как-то по-божески. Ведь она в принципе была согласна. Ее поманило будущее великой пианистки. Иначе не скажешь – именно так. А сейчас все по-другому. Она умудрилась достигнуть неких высот. Для иных, как Саманта Уайлдер, это предел желаний. А для нее, Веры Стрешневой?
«Я попала в бездну, – решила Вера, – от меня все чего-нибудь хотят. К этому надо было готовиться исподволь, репетировать уклончивые ответы и тысячи опровержений против всех изобретений. Вроде тех, что предлагает Левша».
С ним все стало понятно. Спасать его она не собиралась. Да он в этом и не нуждался. Спасать нужно было себя.
– Я скоро устану, – сказала Вера, – была почти бессонная ночь. Дорога для меня всегда большое мистическое испытание. Путь в Зазеркалье. Пробиваешь некую сферу, головой – понятное дело, и оказываешься наедине с собственным многообразием. Вполне диким даже без твоей этнической музыки. Я могла бы уехать прямо сегодня, как ты думаешь?
– Ни в коем случае! – жестко ответил Левшин. – Я не могу тобой рисковать. Интересно, сколько обещано и кому за твою красивую головку?
В кафе набивался народ.
Вере показался знакомым один женский силуэт, мелькнувший в другом конце зала.
– В Питере не бойся ничего, меня здесь каждая собака знает, – заметив ее настороженный взгляд, успокоил Левшин.
– Здесь могут быть московские собаки, – возразила Вера. – Или животные с двойным гражданством, которым и Москва и Питер – дом родной.
– А тебе не кажется, что это спектакль, устроенный кем-то из твоих завистников? С одной целью – чтоб жизнь малиной не казалась.
– Исключено.
– Да почему же?
– Пашка, за нами тайно следит мужик, сидящий через два стола от нас. Это фанат или журналист, записывающий на диктофон твои геополитические откровения?
– У тебя мания преследования, Стрешнева. Позвонила бы Крутицкому в Бостон, и все дела. Он отгрохал бы для тебя какой-нибудь музыкальный центр. В тысячу квадратных метров. За неделю. Понимаешь, часть публики натурально верит, что ты человек Крутицкого. Да не в то, что он купил тебе этот замечательный Гран-при. А в то, что он тебя заметил когда-то, в самом нежном возрасте. Рояль тебе роскошный презентовал. Нет, точно – позвони! Да хоть сейчас. Номер Алексея Борисовича горит как алмаз посреди моей темной памяти на цифры.
– Тогда меня точно укокошат, – ответила Вера спокойно. – Может быть, на то и рассчитывают. На всякие резкие движения. Боюсь, что моя поездка в Питер из числа таких событий.
– Нет, это из другой оперы. – Пашка тут же скривился: в кафе зазвучала его гитара и ниоткуда раздался его собственный голос.
– Лучшая песня о Васильевском острове, – серьезно произнесла Вера. – Я обычно напеваю ее, когда гуляю в Останкинском парке. Но думаю, что ты сочинил ее про Англию. Только не отпирайся. Не будь таким злым изменщиком.
– В твоих словах сила и блеск, – улыбнулся Левшин. – Ты знаешь меня лучше, чем я сам, но я в свою очередь превосходно знаю тебя. Я вижу, что нынешние мои идеи задели тебя за живое.
– Вне всякого сомнения. А тебе не кажется, что наш возможный профессиональный союз – это в каком-то роде нонсенс? Уж слишком в нем много остервенелой модерновости, вижу я.
– Без этого нельзя. Остервенелая модерновость, как ты говоришь, это же магистральное направление всего этого… миллениума.
Вера в течение всего разговора с Пашкой украдкой наблюдала за тем, что делается в кафе, кто приходит и уходит, кто остается. Несколько посетителей ей до крайности не понравились. Они чем-то неуловимым соответствовали тому кругу злоумышленников, как она его себе представляла.
«Я просто разлюбила людей. Временно. Слишком много занималась музыкой, суетилась в мире призраков. А люди за последние годы сильно изменились, как-то одичали, озверели, что ли».
– Пойдем отсюда, мне тут надоело, – попросила Вера. – Это заведение вроде карантина. Я уже не чувствую себя способной перенести Петербург спокойно.
– Восхищен твоей выдержкой! – льстил ей Левшин. – У тебя неприятности, как ты говоришь, а тебе все нипочем. Даже я теряюсь рядом с тобой.
– А ты напиши об этом балладу, – посоветовала девушка, вставая. – Во всех современных песнях действуют женщины-монстры. Я уж молчу о песенках, которые поют представительницы моего пола. Создай героиню нового типа. Разрешаю – пиши прямо с натуры. С меня. А я тебе фортепианной партией подзолочу пилюлю.
– Ты говоришь так, словно хочешь немедленно уехать. Вот встала с места – и мгновенно сделалась чужой.
– И разошлись, как в море корабли, – произнесла Вера насмешливо, под видом шаблонной фразы скрывая правду. Она опасалась вывести Левшу из музыкальных и деловых грез сразу и бесповоротно. Пусть помучается в незавершенности.
– Все-таки наш разговор состоялся вовремя, – подвел итог Пашка, когда они покинули уютное кафе. – Я боялся, что ты затянешь его до самой осени. А до этого мало ли что могло произойти.
– Ты думаешь? – спросила Вера, оглядываясь. – Я, – продолжала она, – стараюсь все делать очень быстро. Это основная тенденция сегодняшнего дня. В прямом и переносном смысле. Многое стоит доводить до абсурда именно этой вот скоростью.
На Литейном пировали Пашкины «большевики», как он их называл, прежний состав группы окрестив «меньшевиками». В нем вообще было много революционного и нэповского одновременно. И его красивое, румяное лицо показалось Вере странным анахронизмом, залетевшим сюда из другого, тупикового пространства. Как многое другое, что мелькало, толпилось и высилось вокруг. Включая весь старый Петербург, который не принес никакого счастья ее стране. Он только впитал в себя элитную европейскую трущобность, смешанную с геометрическим архитектурным изяществом.
– Ты стал больше походить на сэра Пола Маккартни, – заметила она, взяв Левшина под руку. – Наверное, это очень хорошо. Прежде ты походил на Карлоса Сантану. Это было тоже неплохо. Но ведь ты не латинос калифорнийский, а добротный северный гитарист-виртуоз и композитор. «И в Летний сад гулять водил».
Так без всякого перехода завершила Вера свое высказывание, не давая Левшину опомниться. Пусть перезагружается.
Они тут же отправились в Летний сад.
Первый день в Петербурге прошел довольно сносно. Они совершили извилистую прогулку по местам, которые Вера стихийно указывала. Вблизи канала Грибоедова они заглянули в маленький магазинчик, находившийся в полуподвальном помещении старинного дома. Он напоминал пыльную лавку старьевщика, небольшой одесский антикварный магазин и театральную гримерную одновременно.
Вера объявила, что, поскольку она теперь чувствует себя артисткой, ничего более подходящего для нее в Питере они найти не смогут и посему должны провести остаток дня в этом заведении. Снаружи казавшийся небольшим, внутри магазин являл собой довольно обширный лабиринт полок, шкафов, стеллажей и прилавков, где были размещены необычные товары.
В высоком шкафу, закрытом стеклянными дверцами, висели театральные костюмы, причем всех эпох и стран одновременно. Рядом под стеклом на прилавке были расположены головные уборы – от невероятных женских шляп времен Людовика XVII, более напоминавших праздничный торт, чем то, что можно носить на голове, до котелка и ермолки.
Вдоль стен стояли, висели, лежали на подставках всевозможные часы самых невероятных размеров и форм, причем все они показывали разное время. А на прилавке в углу, который Вера тут же окрестила гримерной, на деревянных болванках были выставлены парики, разложены всевозможные очки с прозрачными, дымчатыми, розовыми, синими стеклами, круглые, продолговатые, овальные, большие и маленькие, а также накладные бороды и усы всех форм и оттенков.
Неожиданно для себя девушка купила длинноволосый белокурый парик с пепельным оттенком и дымчатые очки, напоминающие разрез глаз дикой кошки, тут же все это надела, превратившись в экстравагантную крашеную блондинку, чем изрядно удивила Левшина.
– Если бы не видел, как ты все это напяливаешь, – ни за что не узнал бы.
Ближе к вечеру они поужинали в ресторане, посетителей которого Вера молчаливо изучала с тем же чувством отрешенности и потерянности. Левшину она объяснила, что вглядывается в петербуржцев, уясняя для себя их коренное отличие от москвичей. Она воспользовалась возможностью не вести разговор для того, чтобы уяснить себе несколько простых вещей: кто за ней охотится, что за тени мелькают даже здесь, в Питере, ведь ее приезд сюда неожидан и о нем никто не должен был знать.
За ней могут шпионить газетчики, начиненные звукозаписывающей аппаратурой. То, что кому-то сенсации ради взбрело в голову связать ее имя с персоной олигарха, вызвало цепную реакцию. Ребятам надо ковать деньги. Завтра в каком-нибудь издании появится снимок, на котором она потягивает подозрительную жидкость из широкого фужера в компании культового питерского музыканта, также связанного с Алексеем Крутицким.
Левшин будет счастлив. И тоже будет ковать деньги.
От многого в этой жизни она уже никогда не избавится. От внимания прессы, например.
«Завтра, – вспомнила Стрешнева, – я снова увижу свое лицо на газетной полосе. Ведь Третьяков лично пригласил газетчиков, пишущих о культуре. А от такого приглашения не откажешься. Таков наш Владимир Павлович. Надо же уметь так себя поставить. Как говорит Соболева, что его уже в молодости под руки водили влиятельные московские старухи. Он их не просил, это понятно. Но как-то само собой произошло. Может быть, его с кем-то перепутали? Вполне возможно. Бессмертно желание видеть в ком-либо прежних кумиров, дореволюционных или вовсе допотопных. А Третьяков от рождения был стилизован в этом ключе. Что это я думаю о нем? С чего бы?»
– Левша, – спросила Вера, разрезая громадный антрекот, – что такое слава? Я понимаю, что такое успех, взлет. Но вот прочная слава на протяжении десятилетий, просто так, без взлета, без причины?
– Это дьявольские козни, – не задумываясь, ответил он. – Ни секунды не сомневайся. Но все может быть несколько сложнее. Мы живем в необычной стране. Мы, так сказать, за холмами, в потустороннем мире. По отношению к Европе и к прежней России, которую мы вообще не знаем. Мы даже представить не можем, чем она была и что из нее могло вырасти.
– Знаешь, если так говоришь, – съязвила Вера.
– А у князя мира сего, – увлеченно продолжал Левша, – есть много приемов дублирования, подмены и других способов одурачить публику. Иногда он сам и без всякой маски выступает на сцену, дабы лично приобщиться к славе. Без посредников в виде бесчисленных дирижеров, виолончелистов и кочующих скрипачей.
– Ты говоришь так, как будто видел это существо! – воскликнула девушка.
– Нет, моя дорогая, – возразил Левшин, – я не видел этого злобного существа. Есть несколько фэнтези на эту тему, довольно удачных. Можешь полистать сегодня вечером в «башне».
К удовольствию Веры, Пашка сообщил, что в квартире на Литейном никого, кроме Кеши, не будет. Что Кеша готовит бешбармак, что они будут пить коньяк, проигранный Кешей в пари.
– А тебе придется читать книжки про похождения князя мира сего до самого утра. Оторваться не сможешь. Это я тебе гарантирую. Но бешбармак поможет защититься от вредоносного воздействия этих зловещих сказок. Эх, Восток, мечта поэта. А еще есть такие человеческие персонажи, – продолжил Левшин, – как бы созданные для определенной роли – дурачить людей, например. Вот завтра приедет наш, так сказать, новый менеджер, ты не представляешь себе этого урода! Нет, он даже красив по-своему, но это в общем-то не вполне человек. Он, мне кажется, сконструирован каким-то образом из отходов культурного производства. Наугад и наобум. Ты, например, представляешь татарина, который выглядит как Ламберт, но который все равно татарин.
При слове «Ламберт» Вера насторожилась.
– Понимаешь, мы будем выступать на Востоке. Может быть, даже в Китае. И нам необходимо чудо-юдо. И мы его нашли. Недавно. Мы нарядим его, например, снежным человеком или каким-нибудь эскимосом. Это будет занятно.
– Его, часом, не кикимора Екатерина ангажировала?
– Она самая, – удивился Левша, – откуда знаешь?
– Я сивилла, Павел, – зловещим шепотом произнесла Стрешнева.
