Текст книги "Ниточка судьбы"

Автор книги: Елена Гонцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Ты для чего так потратился! Знаешь ведь, я ем как мышка. – Вера разбирала огромный пакет со снедью, который Осетров принес с собой.

– Зато я люблю покушать. А тебя объедать, хоть ты и стала знаменитой и богатой, у меня не хватает совести. Кроме того, в этом милом пакетике есть кое-что, что ты, точно знаю, очень любишь. У-стри-цы, прямо из Атлантического океана, маринованные в собственной, так сказать, среде.

– Я люблю свежие, впрочем, спасибо.

– Извини, никогда не знал, как их открывают порядочные люди, и не предполагал это знание в тебе.

– Мы с Татьяной, когда ходили парой, нарочно научились этому искусству, чтобы невзначай не опарафиниться на каком-нибудь фантастическом высоком приеме, который нам грезился в недалеком и светлом будущем.

– Ну для тебя-то это будущее стало настоящим.

– Да, только я потеряла интерес к любым приемам. Вот еще новость будет, – заметила как бы между делом Вера, раскладывая на фарфоровые тарелки розовую форель, круассаны с паштетом из гусиной печенки, большие черные маслины, свежие, пупырчатые огурчики, поставила тонкостенный бокал для себя и большой фужер для Володи. – Ключарева приревнует меня к тебе… Раньше она была звездой и смотрела на меня как на подшефную из младших классов. А теперь я как бы стала знаменитой, могу себе позволить невозможное прежде. С большими людьми пить наедине вино из большой глиняной бутылки, на этикетке которой значится… Что там значится? Ага, Цацалашвили, Давид, человек, который это вино приготовил специально для большого человека и маленькой подруги его.

– Нет, – сказал Осетров, внимательно поглядев на Веру и улыбнувшись, – для Танечки всяческая ревность в прошлом. Ненависть ее к тебе возрастет просто так, без меня. На автопилоте.

– Ты так думаешь?

– А позволь такой вопрос – не в первый ли раз ты поссорилась с ней? И по твоей ли это было инициативе? Думаю, что она сама пробовала делать это, но всякий раз прибегала к тебе.

– Ну бывало, конечно. Не стану скрывать. Я никогда не считала себя специалистом по общению с подругами, а потому все списывала на свою резкость.

– Верочка, я пришел к тебе не для того, чтобы говорить о Татьяне, нашем милом идеале. Не дай-то бог, чтоб пришлось говорить о ней после, но только не сейчас.

– Интервью в становлении? – рассмеялась Вера. – И ты незаметно включил миниатюрнейший японский диктофон, величиной с мизинец?

– Вот мой диктофон, – постучал Осетров указательным пальцем по своему широкому лбу.

– Что ж, рада это видеть. Ты прав, я, верно, переменилась за последнее время, год, полгода, где-то так. Я не узнаю себя. Все время страдаю невесть с чего, живу как-то механически и сама становлюсь в определенном смысле куклой, это к тому, чтобы согласиться с тобой и окончательно пресечь разговор про Татьяну.

Осетров ответил не сразу.

– Подожди, – сказал он, внимательно оглядев Веру с ног до головы, будто видел ее впервые. – Мой диктофон не выдержит таких признаний. Тем более – от тебя. У-у-фф! Давай-ка выпьем доброго вина. За успехи на движущейся музыкальной лестнице. Я всегда говорил, что ты играешь лучше всех!

– Это правда, говорил, – согласилась Вера. – Признаюсь, в моей победе есть и твоя заслуга.

– Да ладно, – добродушно отреагировал Осетров. – В моей одинокой берлоге ты прослушала множество превосходной фортепьянной музыки, пластинки всякие пыльные и исцарапанные, которые ты любезно приводила в порядок, да как-то они все к тебе и перекочевали.

– Ну было дело, – непринужденно рассмеялась Вера. – За это я тебе, Володя, очень благодарна. С тобой рядом можно было совершенно спокойно постигать пляски музыкальных теней, не рискуя окостенеть или напугаться.

– А рядом с другими или с этим… твоим… – замялся Володя.

– Кого ты имеешь в виду? – холодно спросила Вера.

– Закрытая тема? – удивился Осетров, погладив свою роскошную бороду, словно кошку.

– Темы бывают разные – синие и красные. – Вере стало неуютно от того, что пришлось изворачиваться. Осетров нечаянно выводил ее на обсуждение вопроса, который теперь представлялся ей неподъемным. Но она не хотела, чтобы Володя догадался об этом. – Впрочем, если ты о Тульчине, то давно не имела от него никаких известий, кроме разве что букета пионов, который стоит на моем ночном столике. Да и то не уверена, что это от него. Ты ведь знаешь, однажды я приняла решение. Не знаю, может, поступила глупо, но тогда только это было для меня важным. Я должна была стать музыкантом, вопреки предсказаниям разных шарлатанов и хулителей. Хотела доказать всем, и в первую очередь самой себе, что женщина может встать на высокую ступень мастерства наравне с мужчиной. Это же я сказала Алексею в ответ на его предложение руки и сердца.

– Ну, Вера, а что же плохого в этих условиях, тобой принятых? Да, потом, это как-то само собой получилось. Как вообще все у тебя всегда получается.

– Нет, Володенька, за всем стоял тяжелый, изнуряющий труд и мрачные раздумья. Нечеловеческое напряжение, я говорю вполне серьезно. Есть такое выражение, которое произносится с горьким вздохом и особенной гримасой на лице: «Я уже не девушка». В какой-то момент я могла изобразить на лице более скорбную мину и сообщить, что я уже не женщина, а эфирное, мифическое создание, порхающее по клавишам. Но весь этот бархат и трепет с живым миганием – всего лишь поверхность, под которой нечто уродливо-неземное, живая и неизвестная структура…

«Вот-вот, именно это я почувствовала на конкурсе, когда отзвучал последний аккорд»…

– Ну с Богом, ура! Кипящая бездна под нами! – засмеялась Вера, поднимая бокал с тягучим, как мед, янтарного цвета вином.

Владимир медленно осушил свой фужер, замер на мгновение, как бы оценивая восхитительный напиток, и обернулся к нише, где возле диванчика на тумбочке стояла круглая белая фарфоровая ваза, а в ней пышный букет белых пионов.

– Эти, что ли, цветы? С поздравительной открыткой?

– Открытки, записки, визитной карточки – ничего не было. Как в шпионских фильмах.

Вера не думала, что цветы от Тульчина, она просто мечтала, чтобы это было именно так. Ей всегда хотелось, чтобы он как-то проявлялся в ее жизни. Она часто ловила себя на мысли, что ищет в толпе на улице знакомый силуэт. И тогда, выбежав из ресторана, она искала Алексея, рванув до стоянки автомобилей, потом до входа в метро на Тверской.

Это было в прошлом году, осенью, теплой и прозрачной, как весна, если бы не ворохи золотых листьев под ногами. Состоялся первый сольный концерт Стрешневой в зале консерватории. Алексей позвонил неожиданно, после почти полуторагодового молчания, сказал, что был на концерте, и поздравляет с успехом, пригласил в ресторан.

Но после концерта она встретила Рудика и напрочь забыла о своем обещании. По какой-то дьявольской подсказке они пошли именно в этот маленький ресторанчик на Бронной, заказали чешское пиво и морской коктейль. Весело болтали, обсуждая последние новости, вылавливая из блюда то мидию, то креветку и раздавая им смешные морские имена. Когда подошел официант, спросил ее имя и сказал, что ей передали коньяк и коробку конфет, она сразу поняла, что это от Алексея.

Выбежав в розоватые сумерки, Вера кляла себя на чем свет стоит. Где-то у поворота на Тверскую на мгновение возникла его высокая фигура, поворот головы, профиль, и все. А теперь вот цветы… Они должны быть от Алексея, иначе все не имеет никакого смысла.

– Иначе волк, – сказала она вслух.

– Вот это правильно, – неизвестно что имея в виду, произнес Осетров. – Что-то не клеится у нас с тобой разговор на заданную тему. Я сегодня не в ударе. Плачу и рыдаю от радости, увидев тебя. Есть еще одно обстоятельство, почему-то я стал бояться за тебя.

– Это предчувствие, Володя, – ответила Стрешнева, – что уж тут поделаешь. Это выше нас.

Вера говорила вполне серьезно, предполагая, что только вот эта спасительная серьезность избавит ее от немедленного же его признания в любви.

Но гений исторического сыска победил в нем героя-любовника.

– Помнишь, как ты рассказывала мне о своих детских страхах, не вполне обыкновенных?

– Конечно, помню, они всегда со мной. Но теперь страхов изрядно прибавилось. А вот о них-то я ничего достоверно тебе сказать не могу. Какая-то бесовщина с ворами, преследователями, убегающими поклонниками… Нет, и предположить не могла, что успех будет сопряжен со всем этим безобразием.

– Может, уехать, хотя бы на время?

– На неделю, не больше. Я не могу находиться дома. Мне все скучно, все там раздражает.

Выбраться из провинциального городка для Веры было делом чести, доблести и геройства. Это вне всякого сомнения. Хотя о том она совершенно не задумывалась. Как вообще не думала о Доме. Не о родительском, о своем, который нужно было как-то воображать, приближать ниоткуда. Где и как она собиралась жить? Еще год в Москве, ибо академию следовало закончить, домучить, сдать в архив. Наврать потом Осетрову с три короба о тайнах этого Музыкального Дома, пусть дальше потешает дурней загадочными повестями из русской жизни.

А дальше-то что? «Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо»? Плодиться-размножаться? Она не думала ни о чем. До этого вечера. Думать – это не жить ли, собственно, как бог на душу положит?

Но что-то чуждое вклинивалось сейчас в достаточно стройную ситуацию. Вера как будто все делала правильно, но в этом коренилось что-то, может быть, жуткое. Она слышала в свое время от того же Осетрова, воспринимая как одну из его фантастических теорий, что жизнь отдельного человека напрямую зависит от роковой ошибки, однажды совершенной. От одной-единственной. Это так называемая «ошибка земного пути». Частная версия первородного греха. Вычислить эту ошибку крайне сложно. Где гарантия, что это будет именно она? Впрочем, гарантия-то есть – как в рекламе, перемена жизни к лучшему.

– Впрочем, я только сейчас поняла, что сегодня я бы хотела уехать в Питер. Окликнуть Север над Невой, прах отрясти норвежской ноты…

– А что там в Питере конкретно?

– Я должна получить гонорар. Ты не слышал этой моей песни? Я процитировала там одновременно Билли Джоэла, Джо Кокера, Стинга, одну забытую, но великолепную английскую арт-роковую группу «Десять лет спустя» и некий фрагмент Баха. Все это легло на электрические клавиши. Получился хит, на котором ребята неожиданно для меня обогатились. Каждый из них сможет сейчас купить квартиру, собаку и автомобиль. Меня пригласили телеграммой за призом. А мне как раз будет полезно покинуть Москву. Что-то я слишком к ней привязалась. На эти мысли нечаянно навел меня ты, мой милый друг. Давай-ка к делу. Время не ждет, надо подготовиться к поездке. Спрашивай обо всем, кроме личного. И о моих детских переживаниях не вздумай упоминать!

Однако вопросы Володи вертелись как раз вокруг ее детства и первых преподавателей. Вера старалась отвечать как можно более пространно, рисовала себя обыкновенной девочкой, которая отличалась от сверстников лишь тем, что ходила в музыкальную школу.

Но услужливая память с маниакальной настойчивостью предлагала яркие, как рождественские открытки, и болезненные подсказки. Проводив Осетрова, Вера рухнула на диван, обхватив Штуку поперек ее теплого, пушистого живота, и немедленно раскаялась в том, что согласилась встретиться с Володей. Все, старательно и давно заглушаемые воспоминания теснились теперь в ее комнате, и даже убаюкивающее урчание кошки не рассеивало призраки. Девушка зажала ладонью виски и постаралась немедленно задремать.

Глава 3

Это то, чего Вера добивалась всю прошедшую неделю, ей было легко и приятно, пальцы перебирали клавиши так ловко, словно их хозяйке не составляло никакого труда выправить мелкой биссерной техникой написанную ювелирную сонату Моцарта до мажор.

– Вера!.. Вера, что такое, что это за звук!.. – Голос Ревекки Германовны зазвенел и сорвался.

Девочка резко сняла руки с клавиш и спрятала их под белый кружевной передник, надетый поверх черного форменного платья. Она знала, этот жест раздражает учительницу. «Будто думаешь, что я тебя по рукам ударю». И сделала это специально в отместку за то, что Ревекка Германовна посмела остановить столь блестящую игру.

«Все ей не так, – сердилась девочка и теребила передник. – Целую неделю выписывала пассажи, даже в воскресенье с родителями в лес не поехала, а они две больших корзины грибов набрали… И не похвалит никогда…»

– Какие-то шлепающие пальцы, откуда у тебя это? – продолжала меж тем сорокапятилетняя учительница, которую Вера в свои двенадцать почитала за старушку, поскольку та была двумя годами старше ее родителей, а детей не имела. – Звук, Вера, должен быть с косточкой… Будешь учить в медленном темпе и по кусочкам.

«В медленном темпе и по кусочкам» – как раз именно то, что доставляло Вере ни с чем не сравнимую пытку, ведь она слышала всю музыку целиком, едва открыв ноты. Еле слышно буркнув «до свидания» и «спасибо за урок», Вера вышла из фортепианного класса музыкальной школы и побрела домой так, как, верно, ходят приговоренные к смертной казни.

Стояли теплые дни, роскошная осень едва коснулась деревьев, оставив золотой след своего дыхания. Вера любила осень за прозрачность мирового круга, словно бы наяву начертанного всесильной рукой, со всей музыкой, таящейся в нем, с блеском, красотой и силой. Но теперь разглядеть в осени эти дары она была просто не в силах.

Она медленно вошла в сквер, оборудованный для детских игр, никогда ее особенно не занимавших, и точно впервые увидела группку сверстников, кто-то летал на скрипучих качелях, другие носились сломя голову за коричневым футбольным мячом, все это походило на репетицию театра лилипутов, но выглядело довольно весело.

Во дворе всегда кто-то заправляет, непостижимым образом избранный из среды детей, противящихся всякой субординации. В этом году на роль вожака выбилась Люська, носатая, продолговатая девица, умевшая хрипло, по-взрослому хохотать и боявшаяся только собственной матери, которая время от времени била ее смертным боем за дело или впрок.

Выражение Люськиного лица было особенным, как бы застывшим навсегда после одной из материнских разборок, когда она, кинувшись от разгневанной матери в дверь, прищемила себе физиономию. Сверстников Люська презирала, заискивая перед мальчишками и девицами постарше, которые уже отчасти принадлежали к миру взрослых. Но изобретать разные пакости, интуитивно избирая всякий раз ту или иную жертву, она была мастерица.

Люська пылала к Вере особенной ненавистью, не в последнюю очередь оттого, что тоже училась в музыкальной школе, если можно так сказать, застряв в первом классе навсегда. Из страха перед матерью она упорно продолжала разучивать незатейливый опус «Два веселых гуся». Люська давно ждала своего часа, чтобы разделаться с этой выскочкой Веркой, и в этот раз почувствовала, что час мести необычайно близок.

– Верка, иди к нам, покачайся на качелях, гляди, как я высоко летаю! – позвал ее кто-то из детей.

Качели внезапно оказались свободными, и Вера, пристроив портфель и папку с нотами у песочницы, с удовольствием приняла предложение и тут же стала летать на качелях в светлом осеннем воздухе, как будто делала это всегда. Люську это обстоятельство окончательно вывело из себя.

– Она еще и качается, выпендрежница в белом передничке, заморыш! – истошно завопила Люська, бросившись к качелям.

– Осторожно, Агапкина, ударишься! – радостно сверху отвечала Вера, еще не представляя размеров ненависти, с которыми ей на этот раз пришлось столкнуться лицом к лицу.

– Я тебе покажу – ударишься, а ну-ка тащите ее с качелей, расселась, барынька занюханная!

Дворовая стая по команде вожака, точно захваченная неведомой силой, окружила качели.

Обида на учительницу внезапно исчезла, как не бывало. Она сменилась крайним удивлением перед невесть откуда взявшейся опасностью.

– Я тоже учусь в музыкальной школе, – обратилась к своей стае Люська. – Я безумно люблю музыку, но я с вами, я навсегда ваша. А эта бестолочь и мерзавка, я даже не знаю, как назвать ее, она же издевается над нами!

Вера неожиданно для себя рассмеялась, настолько нелепой и странной показалась ей вся эта ситуация.

– Ах, она еще и ржет! Покажем ей, как смеяться над большинством! – закричал кто-то.

Веру сильно толкнули, она упала. Какой-то пацан остервенело рвал большими кусками ее ноты, две девицы вытряхивали содержимое портфеля. Люська попыталась исцарапать Вере лицо, обрызгав ее слюной, но худая и подвижная Вера ловко увернулась, мгновенно став на ноги.

Компания в едином порыве терзала и пинала тетрадки, под каблуками хрустнула японская авторучка, подаренная неделю назад отцом. Вера попыталась отнять все, что осталось от нот, но совершенно обезумевшие дети разбежались с диким хохотом, унося клочки нотной бумаги, и девочка внезапно осталась одна перед Люськой, которая рвала на ней белый передник.

«Какая же она толстая!» – подумала Вера и худым кулачком заехала любительнице музыки по длинному рубильнику. Ей показалось даже, что нос отломился и что Люськино лицо теперь будет плоским как блин.

– Уголовница! – взвизгнула Люська. – Бейте ее кто чем может, она японские приемы знает.

Но мгновенная заминка вывела дворовую команду из равновесия. Избиение застыло на полдороге. Всеобщая ярость перекинулась на Владика, маленького скрипача, который одиноко брел мимо игровой площадки. Бить его начали потому, что кого-то надо было лупить. Из футляра выдернули скрипочку, порвали струны, растерзали смычок, после чего скрипку стали разбивать при помощи куска арматуры.

Внезапно Вера поняла, что, отняв у разбушевавшихся детей какой-то железный обломок, она несется вслед улепетывающей Люське с криком: «Я убью тебя, носатая дрянь, где бы ты ни спряталась!»

Люська сноровисто перемахнула через дощатый забор и растворилась в переулке. Преследовать ее не было смысла. Так или иначе, битва закончилась вничью.

«Может быть, у них так положено, – размышляла Вера, собирая куски бумаги с нотными знаками. – Это надо обдумать».

Девочку охватил озноб, потом бросило в жар. Она думала только о Ревекке Германовне, драгоценные ноты которой с пометами самого Нейгауза погибли в этой нелепой схватке. Ненависть, с которой она столкнулась на игровой площадке, вывела Веру из себя.

«Никогда не пойду больше в музыкальную школу», – решила она, не найдя никаких понятных объяснений происшедшему.

Стало обидно за себя. Разве не может она быть как все, играть, веселиться, драться, наконец? Очень даже может. Вера сделала страшное лицо и обвела глазами опустевший двор, по которому бродила одинокая черная собака. Надо было идти домой и что-то объяснять родителям.

Вдруг девочка вспомнила, что когда-то мать этой Агапкиной приходила к ним в дом с просьбой о том, чтобы Вера иногда занималась с Люськой музыкой. Вера изумилась тогда и довольно жестко ответила, что если человек два года с трудом разучивает детский опус про веселых гусей, то это навсегда.

Ей стало тошно. А теперь Агапкина-старшая наверняка придет жаловаться на нее. Вера повредила главное Люськино украшение – нос. Что ж, пусть жалуется, наплевать.

Марта Вениаминовна, увидев дочь – растрепанную, с изодранным передником и синяком под глазом, – не смогла даже удивиться, настолько это было нереально. Она отправила Веру умываться, не задав ни одного вопроса. Вера забралась под душ, вода ее успокоила, и все только что случившееся виделось издалека и смысл имело какой-то другой. Но когда она завернулась в большое полотенце с павлинами и отключила воду, до ее слуха донеслась довольно резкая и необычная для их дома беседа.

– Вы не следите за своей дочерью, ваше чудовище… – Это был голос Люськиной матери.

– А я вам еще раз повторяю, если вы не примете крайних мер, ваша Людмила превратится в то, для чего есть хлесткое русское слово – оторва. И целый ряд других не менее красочных эпитетов, – резко отвечала Марта Вениаминовна.

– Ваша дочь совершенно озверела за своим инструментом, в ней нет уже ничего человеческого, а может, и не было! Моя-то простая, звезд с неба не хватает, но другим обижать ее не позволю, я как-нибудь сама…

– Вот-вот, – заметила Марта Вениаминовна. – Всем известно, как вы ее воспитываете, да только не видите ничего дальше собственного носа.

– А вот нос мой вы не трогайте!

– Да вы посмотрите, в каком состоянии ноты!

– Ваша Верочка сама их изорвала, чтоб как-то выкрутиться перед вами.

– Ну и мое вам почтение! – рассмеялась мать Веры. – И с этим вы ко мне пришли? Вы смешной человек, желаю вам, как говорится, маленьких земных радостей, да побольше.

– Аристократы хреновы, – прошипела по-змеиному Агапкина и ушла, громко хлопнув дверью.

Вера, пораженная тем, что мать заступилась за нее, бросилась к ней со слезами. Она ждала чего угодно – ужаса, недоумения, «серьезного разговора», но только не оправдания того, в чем, Вера уже не сомневалась, сама была виновата.

Все смешалось, она маленькая и слабая, впереди долгие годы неизвестности, внутри себя она не чувствует никакой опоры. Весь ее мир, казавшийся простым и целым, превратился в запутанный и бессмысленный музыкальный фрагмент. Она говорила о том, что не хочет и не может больше заниматься музыкой. Что любит землянику и арбузы, любит читать биографии великих людей и составлять букеты. Что у нее нет подруг и никогда не появится, если все будет продолжаться в том же духе. К тому же она ужасно некрасивая и никто ее не любит…

– Успокойся, девочка моя, – утешала ее Марта Вениаминовна. – Ты точно такая же, как я.

– Правда?

– Посмотри в зеркало. Улыбнись. Видишь, как мы похожи.

– Да, теперь вижу.

– Мы с тобой со всем справимся!

– Да, мама. Но я никогда больше не пойду в школу. И не стану заниматься музыкой. Ноты испорчены. Ревекка не простит мне этого. Никогда. Все ужасно. Я просто хочу быть как все. Разве это невозможно? У меня две руки, две ноги, голова…

– И прекрасные каштановые волосы…

– Я ведь нормальная, правда? Я не хочу, чтобы меня дразнили пианисткой. Я ненавижу это слово!

В этот момент Вера с испугом увидела сильно побледневшего отца, только что вошедшего в квартиру.

– Что тут у вас происходит? – как можно спокойнее произнес он. – Впрочем, догадываюсь. Творческий кризис. Немедленно в постель. Душ ты уже приняла? Умница. Спать, мое сокровище!

Засыпая, девочка слышала, как родители говорят о ней.

– Марта, ребенок вкалывает с пяти лет как взрослый. Она держит в голове такое количество звуков, что я опасаюсь за ее здоровье. Кто вообще решил, что для Веры необходима эта каторга? Я, ты, она сама? Есть десятки профессий, и я в этом уверен, для которых она идеально создана. Она цепкая, целеустремленная, а что внешне – как бы это сказать – хиленькая, так это на сей день просто замечательно, при ее эмоциональности это надежная защита. А то бы мы с ней такого натерпелись…

Крайне утомленная, Вера мысленно соглашалась с отцом, вот только упоминание о каких-то профессиях было ей не слишком понятно. Все виделось как в тумане.

– У нее нет детства. Я не думаю, что Веру это устраивает. Ты думаешь, она не любит кататься на велосипеде? Я со слезами наблюдаю, как все дети играют в какие-то свои игры…

– Да в казаки-разбойники в основном. Ты забыл одну важную вещь – девочка была крошкой, когда мы заметили поразительное действие музыки на нее. Оторви ее от музыки – и случится страшное. Она пропадет, исчезнет, растворится в пустоте.

– Марта, никто не запретит ей любить весь этот музыкальный океан. Но женщина-пианист – не кажется ли тебе диким это сочетание? Не представляется ли тебе пианистка неким музыкальным автоматом, механической женщиной, а? – вопрошал отец.

– Ну, может быть, со временем, освоив пианино, она переориентируется на орган, будет исполнять хоралы Баха, – отвечала Марта Вениаминовна.

– На этой торжественной ноте и завершим пустой спор, все равно решать ей самой.

– Ты думаешь, что она ничего не решила?

– Да бог с тобой, она, как бы это правильно сказать, спит с открытыми глазами.

Но Вера не спала. Невесть откуда взявшийся густой туман расползался по комнате, окутывал белую кровать, тумбочку с зеркалом, секретер с аккуратно разложенными на нем книгами и тетрадями, фортепиано, стелился по пестрому коврику над кроватью, нависал над хрустальной водяной лилией – ночником, цветущим над зеркалом, оседал на лбу Веры, жгучими мурашками пробирался к ней под одеяло.

Из дымки образовалась Ревекка Германовна. Она укоризненно качала головой, смотрела на Веру печальными черными глазами.

«Ах, Вера, Вера, что же ты наделала!»

«Я не виновата, это все Люська!» – хотелось крикнуть Вере, но из пересохшего горла вырывался лишь сдавленный хрип, Ревекка Германовна не слышала и продолжала глядеть на нее печальными, очень грустными глазами.

«По кусочкам и медленно, Вера».

«Не могу, я так не могу, – шептала Вера, уже оставив надежду, что учительница ее услышит. – Я лучше вообще брошу музыку…»

Тут Ревекка Германовна обернулась, а за ней оказался старик с густыми, седыми, лохматыми власами и грозно сдвинутыми бровями.

«Извольте посмотреть, Генрих Густавович, что эта барышня сотворила с вашими нотами», – обратилась она к старику.

«Генрих Густавович? – соображала Вера. – Нейгауз? Так ведь он умер давно. Что это она мне подстроила, нарочно напугать хочет – за ноты?»

Старик еще больше нахмурился и стал грозить Вере длинным крючковатым пальцем.

«Курица – не птица, женщина – не пианист», – назидательно произнес он, почему-то голосом отца, и сразу все исчезло, а из луча, образовавшегося от игры тумана с ночником, вышел тонкий, невыносимо острый звук, сам по себе светящийся каким-то неземным багряно-фиолетовым холодом, и стал буравить Вере мозг.

Стало больно и страшно, и, чтобы утишить боль, Вера зашевелила пальцами, вызывая в памяти любимую пьесу. Тогда, словно повинуясь музыке, истекшей из пальцев девочки и раздвинувшей иллюзорные образы тумана, из мучительного звука материализовалось маленькое существо, прозрачное и чудесное, в легкой воздушной тунике, заколотой на плече крошечным, величиной с гречишное зернышко, но ярким, сверкающим аквамарином. Существо держало в одной руке серебряный колокольчик, а в другой – золотую дирижерскую палочку, острый конец которой сиял алмазным блеском.

«Кто ты? – изумилась Вера. – Эльф?»

«Нет, но вроде эльфа, бессмертный, но старше эльфов. Я Алмэ Эвтерпид».

«Эвтерпид? Сын Эвтерпы?»

«Да, один из многих».

«Я ничего не слышала о вашей семье».

«Когда Орфей потерял Эвридику, его лира умолкла. Горе его было настолько велико, что опечалились боги. И тогда Эвтерпа, покровительница музыки, наполнила Вселенную печальными мелодиями в память погибшей любви, и заплакали звезды. Из этих алмазных слез, упавших на землю, и возникло наше племя, прежде всего хранящее и опекающее маленьких музыкантов».

Колокольчик Алмэ мелодично зазвенел, и этот звук стал утешением для Веры.

«Я знаю теперь, знаю! – воскликнула девочка. – Ты гений? То есть дух. И наверное, ты мне снишься?»

«Но ты ведь не спишь, – возразил Алмэ, показывая дирижерской палочкой на книжные полки ее комнаты, внезапно выступившие из мрака, на маленькое лимонное деревце в кадке перед окном, на фортепиано с раскрытыми нотами на пюпитре. – Мы открываем музыку, – продолжал Алмэ, и дирижерская палочка мгновенно превратилась в светящийся скрипичный ключ, постоянно меняющий очертания. – Все в наших руках, и та музыка, что снится тебе, и та, которую ты слышишь в шелесте листвы, да вообще когда угодно.

«Да-да, – ответила Вера чудесному посетителю. – Так ты давно со мной? Почему же я раньше тебя не видела?»

«Нам позволено являться людям только в крайнем случае, когда требуется наше вмешательство. Сейчас именно такой случай. Если твое решение останется неизменным, меня отзовут от тебя и отдадут другому маленькому музыканту».

Вера наморщила лоб, пытаясь сообразить, о каком таком решении говорит Алмэ.

«Ты хочешь отказаться от музыки», – напомнил Алмэ.

«Ах да, хотела, но теперь я ничего уже не знаю. Просто я не смогу прийти к учительнице».

«Подумай!» И Алмэ исчез, только откуда-то издалека продолжал звенеть его серебряный колокольчик, постепенно складываясь в нежную мелодию, печальную и светлую, такую, которой Вера никогда не слышала.

«Не уходи, не оставляй меня одну!» – взмолилась девочка, а над ней склонились отец и мать.

– У нее жар, – сказал отец, – вот и ответ. Прежде всего моя дочь должна быть здорова, а потом уж музыка…

На какой-то краткий миг от этих воспоминаний повеяло старинным ужасом и холодом, точно заскрежетало железо кровли в порыве осеннего ветра или заскрипели ржавые качели на пустой детской площадке. Вера встала и подошла к заветному ящику. «Превращаюсь в алкоголичку, – отрешенно побранила она себя. – Но без этого спасительного зелья мне теперь не заснуть».

Вопреки ожиданиям, утро следующего дня оказалось чистым, солнечным, сияющим, но отчего-то не по-весеннему холодным. Резкий, пронизывающий ветер тянул в открытую форточку, парусом надувал занавеску. Штука лежала в ногах, свернувшись калачиком, стараясь удержать ускользающее тепло. Вера поежилась под одеялом и побранила себя за то, что не позаботилась сохранить тепло в жилище. Перевернувшись на бок, она увидела на тумбочке возле дивана наполовину опустошенную бутылку коньяка и тут же поняла, почему не закрыла форточку.

«Оказывается, я могу напиться, – с сарказмом подумала она. – Поздравляю тебя, Стрешнева, ты и на такое способна. Назюзюкаться и свалиться в пьяный сон, как какой-нибудь… Даже не знаю кто».

Встать оказалось делом чрезвычайно трудным. Болела голова, тошнило, все тело, казалось, было избито не то палками, не то железными прутьями. «Какая я хлипкая, любое, даже очень давнее, воспоминание способно вывести меня из равновесия. Что же делать-то? Кравцову позвонить, что ли? Вот он удивится, когда я спрошу, как бороться с похмельем». И Вера набрала Осетрова.

– Прежде всего, печаль моя, – Володя говорил не без ехидства, хотя вполне благожелательно, в его голосе сквозила даже озабоченность ее состоянием, – не мешало бы мне приехать. Но, впрочем, предвижу твои возражения и даю бесплатную консультацию по телефону. Прими контрастный душ, выпей как можно больше минеральной воды и приготовь себе горячую, желательно мясную, пищу. Лучше мясной бульон. Потом кофе, а потом позвони. Если не станет лучше, реанимацию придется продолжить в кафе.

О еде она сейчас думать не могла. Контрастный душ не представлялся для Веры возможным. Все ее существо, охваченное ознобом, сопротивлялось мысли, что бедное тело будут хлестать попеременно то горячие, то ледяные струи. Лучше не стало. Ни о каком визите к преподавателю речи быть не могло. Вера позвонила Соболевой и перенесла встречу на вечер. Сил хватило только на то, чтобы одеться, причесаться, подправить бледное лицо легким макияжем и добраться до японского ресторанчика на проспекте Мира, где ее ждал Осетров, уже позаботившийся о страдалице и сделавший заказ.