Текст книги "Ниточка судьбы"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Глава 5
– Открываю, – ответила Вера, подумав, что кто-то заметил момент нападения и вызвал милицию.
– Наши в городе! – крикнула она Кравцову.
Вошли два хмурых офицера милиции.
Майор смотрел на Веру, как бы не видя ее, а старший лейтенант глумливо ухмылялся.
«Во как! – только успела подумать Стрешнева. – Да они, верно, ряженые, и наверняка из той же дворовой банды».
Но тут же поняла, что ошиблась.
Менты были самые настоящие. Лицо майора внезапно вытянулось. Он даже собрался взять под козырек, как бы предназначив этот классический жест хозяйке квартиры. Но глядел он за спину Веры.
Повернувшись, она увидела «шерифа», который вразвалочку двигался навстречу поздним гостям. Девушке на секунду даже показалось, что Кравцов поигрывает наручниками. Но в руке у него была рация, которой он меланхолично постукивал по своей левой ладони. Точно так же, вразвалочку, капитан вышел с визитерами на лестничную площадку.
Эта походка, которую Вера наблюдала впервые, и то, как подпрыгивала рация в руках обычно невозмутимого Павла Сергеевича, открыли ей глаза на многое. На то, что Кравцов разъярен. На то, что эти люди в форме его испугались. На то, что он им известен. Даже на то, что, похоже, именно этих представителей власти ожидал Кравцов увидеть, после того как положил в карман обнаруженный кошкой контейнер.
Вера тихонечко прокралась к дверям и прислушалась. Разговаривали они тихо, и лишь капитан иногда допускал довольно громкие, нетерпеливые возгласы.
– Чья была ориентировка? (Кравцов, громко.)
– По дежурной… звонок… нашли партию… майор Палкин… (Майор, неразборчиво.)
– Вы-то кого пасете?
– …Азербайджанцы, подданные Норвегии… Паша, ты нарываешься. (Тихо, но отчетливо.)
«Кино и немцы», – поежилась Стрешнева и отошла от двери, решив, что все равно ничего не услышит, а если услышит, то ничегошеньки не поймет. Однако названный майор Палкин почему-то ее заинтриговал.
Минут через пять капитан вернулся. Тигриная походка, как охарактеризовала ее для себя Вера, исчезла. Он был абсолютно спокоен.
– Что все это значит? – спросила Вера.
– Да ничего особенного, – ответил капитан. – Может быть, еще кто зайдет. Ваша квартира на глазах делается популярной.
– Но почему? Я ведь этого не хотела.
– Другие хотели, – ответил он. – Так вы едете в Петербург?
– Но вам некогда мной все время заниматься, вот я и поеду.
– Почему – некогда? – спросил Кравцов. – На это время найдется. С вами интересно. А особенно с тем, что вокруг вас.
– А что такое вокруг меня?
– А вы как думаете?
– Ну милиция приходила, ну ночью, не после того, как на меня напали. Да еще после того, как моя кошка нашла в ванной комнате кокаин. Да еще после того, как вы меня спасли от злоумышленников и случайных прохожих. Кстати, откуда эти офицеры? Из вашего отделения?
– Нет, – ответил он. – Так мы собираемся или нет?
Кравцов взял кошку на руки и держал ее как видеокамеру. Штука смотрела на Веру, как бы предлагая побыстрее двигаться. Взгляд был несколько осуждающим, но кротким.
– Я мигом, мой капитан. – Стрешневу развеселила и серьезность Кравцова, и что он был разъярен из-за того, что какой-то недоумок посмел потревожить его подопечную. – А кто такой майор Палкин? Это тот, что так смутился, обнаружив у меня вместо наркопритона своего сослуживца? – Вера выглянула из ванной, где собирала умывальные принадлежности.
– Нехорошо подслушивать, когда вас подсматривать поставили, – ответил он, нахмурясь. – Майор Палкин личность занятная, и, пожалуй, его визит буквально в тот самый день, когда ко мне обратились вы, сослужил для вас хорошую службу. Он интересовался вами, Вера. Поэтому я обратил особенное внимание на ваше дело. Майор Палкин абсолютно безнадежен нравственно.
– В смысле – продажный? – удивилась Вера, ожидая, что сей же час из уст мента польются разоблачения всей ментовки. Однако капитан вновь нахмурился и ответил именно то и так, как, подумала Вера, и должен был ответить:
– Не пойман – не вор, а на юридическом языке – презумпция невиновности. Но меня он очень интересует. И не только меня. Дело в том, что он долго и безуспешно занимается одной наркодорожкой. Настолько долго и настолько безуспешно, что вызвал серьезный интерес у одних моих очень серьезных ребят с Лубянки.
– Вы думаете, что кокаин – это его подарок?
– Если я что-то и думаю, то вам об этом пока знать не обязательно. Соберетесь вы когда-нибудь?!
Вера поняла, что дразнить капитана в такой ситуации не следует, и собралась очень быстро. Впрочем, разнообразные поездки и гастроли давно уже не были для нее чем-то из ряда вон выходящим, и порядок сборов был выверен однажды раз и навсегда.
Капитан вызвал такси по своей рации и проводил Веру на Ленинградский вокзал.
Контейнер с кошкой превратил «шерифа» в мирного москвича, как будто только что не было этого двойного нападения.
– Звоните в любом случае, – сказал он, – например, спросить, как здесь Штучка.
– С ней все будет хорошо, – ответила Вера. – Да и со мной тоже. А вы, как я думаю… Да что я говорю! Я сама во всем виновата.
– Это лишнее, Вера, – заметил капитан. – Всего доброго.
В поезде, как внутри магической шкатулки, для которой не существовало ни дня, ни ночи, ни времени как такового, Вера почувствовала себя необыкновенно уютно. Она достала книгу интервью, статей и воспоминаний Игоря Стравинского, «библию дня сего», как она ее называла, по причине ее формата, разнообразного содержания, доступной Вере премудрости и колоритной личности автора «Симфонии псалмов», «Царя Эдипа» и прочих классических хитов.
Как только поезд помчал из Москвы, Вера позвонила в Петербург своему другу Левшину.
– Привет, Левша, – сказала она. – Я медленно приближаюсь к тебе из-за моря.
– Наконец-то, – ответил Пашка. – Не все мы к вам, но и вы к нам. Я активизирую подготовку к встрече.
По дороге над плесами Московского моря Вера задремала, проснувшись на секунду в Твери, где из купе вышли две учительницы неопределенного возраста, а вместо них появились две точно такие же, разве что чуть помоложе.
…Ей снился царь Иван Грозный. Пожалуй, ему было столько же лет, сколько Володе, думала Вера во сне. «Аз гнусен есмь, аз хоцю тя! Высокий Городок мой, отныне и до века». «Кто бы ты ни был, не гони пургу, – отвечала Вера, – ведь ты мне снишься. По крайней мере говори на доступном диалекте». Она когда-то научилась регулировать сны, особенно кошмарные, превращая извилистый сюжет нескончаемых видений во что-то более или менее управляемое.
«Это тебе только так кажется, – ответил царь громовым голосом. – Ты ведь рода Стрешневых? Не следует меня сердить, во гневе я, ты сама знаешь, даже себе отвратителен».
Царь был молод, красив, но лицо его постоянно менялось, как некий совершенный фоторобот, пытавшийся определить неизвестное лицо из многих тысяч.
«Да ничего мне не кажется, – отвечала Вера, – ты мне снишься. Вот и все. Я действительно Стрешнева. Но я вне твоей досягаемости. Можешь хотеть меня сколько угодно. Это ничего не изменит в твоей несчастной судьбе».
«Куда ты едешь?»
«В Санкт-Петербург».
«Это где, в Неметчине?» – вопрошал царь серьезно.
«В России», – рассмеялась Вера над нелепостью сна.
«Такого города не существует. Есть Псков в той стороне, Порхов, Новгород, а далее проклятые шведы», – пояснил Грозный.
«Сам ты швед», – улыбнулась Вера, заметив мелькнувшие на мгновение ботфорты и шпагу, которые тут же слетели с красивого персонажа, уступив место дирижерской палочке и элегантным штиблетам, растворившимся в свой черед.
«Велика болезнь есть держати гнев, – примирительно произнес снова ниоткуда возникший молодой царь, превращаясь в ветхого и ужасного старика. – Не люби убога, дар дающа богату».
Ужасное видение превратилось в можжевеловый куст, под которым Вера, уже во сне, засыпала. Она тут же начала просыпаться, делая необыкновенные усилия.
Сон свернулся, как документ на мониторе компьютера. Остался только значок в воздухе «son.doc», который медленно растворялся в синем воздухе…
Вера проснулась, посмотрела на светящийся циферблат своих часиков, поняла, что на дворе, так она подумала, три часа ночи и что вряд ли сможет уснуть. Она отдохнула, как это чаще всего и случалось в неожиданно избранной дороге.
«Надо было взять маленький термос с чаем. Что ж, как в песне поется, «дай мне напиться железнодорожной воды», – сама себе сказала Вера и тихонько вышла из купе, чтобы не разбудить новых попутчиц, которые лежали на своих полках тихо, как мышки.
Она отправилась к проводнице спросить горячего чаю. Дверь в служебное купе была приоткрыта. А рядом с увертливой и расторопной проводницей располагался не кто иной, как… тот самый «репортер», спутник белокурого Джеймса Бонда из самолета! Он что-то говорил со сдержанным хвастовством, проводница смеялась, как валдайский колокольчик. На голове «репортера» красовался форменный картуз проводницы. Веру охватил страх.
Сначала она подумала, что еще не проснулась. Даже ущипнула себя, но это был не сон, а дурная реальность. В Петербург ее в открытую сопровождает человек, о котором она вообще ничего не знает.
Он же попадался ей на глаза и в других местах. Нет, она не устала и не сходит понемногу с ума. Это тот самый тип. Другого такого встретить трудно. Такой маски холодного внимания, презрения и цинизма днем с огнем не сыщешь. Типичный исполнитель странных поручений. Но каких? Она с трудом нашла пятое купе, лихорадочно дергая ручки дверей.
Вера забилась в угол, думая, что предпринять. Ведь она уехала из Москвы, чтобы спрятаться от всего хотя бы на время. А получается все наоборот. Но тут же вспомнила, что в начале дороги позвонила Левшину в Питер и что ее там ждут.
«Дела не так уж плохи, – решила Стрешнева. – Похоже, что я сама таскаю какой-то хлам за собой. Этот молодчик поразительно похож на то, что я не хочу видеть. Только в человеческом облике.
Жаль, что ничего не исправить, – думала она, – то есть жаль, что это не сон. Но я, как во сне, должна вмешаться и все переделать».
Вагон уютно покачивался. Вера забралась с головой под одеяло и вернулась, как подумала сначала, к первому своему сну. И тут же решила препарировать его, изменить и подчинить себе. Она стала расщеплять его на тонкие слои, и в каждом оказывалось множество звучащих картинок, причудливых, многоголосых, мирных.
Вот она где-то в Бургундии, в красивом наряде, во дворце – сочиняет старинные, как она понимает, песни, причем с ужасной быстротой, ибо время сжато, и тут же медленно, а потому несколько надрывно, но чисто исполняет их, потому что за этим должно последовать другое.
Вот она видит то, чего быть не могло, потому что это ее реальная, а не сказочная юность, но это было наяву, и опровергнуть этого она не сможет даже под страхом казни. Вот ее ведут на казнь, оглашая циничный и издевательский приговор, в котором она обвиняется в краже своих собственных вещей, детской матроски, маленьких коричневых башмачков и сказки Гофмана «Крошка Цахес» с какими-то небывалыми, оживающими на ходу иллюстрациями.
Казнить Веру должны также с ужасной быстротой, это закон другого мира, но что-то, видать, не сложилось, в город въезжает огромное войско, причаливают корабли, строятся театры и концертные залы. А она едет в поезде через Пиренеи. Букет чертополоха, красивый, красное с черным, раскачивается на купейном столике, точно совершенный светильник. За окном цыгане и серафимы играют на аккордеонах. Девушка кому-то машет рукой.
Проснулась Вера за полчаса до остановки в Питере.
«Кажется, я многое успела обдумать за эти десять часов, – решила она. – Правда, я к этому обдумыванию, похоже, имею очень малое отношение, но все же, все же…»
Она специально пошла умываться в сторону того самого служебного купе, но проводница была совершенно другая, никакого «репортера» не было в помине.
Пашке Левшину, основателю и лидеру группы «Левша и Компания», она позвонила с ужасной быстротой, как все делалось в только что закончившемся сне.
– Твоя мобильность впечатляет. Я сейчас же еду за тобой, – обрадовался он. – Кстати, сразу предупреждаю, что есть ряд великолепных идей, в том числе музыкальных.
Левша без компании приехал на роскошном мотоцикле, выскочив откуда-то из толпы автомобилей, как нападающий «Зенита» и футбольной сборной Александр Кержаков из толпы неповоротливых защитников.
«Забавные люди питерцы, – подумала Вера. – А ведь он продумал до мелочей эту встречу, небось все отрепетировал, отшлифовал до мельчайших деталей. Какой город! Зорю бьют, из рук моих ветхий Данте выпадает…»
– Приветствую ставленницу опального русского олигарха, – разулыбался Левшин.
– Салют! – ответила Вера, недоумевая. Разговор с Кравцовым на эту тему остался далеко позади, в Москве.
– Мне кажется, тебе не нужно будет уезжать отсюда. Жилье мы тебе снимем какое захочешь. А работы, сама знаешь, сколько сами себе придумаем.
– Ты со своей бандой староват для меня. К тому же всех, кто после тридцати занимается рок-музыкой или, упаси бог, попсой, я считаю полными придурками. – Вера решила сразу пресечь все разговоры насчет дальнейшего сотрудничества. – А как ты повезешь меня на этой страшной штуковине? Это надежно? Ведь всего два колеса, мне кажется, этого недостаточно. Нет, я серьезно, как поедем?
– Молча, – ответил Паша, – шлем наденешь, и все. – Он выхватил откуда-то из воздуха нечто похожее на гермошлем. – Секретное оружие. Ты надеваешь, и эта штуковина ловит каждую твою мысль. Музыкальную, гастрономическую, любую. И тут же все воплощает. При моем участии. Кстати, как поживает твоя Штуковина? В Питере ей будет намного лучше, она ведь норвежка.
– Ну все отрепетировал, как я и думала, – улыбнулась Вера. – Я ведь приехала чисто случайно. В последний момент решила. Штука под надежной охраной.
– Ты все и всегда решаешь в последний момент. Но ты же не могла не приехать, это абсолютно достоверно и не тобой решено.
– Ничего не понимаю, – ответила Стрешнева. – Может быть, я все еще сплю. Ты засмеешься, если узнаешь, что меня привело в северную столицу.
– Да я уже ржал и даже начал бить копытами, когда прочел в какой-то газете, что твою чистую и безупречную победу в Норвегии оплатил Алексей Крутицкий. То бишь купил авторитетное, высоколобое жюри со всеми потрохами. После этой наглой лжи ты вправе поступать так, как захочешь. Это ведь гнусный международный скандал.
Вера хотела что-то возразить, но промолчала. Она просто не хотела касаться этой темы.
Пока Левша, действительно поразив Веру этой встречей, особенной уверенностью в завтрашнем дне, гнал свой новый мотоцикл по Питеру, она вспомнила странный взгляд Танюши, когда та принесла ей ворох газет с разнообразными описаниями конкурса и ее победы.
Кукла Таня действительно собрала все газеты, которые освещали это культурное событие, даже крохотные заметки. Значит, не могла она не увидеть и той, и выходит, что Ключарева первой узнала о клеветнических выпадах, но промолчала.
А Соболева? Неужели ей никто ничего не донес? Хотя бы тот же Третьяков. Ба-а-а!.. Да не об этом ли он собирался разглагольствовать тогда, на банкете? И не потому ли Соболева его бесцеремонно заткнула, вызвав на разговор о себе самом, любимом?
А Вовка Осетров? Он просто не мог не знать. Поэтому и организовал это интервью в первые же дни ее приезда, чтобы немедленно начать создавать ее, Веры, сверхположительный образ. Танюша же с кипой газет и журналов как бы между делом обмолвилась тогда, что всякое могут писать, но это все равно – слава…
Вера никогда не думала о подруге слишком плохо, но сейчас была абсолютно уверена в том, что делала так напрасно.
«Так, процесс пошел», – определила она свое новое состояние. – Полная ревизия всех форм собственности. Материальной, интеллектуальной и духовной, которой у меня, похоже, нет вовсе».
Странно устроен этот мир, очень странно.
Тем временем перед ней, казалось, промелькнул весь Питер, который Вера знала довольно неплохо.
– Ну вот, – сказал Пашка, наконец затормозив. – Ехать-то метров триста, но, чтобы ты отошла от своих снов, я малость поколесил по любимому городу.
– Спасибо тебе от ставленницы опального русского олигарха, – ответила Вера, совершая что-то вроде танца на месте. – Кажется, я никогда не ездила верхом на таком странном животном.
– Автомобилей слишком много, а эта штуковина больше из будущего, чем из прошлого. И стало быть, мы с тобой сейчас были где-то впереди. Примерно сорок минут.
– Да я не возражаю, – непринужденно ответила Стрешнева. – Слушай, а правда, что Есенина убили? Это ведь где-то рядом. Может, и меня собираются убить?
– Ты что? – рассердился Пашка. – К себе будешь примеривать судьбы всех русских знаменитостей? Сначала убили Блока с Гумилевым, а потом пошла работать мясорубка.
– Ты не понял меня, Павел, но зато правильно отреагировал. Нечего мне кукситься. Да и кому я нужна!
Левшин посмотрел на Веру как бы издалека, готовясь мгновенно уничтожить это расстояние. Но тут же улыбнулся, как умел во всем Питере делать только он, встал на руки и начал ходить вокруг Веры, одновременно ступая ногами по воздуху.
Этого она никак не ожидала и захлопала в ладоши, как в детстве.
– И не я один, – ответил Паша, легко оказавшись в обыкновенном положении – головой вверх. – То есть и не мне одному. Ты разве никогда не замечала, что люди вокруг тебя на головах ходят? Только одни делают это по незнанию и в злобе, а другие совершают эти движения ради тебя.
– Как-то все это сложно для меня, Павел, – отвечала Вера, по инерции несколько раз ударив ладонь о ладонью. – Видать, для таких обобщений во мне маловато свирепства и самонадеянности.
Они поднялись по широкой лестнице Пашкиного дома, затерянного среди других подобных на Литейном проспекте. «Тени по Литейному стали лететь», – бормотала Вера, чувствуя, как город постепенно входит в нее прохладной трехвековой волной, со всеми видами звуков от военной флейты до гитары Пашки Левшина.
Играл он, безусловно, выше всяких похвал. По идее, группа ему была не нужна вовсе, а собирал он вокруг себя музыкантов просто из чувства врожденного коллективизма. К тому же тусоваться на музыкальных подмостках в одиночку, по его словам, было как-то стремно и несолидно. Даже записывая свои сольные номера на телевидении или радио, он непременно кого-нибудь тащил за собой, чтоб тот, по его словам, «немного подсюсюкнул».
Слава его совершенно не интересовала, потому что знаменитым Левшин стал с поразительной легкостью лет примерно в шестнадцать. Записывал гитарные партии в самых разнообразных чужих проектах, не гнушаясь в этом смысле никакой работы. Некоторые критики говорили даже, что если вы слышите превосходную гитару, то это определенно Павел Левшин.
Зашибал время от времени большие бабки, иногда исчезал за границей, однажды что-то около года он странствовал по Европе и особенно полюбил Англию, где чуть было не остался. Но бежал от нее, как от очередной любовницы, в Америку, где случайно встретил друга детства, художника Александра Данилова, с которым выпустил удивительный фильм «Варварские элегии».
«Звериный стиль» оживших рисунков Данилова и музыка Левшина, возникшая из странного союза тувинских мотивов со средневековой лютневой музыкой, стали бомбой для любителей всяческой экзотики. Данилов получил Гран-при на каком-то престижном кинофестивале. А Левшин…
Это было ровно четыре года назад. После возвращения из Соединенных Штатов он внезапно появился на тогдашней рок-тусовке на Невском в длинном черном кожаном пальто и широкополой шляпе. Менее удачливые музыканты тут же запустили ядовитую шутку: «Вот приехал Акакий Акакиевич из Америки, где он наконец справил себе новую шинель».
Однако вскоре злые языки умолкли, когда выяснилось, что Пашка сделался богат. Он купил новейшую аппаратуру, инструменты, каких еще не было на свете, собрал очередную команду и принялся записывать свой собственный альбом. Тогда они с Верой и познакомились, когда Левшин гостил в Москве, одновременно выступая в ночных клубах, дабы заново познать Россию, и в академию его привел один из бывших выпускников.
Вера совершенно не могла вспомнить, каким образом и почему они подружились. Это стерлось из ее сознания, чтобы уступить место реальным дружеским и профессиональным отношениям, не предполагавшим сентиментальных воспоминаний. Она помнила другие дни, когда это парадоксальное сближение состоялось. Левшин разглагольствовал тогда об исчезновении красоты как новой мировой реальности. Стрешнева не могла не согласиться, автоматически и опрометчиво причислив себя к жертвам этого процесса.
Кажется, она в те дни поссорилась с Даутовым, на душе кошки скребли, и красивый гитарист, по одному виду которого можно было понять, чего он стоит, занял рядом с ней принадлежащее ему место. То, что он был из Зазеркалья, из Петербурга, тоже имело значение, как единственная бесспорная дистанция, существовавшая между ними.
Их отношения стоило назвать чисто профессиональными, если бы не это практическое отсутствие дистанции.
«У меня никогда не было старшего брата, – говорила себе Вера, – потому Пашка и есть».
Понимая, что без резона обманывает себя, она придумывала другие объяснения, которыми однажды второпях с ним поделилась.
– Да брось ты об этом думать, – отмахнулся он тогда вовсе не по-братски. – Ты такая же, как я. Сашку Данилова я причислял к таким же персонажам – друг не друг, брат не брат, либо мы из одной колоды, либо из разных, но все это не стоит гроша ломаного. Как дело международным призом запахло, сразу друзьями быть перестали. Сашок в высших голливудских сферах вращается, а я остался мавром: сделал дело – уходи. Про это лучше и не думать… Я говорил порою Ричи Блэкмору, – зло расхохотался Пашка, – что все решает только дистанция. Между вчерашним днем и сегодняшним. Между утром и вечером. Между Моцартом и Мендельсоном. Между Беверли-Хилл и Петербургом.
Все это Вера не без умысла вспоминала, поднимаясь по знакомой лестнице на третий этаж.
– Только не слишком грузи меня общением с твоими очередными рок-гениями, – чуть ли не жалобно попросила она. – Лучше погуляем вдвоем. Я воскрешу в себе Петербург.
– Посмотрим, – ответил Левшин. – Я, честно говоря, предполагал иное расписание. Но как скажешь.
Меж тем они оказались в Пашкином жилище, лучеобразной квартире, повторяющей отчасти геометрию старого Петербурга.
– Бичи, на каторгу! – весело закричал Левшин. – Кеша, рапид! В твоем кино мы должны двигаться медленно и с тайной радостью.
Тут же возник бас-гитарист Кеша, кряжистый гном с черной видеокамерой, похожей на маленький лимузин. «Лимузин» жужжал в его могучих руках, вращая невидимыми колесами.
– Наш город, лучший город земли, посетила с визитом пианистка Стрешнева, королева меры, – произнес Пашка. – Она снимает плащ. Она берет со стола приготовленный для нее цветущий кактус. Она смеется. Она делает все медленно и торжественно, потому что ей нравится в нашем городе. Она усталая и больная, но только в нашем городе ей уютно и безопасно, как в «Красной стреле», вернувшей ее сюда.
– Стоп, машина! – действительно обрадовавшись, крикнула Вера. – О, не ставьте мне монумент, соотечественники!
– Для истории, – уже без пафоса сказал Левшин. – Мало ли кому придет в голову увидеть наши рожи и чеканный профиль видной московской барыньки.
За спиной Кеши толпились, как видно, новые компаньоны Левши. Молодой человек, похожий на финского снайпера, который сразу ей понравился, и трое других, тоже незнакомых, среди них рыжая девчонка, ростом чуть меньше Стрешневой и одинаковых с ней лет.
– Игнат, – в порядке, выстроенном взглядом Веры, представил их Пашка, – то есть вообще Игнат, а это Федоров, Люлин и Катя. Вот так.
Девушка отметила, что впервые среди музыкантов Пашки появилась особа женского пола. Это что-то означало. И, по всей вероятности, довольно неприятное.
– Чек нашей гостье вручает новый звукорежиссер Катя Свешникова, – произнес Левшин. Может быть, он говорил еще что-то, но она запомнила только то, что рыжая девица всего лишь звукорежиссер.
Та протянула Вере длинный, стильный черно-зеленый конверт, из старого запаса Пашки, такие однажды для торжественных случаев изготовил художник Данилов. Вера заметила немного усталое, правильное лицо и темно-синие глаза этой девчонки. Скромности, или, напротив, особенной самоуверенности, или какого-то провинциального снобизма в ней было хоть отбавляй. Придраться, однако, было пока не к чему.
Пасьянс, вопреки этой странной новизне, продолжал раскладываться непринужденно.
С ней поздоровались как со старой знакомой, внезапно ниоткуда зазвучала «Пассакалия» Антона Веберна, Вера захлопала в ладоши и забыла, как и почему ехала сюда, как садилась в поезд и кто провожал ее. Это был добрый знак или так хотелось думать.
– Что ж, будет с чем прошвырнуться по Невскому, по музеям и магазинам, – весело сказала она, взяв конверт. – Мы прибыли из старой азиатской Москвы. Нам в диковину ваш чудный северный город всякий раз по-новому.
В обдуманном и чопорном застолье, которое тут же началось, Левшин делал многозначительные намеки на общее творческое будущее собравшихся. Выяснилось, что в этот же день из Москвы должен явиться новый менеджер группы, Леонид Василевский, успешно работавший на Западе, но внезапно заделавшийся патриотом. А так как в отечестве, по мнению Пашки, по-настоящему можно быть патриотом исключительно Санкт-Петербурга, он выбрал Северную Венецию.
– Глубоко символично, – констатировал Левша, – что именно в период белых ночей окончательно устаканится состав группы и безысходно прояснятся ее гигантские возможности.
Весь праздничный треп Левшина показался Вере довольно милым и ни к чему особенно не обязывающим. Когда-то Стрешнева приняла участие в озвучке большой композиции, которую после разделили на четыре фрагмента, чтобы шлягеров было больше. Так все и получилось.
Ей уже тогда показалось, что нужна она единственно как музыкальная библиотека или коллекция. Подсказки ее или мелодические ориентировки ребята – тогда состав был иным – схватывали на лету и тут же превращали в гармоническую музыкальную кашу, до хрипоты споря о том, на какую тему пристойней будет скроить текст тоже из чего попало.
Тогда же хитом сезона стала знаменитая песня Рода Стюарта на стихи десяти русских поэтов, начиная от Пушкина и завершая инфернальной современностью. Классический хорей легко лег на размашистую мелодию, а Левшин спел этот чудной конгломерат с изяществом и блеском. Были там и бесы, мчавшиеся рой за роем, и «выпьем, добрая подружка бедной юности моей» и «птица спит, и птице снится дальний-дальний перелет, и темница, и светлица, и холодный лед».
Вера от души смеялась, когда на ее глазах созидался этот, как они все решили тогда, «самый последний концерт как таковой». Но Левшину, как видно, ничего не оставалось, как продолжать свой роскошный капустник.
Все это Стрешнева вспомнила в веселом застолье. Стол сервирован был с размахом, превосходящим даже разносолы профессора Третьякова. Это показалось чрезмерным бахвальством, несмотря на заявленное всеми празднование белых ночей.
«Роскошно живут ребята», – думала Вера с тоской. Ничего такого ей не хотелось, как ни пыталась девушка себя убедить в обратном. Впрочем, она выполняет установку капитана Кравцова – находиться вне Москвы, в дружеском кругу. Можно перетерпеть этот сумбур и эклектику.
Вера мирно настроилась на внутреннюю волну, вспомнив неизвестно чью превосходную мелодию, и в этот момент поймала на себе неподвижный взгляд новой звукорежиссерши.
«Кажется, ее зовут Катя. Зачем им звукорежиссер? Левше рады в любой, самой дорогой студии. Наверное, это неудачная шутка. Но в шутке этой есть что-то непонятное», – вспомнила Вера.
Девица так же спокойно перестала смотреть на Стрешневу, а перед тем в самом деле ехидно, как показалось Вере, усмехнулась. В такой ситуации любая улыбка должна выглядеть ехидно или по крайней мере иронично. Вера не нашла ничего более остроумного, чем осклабиться в ответ точно так же.
Квартира Левшина, которую он называл «охотничьей башней», всегда имела вид довольно дикий. Стены не в лад и невпопад украшены разнообразными чучелами. Громадная волчья голова, оленьи и лосиные рога, бесчисленные черепа горных баранов, с цветными стекляшками вместо глаз, в одной из комнат под потолком располагалась узорчатая шкура королевской кобры.
Покойный дед и ныне здравствующий отец Пашки были академическими специалистами по звериному и птичьему царству, а заодно азартными охотниками. Левша же вместо карабина своевременно, еще в детстве, вооружился гитарой. Иначе путь его выглядел бы совсем по-другому. Но в места дикие и далекие его тянуло не меньше, чем в Англию.
Отец и мать постоянно жили на даче в Рождествене. Павлу они вполне доверяли весь этот музей, несмотря на то что здесь перебывал весь музыкальный Петербург. Но «охотничья башня» не только не подверглась разорению или ущербу, а, напротив, пополнялась подарками сибирских и уральских музыкантов, порой околачивавшихся здесь месяцами.
Заскочив на Литейный, можно было запросто обнаружить, что хозяином временно является какой-нибудь тувинец с головой в форме котла, потомственный шаман. Сам Левша в это время мог находиться в каком-нибудь подвале, временно оборудованном под студию.
Пашка подливал Вере белое вино, но выпить, даже за столь велеречивый тост, Вера отказалась. Да и нагружаться обильными, хоть и изысканными, яствами в столь ранний час не хотелось. После первого же бокала компанию развезло, разговор сделался громким, бестолковым, высказывания больше напоминали похвальбу молодых петушков своими перьями.
– Зная о твоем определенном аскетизме, – извинился Левшин, – вижу, что тебе наше пиршество не нравится. Просто ребята порой живут впроголодь.
– То есть дуют одно пиво, – поправила его Вера.
– Пусть так, – поморщился он. – Впервые по-настоящему столкнулся с тем, что трудно управлять этим хаотическим процессом. Но, видать, во мне всегда присутствовала тяга к организаторской деятельности. Пойдем-ка в мою комнату, посидим поохаем.
– Пашка, нельзя же все время балдеть. – Вера устраивалась на низеньком диванчике в просторной комнате Левшина. – Ты просто отравился своей громкой музыкой.
– Ну да, – согласился он, – а они молодые и не собираются травиться никогда. Ты знаешь, мне порой приходится рукоприкладствовать, то есть натурально применять физическое насилие по отношению к этим озверевшим от собственного величия персонам. Каждый из них думает, что это он так громко и красиво играет, а инструменты, которые, кстати, стоят бешеных бабок, – ни при чем.
Вере сделалось досадно и скучно, оттого что Пашка ей жаловался, что вокруг было много незнакомых людей, совершенно неинтересных. Впервые «звериная квартира» показалась нарочитой и скорбной. Было очень жаль всех этих погибших зверей. Особенно – птиц. Даже свирепого ястреба-перепелятника и болотную выпь.
