Текст книги "Ниточка судьбы"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Вера сейчас могла понять только одно, что ее снова покупают. Как в Питере, так и здесь покупают. Этот сулит намного больше – и вся разница. Но дело в том, что это Алеша Тульчин, которого она все эти годы считала неудачником, оправдывая свое бегство от венца. И мизансцена сделалась для нее невыносимой.
– Я должна подумать, – холодно ответила Стрешнева. – Еще я должна закончить академию. Это дело чести.
– И выиграть конкурс, – покачал головой Алексей. – Опять за рыбу деньги, как говорят в России.
– Конкурс выигрывать не обязательно, – согласилась она, краснея от собственного вранья.
– Ну закончишь академию, – насмешливо произнес Тульчин, – что дальше? Тебя забудут через полчаса. Отрезанный ломоть, отцепленный вагон…
– Заблудившийся трамвай, – подсказала Вера. – Я умру без музыки. Это я поняла еще в детстве. Покровитель маленьких музыкантов, я назвала его Алмэ, собирался оставить меня. Я болела тогда, очень серьезно. Кажется, меня избили тогда злые дети за то, что я музыкант, как недавно, перед подъездом на Гончарова. И я решила бросить музыку. Но отпустить Алмэ означало для меня умереть. Это поняли даже родители, которые очень боялись за меня. А ты говоришь – поедем туда, поедем сюда.
– Да ты просто не слышишь меня! – удивился Алексей. – Никто не отнимает у тебя музыку. Но при чем здесь академия?! Наконец, у тебя есть я.
– А ты – это музыка? – спросила Вера, чувствуя, что говорит против своей воли.
– Можно сказать и так, – без тени смущения ответил Тульчин.
– Я тебя поздравляю. Но мне казалось тогда и продолжает казаться, что сейчас не время сочинять музыку. Да, я так считала. Я тебя очень любила. Но думала, что ты заблуждаешься. Вернее, что ты заблудился в этой Твери, откуда нет пути на волю. Навсегда. Я не смогу к тебе относиться по-другому. Видишь, как получается: то над мальчиком поглумлюсь, то бывшего жениха обижу. А ты что, теперь дирижер? Почему под твоим руководством будет исполняться концерт?
– Вера, ты о чем? – развел руками Тульчин. – Помнишь, я подарил тебе небольшой концерт, который записал Дмитрий Лебедев с Лондонским симфоническим оркестром?
– Да, – ответила она. – «Неизвестный композитор восемнадцатого века». Совершенно очаровательная вещь. Жаль, что не ты, Алеша, ее сочинил.
– Я, – ответил Тульчин, смеясь. – Я ее написал. Я любил тогда сочинять апокрифы. Имя, известность и даже деньги не имели тогда особенного значения. Мне хватало тверских пирогов с грибами и картошкой. Волшебное лакомство, сказать по правде.
– Тогда ты натуральный злодей. – Вера отвечала автоматически. – Я с тобой никуда не поеду. Ты получил от меня все, что хотел.
Пространство стало расползаться, а частью – рушилось, как в детстве, когда впервые серьезно заболела. Она была унижена настолько, что не могла осознать масштаб этого унижения. Тот, кого она считала неудачником, оказывается, был ее любимым композитором!
– Куда ты денешься? Скажи, где твоя Сычева? Где она, сестра твоя по изяществу и особенной выразительности звука? В Париже твоя Юлечка, она жена видного русского писателя, творящего на разных языках с одинаковым блеском и точно с таким же блеском исполняющего музыку. Да ведь он, если мне не изменяет память, твой любимец. А здесь от Сычевой остались бы рожки да ножки.
– Возможно, – согласилась Вера. – Но со мной ничего подобного не произойдет. Ни здесь, ни в Париже. Я сивилла, Алеша. Я знаю все наперед. Не беспокойся за меня.
Но этот номер с легендарной прорицательницей, уместный в Питере, здесь не прошел.
– Настоящая сивилла не может так стремительно превращаться в обыкновенную неудачницу. Пойми, не будет больше никакой победы, тебя просто уничтожат, впрочем, вместе с твоей Соболевой, если у нее нет защиты.
– Вот как?
– Да, просто вы с Соболевой оказались на дороге Третьякова, – мрачно ответил Тульчин.
– Досталось же Третьякову от нее! – не без хвастовства произнесла Вера, вспомнив недавний ужин в кабинете Третьякова.
– Это вряд ли, – усмехнулся Алексей. – Он уберет и Соболеву, и тебя. Причем не просто уберет, а устранит. Навсегда. Вместе с кругом ненужных ему людей. Он решительно активизировался именно в этом году.
– Не могу в это поверить, – возразила Вера. – Не в деятельность Третьякова, а в глобальность всего этого.
– Думаю, что Третьяков против твоего участия в этом конкурсе, – довольно резко сказал Тульчин.
– И ты с ним заодно? Да?
– Я, Вера, давно против него. А познакомился с ним еще в Петербурге, во время учебы. И в Москве я оказался сейчас только для того, чтобы на него полюбоваться.
– И все-таки, прости, не могу поверить в то, что ты говоришь. Это бред какой-то. Что, Третьяков слежку за мной организовал? Нападение? Господи, подумай, Алеша, да ведь он профессор консерватории!
– Я не стоял бы сейчас пред тобой, будь все иначе. Ты живешь в мужском мире, и музыка – это мужское занятие.
– Я многого стою, – на последнем издыхании хвастовства произнесла Стрешнева. – Я… я… я… всех…
– Кого это – всех? И где ты их столько увидела? Ну вспомни же слова мастера Генриха, великого Нейгауза: «Курица – не птица, женщина – не пианист».
Неизвестно что вывело ее из себя сильнее – сама фраза или то, как она была произнесена, с полной и окончательной убежденностью в правоте.
– Так вот почему вы с Кравцовым накупили этих копченых кур? – спросила Вера, чувствуя, что с головы сняли невидимый обруч. Никто и никогда не причинял ей такой боли, как Тульчин сегодня.
– Как бы там ни было, с любимой женщиной так не разговаривают. Уволь меня от общения с тобой, – жалобно попросила Стрешнева. – Мне все равно, что со мной будет. А ты хуже Третьякова. Он не достоин пыль сдувать с твоих роскошных штиблет. Я серьезно говорю, Алеша.
В это время вернулся Кравцов. Он все понял по их виду.
Вера пожала плечами. Одновременно Тульчин пожал плечами.
– Отдыхайте, Вера, – посоветовал капитан. – Мы с Алексеем прокатимся в одно место. Или в два.
Как ни странно, в присутствии Кравцова девушка к Тульчину относилась совершенно по-другому. Она им гордилась, она им любовалась. Капитан это понял. И покачал головой. Вера покраснела.
Он все хватал на лету, этот лучший царский, но опальный стрелок, как теперь мысленно называла его Вера. Тульчин ведь тоже появился с ним. По крайней мере, сегодня. А когда Алексей прилетел из Японии? Где жил? Здесь, в Лефортове? Скорее всего.
Тульчин и капитан скрылись за огромной дверью.
Вера осталась вдвоем с кошкой.
Кравцов явно симпатизировал Алексею и хотел, чтобы Вера немедленно отправилась в Кельн. Это она осознала сейчас окончательно. На удивление, это не вызывало в ней раздражения. Она еще раз вошла в комнату, напоминавшую музей.
«Неплохо поближе разглядеть Кельнский собор, – думала Стрешнева. – Что я имею против Кельнского собора?»
Но это все потом. Нужно еще поскандалить в Москве. Ведь Соболева ждет от нее именно этого. Не правда ли? Неизвестно. Она настойчиво повторяла, что Вере нужно доучиться. Неужели Алексей говорил с ней еще раньше? Или по его поручению Дмитрий Лебедев? Все очень странно».
Она ушла в дальнюю комнату, где стоял здоровенный компьютер черного цвета и другие мудреные приборы. Она распознала только ионизатор воздуха, так называемую «кремлевскую люстру». Включила компьютер, нашла раздел «Игры» и стала раскладывать пасьянс «Паук». Победить не удалось ни разу, потому что напряженно ждала появления Павла и Алексея. Но их не было.
И Вера уснула в этой же комнате, в большом кресле, с кошкой на коленях.
Проснулась в полной темноте. Была полночь. Никто не пришел.
Она поняла, что Тульчин уехал. Не простившись. А Кравцов отправился по своим делам. Или они запили, как рокеры в Питере. Вдруг в эти дни питейная эпидемия. Но Алексей в итоге все равно уехал, а Кравцов отправился к друзьям и запил.
«Плакать не будем, – сказала она себе. – Не вовремя ты явился, Алеша, да еще из Токио, из Кельна. Вот если бы ты…»
Но Тульчина, приехавшего откуда-нибудь из Омска, больше для нее не существовало. Был только этот, новый, как по заказу изготовленный преследователем Кравцовым, опальным сыщиком.
«Хотела исцарапать, но передумала», – вспомнила Стрешнева кравцовскую шутку о кошке. Вера сначала исцарапала Тульчина, а передумала позже. Да и то как-то смутно, понарошку.
Она уселась за фортепьяно и стала вспоминать концерт этого «неизвестного композитора восемнадцатого века» и обрадовалась, что вспомнила большой фрагмент. Ей показалось, что она знает, как и когда Алексей сочинил эту вещь. И тут же укорила себя в зловредной самонадеянности. Ведь она сочинить не в силах ничего. Все это будет только повторением, никчемной и амбициозной импровизацией на темы, которые сейчас управляют ею. Именно так Вера и подумала. Она управляема набором звуков, всякий раз иным, повторяющимся время от времени, и тогда она оказывается в ловушке.
Вера стала думать о музыкальных фрагментах, которые могли превратиться и реально стали оковами. То есть заворожили когда-то настолько, что сделались ее предметами – ее кошкой, ее кольцом, ее любимым Бородинским хлебом. Она сделала несколько таких печальных открытий.
А еще она поняла, что главную свою ошибку с легкостью совершила раньше. Или нет, не так. К определенному времени ошибку привязать было нельзя. Это могло значить только одно, что ошибка неустранима.
«Неужели во мне было так много хорошего когда-то? – спрашивала она себя. – Рядом со мной музыкант сочинил такой шедевр, под восемнадцатый век. И, верно, для меня. Отчего же это? Вот старик в Питере говорил странное и хорошее про меня. Наверняка дедуля обознался. Но зачем ему это? Часто ли со мной случалось такое? Да никогда».
Заснуть она не могла, как будто готовилась к экзамену. Ни о чем определенном не думала, потому что боялась испортить будущее недостойными измышлениями.
Кравцов приехал ночью. Вера не услышала, но почувствовала, что бесшумно открылась дверь, и выглянула посмотреть.
– Вы не спите? – шепотом спросил капитан. – Извините, что оставил вас одну. Но работа есть работа.
– А почему вы говорите шепотом? – зловещим тоном спросила Вера. – Здесь никого нет. Где Алексей?
– Вам лучше знать, – серьезно ответил Кравцов и наконец, улыбнулся.
Он где-то успел переодеться в темный плащ и широкополую шляпу. Вере показалось, что в левой руке у него винтовка с оптическим прицелом, а в правой были цветы. Огромные, идеально круглые ромашки.
– От него? – спросила девушка.
– От нас, – ответил капитан. – Мы решили, что вы вели себя сносно. На сегодняшний день.
– А что у вас за работа по ночам? Да вы заходите, заходите.
– Спасибо. Приютили. Да так себе работа. Не для барыша. Играл в преферанс с приятелями. А заодно обсудили все наши дела.
– А мне-то что делать прикажете?
– Вы будете смеяться, но вам снова придется уехать из Москвы. Потому что мне будет некогда вами заниматься. Съездите к маме и папе в Тверь. Я вас просто не понимаю, почему вы до сих пор не навестили родителей?
– Потому что мне стыдно. Да вы не поймете, Павел Сергеевич.
– Зовите меня просто Павел. Мы ведь ровесники с вашим Алексеем.
– Да какой же он мой! – слабо запротестовала Вера. – Курица – не птица, женщина – не пианист. Я прекрасная пианистка, и мне противно это слышать, тем более от него. В моей краткой биографии, а она по факту моей молодости предельно краткая, он всегда был особенным. А тут взял и обидел.
– А вы, например, представляете себе женщину-оперативника?
– Конечно, – ответила Вера, – это я. Вполне приличная женщина-опер. Постоянно оказываюсь в местах, кишащих злоумышленниками.
– Не понимаю, как это вы поссорились с Алексеем, – попробовал уклониться Кравцов. – Вы такая хрупкая барышня, а прете, извините, напролом. У вас в этом городе друзья есть? Кроме, разумеется, меня?
– Да, Вовка Осетров – писатель, Танька Ключарева – артистка. И этот, как его, да нет, пожалуй… И эта еще… да нет, не тянет. Увы, почти никого у меня нет, как оказывается. Был друг в Питере, да весь вышел.
– Вчера его обворовали, – спокойно сообщил капитан, как нечто само собой разумеющееся. – Стащили дорогие инструменты, деньги, которые он только что получил от одного своего мецената. А квартиру сожгли. Вы вовремя покинули Петербург.
Последовала немая сцена.
– Как – сожгли? Там же одних чучел на миллион?
– Но вас, по крайней мере, там не было.
– А кому-то надо было, чтобы я там находилась?..
– Ну да, – ответил капитан. – Очередная газетная утка была бы обеспечена. Девочка постоянно окружена скандальной славой. Впрочем, это вам и так гарантировано.
– А цель?
– Посмотрим, – сказал Кравцов. – Может, и нет никакой цели. Дьявольский процесс развивается самостоятельно. А в нем своя, другая цель. И она достигнута.
– Пожалуй что да. Ведь я теперь, Павел, ничего не хочу. Ни Москвы, ни Питера, ни дома родного. Домой возврата нет. И это было целью? Но чьей?
– Это вам должен был рассказать Алексей.
– Он говорил что-то, да я не слишком была внимательна.
Стрешнева подумала, что Кравцов охладел к ней. И напрямую спросила об этом.
– Да что вы! – удивился он. – С вами, как говорится, интересно. Вы как солдат: он спит, а служба идет.
– Кажется, я столь долго спала, что уже ослиные уши выросли.
– Опять вы шутите, – огорчился Кравцов. – Что у вас за стиль такой в последнее время? Раньше я просто любовался вами. Встревоженная, серьезная, даже суровая.
– Знаете, я ведь всего лишилась в одну секунду. Вернее, в один день. Это произошло у вас на глазах. Все, что я придумала за эти четыре года, плохое и хорошее, всякое разное, – все это рассыпалось, развалилось, перестало существовать. И вы мне предлагаете с этим жить?
– Так кто же виноват?
– Вельзевул, – ответила Вера. – Не иначе он лично подсуетился. Смерть моя пришла, короче говоря. Я должна слиться с неведомым коллективом и перестать трепыхаться. Примкнуть и прилепиться. Стать как миллиард других. Это для меня равноценно смерти. И самой лютой. Причем я знаю, что за этой моей смертью кто-то насмешливо наблюдает. Вот что самое безобразное. Я бросила дом родной, мать, отца, жениха, – продолжала Вера, забираясь в кресло и поджимая под себя ноги, – и пожелала себе, как говорится, доброй ночи. Всемирной. Надеясь, что мне будет уютно в этой ледяной, меховой полости. Вот скажите, откуда я все это взяла когда-то? Кто же меня так низко обманул?
– Я же говорил, что с вами интересно. Просто блеск непрерывный, в глазах рябит. – Кравцов уже явно сердился и, для того чтобы это скрыть, принялся взбалтывать коктейль из мартини, коньяка и содовой.
– Не знаю, что у вас ко мне за интерес, – немного подумав, заявила Вера, – но мне неимоверно стыдно перед вами, Павел. Я просто из кожи вон лезла, чтобы играть несвойственную мне роль. Пропади все пропадом, если ничего, кроме этого, мне достигнуть не удалось. Есть миллион способов пристойного жительствования на белом свете. Отрадно, что я дозрела до способности называть великолепного взрослого человека просто по имени. Это превосходит мое воображение. Не говоря уж про безобразные мечты о мировой славе. Они унесены бурей. Я счастлива. На том до свидания, Павел. Ухожу в свою жизнь обратно. И будь что будет.
– Я не хочу отпускать вас, – ответил капитан Кравцов. – Совершенно неизвестно, что может с вами произойти в любую минуту.
– А как бы вы могли воспрепятствовать? Да и зачем? Мне кажется, все в прошлом. Напридумывала себе страхов и ужасов! А на самом деле, может, все это не так.
– Я думал, что вы здравомыслящий человек! – Кравцов готов был перейти на крик. – Вас чуть не убили, за вами охотились все время, как вы прилетели из Норвегии. Обокрали и сожгли квартиру вашего питерского приятеля, между прочим, те же люди… В той квартире погиб человек, и вы могли оказаться там вместе с ним!
– Почему я должна вам верить? Как я могу знать, что вы именно тот, за кого себя выдаете?
– Сейчас я ничего не смогу вам объяснить, просто приказываю, прошу, наконец…
– На каком основании вы мне приказываете?! Господи, что же такое, наконец, происходит, обложили меня, как волки! Кто вы вообще такой?! Мент вы, вот кто вы такой, как и все, и нечего из себя корчить Робин Гуда!
– Я понимаю вас, Вера, – Кравцов был смущен, – и знаю, что про нас говорят.
– Ну и что говорят, что?! – гремела Стрешнева.
– Что честный мент – это оксюморон, как горячий снег, а продажный мент – тавтология, масло масляное то есть.
– Оксюморон, тавтология… Где только слов таких нахватались…
Глава 9
Несмотря на невероятные усилия капитана сохранять внешнее спокойствие, покидать жилище все же пришлось со скандалом. Вера кричала в запале что-то совсем уж неприличное, что ее специально держат здесь, что ей надо заниматься, готовиться к конкурсу, а то, что ей не дают это делать, только на руку врагам. А значит, и Тульчин, и Кравцов спелись с ее врагами и ей здесь оставаться больше нельзя.
Павел вызвал такси и предложил девушке оставить хотя бы кошку, на что Вера, подавив новый взрыв истерики, благоразумно согласилась. Однако то, что капитан все же отпустил ее, разочаровало Стрешневу. А потом обозлило. Она втайне или по инерции надеялась, что Кравцов придумает что-то необыкновенное для нее. Какой-то простой и изящный выход из этой ситуации, которая сложилась из равновесия чуждых стихий.
Но капитан был спокоен, как скала.
Довольно быстро Вера оказалась в «обломовке». Приехав домой, она первым делом увидела смятую ею с Алексеем постель и в отчаянии зарыдала.
А заплакав, тут же переменилась. Она еще повсхлипывала несколько минут, уже размышляя над диковинным планом действий, взявшимся просто ниоткуда.
Вера решила все поменять. Круг общения, квартиру, накупить новых книг, будет ходить и ездить по другим улицам здесь, в Москве, но это будет другая Москва. Нет, только никакой провинции! Потому что она там погибнет. Просто перестанет жить, и все. Закроет глаза и тихо умрет под косматыми соснами. Отец и мать будут ходить на тщательно убранную могилку, мама будет плакать, а отец утешать несчастную.
Она настолько отчетливо представила все это, что ужаснулась своей безмерной фантазии. Эта встряска оказалась последней в тот вечер. Вера испугалась, что уснет, не добравшись до кровати. Но она добралась и тут же уснула.
Проснулась рано утром, необыкновенно свежей и бодрой. Выпила кофе, позавтракала, радуясь тому, что жизнь неожиданно входит в нормальное русло.
Вера ничего не помнила. Вернее, события последних дней для нее превратились в сон, которым она, к сожалению или к счастью – было еще неясно, не может управлять. Она ведь хотела научиться этому лучшему из искусств. Однако теперь это не получалось.
Раздался телефонный звонок.
Звонили с радиостанции «Маяк» и просили сказать несколько слов прямо по телефону, чтобы поставить интервью в уже подготовленный материал о выдающихся музыкальных событиях последнего времени.
Вера быстро и ловко справилась с этой приятной обязанностью, поведав заодно, что всем обязана Сергею Рахманинову, Йожефу Гофману и Никите Афанасьеву, и благодарна в самой высокой степени профессору Соболевой за терпение многих скорбей. Кроме того, с редактором «Маяка» она условилась о записи часовой радиопередачи, дипломатически настояв на участии в ней Соболевой.
Закончив интервью, она подумала, как легко и просто быть известной. Ведь, когда ты на виду, тебя никто не тронет, а когда ты запуган и забит, тебя может обидеть всякий.
«Я становлюсь практичным человеком, – сказала она себе. – Очень кстати. А то недолго с ума сойти. «Эмоции – не знаю, что это такое, – говорил герой одного замечательного вестерна, – но я слышал, что один мужик умер от эмоций». Но, кажется, я не избавилась еще полностью от этой дряни. Что там говорил редактор «Маяка»? Желаем новых побед, и прежде всего на августовском международном конкурсе».
Вера мгновенно спокойно подумала о том, что Алексей, несомненно, был прав, дважды в один и тот же год стать победителем невозможно. Но если она станет другой, стремительно и бесповоротно, то у нее все получится. Для чего это нужно – другой вопрос. Для чего-то. Для защищенной жизни на виду.
Пусть она многого лишится – дружеской теплоты, вот этого сидения на кухнях и болтовни на все темы сразу. Зато любой завтрашний день будет виден как на ладони. Тогда-то концерт, тогда-то запись. Библиотека. Театр. Филармония. Покупка книг, нот, вещей. Поездка в какой-нибудь монастырь. Возвращение. Посещение родителей.
И так в течение нескольких лет. А там видно будет.
Снова зазвонил телефон.
Это была квартирная хозяйка, вкрадчивая, как лиса.
– Верочка, милочка, – ворковала Марья Степановна. – Позволь я к тебе зайду на минутку. Я тебя не отвлеку от занятий?
– Уже нет, – злорадно ответила Вера, вспомнив, как четыре года назад старушка чуть ли не каждый день наведывалась проводить «инспекцию», осматривала старенький паркет, чуть ли не сквозь лупу разглядывала древнюю чугунную ванну, нет ли там царапин, принюхивалась к газовой плите, пыталась выяснить, не открывала ли Вера книжный шкаф, в котором десятки лет пылились неизвестные Вере книги, она запомнила только фамилию Павленко на корешке одной из них.
Тогда с хозяйкой надолго разобралась Таня Ключарева, а довершил дело Осетров, театрально за Куклой Таней ухаживавший. Татьяну хозяйка боялась, а в Вовку, видать, влюбилась, совершенно уверенная во взаимности.
Старинные казачьи песни Осетров пел изумительно, а знал их сотни. И видать, песня «Ой ты, бабочка, бабеночка…» сразила старушку наповал. Песня действительно предназначалась ей. Это подсказала Осетрову Вера, хорошо изучив характер жестоковыйной, но крайне сентиментальной персональной пенсионерки.
– В общем-то я спешу, – предупредила Вера хозяйку, как только та возникла на пороге квартиры, – но счастлива уделить вам ровно десять минут. Оплата будет произведена в назначенный день.
– Да соскучилась я по тебе, Верочка, – сказала та вполне искренне. – Прости, если обидела тебя невзначай в прошлый раз. – Марья Степановна смотрела на Веру печальными глазами врубелевского Пана, только что в руке не хватало свирели.
Стрешневой стало немного жаль сильно постаревшей хозяйки. Кто-то будет жить у нее? Кто бы он ни был, он никто и звать его никак. Лафа для бабуси кончилась, останутся одни воспоминания. Таких, как мы, у нее не будет. Ни Левшина, поющего «По блюду, блюду серебряному, плавала чарочка в чистом меду…», ни галантно кланяющегося Рудольфа с романсом «Что в имени тебе моем?». Ну никого.
«А разве не то же самое произойдет со мной? Я остаюсь одна, – внезапно подумала Вера. – Прогнило что-то в Московском княжестве». Но говорить о своих планах ничего не стала.
– Мне звонили твои друзья, спрашивали про тебя. А я, старая, что отвечу?
– А что это они так засуетились? – поинтересовалась Вера. – Я не просила беспокоиться обо мне…
– Да я знаю, голубушка, – глухим голосом произнесла хозяйка.
Неожиданно перед Верой точно молния блеснула, она даже зажмурилась. А ведь эту квартиру порекомендовал ей не кто иной, как Рудик Даутов! А Танечка Ключарева недаром несколько раз намекала, что хозяюшка ее далеко не простая, что трудилась машинисткой в одной из кремлевских канцелярий. Даже придумала смешной рассказ (придумала ли?), как юную тогда Марусю прятали в шкафу от Лаврентия Берии, охочего до свежатинки. Но, может быть, не спрятали? Вот и дом Лаврентия Павловича не столь далеко.
Итак, продолжала развивать сюжет Вера, все эти годы ты, госпожа русская пианистка, располагалась под замечательным советским колпаком. Новая Россия. Ха-ха-ха три раза. Новая Россия устроена ради Москвы и лучших москвичей. Это-то общеизвестно.
«Н-да, я у мамы дурочка. Иначе не скажешь. А то, что Бог послал мне сейчас просветление через эту загрустившую внезапно мадам, о чем говорит? Да не о том ли, что я уже куда-то увязла? По глупости своей провинциальной. Но куда? По крайней мере кто-то, очень хорошо меня изучивший за это время, элементарно мог бы мной управлять. Итак, я подозреваю всех».
Похоже было, что Марья Степановна знает о намерении Веры сменить квартиру. А загрустила по-человечески оттого, что годы уходят без возврата. Да ведь у нее ничего и не осталось, кроме трех квартир, две из которых сдавала внаем.
– Вера, – внезапно, точно очнувшись ото сна, сказала хозяйка обычным голосом. – А ты покупай у меня эту квартиру. Она ведь тебе стала домом родным. Я цену ломить не стану. Я уже посоветовалась с риелтором. Да ведь и ты скоро богатой станешь.
– Я думала об этом, Марья Степановна, – ответила Вера. – Но не приняла окончательного решения. Можно я дам вам ответ в начале сентября?
– Конечно, голубушка, – обрадовалась та. – Именно так я и думала. Что может быть лучше начала сентября? Да вот что, скажи-ка мне, Володю-большого давно ли ты видела?
– Осетрова-то? – невозмутимо сказала Стрешнева. – Понятия не имею, что с ним. Давным-давно исчез куда-то.
Марья Степановна взглянула на потолок, попрощалась и вышла вон, делая вид, что не замечает недавно оборудованной сигнализации.
«Вот паучиха, – думала Вера, – загадочная кремлевская душа. Но для чего все-таки приходила? Что ей Осетров? И что это за намеки странные о богатстве? Не иначе как кто-то ее просветил относительно моей связи с Крутицким».
Похоже, что открывалось московское царство теней.
Одной из теней была она сама, Вера Стрешнева, почему-то здесь, в Москве, принятая и даже обласканная. И прямо-таки в десятку эта, якобы случайно просочившаяся информация об участии в ее судьбе известного русского богача. Ее куда-то впустили однажды, как в это вот помещение, которое вдруг сделалось ей ненавистным.
«Да ладно, – укорила Вера себя. – «Из поганых болот чьи-то тени встают». Толк-то есть, да не втолкан весь. Верно ты рассуждаешь, да совершенно ничего не зная. Голая интуиция. Ну, тиккурилла, ты, блин, даешь. Я нарисую это черным, называется».
Теперь Стрешнева осталась действительно совершенно одна. Не было Тульчина, небритого, веселого преподавателя училища, стильного и загадочного, которого она пыталась после их расставания уничтожить, съесть, убрать, как убирается со стола кувшин с полевыми цветами, которые он ей приносил.
Не было и нового Алексея, прилетевшего из Японии, приехавшего вообще ниоткуда, из Этрурии италийской, древний язык которой до сих пор не расшифрован, из Франции веселой, из Новгорода, наконец, из Германии чудовищной с ее гигантским Кельнским собором, который казался теперь еще более огромным и загадочным.
И тут же, как всегда не вовремя, зазвонил телефон. Думая о том, что всегда должна делать то, что не хочет, Вера подняла трубку.
– Это пещера горной королевы? – услышала она первую фразу.
Звонил Рудик Даутов, он тревожился за нее, извинялся, говорил только о ней, как будто навсегда избавился от своей привычной манеры взвешенного и сдержанного хвастовства.
Этот звонок вернул Веру к здоровой и спасительной рутине, о которой говорила недавно Соболева.
«Нужно жить в меру возраста, а не пытаться прыгнуть выше собственной головы. А я старалась», – думала Вера, соображая, что ответить коллеге-музыканту.
– Все хорошо, Рудик, – ответила Стрешнева, еще не придумав толком, как ей теперь разговаривать с кем бы ни было, кроме навсегда потерянного Тульчина и временно утраченного личного частного детектива Кравцова.
– Ты говоришь так, словно только что с поезда. Не волнуйся, мы немного устали по жизни, только и всего. А устали мы давно. Ты помнишь апрель? Это же просто ужас какой-то! Какие слезы! – отвечал на том конце провода Рудик, не теряя своего нового тона, но одновременно возвращая ее к живой и свежей памяти. – Все же тогда нас было двое. Даже трое с кошкой Штукой. Как я по вам скучаю! – говорил он. – Это же надо было наломать столько дров!
– Все позади, – молвила Вера, не понимая, что и как отвечать на это вторжение. – Вообще все позади. Ты красивый, талантливый, и все у тебя впереди.
– Да какое это имеет значение, если нет тебя! Мне без тебя и Москва – глушь.
– Не могу сказать этого же о себе, – сказала Стрешнева. – Я сегодня приехала в Москву, как в какой-то другой и определенно волшебный город.
Она равнодушно выдержала необходимую сейчас, Вера это знала, паузу. А то, что откровенно говорила с этим заправским щеголем, ее не смущало ничуть. Все разговоры с ним приобретали теперь иное качество, превращались в осторожные и точные движения. Для нее время двигалось теперь неизмеримо стремительней, чем для остальных.
Когда-то Вера слышала от всезнающего Осетрова, что время – это не ход, а порядок хода. Определение было таинственным и непонятным. Сейчас его смысл полностью открылся ей. Порядок хода был обнажен, а весь механизм с его скрытыми пружинами не имел решающего значения. Стрела времени показывала Вере направление. Прочь из порочного круга, в котором она деятельно прозябала.
Все это она продумала в несколько секунд, почти физически ощутив, как Даутов в эти мгновения собирался с духом для очередной лжи. Видать, он тщательно готовился к разговору с ней. И выбирать приходилось только из готовых форм.
Рудик ответил готовой роскошной фразой:
– Я проснулся сегодня в три утра от ужасной тревоги. За нас с тобой, Вера, и знаешь, не только за нас. Я прежде не сталкивался с этим. В лучшем случае, все ограничивалось моей собственной персоной. Я думал, например: случись что со мной, как она, бедная, будет без меня? Сейчас я просто диву даюсь этим мыслям.
Рудик говорил торопясь, и прежняя Вера могла бы с легкостью согласиться, что эти слова не приготовлены заранее, не взвешены на прыгающих московских весах.
– Я должна немного отдохнуть, прежде чем мы с тобой встретимся.
«Вот так, – подумала Вера, положив трубку. – Рудольф накормит меня и Штуку форелью. К несчастью, моя кошка не слишком ее любит. Ей по нраву мышиное царство и рыбка путассу. А форелью она будет давиться из чувства ложной дипломатии.
Словно знал, – размышляла Вера над своими собственными словами. – Да уж не без этого. Как будто ему сообщили, что я приехала. Но ведь я появилась не сегодня. Да вдобавок не спросил: откуда, мол, приехала ты, возлюбленная, где рассыпала свои драгоценные шаги и кудри? Стало быть, знал откуда. Из Петербурга, города славного, где меня должны были загасить. Сначала так, а потом эдак. Да-а-а, я что-то больше в любовь не верю. Вот брак по расчету – это я понимаю. Выскочить, как чертик из табакерки, за английского миллионщика какого-нибудь. Правда, я подозреваю, что все английские миллионщики – шпионы. Коты чеширские. Конечно, реальных котов сейчас нет, но улыбки остались. Они всем миром владели. Ну кроме нашей оч-чень маленькой северной державы, русской такой Норвегии.
