Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Так шли дни за днями, и Наташа уже начинала думать, что даром проходит ее молодость, которую этот бирюк не хочет замечать, что увядает ее красота, каким-то непостижимым образом перемещаясь в расцветающие на глазах краски обновленных фресок.
Впрочем, думала она об этом отрешенно и безотносительно самой себя. Все ее существо было наполнено ожиданием, как-то незаметно, исподволь, этот самый бирюк сделался смыслом Наташиного пребывания на практике.
Однажды она поймала себя на крамольной мысли, что много бы отдала, чтоб понять, как он устроен. Заглядывая из-за его согбенной спины на чудесную фреску, по которой он мастерски проходился своей гениальной (в этом она уже не сомневалась) рукой, она мучительно пыталась понять, что сейчас творится в его голове.
Она не тяготилась уже прекрасным средневековым званием подмастерья и даже была рада своей внезапной участи. Она перестала обижаться на отрывистость и резкость его распоряжений, обида теперь заключалась в другом. У нее не хватало ни сил, ни таланта, чтобы понять этого странного человека.
«Божий перст, – думала она, – всяк сверчок знай свой шесток, что это я губу-то раскатала». Но тайный смысл этих немногих дней, несмотря на доводы рассудка, такие правильные, что от них тошнило, однажды вырвался наружу самой настоящей истерикой, за которую уже не было стыдно, потому что стало все равно.
На какое-то замечание бирюка, вполне безобидное и даже доброжелательное, в ней непроизвольно вспыхнула такая горячая обида, что земля ушла из-под ног, она решила бросить работу, оставить навсегда этот город и никогда, даже на один день, не приезжать сюда.
В своей комнате, лихорадочно хватаясь за все вещи подряд, она ужаснулась, но отступать было поздно. Позорное бегство, которое она сама себе устроила, было состоявшимся фактом. Никаких извинений Владислав Алексеевич – теперь мысленно она называла его именно так – не примет. Нужна ему какая-то взбесившаяся лошадка, когда ему вовсе не нужны никакие ученики или помощники.
«Как я могла накричать на него, верно, прекрасного человека, назвать всеми дурацкими прозвищами, которые роились в моей голове. Может быть, всего этого не было?»
Но, тут же вспомнив изумительно красивый монастырь, себя в его пространстве, зацветающем свежими и богатыми красками, Наташа мысленно поставила на себе жирный крест.
Возврата не было, и винить было тоже некого. Выходило даже так, что нс виновата и она сама.
Наташа оставила все вещи в покое, предоставив им право разбираться в ее истерике завтра, – брошенный нож, неправильно снятое платье, причинившее ей боль, намеренно отставленное кресло, худое и тонкое, как она сама, и того же самого цвета, что приобрела она незаметно под солнцем северо-запада, как дуб-подросток, – она загорела и расправилась. Ощущение ложной свободы было отвратительно, но чревато детским искуплением. Сейчас же она выпорет сама себя, подыскав подходящий сырой веник, и все станет на свое место.
Но оказалось, что гордость ее была повержена и без того. Оставалась рутина, предначертанная ей проклятым гороскопом, которому она по дурости не подчинилась. Она деликатно относилась ко всем этим предначертаниям, лояльным ко всем без разбора, пренебрежительно отмахиваясь от своего знака, Близнецы, которых с некоторых пор презирала особенно за двоение мыслей. Но то была другая рутина, газетно-журнальная, а ей тогда, в поезде, мелькание болот и блеск молодого месяца, любимый с детства, предлагали простую вещь – смирение и подчинение незнакомой, но добронравной силе. Было ли это ошибкой, она не смела даже помыслить.
«Я в очередной раз не справилась сама с собой. Надо было потерпеть и подождать. Ведь все равно все когда-нибудь разрешается так или иначе. А теперь все, все потеряно. Все. Навсегда. Остается только умереть или бесславно оставить поле сражения». И она покинула древние палаты уже без истерики.
«Чем я не угодила этому роскошному верзиле, – думала она уже как женщина, стесняясь сама себя. – Пожалуй, что художник вообще для меня существо ангажированное, агрессивно-инфантильное, а этот – громила и безусловный гений, откуда он-то свалился на мою бедную голову.
Делать нечего, – решила Наташа, – на прощание посмотрю город, билет куплю. Но, может, никто меня отсюда не попросит немедленно испариться. Да и вообще, никто не был свидетелем моего детского безобразия. Владислав Алексеевич, верно, ничего не понял и сделает вид, что ничего не стряслось».
Так размышляла она, двигаясь по берегу Псковы от места впадения ее в Великую, в сторону Гремячей башни, за которой располагалась деревенская часть Пскова. Утешения в самооправдании не было никакого. Впереди виделась одна только бесконечная цепь подобных срывов, бесплодная и тоскливая.
Устроившись на склоне возле Гремячей башни, она послушала, как шумит вода, порадовалась, что денек разгулялся, и вернулась к себе в комнату, к разбросанным в беспорядке вещам. Не успела Наташа приняться за уборку, как в дверь постучали.
– Открыто, – недовольно произнесла она.
В проеме двери собственной персоной возник Константин Яковлевич, на протяжении десятилетий опекавший молодые дарования.
Сардоническая улыбка на его губах сменилась добродушным любопытством, когда он бегло рассмотрел убранство этого временного Наташиного жилища, ведь она всегда умудрялась внести в свой быт элемент артистизма. И мебель располагала как-то наособицу, и какой-нибудь синий цветок ставила туда, где ему и полагалось стоять.
Старик, по долгу гения деятельности умевший появляться в нужном месте в нужное время, высоко оценил то, что увидел.
– Вот что я пришел тебе сообщить, Наталья Николаевна, – важно произнес он, – с ног сбился, искал тебя чуть ли не с самого утра. Владислав Алексеевич приходил, ждал тебя, не дождался, оставил письмо. На, читай. – И столь же важно удалился, как будто чувствовал себя посланником некоего божества.
– Что бы это значило? – недоумевала Наташа.
Наверняка ее выдворяют, то есть, как это бывает крайне редко, прерывают практику, отправляют туда, откуда приехала. Правда, никакого особенного ехидства на лице Яковлевича она не заметила.
Она осторожно раскрыла письмо, удерживая его на вытянутых руках. Извлекла лист великолепной финской бумаги, на котором было начертано следующее: «Наталья Николаевна, прошу принять мои извинения и желая загладить вину…»
Это она перечла несколько раз, прежде чем продолжила. Ее очень удивил почерк реставратора, всякая буква располагалась отдельно, имела довольно-таки странную форму, и все письмо представляло собой графический шедевр, хоть видно было, что это самый обыкновенный его почерк и что написано было стремительно и без отлагательств.
«…приглашаю Вас к семи часам вечера, сегодня, в кафе, что расположено у Покровской башни и Вам известное. А чтобы развеять Ваши сомнения, сообщаю, что объем работ, необходимый для успешного завершения так называемой практики, Вами выполнен».
Наташа бегло поглядела на подпись Владислава Алексеевича и рухнула на дубовый стул.
Происходящее было сверх любых ее ожиданий.
Она покружилась по комнате, зажмурившись, и перечла письмо еще раз. Впечатление осталось прежним.
До встречи, на которую она не просто пойдет, но побежит, как она поняла, сама удивляясь своей прыти, было всего три часа. Ей нужно привести себя в порядок и как-то особенно одеться, почему-то она знала, что это просто необходимо.
Наташа вспомнила свои московские страдания, связанные с роскошными тряпками подруги Оленьки, вызвавшими в ней необъяснимую зависть. Подруга была одета редкостно просто, но превосходное платье Наташи, взятое как одежда из представлений имперской бабушки, как-то потерялось тогда.
«Век учись, дурой помрешь, – резюмировала она, еще раз представив почерк зловредного реставратора, поразивший ее. – Он-то, конечно, вырядится, как захочет, ему-то что, он мужик, ростом велик, брадат, из Италии вернулся в прошлую среду, придет в каком-нибудь рублевском балахоне из Бари, будто я знаю…»
Простой наряд, который она должна купить, немедленно возник у нее перед глазами. Только бы этот магазин еще не закрыли на какой-нибудь переучет! Это – лен, сарафан под цвет волос, платиновый тон, который ее руки, глаза и продолговатая штучная фигурка превратят во вздох средневековья. И этот мнимый бирюк, скрытное и сильное животное, водившее ее за нос много дней и проявляющее теперь абсолютную приязнь, будет поставлен на место. Посажен, вернее, ибо они будут вопреки регламенту водку пьянствовать и дисциплину хулиганить…
«Ходит по двору экзема, называется – коза, дети, если вы богема, буду драть за волоса».
– напевая под нос этот куплет, она выбралась из палат в город.
Лавка, в которой неподвижно висел нужный ей наряд, была совершенно свободна от покупателей. Продавщица чухонского вида, ее, по виду, ровесница, равнодушно освободила сарафан от прозрачного пакета, что было похоже на бытовой обряд Воскресения, и ткань ожила в Наташиных руках.
Она стремительно расплатилась, не ужасаясь дороговизне, переоделась в кое-как устроенной примерочной кабине, презирая себя в зеркале за торопливость.
– Куда идем, – иронически спросила она себя, – да женихов ловить. Один метр пятьдесят восемь сантиметров женихоуловления в натуральном льняном покрове. Рядом с этим корифеем я, конечно, жалкая коротышка.
Когда Наташа подходила к Покровской башне, ее остановили девушка и паренек рекламного вида. Предлагая ей небольшие цветные плакатики, они спрашивали Наташу: «Разве вы не знаете, что сегодня исполняется триста лет Красной Шапочке?»
«Бред какой-то, – подумала Наташа и тут же увидела кепочку. Именно того извода, о котором говорила Тонечка, и сидел этот реликтовый головной убор на вполне московской голове. Наташа замерла, но тут же взъярилась на себя. – До каких пор мне будут мерещиться всяческие волки! Красная Шапочка несчастная. Нервы надо уметь держать в руках». И она рассмеялась, представив, как держит в руках нервы. Парень с девушкой посмотрели на нее подозрительно и отошли в сторону. А навстречу Наташе шел Владислав Алексеевич.
Одет реставратор был с иголочки, что ее удивило.
Он точно помолодел лет на десять, и Наташе пришло в голову, что Владислав Алексеевич, и тот, в монастыре, и этот, в шикарном английском костюме, – порождение ее творческой фантазии.
Они устроились на уютном балкончике, устроенном прямо в крепостной стене. Было заказано очень хорошее французское вино, которое Наташа никогда раньше и не пробовала, обходясь традиционным шампанским да плебейским мартини. Владислав Алексеевич настоял на легком ужине из разнообразных морепродуктов.
– Люблю гадов, – сказала Наташа, – но они ведь очень дорогие.
– Чем отличаются русские барышни от, скажем, итальянок, так это тем, что, садясь за стол с мужчиной, непременно начнут подсчитывать стоимость ужина.
– Это плохо?
– Не плохо, не хорошо, это – отличительное качество. Наверное, долгие годы народной нищеты выработали такой генетический тип.
– Я просто сказала, что гады дорогие.
– А упрямство – ваше отличительное качество.
– Это-то конечно. Но более упрямых людей, чем вы, я не встречала в своей жизни. Вам интересно знать, что я думаю о вас?
– Да в самой высшей степени.
– Поначалу я приняла вас за памятник самому себе. Человека, более равнодушного к окружающим, трудно себе вообразить.
– Вовсе нет, Наталья Николаевна. Начнем с того, что я давно знаю вас. И работы ваши знаю, даже прежде вас.
– Увы, – отвечала Наташа, – оказывается, я не столь безнадежна. – Что же мои работы?
О чем, о чем, а о своих картинах думать сейчас не хотелось вовсе. Она приняла его высказывание как подобает, с достоинством, но без малейшего энтузиазма. А то, что давно знает, – так добрый Бронбеус не одной только ей раздавал авансы. Лучше бы реставратор не заводил этого разговора.
– Ну-ну, – ответил он, как бы подслушав то, что она говорила себе, и поднимая бокал. – Это вино вам должно понравиться.
– Похоже, что вы все знаете обо мне.
– Это я не столь безнадежен. Впрочем, нетрудно было догадаться, что вино вам понравится. Оно с юго-востока Франции, а эти виноградники я хорошо знаю. И даже виноделов, Наталья Николаевна, лично.
– Что за фантастические загадки? Ко всему прочему вы и виноделием занимаетесь на досуге?
– В некоторой степени.
На маленькой сцене появились музыканты, и зазвучала сезонная кабацкая мелодия.
– Ненавижу эту пошлятину. – Наташа передернула плечами.
Владислав Алексеевич молча встал и направился к музыкантам. А когда он вернулся к столику, уже исполнялась «Экскурсантка» Битлз.
– Вы и об этом знаете?
– О чем? – изумился реставратор.
– О том, что мне с трехлетнего возраста нравится этот хит.
– Просто мне показалось, что эта песенка про вас. Вы слишком самостоятельны и самоуверенны. Впрочем, эти качества для творчества необходимы. Как эта замечательная бас-гитара.
Наташа подумала, что сейчас он пригласит ее танцевать, и испугалась. Это было бы нелепо. И тут же укорила себя за совершенно дикую мысль. Как начало, так и продолжение вечера было выдержано в безукоризненном стиле: непринужденная беседа ни о чем и обо всем. Бирюк оказался увлекательным собеседником, и завершился вечер гармонически аккордом в виде клубники со взбитыми сливками.
«Мечта идиотки, – подумала Наташа, – интересно, что будет дальше. Он проводит меня домой, и мы благородно расстанемся. И более никогда не увидимся».
Вопреки этим ее мыслям, они еще долго гуляли по ночному Пскову, как по монументальной белой ночи, любуясь ее деталями. Наташа заметила, что в обращении к ней у него проявился особый тон, смесь нежности и даже своеобразного восхищения. Казалось, вот-вот, еще минута, и она услышит от реставратора слова признания ее красоты как бесценного для него дара.
Он почувствовал это ожидание, и потому никаких слов не было произнесено, они просто-напросто были не нужны. Казалось, что они вместе перешли незримую черту, за которой начиналось понимание, и молчание было значащим и говорящим.
– Я знаю от учителя, что вы работали в Сербии, в Италии. Тут еще Франция возникла, виноградники, друзья-виноделы. Под каким же флагом вы живете?
Он задумался и впервые за целый вечер закурил, достав пачку «Голуаза», как будто вспомнил Бронбеуса, который рекомендовал своим курящим ученикам этот сорт сигарет.
– Вы курите «Голуаз»? – спросила удивленная Наташа, полагавшая, что он вовсе не курит.
– Я ведь тоже в прошлом ученик нашего общего мэтра.
И Владислав Алексеевич стал увлеченно рассказывать о днях ученичества, вспомнив несколько смешных эпизодов и анекдотов, связанных с Бронбесуом. Наташа поняла, что он ушел от ответа о принадлежности к какой-либо державе, и решила не возвращаться к этой теме.
– Вы как-то говорили о секуляризации как о методе уничтожения традиционной эстетической школы. – Наташа захотела взять реванш, блеснуть перед изменившимся до неузнаваемости реставратором своей эрудицией. – Но может быть, этот процесс естественен, ведь светское искусство тоже должно быть и развиваться. Не станете же вы отрицать, что Пушкин – это наше все.
– Стану. Пушкин – гений, но рядом с ним жили и работали не менее выдающиеся люди, которым ни при каких обстоятельствах не пришло бы в голову писать что-нибудь подобное «Гавриилиаде».
– Но он же раскаялся и принес плоды покаяния.
– Да, умер он как христианин, но в этом он весь – противоречивый, сам с собой несогласный. И женитьба его – тому свидетельство. С какой настойчивостью он добивался того, что в итоге стало его гибелью.
– «Но Пушкин в Вас нарочно верил и Вас, как девочку, любил…» – процитировала Наташа некогда с огромным старанием заученные ею стихи Смелякова, обращенные к Наталье Николаевне Пушкиной.
Владислав Алексеевич усмехнулся, видимо подумав, что она гордится тезоименностью своей с женой Пушкина.
– «Каждый выбирает по себе», ответил он тоже цитатой другого, но менее обездоленного поэта. Интересная вещь, я говорю о так называемом выборе. Он есть, но его нет. Или из двух возможностей берется третья.
– А вы не мудрствуйте, принимайте все как есть. – Наташа почувствовала непреодолимое желание прильнуть к нему и очень рассердилась на себя: «Влюбленность юной коровы унизительна. Впрочем, я слишком строга к себе. Иногда хочется праздника, и, чтобы ни о чем не думать».
– Выбрать то, что будешь есть на завтрак, бывает столь же трудно, как и «женщину, религию, дорогу», как и место жительства. – Реставратор сделал вид, что не заметил ни ее порыва, ни быстрого отступления.
– А где вы живете?
– Сейчас? В Мирожском монастыре, и очень этим доволен.
Наташа поняла, что разговаривать на эту тему с ним бесполезно, и сдалась.
Она вернулась домой с ворохом полевых цветов, которые Владислав Алексеевич купил возле кремля у припозднившейся старушки. Наташа чувствовала себя как после ночного купания в Великой, все казалось свежим, и даже комната, которую Наташа с утра возненавидела, теперь благоухала. Держа цветы на вытянутых руках, как давеча письмо, она покружилась по комнате и забралась в кресло.
«Все это похоже на начало романа, – думала Наташа, – а завтра будет продолжение. И все так интересно, и ново.
А ему, кажется, хотелось меня поцеловать, обнять, на руки поднять».
Громкий стук в дверь прервал Наташины мысли. Комендант сообщил, что ее вызывают к телефону. Сердце Наташи ушло в пятки, она вспомнила, что ни разу за все это время не позвонила матери и, что еще более странно, ни разу не вспомнила об Андрее.
«Только б он не вздумал сейчас приехать». Наташа почему-то не сомневалась, что это звонит он, сообщить, что выезжает. Завтра, например. На завтра у нее совершенно другие планы, так уж получается.
Но звонила Тонечка. Путаясь и перебивая сама себя, она рассказала, что по результатам последнего анализа операцию Васеньке нужно делать безотлагательно. В отсутствие дочери она развернула бурную деятельность по обмену их четырехкомнатной квартиры в центре на небольшую двухкомнатную в Бутове с огромной доплатой.
– Там и лес рядом, и ландшафт такой чудный, – пыталась она говорить, подстраиваясь под стиль Наташи.
– Ничего не делай без меня! Я выезжаю немедленно. – У Наташи было ощущение, что она столкнулась с гигантским хаосом. Призрачное счастье мгновенно рассеялось.
«Вот тебе и выбор, голубушка», – думала она, слушая мать как бы из большого далека.
– Приходил Антон Михайлович, Наташенька, забрал два полотна, которые ты спрятала в кладовку.
Это сообщение вернуло Наташу к действительности.
– Он заплатил?
– Да-да, он оставил мне пятьсот долларов и сказал, что эти картины не совсем то, что нужно, поэтому за вычетом аванса он платит тебе половину обещанной суммы.
– Никогда, слышишь, никогда ничего не предпринимай в мое отсутствие.
– Не сердись, Наташенька, я подумала, что у тебя деньги уже кончились, да и мы на мели. Я хотела как лучше.
Посмотрев на часы и обнаружив, что уже половина первого, Наташа пришла в смятение. Поезда на Москву, а их всего-то два, уже ушли. Расписание движения автобусов она не знала.
– Сегодня четверг, – как будто почувствовав ее тревогу, вмешался Константин Яковлевич, – сегодня будет поезд из Таллина. Кажется, он отходит через час с небольшим.
На сборы времени не было. Наташа обернулась к Константину Яковлевичу, но он опередил ее.
– Вещи я соберу и передам Владиславу Алексеевичу. Он скоро едет в Москву и найдет возможность тебе их доставить.
Наташа на бегу поблагодарила его, взлетая по лестнице через три ступеньки. И снова такси и поезд, только сегодня ее никто не провожал. Сидя в купе, она испытывала странные, противоречивые чувства. Псков казался домом, самым защищенным местом под солнцем, и почему-то она должна уезжать. Наташа следила за разбегающимися огоньками, прислушивалась к мелодичному звону стакана в подстаканнике и думала о Владиславе Алексеевиче, об этой чудесной встрече, у которой, судя по всему, не будет продолжения.
«Вот доеду до станции Дно, выйду и вернусь», – с этой мыслью Наташа уснула.
Глава 4
В полдень Наташа была дома с готовым планом действий.
Она сразу же позвонила Антону Михайловичу, который вкрадчивым баритоном сообщил ей, что два полотна под Серебрякову фирма решила взять, уплатив половину обговоренный суммы, и ждет от нее продолжения работы. Она тут же начала реализацию своего плана.
– Антон Михайлович, я хочу поговорить с вами о другой работе.
– Я понял вас, вы обедали?
– Нет, но какое это имеет отношение к работе?
– Самое непосредственное. Приезжайте в тот ресторан, где я уже имел счастье беседовать с вами. Пообедаем и все обсудим.
– О’ кей, – ответила Наташа и через пятнадцать минут уже ехала на Арбат.
Обед, вопреки ее ожиданиям, оказался скромным. Уха, правда, как поняла Наташа, то ли из стерляди, то ли из другой не менее замечательной рыбы, салат из морской капусты с кальмарами. Из излишеств была гурьевская каша, которую Наташа терпеть не могла.
– Я ждал, что вы вспомните о нашем разговоре, – начал Антон Михайлович, запивая съеденный обед минеральной водой. – Условия таковы: вы делаете эскизы и изготавливаете по ним клише. Образец мы вам предоставим. Вашу работу никто не должен видеть, сами понимаете, речь идет о ценных бумагах фирмы. Коммерческая тайна. Желательно, чтобы вы сняли мастерскую подальше от посторонних глаз. Разумеется, никто не должен знать вашего нового адреса. А теперь об оплате. По изготовлении клише мы его забираем, оставляя в качестве залога половину стоимости вашей работы. Это десять тысяч долларов. После того как руководство фирмы утвердит клише, вы получите всю сумму полностью. Если вас наши условия устраивают, мы с вами сейчас же едем за образцом.
– Какие у меня гарантии, что, забрав клише, вы расплатитесь со мной?
– Никаких, кроме моего честного слова. Но я думаю, вы не можете пожаловаться на меня. Ваша работа оплачивалась вовремя и щедро.
– В таком случае по рукам. – Наташа резко поднялась и, не дожидаясь, пока вальяжный барин допьет свою минералку, вышла.
Часа через три Наташа с образцом ценного документа, с ключами от мастерской, адрес которой она получила у вахтерши института тети Вари, иногда оказывающей услуги посредника свободным художникам, для которых получение бесплатной мастерской в Союзе художников так и осталось несбыточной мечтой, уже собирала инструменты, необходимые для работы.
Тонечка ни о чем не спрашивала, заворачивала бутерброды в фольгу, наливала в термос горячий чай.
– Это лишнее, мам, там есть кухня с плитой и раковиной, и даже ванная. Чай я смогу заварить.
– Ничего ты не сможешь. Я ведь знаю, как ты работаешь. Боюсь, что и про мои бутерброды ты забудешь.
Тонечка сейчас казалась рассудительной и деловитой. В движениях ее не чувствовалось и следа вчерашней паники, точно не было титанических усилий по воображаемому обмену квартиры, едва не подорвавших ее психику.
– Васенькин доктор звонил в швейцарскую клинику, – бормотала она, – узнавал стоимость операции.
– ?
– Никогда в жизни не смогу представить себе эти деньги. Пятнадцать тысяч долларов. Это еще без моего проживания там.
– Проживание – пустяки. Вместе с дорогой обойдется в полторы тысячи. Если, конечно, жить будешь экономно. Реабилитационный период входит в эту цифру?
– Да, и обследование, и все полностью.
– Тогда это не так дорого.
– Да, конечно, это не так дорого, – подхватила Тонечка. – Но тебе придется выполнять эту таинственную работу. Кстати, матери ты можешь сказать, что это за работа?
Наташа выпрямилась и посмотрела на нее строго:
– Мама, эта тема закрыта. Помоги мне найти резцы.
– Резцы? – переспросила Тонечка. – Ты будешь резать клише?
– Я сказала, эта тема закрыта. Андрей не звонил?
– Ни разу, – сделала большие глаза Тонечка. – Но ты не переживай, может быть, он сильно занят. Ведь он пишет книгу.
– Андрей тоже закрытая тема. Если будет звонить, скажи, что я уехала на Северный полюс.
Наташа поцеловала мать, надела толстовку и вышла.
Мастерская сразу же понравилась ей: под самой крышей восьмиэтажного дома, с окнами на дубовую рощу. Она принадлежала недавно умершему художнику, некоторые работы которого Наташе когда-то нравились. Она вознамерилась стремительно начать и завершить работу.
Потянулись дни, полные рутинной работы. Пальцы почернели от постоянного соприкосновения с кислотой и металлом, она перестала ощущать целый ряд запахов.
Изготовив клише, она решила сделать пробный оттиск, но обнаружила, что нет необходимых красок. Любуясь превосходно созданной из косного металла штучкой, она не могла не похвалить себя: «Недаром Бронбеус говорил, что у меня золотая линия. А я, как дура, сомневалась».
В таком состоянии, приподнятом и несколько диком, она и позвонила Стасу, сообщив, что в мастерской, где она работает, есть хороший станок, который почему-то не продал оборотистый сынуля, сдавший отцовскую мастерскую за сто долларов, нет только красок, чтобы немедленно отпечатать некую хорошенькую вещицу.
– Как захотим, так и сделаем, – ответил Стас, – буду с красками через полтора часа. – И положил трубку.
Наташа внимательно вслушивалась в короткие гудки, пытаясь понять, что же такого произошло необычного.
«Да ведь я не сказала ему адрес, – ужаснулась она внезапно пришедшей в голову мысли, – кто-то меня уже выдал, или он следил за мной?»
Наташа пыталась вспомнить, сообщала ли она адрес вообще кому бы то ни было, Тонечка предупреждена о неразглашении и будет хранить тайну, к тете Варе вряд ли кто-нибудь догадается обратиться, Антону Михайловичу адрес неизвестен, сынок художника, получив деньги за три месяца вперед, укатил в Ялту. Оставался последний вариант: за ней следили. И глупый Стас нечаянно выдал себя или еще кого-то.
Наташа не на шутку разозлилась. И когда в передней раздался звонок, она была уже в бешенстве.
– Откуда ты узнал мой адрес? – зловещим шепотом спросила она ошарашенного таким приемом Стаса.
– Но, старуха, извини, ты не звонила, не объявлялась. Антон Михайлович забеспокоился, понимаешь. А я, зная о твоей дружбе с теткой Варей, и вычислил квартирку. Че такого? Не первый год друг друга знаем. Отстал – погиб. – Стас гнал свою обычную лабуду.
– Не первый, но последний, – с яростью и тем же шепотом отвечала Наташа. – Последний год мы знаем друг друга, шер ами.
– Да успокойся, старуха, все нормально, я тебе и денежки принес в клюве, и клише заберу самолично. Я ведь чувствую, старушенция, что лишний раз общаться с Антоном этим Михайловичем для тебя внапряг.
– Это точно, – несколько смягчилась Наташа. – Деньги, говоришь? Что-то мне никто не говорил, что клише будешь ты забирать. Откуда ты вообще знаешь, что я его делаю?
– Ну ты даешь, старуха, ты что, меня за дурака держишь? Сама звонишь, говоришь, что будешь испытывать станок этот реликтовый, мастерскую сняла. Да кто же этому хмырю Антону Михайловичу тебя отрекомендовал как гениального гравировщика. Не я ли? Правильно, я. И забирать мне поручили, понимаешь. Вот только я не помню, сколько там тебе поначалу было обещано.
Взгляд его бегал с предмета на предмет, голос тоже был не слишком, нарочито успокаивающий, надтреснутый и фальшивый. Все это мгновенно вызвало в Наташе целый ворох подозрений. Но с другой стороны, у нее не было оснований слишком уж не доверять этому пройдохе Стасу.
Он всегда был таким, ничего нового в его манерах не наблюдалось и сегодня. А когда бывший сокурсник извлек из видавшего виды портфеля десять пачек стодолларовых купюр, сомнений не осталось никаких. Деньги, понятное дело, он получил от Антона Михайловича. И в этой истории Стас все-таки не последний человек, хоть и малахольный, как вся эта публика.
Она предложила Стасу поучаствовать в изготовлении первого оттиска. Они вместе нанесли краску согласно образцу, и скоро уже Стас восхищенно разглядывал цветную картинку на большом листе плотной бумаги.
– На твоем месте, Наташка, – по-приятельски зачастил он, – я бы греб деньги лопатой. Ты гравер от Бога, поверь мне. Я знал двух-трех стариков, фальшивомонетчиков, так сказать. Но ты им не чета.
– Ты мне льстишь, засранец, – парировала Наташа.
– Верный Стас ночей не спит, ищет, где бы заработать Татке. – Он засуетился, принялся упаковывать клише в принесенную ветошь, в бумагу, с трепетом водвинул, наконец, это сокровище в портфель. – Я исчезаю, исчезаю.
Закрыв дверь за негодяем, Наташа отмыла руки, причесалась, собираясь домой. Перед уходом она окинула взглядом мастерскую: станок, два мольберта, на письменном столе – принесенный Стасом полиэтиленовый пакет с красками, на крошечной книжной полке, рядом с единственной в этом доме книгой Хемингуэя, – коробочка из-под скульптурной мастики. Почему-то ей показалось забавным, что мастику она почти всю израсходовала, а коробочка осталась тяжелой.
Наташа машинально положила коробочку в пакет с красками, а пакет поместила в большой ящик вместе со всеми принадлежностями быта художника. Большей чистоты для мастерской не требовалось. Было немного жаль прощаться, точно мастерская ее собственность, точно бросает она ее навсегда. Буржуйские замашки рассмешили Наталью настолько, что все тревожные домыслы и соображения отступили на задний план.
К Тонечке она заявилась победительницей, но вела себя сдержанно, как будто ничего особенного не произошло, удалось заработать быстро и эффектно, только-то и всего. Временно решены тяжелые проблемы. Так, впрочем, все и было.
– Ты говорила, что даже не сможешь представить такой суммы, – как-то неловко пошутила Наташа, – правда, тут немногим меньше, но на первое время хватит.
– Да что ты, Наташенька, – отвечала мать, – об этом можно было только мечтать. Но скажи мне, это теперь наши деньги? Это ведь так много. Хотя смотря для кого. Но эти-то… они не потребуют обратно? Да что я говорю!
– Посмотри на мои руки, все сделано вот этими самими руками. Они еще долго будут болеть. Глаза устали, а запахов для меня временно не существует. Никогда так не было. Думаю, что я продешевила. Но впредь буду умнее, поверь мне. Да и связываться с этой братией, – неожиданно для себя завершила она, – не уважать себя.
– Да бог с тобой, обыкновенные люди, – замахала руками Тонечка, – разве что платить могут больше, так потому, что деньгам счета не знают сейчас. Нахапали по случаю, а распорядиться толком не умеют. Вот ты и помогаешь им распорядиться, умница ты моя. Выполняешь функцию координатора денежных потоков.
Шучу, шучу. Только мне кажется вот что: любая твоя картина, даже самая простенькая, стоит таких денег. Я знаю, что говорю.
– Остапа понесло, – засмеялась Наташа.
– Да-да, – не унималась мать, – и этот заработок только жалкая компенсация за унижение, которое все мы терпим. Дикие времена.
