Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
– Ты из него не выпрыгнешь?
– Постараюсь. Впрочем, оно достаточно прочно на мне сидит.
Сюда же, в примерочную кабинку, были принесены несколько пар туфель, и Наташа выбрала темно-сиреневые в тон загадочному блику в складках платья. Она уже представила себе, как, ослепительная торжествующая, в сногсшибательном наряде, под руку с Андреем войдет в холл дома Оленькиного жениха. Только вот перчатки, пожалуй, надо купить.
Напомнив себе о своих руках, Наташа вернулась на землю. В сказке о Золушке два плана. Бал еще не скоро, а сейчас ее ожидает работа. Настроение по. явилось деловое, она купила краски, кисточки, дискеты с необходимыми для работы картинками и прочие нужные вещи. Перед уходом из магазина Наташа настояла на том, чтобы Тонечка непременно выбрала себе костюм. И, невзирая на бурные ее протесты, был куплен элегантный итальянский костюм из темно-серого габардина с нежной бархатной отделкой, светло-серая шляпка из итальянской соломки с изящно загнутыми полями и, как пример вопиющего расточительства, заставившего Тонечку в ужасе округлить глаза, превосходный джинсовый костюмчик и аудиоплеер для Васеньки.
Расплачивалась за покупки Наташа подчеркнуто небрежно. Ей льстила растерянность матери, она была горда тем, что имеет возможность покупать дорогие вещи не только себе, но и своим близким. Васенька ждал их в прихожей, и его восхищенное «спасибо» было лучшим вознаграждением Наташе.
До приезда Андрея оставалась неделя, и Наташа решила сделать как можно больше, чтобы хоть пару деньков освободить для жениха. Домашние ходили на цыпочках, говорили шепотом, телевизор не включали.
В комнату Наташи очень тихо три раза в день заходила Тонечка, толкая перед собой сервировочный столик, уставленный бутербродами с любимым Наташей старицким сыром, с сухой колбасой, с красной рыбой, фруктами (кисточка винограда, персик, груша), венчал все это кефир в высоком бокале. Наташа не видела этого великолепия, с художественной смекалкой устроенного матерью, ела она автоматически, когда рука натыкалась на бутерброд, спала тогда, когда, как была в рабочей блузе, падала на диван. И снились ей картины Серебряковой. А то и сама Зинаида, молодая, сияющая, смелая, приходила к Наташе в комнату и разговаривала с ней о сиренево-серебристых тонах, о лиловых сумерках, о темно-зеленом в тени, о картинах, которые не успела написать, о своей судьбе, о трудной жизни в Париже, об оставленных в России детях.
– Никогда не оставляй своих близких, – говорила она Наташе, – сейчас время такое, что можешь их больше не увидеть. Никогда.
«Какое время, – думала Наташа, слушая странный, молодой голос этой знакомой незнакомки, – ты жила тогда, я сейчас, времена у нас с тобой разные».
– Ничуть не бывало, – будто подслушала Серебрякова, – времена все одни и те же. Опасные, жестокие.
Наташа просыпалась и писала лиловые сумерки перед грозой в парижском предместье, тревожные линии, хаотичное движение света. И ей казалось, что она – это не она, не Наташа Денисова, а Серебрякова Зина, одна-одинешенька живет в чужой стране, без поддержки, без друзей, отчаянно тоскуя и волнуясь за судьбу детей и мужа, оставленных как заложники в этой изменившейся до неузнаваемости России.
Один из таких снов-видений был наиболее отчетлив и очень сильно напоминал реальность наполненностью красками, светом, воздухом. Они с Зинаидой сидят в летнем кафе, в Париже, на узкой мощеной улочке, пьют крепкий кофе, приправленный запахом буйно цветущей сирени, мимо проезжают такие смешные, старинные нарядные трамвайчики, грохоча и заливаясь колокольчиками. У Зинаиды усталое, осунувшееся лицо, темные круги под глазами, руки, испорченные краской, в темных пятнах от растворителя. Под свободной кремовой блузой и черной длинной узкой юбкой худое, легкое тело, и вообще, как не похожа она на свой знаменитый автопортрет. Там – счастливая, юная женщина, улыбаясь, причесывает роскошные волосы, и в каждом движении ее красивого тела ощущается достаток. Здесь – постаревшее, исхудавшее существо, измученное беготней за заказами, ограничивающее себя во всем, даже в булочке к утреннему кофе.
Наташа откуда-то знала, что вчера весь вечер Зинаида посвятила поискам того, кто согласится отвезти в Россию деньги для ее семьи. И сейчас Зинаида рассказывала о людях, с которыми ей пришлось общаться, в мельчайших деталях описывая их пластику, манеру вести разговор, особенности внешности. Картина получалась смешная, но сильно напоминающая сюжеты и персонажей Босха.
– В Советской России есть такая категория граждан, для которых железного занавеса не существует. Они живут совершенно свободно и там, и здесь. Причем они удивительно похожи друг на друга.
Как будто их сделали, вывели искусственно в какой-то зловещей лаборатории.
Прямо за низкими дубовыми перильцами, отделявшими кафе от прочей части тротуара, была разбита небольшая клумба с пышно цветущими белыми, розовыми, лиловыми лаватерами. Несмотря на то, что тишину воздуха не нарушало ни малейшее движение ветерка, цветы колебались, качались, будто танцевали.
«В постсоветской России тоже появилась такая категория людей», – хотела ответить Наташа, но почему-то подумала, что может спугнуть Зинаиду. Она замолчит, и исчезнет это солнечное утро, запах сирени, парижская улочка и нарядные трамвайчики, везущие счастливых парижанок в шляпках из соломки и с кружевными зонтиками в руках, а вместе со всем этим исчезнет чудесная, немного печальная и загадочная женщина, сумевшая с такой отвагой разыграть единственное, что у нее было, – свой талант, благодаря чему ее семья в России не нуждалась хотя бы в деньгах.
– Нельзя так много работать, Наташенька, надо уметь отдыхать, – внезапно переключалась на собеседницу Зинаида, – ты плохо выглядишь, у тебя круги под глазами.
«Кто бы говорил», – усмехнулась про себя Наташа.
Один из кустов лаватеры, наиболее высокий и пышный, закачался сильнее, и Наташа увидела, что по нему карабкается крысенок с темно-серой спинкой, белыми лапками и розовой мордочкой. Он цеплялся задними лапами за куст, на котором сидел, а передними пытался ухватиться за другой, но роста в его маленьком теле явно недоставало, и он, повторяя это упражнение снова и снова, никак не мог ухватиться передними лапами за другой куст.
Наташа пригляделась, и оказалось, что все качающиеся кусты лаватеры заняты играющими, прыгающими, лазающими крысятами. Она хотела обратить на внимание Зинаиды, но вовремя вспомнила, что, если бы крысят увидела, например, Тонечка, она бы с визгом убежала, долго после этого содрогаясь брезгливо. Но Зинаида сама увидела играющих малышей и показала их Наташе:
– Дети есть дети, даже крысята. Говорят, когда случится апокалипсис, на Земле останутся только одуванчики, крысы и голуби. Впрочем, наверное, ничего не останется, даже Земли. Ты бы написала этих крысят, играющих на лаватерах. Я этого не смогу. Впрочем, ты, кажется, устала. Зачем ты пишешь под меня? Это утомительно да и не нужно. Ты обладаешь превосходным собственным видением, Вон ты какую фантазию сочинила на тему Парижа Серебряковой. Ночью надо спать, а работать в первую половину дня, до обеда. Ты за неделю три картины написала моих, да еще около десяти, кажется, набросков на рисовой бумаге. Так и до чахотки недолго.
Наташа удивилась, что Серебрякова вдруг заговорила голосом матери. А в следующую минуту голос Андрея произнес: «Да это же Серебрякова собственной персоной!»
Зинаида оглянулась, встала и исчезла. И тут же стали распадаться на куски улочка, трамвайчики, круглые деревянные столики, пестрые зонтики парижского кафе.
– Удивительная работоспособность. – Андрей, улыбаясь, смотрел на проснувшуюся Наташу.
– О чем вы тут, – сонно потянулась она, еще не осознав, что видит перед собой Андрея.
– Я понимаю, Татуся, что ты стараешься ради нас, но именно ради нас нельзя себя так истощать работой, – Тонечка вытянула лицо, что бывало, когда она действительно была очень напугана. – Ты за неделю написала три полотна, не считая набросков, а теперь вот спишь уже почти сутки. Я хотела «скорую» вызывать.
Наташа поняла, что отдохнула, что все совершилось вовремя, что приехал Андрей. Она выпроводила из комнаты Тонечку, ласково похлопав ее по плечу, и бросилась на шею Андрею.
«Потом, потом, потом, Таточка, у меня», – шептал Андрей, прижимая ее к себе и уговаривая не поддаваться волне нежности, захлестнувшей обоих. Наскоро позавтракав, они помчались на «Войковскую», в холостяцкое жилище Андрея, а после, сияющие и торжествующие, почти оглушенные состоявшейся близостью, ходили по городу, держась за руки, разглядывали витрины магазинов, встречных прохожих. Видимо, все происходящее в мире было освещено их счастьем, выглядело светло и забавно.
Вечеринка началась ослепительно. В просторном холле нового загородного особняка, освещенном китайскими фонариками, с камином, низкими мягкими диванами и круглыми столиками стояли Олик и Толик, принимая гостей. Народу уже собралось предостаточно, и Наташа с удивлением обнаружила, что не многих из собравшихся она знает.
Кроме нескольких однокурсников, среди которых конечно же возвышался неизменный Стас, и двух пар молодоженов – Оленькиных знакомцев по бассейну и тренажерному залу – здесь были и преуспевающего вида господа, которым несколько за тридцать, и седеющие импозантные представители более старшего поколения, впрочем, родителей Оленьки среди гостей не оказалось.
Между креслами, диванчиками и стоящими гостями сновали ловкие официанты с подносами, Заполненными фруктами, орешками, бокалами с напитками. Гул голосов мешался с ароматом дамских духов и дымом крепких сигарет. Все было какое-то торжественное, пафосное, смешное. Дипломатический прием, да и только.
– Полна горница, – засмеялась Наташа, обнимая подругу. – Ты словно светская львица, держательница модного салона.
Оленька приняла это за чистую монету и вздернула носик.
– Тренируюсь, дорогая, скоро ведь мне предстоит…
– Знаю, знаю, что тебе, как ты думаешь, предстоит…
Подруга не обратила внимания на скрытую насмешку, а Наташа немного смутилась. Так называемый «высший свет» формировался не иначе как самым простым образом: кто успел – тот и съел. Это сразу же оказалось главной для нее новостью и определенной загадкой. Раньше все ей представлялось по-другому, жесткий отбор этой публики производился на достаточных основаниях, то есть нужно было родиться с ножкой цыпленка табака во рту, чтобы и впредь довольствоваться бесчисленными благами.
Толик, жених Ольги, оказался немногословным, неповоротливым, но довольно молодым человеком, и хотя не соответствовал типажу нового русского, но и впечатления интеллектуала отнюдь не производил.
Разве что рядом с Ольгой он выглядел некоторым увальнем.
Но кто будет слишком пристрастно приглядываться к такому человеку, если перед ним пара вполне очаровательная.
А Оленька была прекрасна и одета весьма изысканно. Очень простое и, по-видимому, очень дорогое платье – что-то вроде туники из тончайшей шерсти нежно-кремового тона; беленькие завитушки забраны на затылке в узел и скреплены гребнем, украшенным жемчугом. Оленька любила говорить, что девушки никаких украшений, кроме жемчуга, носить не должны.
Наташа хоть и знала, что жемчуг – к слезам, что Оленька, называя их обеих девушками, заговорщицки подмигивает Наташе и делает пальцы крестом, но не спорила с подругой, понимая бесполезность этого занятия.
– Не пойму, Олик, кто кого сегодня представляет: ты своих друзей или Толик своих партнеров.
– Все-то ты, Таточка, язвишь. Здесь нет друзей Толика, кроме разве что нескольких человек, которые помогли ему этот дом за три всего месяца построить. – Оленька довольным, хозяйским взглядом обвела холл, гостей и все, что ей в этот час принадлежало. – Остальные все мои.
– Когда же ты успела обзавестись таким количеством друзей, да и что, например, связывает твою юную и прекрасную жизнь вон с тем, в синем костюме, бедным лысеньким пузаном?
– Это не пузан, и далеко не бедный. Это Лев Степанович, очень известный искусствовед. Он помог мне поступить в институт. Неужели ты не знаешь? Да Шишкин же! А кроме того, он меня с Толиком познакомил, они старинные приятели, Толик у него вроде как ученик, так что не пригласить его было бы верхом неприличия. Он раньше в институте преподавал и завкафедрой был.
Если бы не твой злобный Бронбеус, он, может быть, и до ректора бы дослужился.
– Какое отношение имеет Бронбеус к твоему искусствоведу?
– Да Лев Степанович для него вроде кости в горле. Впрочем, Шишкин не из тех, кого просто так проглотить можно. Он триста очков вперед даст еще твоему злыдню.
– Да что ты прицепилась к Бронбеусу, тебе-то он что сделал!
– Не любит он меня.
– За что же ему тебя любить? А Шишкин здесь к чему?
– Не знаю. История какая-то вышла. С кем-то из старшекурсников. Лев Степанович ему работу хорошую устроил, а Бронбеус узнал, разъярился, ученика своего выгнал, ученый совет собрал, всех подговорил, чтобы Льва Степановича убрать. А он, можно сказать, выдающийся искусствовед.
– Как же ты, хорошая знакомая выдающегося искусствоведа, не смогла собрать работы на выставку к окончанию института?
– Ах, с тобой разговаривать бесполезно. При всех моих недостатках, которых у меня нет, я все же человек последовательный. Посмотри вокруг, разве это все не лучше любой выставки? А если говорить о картинах, что скрывать, я-то знаю, что мои картины напишешь за меня ты. И очень скоро.
– Ты мне льстишь.
– Ничуть, – Оленька поежилась, – с трудом привыкаю к обществу. Для меня до сих пор, Татка, лучшее общество – это ты. Забраться на диван с коробкой конфет и наговориться обо всем. И уж явно не о живописи. Ты сегодня, как я вижу, смелая, и счастливая, и дерзкая, и красивая, и я рада за тебя.
Больше мы никого не ждем! – крикнула Оленька, обращаясь к жениху.
Наташа была польщена и тем, что ждали их с Андреем, как тоже своего рода важных персон, и тем, что подруга сделала ей комплимент, хотя Наташа прекрасно понимала, что ее стодолларовое, еще недавно казавшееся ослепительным платье сильно уступает изысканному, простому наряду подруги.
«В ремесле художника она дилетантка и мещанка, а в жизни – художница, – беззлобно подумала Наташа, действительно чувствуя себя фрагментом какой-то непонятной выставки. – Похоже, что она уже богатый человек, и как скоро это все устроилось. Может быть, секрет всего этого в психологии Ольги, никогда не представлявшей другого будущего? В хватке? Вряд ли, не стоит этого качества преувеличивать. Были девочки похлеще в этом смысле, с претензиями просто неслыханными. Повыходили замуж, но ведь не так же, и в роскоши отнюдь не купаются. Стало быть, и хватка эта пресловутая в какой-то момент изменяется».
Все же оставалась некоторая неловкость, точно Наташа хотела бы видеть себя здесь другой либо не желала в этом доме находиться вовсе. К тому же она немедленно и окончательно потеряла Андрея.
Едва Наташа успела выпить безо всякого желания бокал мартини с тоником и переброситься несколькими весьма сомнительными любезностями со Стасом, точно из-под земли выросшим возле нее, как вдруг заиграла оглушительная и бравурная музыка, гостей пригласили ужинать на террасу, окруженную молоденькими дубками и освещенную множеством разноцветных электрических гирлянд.
Столы были расставлены в строго геометрическом порядке, так, чтобы центр террасы оставался доступным для всеобщего обозрения. По правую руку Наташи оказался не кто иной, как Лев Степанович, известный искусствовед, а по левую – некто, как поняла Наташа, из тех, кто помог Толику в строительстве дома. Эта группа держалась особняком и была уже крепко навеселе. Толик выказывал им особенное почтение. Они ему тоже.
«Как собаки, обнюхивающие друг друга», – неприязненно подумала она.
Наташа не очень вглядывалась в своего соседа слева, плотного, коротко подстриженного брюнета, предпочитая свое внимание уделить хоть, и неизвестному ей, но все же искусствоведу, однако заметила что-то знакомое, то ли в фигуре его, то ли в манере поворачивать голову. Она поискала глазами Андрея, но, решив, что до окончания ужина все равно его вряд ли увидит, принялась за лысенького пузана:
– Простите мое невежество, но, к сожалению, незнакома с вашими работами.
– Наталья Николаевна Денисова, если не ошибаюсь. Как же, счастлив. Много наслышан и от Оленьки, и от вашего мастера. Кстати, благодаря его, так сказать, повсеместной опеке, ваше поколение юных дарований незнакомо с моей книгой о мирискусниках.
В голосе искусствоведа зазвенели обиженные нотки.
– Хотя книга назрела, и в институте, где вы изволите учиться, была бы незаменимой. Сейчас ведь в большую моду входят и Бенуа, и Бакст, и Добужинский, и Левитан от этой группы не отстает, и, так сказать, Серебрякова.
Наташа почему-то вздрогнула при упоминании этих имен, но ответить ничего не успела: центр террасы заполнил цыганский ансамбль.
«Караул, – подумала Наташа, – и цыган выставили. Как в плохом фильме о русской жизни».
Невдалеке маячила Оленька, обходя гостей, и Наташа подозвала подругу:
– Олик, нельзя ли избавить утомленную Татку от ентова представления?
– Да я как раз пробиралась к тебе, – рассмеялась Оленька, – хочу позвать тебя в нашу спальню. Там Толик такое устроил! И подарки заодно покажу.
Они не без труда покинули террасу, пробираясь между столиками и отбиваясь от гостей, которые все что-то спрашивали и, вообще, бурно проявляли интерес к их персонам. Наташа наконец обнаружила Андрея, он сидел за крайним столиком под самыми дубками и о чем-то оживленно беседовал с черноголовой стриженой девицей, которую Наташа видела у подруги впервые.
Спальня оказалась действительно роскошной. Хотя опять же в каком-то усадебно-цыганском стиле. Пол был застлан пушистым пестрым ковром, по которому, должно быть, было очень приятно ходить босиком. Кокетливый комод с зеркалом в деревянной оправе являл собой незыблемость мещанских традиций, а огромная дубовая кровать, напоминающая эшафот, застеленная шелковым стеганым одеялом и царившая здесь, была завалена пакетами, коробками, обернутыми в подарочную фольгу, ящичками и плетеными контейнерами.
Подруги принялись распаковывать ящички, шкатулки, беспорядочно разбрасывая по комнате прятавшиеся в них воздушные пеньюары, изящные коробочки с духами, платья, костюмы, пижамы и халатики, кружевное белье всех возможных цветов, туфли и сумочки, – получился целый магазин. Потом они растянулись на освободившейся кровати.
– Я никогда не видела столько всякого барахла разом, – вздохнула Наташа, перевернулась на спину и ахнула: потолок был зеркальным. – А это что еще за разврат?
– Это небо, – засмеялась Оленька и щелкнула где-то выключателем.
Свет в комнате мгновенно погас, а потолок превратился в звездное небо.
– Я счастливая, Татка. Мне очень хочется, чтобы у тебя было бы все это тоже.
Оленька задумалась, замолчала.
– Знаешь, я говорила Толику: если мы будем жить во Франции, зачем здесь все так тщательно устраивать? А он ответил, что во Франции надо жить, как живут французы, а дома – как князья…
Оленька вздохнула глубоко, словно вспомнила что-то печальное, не соответствующее ее нынешнему полному счастью.
– И что ты держишься за своего Андрея? Толик бы тебе такого жениха подыскал. Он мне уже говорил о каком-то его партнере по бизнесу. Богатый, холостой, интеллигентный. Правда, уж слишком взрослый. Да-а-а, – протянула Оленька озабоченно, – конечно, о-о-чень трудно такого, как мой Толик, найти.
– Знаешь, я пока представления не имею, в чем для меня счастье, – Наташа с удивлением подумала, что еще ни разу не разговаривала с подругой об этом, – но точно не в том, о чем говоришь ты.
– А в чем же, в чем? Ненормальная ты, Наташка, не пойму я тебя никак. Вот и Стас тоже на тебя жаловался, что ты нос от него воротишь. А он, между прочим, в лепешку ради тебя расшибается.
Наташа медленно перевернулась и схватила подругу за горло:
– А ну, говори немедленно, что ты об этом знаешь?
– Отпусти, – хохотала Оленька, – знаю, что знаю, что Стас да Толик говорили.
– А Толик твой что знает?
– То же, что и я. Да перестань! Посмотри лучше на это.
Оля вскочила и, подбежав к комоду, вынула из верхнего ящика шкатулку, обтянутую темно-зеленым бархатом. В таинственной глубине футляра на черном шелковом ложе лежал великолепный бриллиантовый гарнитур – серьги, кольцо, брошь.
– Что ты на это скажешь?! – Оленька торжествующе ловила восхищенный взгляд подруги.
Единственное, что из всякого рода женских ухищрений по части собственной красоты ценила Наташа по-настоящему, – это бриллианты. Она не знала, откуда у нее эта страсть, но изумленно замирала всякий раз, когда видела этот чарующий блеск.
Однако что-то, незыблемо присутствующее в ней, всякий раз ставило преграду этой неестественной взволнованности и болезненному трепету. Она начинала представлять процесс работы по огранке алмазов, который увлекал ее больше, чем плоды этого процесса.
Но перед подругой она разыграла сцену восхищения и неподдельной зависти, к тому же столь естественно и бурно, что Оленька отреагировала просто:
– Попалась, Татка! Я тебя перевоспитаю. Я сделаю из тебя то, чем ты должна быть. Ты будешь моим шедевром, так сказать.
Это «так сказать» Наташа уже слышала сегодня, или ей показалось, что голосом подруги говорил кто-то другой, рядом стоящий.
– А вот это видела?! – И Оля достала из этого ящика комода что-то замкнутое в раму и обернутое плотной темной бумагой. – Тебе даже не снилось, смотри, ты, отличница, это настоящий Левитан!
Оленька развернула бумагу, и Наташа увидела Левитана собственной работы. Происходящее было похоже на отлично сбалансированный кошмар при высокой температуре. Когда из предмета высовывается другой предмет и корчит рожи.
– Откуда это у тебя?
– Толик подарил, правда, блеск?! Сумасшедших денег стоит. Сам Шишкин растрогался. Он так уморительно радовался: «Ранний Левитан, так сказать». – Оленька очень верно скопировала блеющий голосок искусствоведа. – Что с тобой Наташка, ты какая-то прямо белая стала?!
– Ничего. Кажется, я перепила мартини. Пойду поищу Андрея. Когда я его видела в последний раз, он ухлестывал за субтильной черноголовой дебилкой.
– Ты невозможна, Наталья, это Лиза, моя подруга и очень хорошая девушка, не пьет, не курит и с мужиками не спит.
– Подозрительно много достоинств, – пробормотала Наташа, спускаясь по лестнице в холл.
На террасе уже играла тихая музыка – представление с медведями закончилось, – гости собрались в кружки по интересам. В холле было пусто, мягко светилась панельная подсветка. Отыскав хозяйский бар, Наташа достала оттуда текилу, налила половину бокала крепкого напитка и залпом выпила.
«Думай, дура ты этакая, думай», – говорила себе Наташа.
Голова болела, раскалывалась на части, все кружилось и летело в тартарары, не имея под собой опоры.
«Что могло случиться? Как попал мой Левитан к Оле? Что все это значит?» Но ответ не приходил, стало жутко и страшно.
«Сколько он заплатил за этот подарок невесте? Кто ему продал этого пресловутого Левитана? Господи! Он же его во Францию повезет вместе со всем Оленькиным барахлом. А таможня! Что делать-то? Господи боже мой, что делать?»
Наташа поставила пустой бокал на стойку и вышла на террасу. Искусствоведа она нашла сразу, он царствовал под сенью девушек в цвету, однокурсниц Наташи, и что-то оживленно рассказывал.
– Лев Степанович, у меня к вам срочный разговор.
– Всегда к услугам самой талантливой ученицы моего ближайшего друга.
Наташа поморщилась и от фразы, и от вранья, которую она содержала. Вряд ли строгий Бронбеус когда-нибудь подтвердит дружеское расположение к этому стареющему ловеласу.
«Детектора лжи на тебя нет, – подумала она, – то-то вспотел бы сразу, несмотря на всю свою опытность».
– Что будет пить юная муза? – игриво спросил искусствовед, под ручку подводя Наташу к столику.
– Текилу.
– А я думал, музы пьют нектар.
– Я не Муза. Я Наталья Николаевна.
– Как строги стали современные барышни. Даже Зинаида Серебрякова была существом нежным и женственным. А ведь ей пришлось нелегко в жизни.
Наташа опять почувствовала укол в сердце и резко обернулась к собеседнику:
– Простите, но вы так со мной разговариваете, словно видите связь между мной и Серебряковой.
– Гм, ничуть, ничуть. И не думайте. – Шишкин скосил глаза на Наташу, продолжая при этом переставлять бутылки, рюмки и закуски на столе, точно его что-то не устраивало в их порядке.
«А ведь он похож на метрдотеля или очень пожилого официанта из прошлой жизни, – подумала Наташа, – при чем тут искусствоведение?»
– Серебрякова была, извините, талант, гений своего рода, хоть и женщина, – продолжал он, переставляя бутылки, пока наконец не выбрал армянский коньяк, одобрительно хмыкнув.
– Так вы считаете меня бездарностью? – aгpeссивно спросила Наташа.
– Боже упаси, боже, боже упаси. Никогда в жизни не делал и не сделаю такой ошибки. Как можно! Сказать женщине, что она бездарность!
– Любой женщине?
– Любой! Любой! Я ведь уже долго на свете живу, Наталья Николаевна, и знаю, что лучший способ добиться ненависти женщины…
– Странно вы говорите, как можно ненависти добиться, если только как-то по-дурацки не желать, чтобы тебя ненавидели.
– А думаете, этого желать нельзя?
– Ничего я об этом не думаю, – окончательно рассердилась Наташа и хотела было уйти, но удержала ее все та же нелепая идея выведать у Шишкина, как к нему и к Толику попала ее картина. – Так что вы говорите про нас, бедных?
– Не то говорю и не так, не слушайте старика. Я одинокий старый болван, и одинок-то оттого, что слишком поздно понял: если женщине сказать про нее правду, она возненавидит тебя навсегда. И это уже непоправимо.
– Вы и Оленьке не говорите правды?
– Знаете ли, Оленьке в первую очередь я никогда не скажу правды.
– Какой-то сентиментальный роман получается.
– Вы почти угадали. Только не сентиментальный, а банальный. Старый бонвиван, дерзающий предложить свои ненужные услуги роскошной юной женщине, вроде той известной персоны, из-за которой Левитан вызывал Антона Чехова на дуэль.
– Вы имеете в виду Кувшинникову и рассказ «Попрыгунья»?
– Я восхищен! Я восхищен! Как говорил кот Бегемот. Не все еще сгнило в датском королевстве, если столь юная леди знает столь сложные вещи.
Наташа слышала только одно: Левитан.
– Лев Степанович, а видели ли вы Левитана, которого подарил Оленьке ее великолепный жених?
– Поворот реки где-нибудь, скажем, в Малинниках – ведь это ранний, так сказать, Левитан. И эти сумерки в полдень, будто перед грозой…
– И тропинка, ведущая в заросли, – добавила Наташа почти язвительно.
– В никуда, – подхватил Шишкин и в упор посмотрел на Наташу рыбьими глазами, – а вы хорошо знаете Левитана.
– У него в каждой картине ощущается присутствие человека, – ответила Наташа, – нетрудно догадаться, что возле реки будет тропинка. Так вы считаете, что это подлинный Исаак Левитан?
– Я двадцать пять лет занимаюсь изучением изобразительного искусства, – помпезно отвечал старый бонвиван. – Завидую тем, кто может делать подобные копии.
– Шишкин по-кошачьи сощурился и промурлыкал далее: – Но не сомневайтесь, не сомневайтесь, ваша подруга получила в качестве свадебного подарка настоящего Левитана.
У Наташи все перепуталось в голове. Или он дурак, неспособный не только копию от подделки, а утро от вечера отличить, или он негодяй, который каким-то образом заполучил изготовленную Наташей копию для того, чтобы, выдав картину за оригинал, продать ее подороже ничего не подозревающему Толику.
От выпитой кактусовой водки стало тепло, сонно и все безразлично. Какая, в конце концов, разница, кто кого надул, сейчас она ничего не выяснит. Наташа решила найти Андрея и ехать домой.
Гости уже расходились, разъезжались, безлошадных рассаживали по чужим машинам, перекрикивались, смеялись.
– А вот кому на Твер-р-рскую-Ямскую, пр-р-ро-качу с ветер-р-рком! – грассируя распевал совершенно пьяный Стас, стоя у одной из «тойот». – Гудбай, Америка, о-у! Над нами бьют хвостами киты. Татка, иди сюда, к верному Стасу, нам ведь всем по пути, кроме исследователей мертвых городов.
Андрей что-то объяснял черноволосой стриженой девице, а она, очень быстро кивая головой, записывала.
Наташа никогда не ревновала Андрея, она даже не знала, что это такое, но тут вдруг почувствовала укол досады, негодования даже. Возле нее тучи какие-то ходят, грозят неприятностями, а он преспокойненько флиртует с мерзкой девицей, да еще и координаты свои, похоже, ей надиктовывает.
– Когда свидание? – Наташа резко подошла к жениху.
– О чем ты? Простите Лиза, мне пора. – Андрей увлек Наташу в сторону и обнял за плечи. – Татка, когда ты успела так нализаться?
Наташе захотелось плакать, она прижалась к Андрею и зашептала, глотая слезы: «Поехали, Андрюша, миленький, мне так плохо!»
В машину они сели вместе со Стасом, было решено, что Андрей провожает невесту и остается ночевать у нее. Стас сидел впереди, рядом с водителем, которым оказался тот самый, смутно знакомый сосед Наташи по столу, и нес какую-то околесицу. Водитель вяло реагировал на болтовню Стаса, изредка поворачивал голову, уточняя маршрут.
Наташу укачало, замутило, она выпрямилась и попросила сигарету. Водитель слегка повернул голову, чтобы передать ей зажигалку, и тут Наташа его узнала. Это был личный шофер Антона Михайловича, работодателя Наташи. «Окружили!» – злобно выговорила Наташа и отключилась.
Дома с ней нянчились до середины ночи. Она стонала, пыталась плакать, бормотала, что уже поздно, все бесполезно и ей, видимо, придется умереть. Тонечка бегала с тазами, полотенцами, питьем, время от времени округляла глаза и говорила, что, если это все немедленно не кончится, она вызовет «скорую».
Андрей сидел с брезгливой гримасой в кресле напротив невесты, повторяя, что нельзя так распускаться, что Наташа плохо себя вела, что он не видел ее на протяжении всего вечера, а когда увидел, она была уже вот в этом состоянии.
Тонечка просила его перестать немедленно, разводила руки, утверждая, что никогда этого не поймет. Наливала грелку, бегала проверить, не проснулся ли от всего этого шума Васенька, упрекала Андрея в невнимательности:
– Ведь она же просто переутомилась. Неужели ты этого еще не понял? А если понял, то я тем более не понимаю, как ты мог это все допустить? Я отпустила с тобой свою дочь нарядной, красивой, а вернулись вы… я даже говорить не буду в каком виде. Да и не ты, а именно она. Лучше бы уж ты, Андрюша, после этой вечеринки выглядел так. А то ведь народная мудрость свидетельствует, что ты злодей.
