Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Елена Гонцова
Подари мне краски неба
Художница
Глава 1
«Вот доеду до станции Дно, выйду и вернусь», – думала про себя Наташа, повторяя ритмически эту мысль под перестук колес.
Огоньки разбегались по холмистой дымчатой мгле, собирались в ложбинках, вытягивались драгоценной змейкой и опять рассыпались, будто чья-то невидимая рука играла с бриллиантами на бархатной подушке. На столике стакан в дорожном подстаканнике качнулся и двинулся к краю.
«Началась болтанка», – подумала Наташа, закутываясь в одеяло и забираясь поглубже в уголок совершенно пустого купе.
Поезд набирал ход.
Белокаменный Псков все более отдалялся в вечерний туман – порожденье болот, чащоб, буреломов – вместе с неясными, но какими-то нежными надеждами на что-то еще не определившееся, но непременно несущее радость и счастье; вместе с людьми, с которыми только успела состояться встреча, обещавшая многое.
«Удивительна эта дорога к Пскову, – продолжала говорить сама с собой Наталья, – глухая, болотистая, с единственным здоровым местом посередине – Старой Руссой, но тоже болотистой и речной, какой, верно, и должна быть древняя варяжская столица. Как отличается эта дорога от самого Пскова – легкого, на слиянии двух стремительных рек в каменистых руслах с соответствующими названиями (Великая и Пскова – плещущая), высокого, на нескольких холмах, города, сияющего золотыми куполами будто уже на небесах стоящего кремлевского собора».
Наташа Денисова любила этот город. Она любила ездить на этюды именно туда. Когда старый мастер настоял на том, чтобы Наташа прошла практику, она выбрала работу в одном из псковских монастырей, среди мрачноватых, бородатых реставраторов. Как великолепно расстилалась Великая, открывая свой синий, обворожительный изгиб тому, кто дерзал посмотреть на мир из узкого стрельчатого окна монастырского храма!
Наташа терпеливо работала подмастерьем у одного из реставраторов, самого мрачного, худого, молчаливого человека лет тридцати. Он более всего и смешил и раздражал Наташу тем, что избегал смотреть ей в глаза и никогда не отвечал ни на какие вопросы, если они не касались работы. Худенькая, одетая в большой рабочий комбинезон из серого монастырского полотна, перепачканный сыпучими природными красками, которые она старательно смешивала с белилами (молча перенося односложные и довольно резкие замечания своего руководителя), в рубашке с закатанными по локоть рукавами, в темно-серой косынке, стянутой узлом под длинной светло-русой косой, Наташа была диковато-изысканной и знала, что нравится этому мрачному изографу, уже два года без перерыва работающему на лесах в древнем монастырском храме, восстанавливая очищенные (проявленные) фрески, фрагмент за фрагментом.
Это упорство и колоссальная работоспособность импонировали Наташе, но вызывали недоумение. Ввиду особенной ценности и древности фресок и угрозы их скорого и окончательного исчезновения, бригада реставраторов работала бесплатно.
Не то чтобы Наташа отличалась какой-то необычной для молодой женщины корыстью, – нет! Импульсивная, как все Близнецы, она все же обладала изрядной толикой здравого смысла и практичности. Работа, которая оплачивалась плохо или совсем не оплачивалась, не была для нее работой в том полноценном смысле, который вмещал в себя и мастерство, и результат, и получение плодов труда, достойных затраченных усилий.
Когда она объявила родителям о своем желании стать художницей, ей пришлось выдержать сильнейший шторм. Особенно бушевала мать, в воображении которой художник как таковой ассоциировался с нищетой, бездомностью, пьянством, распущенностью и кто знает, чем еще. Мрачные перспективы отсутствия работы, средств к существованию и, наконец, окончательной гибели дочери рисовались Антонине Васильевне, или Тонечке, как называла свою мать Наташа, с той нежно-снисходительной любовью, какую может испытывать взрослая дочь к уже постаревшей и утомившейся под тяжестью невзгод матери.
Наташа, выдержав первый шквал, в ближайшее воскресенье отнесла на Арбат небольшой пейзаж (деревянная церковка, окруженная густыми зарослями цветущей сирени), который сразу же удачно продала, и, возвратясь, выложила деньги перед матерью.
– Вот, – заявила она с гордостью, – и так будет всегда. Свою учебу я оплачу сама.
Отец пытался защитить выбор своей любимицы, говорил, что уверен в своей дочери и что знает художников, очень положительных людей, вот хоть Бронислав Бенедиктович, например. Тонечка взяла с Николая Ильича обещание определить дочь в семинар к старинному приятелю, и на этом буря успокоилась.
Бронислав Бенедиктович Чирков, руководитель семинара живописцев, член Союза художников, считающийся теперь высококлассным мастером, когда-то оформлял книги Наташиного отца, который до рождения младшего брата Наташи был известным биологом, профессором. Он участвовал не в одной международной экспедиции и написал несколько превосходных монографий о редких видах парнокопытных.
Долгожданный младенец Васенька родился, когда его старшей сестре было уже четырнадцать. И хотя Наташа с изрядной долей сарказма наблюдала страдальческие попытки родителей воспроизвести сына (опору и оберег родительской старости), крошечное это существо, появившееся в доме морозным январским утром, мгновенно и бесповоротно овладело Наташиным сердцем.
А через год выяснилось то, от чего счастливые, сильные родители внезапно постарели: ангельский их малыш не сможет ходить. Длительные и дорогостоящие консультации принесли только надежду, что спустя какое-то время, когда ребенок подрастет и окрепнет, можно будет устранить дефект оперативным путем.
Однако ни один доктор не мог дать гарантию абсолютной эффективности подобных операций.
Отец не смог пережить этого потрясения и безвременно скончался, оставив вдову-домохозяйку, двадцатилетнюю дочь и шестилетнего сына-инвалида.
Черное горе, которое они, обнявшись, пытались выплакать вместе, не смогло заслонить от Наташи сознание того, что она вдруг стала старшей в семье. И, половину ночи проплакав вместе с матерью, она все же засыпала, чтобы утром идти, хлопотать, устраивать похороны, добывать деньги для семьи, в которой осталось двое маленьких и беспомощных – брат и мать. Тогда-то она впервые столкнулась с необъяснимой странностью, в тот раз лишь косвенно обеспокоившей Наташу, но впоследствии ставшей источником многих удивительных, а иногда и пугающих явлений в ее жизни.
Получая деньги в Сбербанке, она заявила всю оставшуюся на книжке сумму полностью, чтобы ликвидировать документ. Поступлений ждать было неоткуда, а то, что Наташа зарабатывала рисунками, сразу же растворялось в семейном бюджете. Однако миловидная девушка, произведя какие-то манипуляции с компьютером и Наташиной книжкой, вернула ее. В книжке, в графе «приход», стояла очень значительная сумма. Но более всего удивило Наталью то обстоятельство, что дата поступления денег совпадала с одним из последних дней жизни отца. Измученный болезнью, оглушенный наркотиками, он в те дни не мог уже вникать ни во что.
Немало удивленная, Наташа все же решила не говорить ничего матери. Вряд ли Тонечка знала, что от их с Николаем Ильичом солидных сбережений не осталось ничего, и Наташа не хотела лишний раз травмировать мать.
А появление неожиданной и столь щедрой помощи она объяснила себе какими-нибудь отцовыми гонорарами, которые где-то задержались и пришли только сейчас. То, что деньги оказались на ее счету, который открыл для любимой дочери Николай Ильич, когда ей исполнилось шестнадцать, и с тех пор аккуратно, с каждого гонорара, откладывал для нее деньги на свадьбу или на черный день (вот он и наступил!), она объяснила себе возможностью каких-то новых операций с наследством, благо законов этих, как и порядка получения наследства, Наташа не знала совершенно.
Бронислав Бенедиктович, или Бронбеус, как прозвали его семинаристы за то, что к слову, например, коммунизм он неизменно прибавлял насмешливое окончание «ус», молча, скорбно подписал Наташино заявление об академическом отпуске на полгода и предложил Наташе поработать лаборанткой. Наташа, учтиво поблагодарив, отказалась: на зарплату лаборантки семью не вытянешь. Да и на отпуск Наташа решилась по той причине, что пришел к ней Стасик, в недавнем прошлом Наташин однокурсник, отчисленный из института за то, что, кроме умения быстро продавать шедевры студентов и других бедствующих художников за приличные комиссионные, других талантов у него не обнаружилось, и предложил новый вид сотрудничества.
Стасик с самого первого курса, разглядев в Наташе рабочую лошадку и мастера, картинки которого будут продаваться всегда, не выпускал ее из цепких лап. Она приносила ему большую часть доходов, потому что умела писать именно так, как это нравится иностранцам.
Стасик продавал Наташины этюды, натюрморты, пейзажи, жанровые портреты не за те деньги, которыми он расплачивался с Наташей, а за крепкую валюту в зелененьких. Наташа об этом не знала, а если иногда и приходила ей в голову мысль разобраться со Стасиком, то никогда эта мысль не доходила до логического воплощения.
– Ну что, старуха, теперь у тебя трудная жизнь началась, – вместо приветствия с порога заявил Стасик и ехидно подмигнул, – что-то я рядом с тобой не вижу крепкого плеча.
Стасик был нескладным долговязым пареньком, с лицом, изрытым оспой, а недостаток мужской красоты компенсировал нагловатостью. Этот дружески развязный тон он усвоил вскоре после знакомства с Наташей, когда на первой совместной вечеринке первого курса попытался приобнять ее, потискать, что называется – «склеить». Наташа и отличалась-то как раз своей независимостью, стремлением держаться особняком. Этому способствовали и внешность ее какая-то экзотическая, и ореол профессорской дочери, и то, что в свои семнадцать она уже имела официального жениха, воспринимая это как нечто само собой разумеющееся, как будто абсолютно у всех девочек в мире обязательно есть жених, которому их предназначали с колыбели.
Стасик, по причине авантюрности своего характера, не принял этого во внимание, за что и получил оплеуху на глазах у всех однокурсников. Оплеуха была сильной, но бесстрастной, не злой, для порядка, а Стасик был не обидчив.
– Ну, ты молодец! Держись меня, старуха, не пропадешь! – сказал он, потирая покрасневшее ухо, и с тех пор, видимо, решил, что с Наташей выгодно дружить.
Однако в отношении Наташиного жениха Андрея он держался ироничного и какого-то интимно-развязного тона, мол, все знаю, не выдам, не дрейфь, но сама же понимаешь: что он против меня, я и помочь могу, и заработать устрою, а он – так, жених…
– Вот что я тебе скажу, старуха, птицы твои и церкви задерживаться стали, зависли, а ты, я думаю, теперь в свободно конвертируемой ой как нуждаешься. – Стасик сидел на кухне, поджав длинные ноги под стул, говорил быстро, словно боялся, что его не дослушают, выгонят. – Так что предложеньице у меня есть. Ты ведь на втором курсе гравюрой занималась. Так вот, посиди, сделай гравюру. У меня есть приятель один. Я ему в свое время услугу оказал, а у него станок в мастерской имеется. Вот и будем мы с тобой офортики гнать. Они и продаются лучше, и времени отнимают меньше. А еще один заказец есть специальный. Паренек с Арбата сосватал ресторан новый. Им для интерьера нужен Левитан. Любую картинку, только малоизвестную. Сделаешь?
– Сколько? – равнодушно спросила Наташа.
– Что – сколько?
– Денег сколько дашь за копию?
– Вот это мне нравится. Слушай, старуха, да ты на глазах взрослеешь.
– Ну так сколько?
– Для начала много, конечно, не дам, но баксов триста получишь. Только ты не думай, что я тебя, надувать собираюсь. Я из чисто гуманных соображений, что отец, там, умер и прочее… Я на этом деле ничего не имею, так, пустячок какой-то, баксов двадцать. Но имей в виду, работать надо быстро. За неделю справишься?
– Ноу проблем. А офорты за сколько гнать собираешься?
– Ты даешь, старуха! Как же я могу сразу тебе сказать? Я только знаю, что это будет выгоднее картинок. Сделаешь под старину. Сейчас эти новоявленные аристократы за офортами гоняться стали, может, что-нибудь и получится.
Копию Наташа сделала быстро и так, что, пожалуй, сама свою работу не отличила бы от Левитана. Она любила работать, забывая при этом обо всем. Тонечка болела, плакала, играла с Васенькой, часто вспоминала что-нибудь из прошедшей жизни, как, например, Николай Ильич однажды взял ее в экспедицию, в Центральную Африку, как там все было страшно и опасно, но они были счастливы. Она работала поварихой, и проводники (советские называли местных Шуриками и Шурочками) научили ее готовить шашлык из змеи, и это было очень вкусно. Васенька с восторгом слушал ее, иногда предлагал маме испечь для Татуси печенье, увлекал ее в кухню, и Наталья оставалась в благословенной тишине, за что была крайне признательна своему маленькому, но такому понятливому брату.
Впрочем, ничто не могло помешать ей, она слушала домочадцев, ничего не слыша на самом деле и лишь односложно «угукая», если они требовали реакции на свой рассказ. Где-то далеко, или глубоко, на дне души, таилась обида на Андрея. Он пребывал в какой-то творческой командировке, в алтайских дебрях, приехал лишь на похороны отца, оставил немного денег и тут же исчез, чем-то озабоченный, отстраненный. Он не приглашал к себе, прекрасно понимая, что нет у невесты, и пока не будет, никакой возможности находиться рядом с ним, хотя бы короткое время.
Наташа же не очень стремилась к жениху. Что-то застыло, затормозилось в ней, новое ощущение жизни, еще не проявленное, но сильное, сковало непосредственность и импульсивность желаний. Сейчас только работа занимала ее, да прибавилась какая-то раньше никогда не появлявшаяся жажда.
Она не долго размышляла о жизни и смерти, не задумывалась особенно и о судьбе своих родителей, но однажды неожиданное решение пришло само собой. В этой стране так в одночасье все перевернулось. Люди заслуженно состоятельные, жизни свои посвятившие науке, искусству либо другому достойному труду, оказались на грани нищеты, а другие, которым удалось вовремя сориентироваться, теперь откровенно навязывают обществу свою дешевую правду (кто платит, тот и заказывает музыку). И ради своей семьи она готова принять эти условия.
– Буду делать что угодно, землю буду есть, – сказала себе Наташа, стиснув зубы и сделав зверское лицо, каким она обычно пугала Васеньку, когда тот капризничал.
У нее появилась новая мечта. Раньше Наташа, как всякая творчески организованная барышня, мечтала страстно, ежевечерне выделяя специальное время, обычно перед сном. Так она и говорила: «А теперь пойду помечтаю, спокойной всем ночи». Уходила в свою комнату, включала музыку любимой своей группы «Прокл харум» и фантазировала до самозабвения.
Мечтала она о новом платье, тщательно и подробно представляя себе все детали наряда, ткань, цвет, покрой, и то, как она должна двигаться в этой обнове.
Мечтала о поездке вдвоем с Андрюшкой куда-нибудь, например в любимый Псков или в колоссальный Египет, где они уже однажды побывали благодаря настойчивому стремлению отца образовать как можно лучше свою чудесную дочь. Или на Урал, к тому дивному озеру, до дна прозрачному, окруженному поросшими лесом горами, называвшемуся протяжным башкирским именем – Увильды, где когда-то и осуществилась их любовь. Мечтала о новом этюднике, который сразу же и появился. Мечтала о новых красках, о природном материале, о необыкновенных кисточках, какие делают в Италии. Мечтала, наконец, стать известной художницей, как Серебрякова, но чтобы судьба у нее, у Наташи, была бы более счастлива. То есть мечтала Наташа о том, что было в ее власти или находилось в распоряжении ее родных. Никогда не грезила она о чем-нибудь расплывчатом, поэтично-романтическом, неточном или о чем-то таком, что никогда бы не смогло воплотиться.
А вот теперь мечта ее была хоть и не грандиозной, но несвойственной ее уму. Теперь Наташа мечтала, чтобы у матери и брата были высококлассные врачи, мечтала увезти Тонечку и Васю куда-нибудь к морю, в Грецию, на родину бабушки. Чтобы Тонечка сидела на берегу в удобном шезлонге, под шелковым китайским зонтиком, смотрела в синюю сверкающую даль, перебирала гладкие разноцветные камешки, а рядом, в стайке загорелой детворы, играл бы Васятка, неотличимый от здоровых, веселых ребятишек.
И до того жгучим было это желание, что на Наташиных глазах выступали слезы и хотелось отнять, ногтями выцарапать, зубами вырвать у этих толстомордых дяденек немного счастья своим близким.
«Землю буду есть». Потому что Наташа была уверена, что отца погубила безысходность, невозможность предоставить сыну необходимое, ставшее недоступным, лечение, а дочери достойную ее таланта стартовую площадку.
Деньги за копию с Левитана Стасик не приносил неделю. Наташа хотела было уже искать его, но он объявился сам, сияющий, выложил перед ней доллары:
– Классно, старуха, обалдеть, как ты их, этих художников, чувствуешь. Вот, – он достал из заднего кармана джинсов сложенную пополам еще одну стодолларовую бумажку, – сделай его автограф, и эта зелененькая тоже будет твоей.
– Ты же знаешь, это не делается.
– Брось, Татка, кто что знает, видишь, как они платят. Хочется людям, чтоб под настоящее, уважь, и они тебя не обидят.
Наташа посмотрела на деньги и махнула рукой:
– Ладно. Давай. Им там, в девятнадцатом, легче было. А этих новоявленных ценителей поддельного искусства мне что-то не жаль.
Стасик радостно засуетился, устраиваясь поудобнее для ожидания:
– Скажи-ка, старуха, а ты вообще-то что еще можешь подделать?
– Да хоть что, – усмехнулась Наташа, – когда-то Бронбеус сказал, что у меня золотая линия.
– Помню, – с готовностью согласился Стасик, – ты вообще самая крепкая была в группе.
Наташа поморщилась от этой лести, высказанной в целях явно корыстных, хотя без ложной скромности знала, что это было правдой.
– А, скажем, деньги нарисовать можешь, – продолжал Стасик, – или, например, документ?
– Запросто. Когда Олечка Остроухова на втором курсе студенческий потеряла, мы нашли чей-то старый, а серединку я ей нарисовала. До сих пор никто не догадался. Секретарша в деканате туда ей настоящие печати и ставит. А что у тебя за интерес такой, нездоровый?
– Да так я, к слову. Я ведь тебе еще заказик принес, да еще с авансом, если, конечно, согласишься. Короче, тем, кому я эту вещь сдал, – Стасик показал на копию, где Наташа накладывала последние мазки подписи, – зачем-то понадобилась Серебрякова.
– Серебрякова, – переспросила Наташа, – а что именно Серебряковой?
– Ну вот, я сразу тебя вспомнил, что ты западала когда-то на нее. Но тут фокус в том, что требуется только стиль Серебряковой и подпись. А остальное – твори, что захочешь. Понимаешь, – Стасик занервничал, стал проглатывать слова, увидев, что Наташа смотрит на него пристально и недоверчиво, – ты только не думай чего, все чисто, это лично для хозяев, ну хотят они повесить у себя неизвестную Серебрякову, перед друзьями хвост распустить хочется. А так, чтобы в продажу, ни-ни. Да и сама подумай: за каждую картинку они тебе по пятьсот баксов предлагают. Кому, ты думаешь, можно фальшивку хоть на доллар дороже впарить?
– Серебрякова больше стоит.
– Но ты же не Серебрякова, старуха, – протянул Стасик издевательски, но тут же спохватился, не обиделась бы, – лучше, лучше, лучше. Так что, берешься? Аванс у меня с собой.
Стасик жестом фокусника вынул шесть стодолларовых купюр, развернул их веером и положил перед Наташей.
Она зачарованно смотрела на деньги, лежащие в беспорядке на рабочем столе, и, медленно соображая, считала: «Сколько это? Прорва какая. Девятьсот? Нет. Тысяча. Что-то Тонечка говорила о новой детской клинике. Сколько там стоит обследование? Кажется, семьсот. И еще куча денег останется».
Если и были у Наташи сомнения относительно законности предлагаемой работы, то мысль о том, что завтра же можно будет определить Васю на обследование, развеяла нравственные колебания полностью.
– Сроки какие?
– Не торопят, старуха, не торопят, – радостно оскалился Стасик.
«Интересно, – подумала Наташа, – сколько же он себе берет на самом деле? Впрочем, все равно».
– Сколько полотен потребуется? – спросили Наташа, прикидывая в уме объемы полотен и время, за которое она сможет это сделать.
– Пока три картинки, размеры выбирай сама. Но если господам понравится, закажут еще три и цену добавят. Так что считай. Верная работа на ближайшее будущее. – Стасик, пританцовывая, шел к входной двери, – меня не ищи, я сам зайду, да про гравюру не забывай.
– Мастерская нужна, я не могу дома с химикатами работать. У нас ребенок маленький.
Стасик удивленно округлил глаза:
– Так сними мастерскую, старуха, это же для работы, и сейчас не проблема. Ты вон сколько деньжищ срубила благодаря верному Стасу.
– Ладно, подумаю, – буркнула Наташа и торопливо захлопнула дверь.
С тех самых пор, как в квартире профессора Денисова поселились медицинские термины и тишина, еще не оглашалась эта квартира столь радостным воплем.
– Ийо-хо, все на палубу, трубите в фанфары, – выкрикивала Наташа победный клич, который когда-то они изобрели с отцом.
Тонечка, изумленная, с вопросительным недоумением выбежавшая в прихожую, сразу же попала в объятия дочери.
– Родная моя, – прижавшись к матери, зашептала дочь, – теперь все будет хорошо. Звони этому профессору. Мы завтра же укладываем Васеньку в клинику.
День прошел в радостном возбуждении. Звонили, договаривались, упаковывали Васино и Тонечкино обмундирование для больничного житья, бегали по магазинам, купили Наташе модный костюм из пушистой, нежной фланели бежевого цвета, туфли и сумку в тон костюму, и Наташа впервые заметила, что пришла весна, сошел снег, а на припеке появились золотые головки мать-и-мачехи. Да и Тонечка оживилась, помолодела, с упоением выбирая весенние обновы для дочери.
Наутро Наташа отвезла мать и брата в клинику и принялась за работу. Соседка, Зоя Егоровна, пожилая, одинокая дама, когда-то сама себя назначившая Васенькиной няней, ходила в магазин, покупала фрукты для Тони и Васи, французский батон, кефир и немного сухой колбасы для Наташи, ездила в клинику, а по вечерам приходила выпить чаю и рассказать новости о здоровье брата.
Наташа обложилась фотографиями с видами Франции, репродукциями с картин Серебряковой, и загрунтовала сразу три полотна.
Освещение было прекрасное – стояли яркие весенние, солнечные дни. Работа спорилась.
Раз в неделю звонил Андрей, говорил, что скучает, но рассказывал только о себе, о раскопках древнего города, который и был героем его исторического опуса.
«Что мне в этом мертвом, – лениво думала Наташа, – здесь живое пропадает, и никакой помощи, не на кого надеяться, кроме себя. Удивительно, как мертвое влияет на человека. Как изменился Андрей. Все о себе и о своей книге. Про меня даже не спросит. Как я, что я, будто у меня все и всегда хорошо».
Наташа никогда особенно о любви не задумывалась. Высокие трагедии, описанные в мировой литературе, не занимали ее, роденовская «Вечная весна» не волновала ее воображение. У женщины должен быть муж, полагала она, или любовник – надежный, положительный человек, который обязательно в трудную минуту будет рядом. Этой бесхитростной философией и ограничивались Наташины представления о любви.
Андрей был именно тем мужчиной, большим, умным, серьезным, который до недавнего времени находился рядом с Наташей всегда. Отец Андрея и профессор Денисов были дружны с университетской скамьи, и когда родилась Наташа, то ли в шутку, то ли всерьез, родители нарекли их женихом и невестой. Андрей опекал Наташу, как старший, она отвечала ему детской привязанностью, и, может быть, повзрослев, они бы разошлись каждый своей дорогой. Однако случилось так, что родители Наташи, много внимания уделяя младшему ребенку, слишком рано переложили на старшую дочь взрослую ответственность за саму себя.
И детская привязанность переросла в нечто большее. Андрей стал необходим, как защита и опора.
Когда Наташа поступила в институт искусств, Андрей уже закончил свой вуз, но его самостоятельная жизнь была неизвестна Наташе, с ней он был таким, каким она хотела его видеть. Андрей работал, Наташа училась. Субботу и воскресенье они были вдвоем. Утром Андрей приходил, чинно выполнял традиционную обязанность – чаепитие в кругу семьи, «протокол», – смеясь, говорил он, забирал Наташу, и они гуляли, ходили в музеи, в кино, ездили на дачу, все реже с компанией, все чаще вдвоем. Если Наташа уезжала куда-нибудь, на Урал к тетке или в Псков на этюды, Андрей под благовидным предлогом спешил к ней присоединиться. И однажды, утомленные близостью, они сплелись на большом, замшелом камне в том чудесном озере.
– У-виль-ды, – пропел потом Андрей, – я обожаю те-бя.
– Кого? – смеялась Наташа.
– Тебя, те-бя…
Это острое, яркое ощущение счастья и общей, на двоих, тайны еще больше сблизило их.
Тонечка, пристально вглядываясь в вернувшуюся из поездки загоревшую, окрепшую дочь, вздохнула:
– Как-то ты… повзрослела.
«Ничего-то ты не понимаешь», – думала Наташа, целуя мать, и мечтала о свадебном платье, стилизованном под итальянский средневековый наряд, и длинной двухвостой вуали на убранной цветами голове. Свадьба их была делом решенным и, наверное, потому постоянно откладывалась.
Потом заболел отец, а Андрей получил заказ на книгу о древнем городе, недавно открытом археологами.
Он по-прежнему приходил по субботам, пил чай, рассказывал Наташе о людях, живших вечность назад, о погибшей цивилизации и удивленно поднимал брови, когда Наташа отказывалась пойти погулять.
«Ты что, с отцом похоронить себя хочешь?» – сердитым шепотом вопрошал Андрей. А у нее сжималось болезненно сердце от этой невольной жестокости. Как же он может! Ведь они воюют с этой болезнью и день и ночь. Ведь только надежда позволяет им выдержать это напряжение.
«У меня беда, у меня, – хотелось кричать ей, – я здесь, твоя, живая, не город какой-то несуществующий, а женщина. Ты нужен мне! Помоги!» Но она лишь плотнее сжимала губы, замыкалась в себе.
«Я не могу на это смотреть, ты превратилась в старушку», – сказал однажды Андрей и уехал на раскопки.
Обида недолго мучила Наташу. Стремительность трагических событий, последовавших за отъездом жениха, не позволила взрастить в себе эту сорную траву. Но она стала забывать Андрея. Даже голос его, раньше казавшийся самым родным на свете, теперь звучал отчужденно.
«Сейчас для меня важно только то, что важно для меня», – думала Наташа в ответ на очередной телефонный доклад Андрея о своей работе.
Последняя картина была окончена, когда Наташа обнаружила, что ящик письменного стола, где лежали деньги, пуст. «Недотянула», – поворчала на себя Наташа и вытащила сберкнижку. На ее счету оставалось чуть больше тысячи рублей. Вечером должна прийти Зоя Егоровна за деньгами для очередной порции вкусненького больничным сидельцам, и Наташа решила снять эти крохи, чтобы дотянуть до расчета.
Приняв через окошечко кассы деньги и сберкнижку, Наташа машинально открыла ее и обмерла. На ее счету, за вычетом заказанной суммы, значилось десять тысяч рублей.
– Что-то не так? – Удивленный вопрос кассирши вернул Наташу к действительности.
– Да, то есть нет, то есть… Могу я узнать, откуда пришло последнее перечисление?
– Вы не знаете, откуда вам приходят деньги? Обратитесь к контролеру.
Но ни к кому обращаться Наташа не стала. Ни о каких отцовых гонорарах уже не могло быть и речи. У Наташи возникло ощущение, что она участвует в чем-то незаконном. «Может, это какая-то ошибка компьютера, и я получаю чужие деньги, тогда, если это выяснится, мне придется возвращать и то, что я потратила. А деньги сейчас так нужны», – подумала она и решила, что как-нибудь исподволь выяснит это, а пока никому об этом не скажет и деньги трогать не будет.
По дороге домой Наташа заехала на Арбат. Недавно прошел дождь, небо было синее в белых кружевах легких облачков и отражалось в лужах. Возле станции «Арбатская», в большой луже, сидел селезень. «Откуда ты здесь, дурачок?» Наташе стало грустно, селезень был один и казался таким потерянным в этом огромном каменном мире, грохочущем и чуждом ему.
В зоомагазин на Арбате они приходили с Андреем смотреть на рыбку телескопа. Наташа находила в нем юмористическое сходство с одним из преподавателей. Рыбка подплывала к стеклу аквариума, смотрела на посетителей будто сквозь толстые круглые окуляры и препотешно разевала рот, совсем как профессор истории, читающий лекцию.
Парочка телескопов плавала в пустом аквариуме, и Наташа купила их, попросив пересадить в маленький круглый аквариум с большой ракушкой на дне и пушистыми водяными растениями.
Стас стоял на своем углу, с книгами и картинами (среди них Наташа увидела два своих пейзажа), курил, со скучающим видом поглядывая на редких в это время дня прохожих. Увидев Наташу издалека, радостно замахал рукой:
– Привет. Что это ты, с подарочком?
– С подарочком себе.
– Деньги завелись, – ухмыльнулся Стас.
– Деньги кончились, приятель, когда расчет?
– Что ты, Татка, такая суровая с верным Стасом? Никогда слова доброго не скажешь, не приласкаешь несчастного, который только о тебе и думает, и заботится день и ночь о твоем благополучии.
– Некогда, Стас, дома пироги готовить некому, приходится хлеб насущный самой добывать. Последнее полотно высохло, приходи смотреть.
– Что из неосуществленных замыслов Зинаиды Серебряковой ты воплотила?
– Не издевайся, Стас, я и так места себе не нахожу из-за этой аферы.
– И не надо тебе место искать, оно уже давно найдено, возле хорошего и верного Стаса твое место.
– Хороший и верный Стас, наверное, знает, во что может обойтись парижский период Серебряковой, в смысле работы? Репродукции, виды Франции, с цветом разные фантазии?
– Я в тебе не сомневался, старушка, – восхищенно выдохнул Стас, – но о другой цене еще пока рано говорить, не обессудь. Кстати, ты очень хорошо сделала, что зашла, а то мне пришлось бы тебя ловить.
Тот мужик, что тебе заказ сделал, познакомиться с тобой хочет.
– Я никого домой не приглашаю.
– И не надо. Это он нас с тобой в ресторан приглашает.
– За какие такие заслуги?
– Поговорить с тобой фирма хочет за свой счет. У них так принято. Да что ты ломаешься! Ты что, каждый день в ресторан ходишь?
– Более того, ни разу не была. Даже не знаю, что туда надевать принято.
– Одежду! Ты и в джинсах хороша, только вот беда: в джинсах туда не пускают.
Стас взял надменно-иронический тон заправского светского льва и, похоже, не хотел его оставлять.
– Я серьезно, Стас, что надевать?
