Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
– Платья «коктейль» у тебя, конечно, нет, но надень что-нибудь просто нарядное. В семь я за тобой заеду.
Наташа вдруг почувствовала, что очень устала, что за полтора месяца работы никуда не выходила. Она увидела, что весна в этом году дружная, ранняя, с солнцем, с пышным яблоневым цветением. Ей захотелось музыки, вина, дружеского застолья, вот хоть бы со Стасом, все равно с кем.
Дома ее поджидала Зоя Егоровна с чаем, пирожными и хорошими новостями, – Васеньку выписывают с обнадеживающим диагнозом. Они договорились наутро вместе ехать в клинику, и Наташа принялась готовиться к вечеринке. Собиралась она тщательно, в каком-то радостно любопытствующем недоумении, как будто от этой встречи зависела вся ее дальнейшая жизнь. Зачем заказчику понадобилось знакомиться с ней? Может, хочет установить непосредственный контакт, без посредников?
Но, насколько она знала Стаса, он не упустит своей добычи. Да если и так, то, наверно, заказчик нашел бы способ с ней познакомиться, не привлекая к этому Стаса.
А вдруг – Наташино сердце подпрыгнуло от волнения – ей решили заказать оригинальные полотна? Вдруг те бизнесмены оказались настоящими ценителями и разглядели в Наташе незаурядного мастера?
– Что ж, – Наташа скептически усмехнулась своим мыслям, – вполне детский и, я бы даже сказала, щенячий восторг. Кому ты нужна, неизвестная, нищая студентка, еще даже не закончившая институт, да и вряд ли закончишь с такими темпами. Впрочем, к чему придумывать, скоро само все прояснится.
Она немного обиделась на саму себя за этот самоуверенный порыв, настроение сразу испортилось, от предстоящей встречи она решила не ждать ничего.
И, конечно, платья, хоть сколько-нибудь напоминающего вечернее, не нашлось. Наташа развесила по всей комнате свой гардероб.
– Не густо, – размышляла Наташа вслух, – кофточки, юбочки, жакеты. Полный парад для лекций и библиотек.
Она вдруг со всей отчетливостью поняла, что та жизнь, к которой она привыкла, с которой слилась настолько, что и одежду, и прическу (длинную толстую косу они с матерью растили чуть ли не с трехлетнего возраста Наташи, была даже выработана специальная система ухода за волосами), и стиль поведения она подсознательно выбирала, согласуясь именно с ней, – эта жизнь не вернется никогда.
– К чему же я себя готовила, – размышляла Наташа, разглядывая себя в зеркало.
Зеркало отразило похудевшую, осунувшуюся девицу, с темными кругами под глазами, с выпирающими ключицами и испорченными красками и растворителями руками. – Не менее чем к роли профессорской жены, должно быть. Что ж, это вполне понятно. Невольно пыталась скопировать мать. Кстати, надо посмотреть Тонечкин гардероб.
У Тонечки в шкафу Наташа нашла золотистое бархатное платье с открытой спиной, на тоненьких бретельках и с драпировкой на лифе, в которое мать наряжалась единственный раз в жизни, когда отмечали профессорское звание Николая Ильича в ресторане. Немного удлинить разрезы – и вполне сойдет за современное вечернее платье. А цвет этот, Наташа хорошо знала, очень идет к ее оливковой коже, унаследованной от бабушки-гречанки, и к светло-русым волосам с золотой рыжинкой. А к серо-синим миндалевидным глазам – миндалевидный же аквамарин на застежке золотого браслета – единственное украшение в семье, тоже наследство, оставшееся от бабушки. Туфли на высоких каблуках, когда-то купленные матерью к этому платью, оказались немного великоваты, что Наташа, недолго думая, исправила, подложив вату. Бесцветная помада, чтобы губы влажно блестели, легкие бежевые тени – закрыть синеву под глазами, две капельки духов на мочки ушей – больше никакой косметики.
Наташа пошлепала себя по щекам, насильственно вызывая исчезнувший румянец.
– Хороша, – пропела она зеркалу, небрежно перебросив тугую косу на спину, – надо бы косу остричь. Саму себя не нарисуешь – никто не догадается. Только бы Стас догадался на машине приехать. В этой обуви, если не ошибаюсь, не ходят. По крайней мере, я не смогу в ней пройти и десяти метров.
Наташа открыла бабушкин сундук в прихожей, вытащила накидку из темно-коричневой норки. Мех пах нафталином, переливался, блестел.
– Сойдет за манто. – Наташа повертелась перед зеркалом, закутав плечи в накидку. – Мех, драгоценности, ресторан, привыкаю к новой рассеянной жизни. Впрочем, накидка – это уже слишком. Декаданс какой-то.
Она сняла с вешалки длинный, широкий шифоновый шарф:
– Закрыть свои костлявые плечи и этого достаточно. А теперь очень глупо получится, если я буду сидеть, вырядившись, и ждать этого дурацкого Стаса.
Словно в ответ на последнее Наташино заявление, зазвонил домофон, и голос Стаса удивительно правильным литературным языком доложил, что он должен подняться к ней, упаковать полотно. Просили приехать с ним. Поворчав, что абсолютно нелепая фантазия – ехать в ресторан с картиной, хоть и небольшого формата, Наташа уселась, закурила тонкую ментоловую сигаретку и стала наблюдать, как Стас возится с картиной, обертывает ее, упаковывает, обвязывает бечевкой…
– Ты на машине?
– Да, и в машине нас с тобой ждут. Ты же сказала, что не приглашаешь домой. Так что помоги мне лучше, чтобы не задерживать доброго дяденьку.
– А когда добрый дяденька рассчитываться собирается?
– В машине и рассчитается. Тебе бы, милая, повежливей надо быть с партнерами. Тогда и с заказчиками проблем не будет.
В машине было прохладно, сумеречно, стоял густой запах дорогого одеколона.
– Здравствуйте, Наталья Николаевна.
Наташа прищурилась, стараясь, после уличного света, разглядеть в полутьме машины обладателя этого бархатного, хорошо поставленного баритона. Она ожидала увидеть одного из бритоголовых, быкообразных типов, которые, как братцы из ларца, так походили друг на друга. Но рядом с ней на заднем сиденье, куда церемонно посадил ее Стас, сидел элегантный человек лет около сорока, аккуратно постриженный, в дорогом, безукоризненно сшитом костюме и ослепительно белой сорочке.
– Здравствуйте, – Наташа первая протянула руку, – с кем имею честь?
– Антон Михайлович, – был ответ, и мягкая рука слегка коснулась Наташиной. – Простите мне невольную назойливость: Я уполномочен рассчитаться с вами за картины и переговорить о дальнейшем сотрудничестве. Можете получить деньги сейчас и оставить их дома. Здесь, – он протянул Наташе конверт, – девятьсот долларов. Если не хотите возвращаться, не беспокойтесь, шофер будет ждать вас после ужина и отвезет домой. Кроме того, я могу предложить вам аванс, если вы согласитесь продолжить работу.
– Что на этот раз? Левитан, Серебрякова?
– Серебрякова. Сейчас нужно только ваше согласие работать, а все детали мы обговорим за ужином.
Наташа почувствовала, что невольно поддается обаянию этого странного незнакомца, и в почти гипнотическом состоянии кивнула головой.
– Вот и хорошо. – Антон Михайлович достал другой конверт. – Здесь пятьсот.
…В ресторане их встречали. Услужливый официант проводил их к столику в уютном уголке, накрытому на троих. На белоснежной скатерти высились конусы салфеток, яркими пятнами смотрели семга, икра в хрустальных вазочках на нежно-зеленых листьях салата, круассаны, заправленные розовым мясом омаров, все было любовно украшено зеленью, дольками лимона, кусочками сочных овощей.
Наташа любовалась ловкими движениями официанта, разливающего вино в высокие тонкостенные бокалы.
– Французское, – с удовлетворением отметила она.
– Разумеется. Итак, Наталья Николаевна, приступим к переговорам. Для начала расскажите мне, невеже, о вашей любимой художнице. Ваш друг, – Антон Михайлович кивнул в сторону Стаса, зачарованно разглядывающего гастрономическое великолепие на столе, – говорил что-то о двух периодах творчества.
– Зинаида Серебрякова уехала из России в двадцать четвертом году и обратно не вернулась. Произведения так называемого парижского периода почти недоступны, многие из них утеряны. Именно поэтому я сделала третье полотно под парижскую Серебрякову.
– Именно поэтому, дорогая Наталья Николаевна, мы с вами сейчас и сидим за этим восхитительным столом. Сделайте милость, угощайтесь.
Антон Михайлович наполнил Наташину тарелку деликатесами и продолжил:
– Не утаю, что я вами восхищен, и не только я. Ваша последняя работа очень заинтересовала мое начальство, и вам предлагают написать несколько полотен, скажем пять, в стиле этого самого парижского периода.
– Антон Михайлович, дело в том, что писать под парижскую Серебрякову очень дорогостоящий процесс.
– Что вы, что вы, Наташенька, – Антон Михайлович засмеялся, замахал руками, – это совершенно не должно вас заботить. Все необходимые вам материалы, орудия труда, так сказать, мы предоставим. Кроме того, за каждое полотно вы получите шестьсот долларов, независимо от размеров. И еще один вопрос. Стас говорил, что вы прекрасно владеете искусством гравировки. Не могли бы вы, в качестве, так сказать, экзамена, сделать матрицу одного из ценных документов нашей фирмы?
– Для такой работы нужна мастерская. – Наташа сердитым взглядом скользнула по Стасу, сосредоточенно поедающему икру.
– Эта работа на будущее, и она будет щедро оплачена. Впрочем, никакого экзамена и не потребуется. Я верю, что вы способны справиться с самой сложной гравировкой.
Наташа была счастлива. Не важно, что она будет писать под кого-то, не важно, что гравировать ей предложили не произведение искусства, а клише ценных бумаг, важно, что ее заметили и так высоко оценили. Ей нравилось сидеть в этом роскошном ресторане, за столом, уставленным изысканными яствами, с этим обаятельным и еще не старым мужчиной, голос которого завораживал, убаюкивал.
Наташа почувствовала на своем колене под скатертью руку Стаса и хотела было сбросить ее, но голова так кружилась от вина и успеха, а Стас был все-таки старинным приятелем и хоть и не надежной, но все же защитой от обволакивающего, прилипчивого обаяния нового знакомца.
Однако Антон Михайлович, только что говоривший с Наташей, вдруг умолк и прямо посмотрел на Стаса. И Наташа увидела, что взгляд у него холодный и жесткий, и Стас побледнел под этим взглядом. «Да ты штучка», – подумала Наташа и протрезвела.
Провожал Стас Наталью до самой квартиры. Ночь была теплая, луна висела низко над городом, как чудовищных размеров фонарь. «Хорошая ночь для влюбленных», – подумала Наташа и покосилась на Стаса. Но он был задумчив, молчал озабоченно и, видимо, был не склонен к какому-либо флирту.
– Это так на тебя Антон Михайлович подействовал?
– Это так на меня ты подействовала. Честное слово, Татка, тебя ждет великое будущее, только ты обещай никогда не бросать верного Стаса.
Они поднялись на пятый этаж в скрипучем, грохочущем старом лифте. Пока Наташа копалась в сумочке, отыскивая ключ, Стас стоял прислонившись к косяку дверей и рассуждал:
– Мастерские, Татуся, есть свободные на Ленинском проспекте, и не дорого. Если бы ты согласилась ездить по красной ветке, я бы тебе устроил очень хорошенькую мастерскую.
– Не пойму, Стас, что ты так стараешься? Насколько я поняла, тебе-то от моей работы с гравюрой ничего не обломится.
– Ну это как сказать. – Стас даже оживился, как только разговор коснулся гравировки. – Это мы еще посмотрим. Ты не хочешь меня пригласить на чашечку кофе?
«Так, так. Началось», – ехидно подумала Наташа, а вслух сказала:
– Завтра утром вставать рано, извини.
Но настроение Стаса как-то резко изменилось, появилась вдруг игривость и задор. Он взял Наташину руку, стал мять ее, бормотать что-то об их стопроцентной дружбе на века, и неизвестно, чем бы все это кончилось – чашечкой кофе или очередной оплеухой, если бы по лестнице с верхнего этажа не спустился человек и не остановился перед лифтом.
То, что произошло потом, никак не могло соответствовать общему сценарию вечера. Стас оглянулся на человека, топтавшегося возле лифта, побледнел, схватил Наташу за плечи, втолкнул ее и себя в едва приоткрытую дверь, захлопнул ее за собой и прислонился, тяжело дыша. Наташа заподозрила в этом репетицию сцены бурной страсти и хотела отреагировать адекватно случившемуся, но, увидев, что Стас, как говорится, лица на себе не имеет, спросила шепотом:
– Что случилось?
Стас медленно вытер пот со лба, потихонечку приходя в себя.
– Стас, наконец, что ты вытворяешь?
– Держись, старуха, если я прав, то присутствие того мужичка на твоей площадке, – Стас показал большим пальцем на дверь за своей спиной, – ничего доброго не предвещает.
– Да можешь ты мне сказать, что все это значит?! Наташа повысила голос и тут же поняла, что сделала это напрасно. Стас еще больше побледнел и зажал Наташе рот ладонью:
– Ради бога, тише! Нам еще не хватало, чтобы он услышал, о чем мы тут толкуем. Я видел его, Татка, совсем в другом месте и при таких обстоятельствах, о которых тебе до поры до времени лучше не знать.
Наташе пришлось-таки поить Стаса чаем, уходить из защищенного места он категорически отказался. Но и отвечать на вопросы, касающиеся случившегося, тоже отказался.
Они долго сидели на кухне, Наташа пила горячий чай маленькими глотками, ощущая неимоверную усталость во всем теле, будто только что, как в кошмарном сне, трудно убегала от преследования. Стас, болтая ложечкой в чашке и уставясь в одну точку на столе, монотонно говорил что-то о том, как ему тяжело стало на Арбате, как плохо продаются картинки, что этакий мерзавец Сашка Антиквар перебивает у него бизнес своими многочисленными, непрекращающимися старинными часами, офортами якобы восемнадцатого века и неизвестного происхождения.
– Я с ним пытался работать на пару, – говорил Стас, – но он же, пройдоха, по неизвестным мне каналам картины под старину добывает. И не говорит где. Сведи я его с Михайлычем, например, туг мне и придет полная хана. Стаса на обочину отправят. У Сашки и размах и рука крепкая в ментуре есть. А я человек маленький. Да, скучно стало жить, Татка. За бугор, что ли, податься? А как в институте хорошо было! И денег почему-то хватало.
Стас оживился, вспоминая кратковременное пребывание в институте, товарищей по общежитию и учебе. Но вдруг осекся, помрачнел:
– От нашего курса половина осталась, Вы вот с Ольгой самые яркие на курсе были, она, конечно, красавица, да дура, бездарь. Институт она заканчивает. А ты? В нашем вузе всего-то таких двое, гениев. Ты да Леха Филимонов. Ты в свободный полет ушла, а Леха… – Стас махнул рукой.
Наташа зябко поежилась, вспомнив темноглазого паренька, приехавшего откуда-то из глубины Алтая и незаносчиво носящего в институте титул гения.
Он был замкнут, скромен, не имел ни друзей, ни близких знакомых и постоянно пропадал в мастерской. Вокруг него витал ореол зависти, злословия, благоговения, уважения, вражды, никто ничего толком о нем не знал, но судачили напропалую. Он был необычайно удачлив, с первого курса участвовал в престижных выставках и получал именную стипендию Союза художников, за что прослыл богачом. Но однажды все внезапно кончилось, Леха перестал писать, а на четвертом курсе разразился глухой скандал и его отчислили за творческую несостоятельность. Причем, как потом выяснилось, автором такой формулировки оказался не кто иной, как Бронбеус, что немало удивило студентов: мастер слыл защитником и покровителем талантливых учеников. Говорили разное: что Леха связался с наркотиками, что будто бы проявились его зарубежные родственники и он уехал за границу. А Леха пропал, со времени выхода приказа его никто не видел, и понемногу студенты стали забывать странного паренька. От воспоминания Наташа поежилась, что-то во всей этой истории было загадочное и неприятное.
– Он уехал? – тихо спросила она.
– Кто? – вздрогнул Стас, будто только что проснулся.
– Леха.
Стас пристально посмотрел на нее и ничего не ответил.
Наташа вдруг поняла, что если немедленно не ляжет, то рухнет прямо на кухонный стол и заснет сидя. Она поднялась, вынула пакет из мусорного ведра.
– Ты куда? – испуганно спросил Стас.
– Вынесу мусор, заодно посмотрю на твое пугало.
– Лучше бы меня ночевать оставила.
– Ну нет, это исключено: во-первых, я не знаю границ твоей порядочности, во-вторых, завтра соседка придет спозаранку. Объясняй ей потом твои страшилки.
Наташа, выбросив мусор, убедилась, что ни на их’ площадке, ни этажом выше, ни этажом ниже никого, нет. Она спустилась в фойе. В кабинке консьержки горел свет, старушка сидела за столом, читала книжку. Все было тихо и спокойно, как и подобает в респектабельном доме, жильцы которого чтут свой и своих соседей отдых.
Когда Наташа вернулась, Стас стоял в прихожей покорно понурившись, на уверения Наташи, что никого в подъезде нет, буркнул: «Пока» – и бесшумно вышел.
Глава 2
Утром Наташа просыпалась тяжело. Ночное бдение со Стасом сделало свое черное дело. Зоя Егоровна, придя пораньше, чтобы вместе с Наташей ехать за Васенькой и Тонечкой в больницу, обнаружила ее в постели, измученную, с темными кругами под глазами, и незамедлительно предложила ей остаться дома, приготовить встречу, а она поедет в больницу одна.
Наташа принялась делать уборку, переносить холсты и краски в отцовский кабинет, где Наташа работала тогда, когда дома был Васенька. Обнаружив в одном из красочных завалов скульптурную мастику, Наташа размяла ее и, неожиданно для себя, вылепила рыбку телескопа. В аквариуме на окне плавали ее драгоценные рыбки, иногда подплывали к стеклу, разглядывая Наташу в свои забавные бинокли.
Вода мерцала и переливалась в солнечных лучах, блики танцевали на стенах, создавая призрачно праздничное освещение.
На подзеркальнике лежал шелковый шарф, бледно-бирюзовый, с тонкими голубоватыми разводами, он был похож на освещенную солнцем воду аквариума. Наташа поставила на него вылепленного из мастики телескопчика.
Под шарфом оказался рулон рисовой бумаги. Наташа натянула лист в раму, взяла гуашь и принялась писать аквариум. На голубоватом полупрозрачном фоне рисовой бумаги краски жили какой-то своей жизнью, вода, и пушистые водоросли, и рыбки, казалось, двигались под музыку солнечного света.
– Кажется, я написала хит, – сказала Наташа, выписывая последний солнечный зайчик на спинке одного из телескопчиков.
– Кажется, ты права.
За спиной Наташи стояла Тонечка, улыбалась, вытирала руки о край передника.
– Милая, – Наташа обняла мать, – я не заметила, как вы вошли.
– Ты не заметила даже, что мы с Зоей Егоровной уже и обед приготовили. Пойдем скорей есть и разговаривать.
Обед был незатейливым: зеленые щи да яичница глазунья, но Наташа, питавшаяся все это время всухомятку, объявила, что это один из лучших обедов, которые когда-либо готовила мать.
Антонина Васильевна, взволнованная, раскрасневшаяся, счастливая встречей с дочерью, рассказывала, что обследование принесло надежду на полное исцеление сына, что теперь каждый месяц они будут сдавать анализы, причем бесплатно, – врачи должны следить за гормональным развитием мальчика чтобы не упустить момента для операции.
– А нам, – Тонечка округлила глаза, – нужно экономить и копить, копить.
«Милая, сколько бы ты ни копила, все равно такие деньги не соберешь», – подумала Наташа, а вслух сказала, что работает сейчас на одну очень богатую фирму и что если дела пойдут в гору, то деньги на операцию они соберут.
Запиликал домофон, и тоненький голосок Наташиной подруги Оленьки возвестил, что она пришла в гости, соскучилась и хочет всех видеть. Оленька влетела в вихре белокурых завитушек, рунических побрякушек и французских духов и тут же принялась щебетать о последних новостях.
– Знаешь, Бронислав Бенедиктович не набирает семинар в этом году, а это значит, что мы у него последние.
– А что случилось?
– Какие-то проблемы со здоровьем. Ревматизм, что ли. А что у вас в подъезде происходит? Кто-то играет в сыщиков? Внизу у лифта подозрительный тип стоял шпионского вида. На вашей площадке тоже какой-то хлыст, шпана шпаной. Да, кстати, – воскликнула Оленька совсем некстати, – кафедра творчества сделала сайт в Интернете и поместила туда выставку нашего курса. Так все забавно с этими новыми технологиями. Да ты меня не слушаешь!
Что-то засосало под сердцем Наташи, какая-то тревога, она вспомнила вчерашнее происшествие на площадке, но тут же постаралась отогнать от себя навязчивое подозрение: многоэтажный дом, на каждой площадке по четыре квартиры, странно было бы, если бы людей среди белого дня вовсе не оказалось.
Каждые пятнадцать минут хлопает дверь парадного, грохочет лифт, – люди живут, ходят. Однако она открыла дверь и выглянула на площадку, – никого.
– Ага, Татусенька, я тебя заинтриговала!
– Немного. Иногда хочется в сыщиков поиграть, – сказала Наташа вслух и подумала: «Ничего себе занятие нашла», – а про сайт я давно знаю, еще до смерти папы сдавала свои данные в деканат. Несколько картин отобрали на выставку, в институте взяли разрешение на продажу и банковские реквизиты.
– А это еще зачем? – заинтересовалась Оленька.
– А затем, если мои картины захочет иметь Дрезденский музей, чтобы они знали, куда деньги перечислять.
– Шутишь! Тебя – Дрезденский музей?? – Глаза Оленьки сардонически заблестели, в уголках губ появилась нехорошая усмешка.
– А почему бы и нет?!
– Ну и как?
– Никак. Ни привета, ни ответа.
– Жаль, – печально вздохнула Оленька, – а я бы хотела в Дрезденский музей, и даже бесплатно. Так, для престижа. Везет же дуракам, – воскликнула она через паузу, совершенно уже непонятно по чьему адресу и какому случаю. – Но ты не знаешь, что меня на сайте нет. Это все происки Бронбеуса, он всегда меня недолюбливал.
– Жаль старика, если он действительно заболел. Одинокий, да больной, да старый – чего хуже? Но он ни при чем. У тебя же работ мало. Когда я оформляла академ, на кафедре говорили, что тебя к защите не допустят, – не с чем.
– У меня еще время есть. – Оленька обиженно надула губки и подняла глаза к потолку, будто осушая непрошеные слезы, – не всем же быть такими гениальными, как ты. Я ведь тебе еще главную новость не сказала. – Оленька обернулась проверить, закрыта ли дверь, словно собиралась поведать страшную государственную тайну, и выпалила громким шепотом: – Я замуж выхожу и уезжаю с мужем за границу. Он бизнесмен, у него фирма в Париже, и он заоблачно богат. – Оленька закатила глазки, изображая заоблачность, и вся засветилась, заулыбалась, закачала ножкой, мурлыкая французскую песенку:
Что за мост, этот мост,
Авиньонский, Авиньонский,
Там всю ночь напролет
Песни, танцы, хоровод.
А ты, с твоей гениальностью и невозможными принципами, так и останешься в этой дыре, и никакой Дрезденский музей тебе не поможет. – Она очертила руками круг возле себя, как бы чураясь этой «дыры» – четырехкомнатной, огромной, в сталинском доме, – квартиры профессора Денисова.
Наташа никогда не обижалась на подругу. Она знала ее ядовитый характер. Ее манерность и претензии на изысканность не оскорбляли эстетического чувства Наташи. Оленька, имея все эти недостатки, обладала рядом достоинств, которые восполняли отсутствие такта и воспитания. Она восхищалась подругой, преклонялась перед ее талантом и в общем-то была существом добрым и щедрым. А поскольку Оленькины родители, люди более чем обеспеченные, ни в чем дочери не отказывали, тугой кошелек подруги был всегда открыт для Наташи.
Конечно, она этим пользовалась крайне редко, но само сознание того, что у тебя есть человек, в трудную минуту готовый поддержать материально, служило свою добрую службу.
Дружба их продолжалась, несмотря на иногда слишком острый язычок Оленьки.
– Фу, Татка, как ты похудела и подурнела, а руки у тебя как у маляра. – Оля смотрела на подругу как будто уже из заоблачной парижской выси, словно впервые ее видела. – Нельзя же так распускаться. В следующую субботу мой Толик приглашает моих друзей к себе на вечеринку. Сделай что-нибудь с собой. Тебе денег дать? Вечернее платье обязательно.
– Спасибо, Олик, я теперь неплохо зарабатываю вот этими самыми руками. Только работы у меня много, вряд ли…
– Отказов не принимаю. Ты что, мне счастья не желаешь?!
– Хорошо, хорошо, приду. Только позвони мне накануне. Мало ли что может случиться.
– Ничего с тобой не случится, – подытожила Оля, вставая и оправляя прехорошенькое платье, будто хотела подчеркнуть, как выгодно она отличается от подруги, которой приходится работать, портить руки, да и вообще, надо уметь следить за собой. – Если будет нужно на платье или еще на что – звони. Андрей твой что, все еще в мертвом городе?
– Ты знаешь, зачем спрашивать. – Упоминание об Андрее сказалось на Наташе как забытая на мгновение и с новой силой разбуженная зубная боль.
– Боюсь, это не мертвый город, а живая тетка. Не понимаю, что ты думаешь. Из-под твоего носа жениха уводят, а ты сидишь, работаешь неизвестно для чего.
Оленька презрительно сощурилась на подругу и вышла, вздернув носик.
– Олик и Толик, – усмехнулась Наташа ей вдогонку.
Утро следующего дня было тусклым и пасмурным. Накануне вечером позвонил Андрей, впервые за все это время поинтересовался делами невесты и спросил, не нужно ли ему приехать. Наташа хотела сказать: «Приезжай, родной мой, мне плохо без тебя, страшно», но почему-то ответила ровным голосом: «Как хочешь».
Андрей занервничал, начал объяснять что-то о невыплаченном вовремя авансе, о том, что он на мели и что если бы она выслала ему денег на дорогу, то он бы приехал и решил в Москве свои финансовые проблемы.
Наташа вдруг обозлилась:
– Андрей, у меня мать и брат на руках. О каких деньгах ты говоришь?
А потом проплакала половину ночи, коря себя за жадность и опрометчивость. Ну что ей стоило! Ведь только что такие деньжищи получила, еще обменять не успела ни доллара. Тысяча деревянных, в конце концов, погоды не сделает. Но тайное, щемящее чувство попранной справедливости подсказывало ей, что она права. Где этот защитник, этот сильный человек, эта скала – опора семьи и дома. Сидит где-то в Тмутаракани, когда она бьется из последних сил, да еще и жалким голосом у нее же денег просит.
С кухни доносился запах свежесваренного кофе и гренок. Слышно было, как мать хозяйничает на кухне, стараясь не слишком шуметь, чтобы не разбудить дочь. Наташа поднялась и, как была в ночной рубашке, тихонечко пробралась в кухню.
Тонечка стояла у плиты наклонив голову, переворачивала деревянной лопаткой гренки на сковородке. Ее черные, как вороново крыло, волосы были собраны на затылке в пучок, открывая шею, всю в трогательных маленьких завитках. Наташа подкралась и, как в детстве, уткнулась носом в пушистую шею матери. Тонечка вздрогнула и рассмеялась, привлекая дочь к себе свободной рукой.
«Вот моя семья, – думала Наташа, – а я для нее стану и скалой, и защитником, и опорой».
– Какие планы, Татуся? – Они сидели втроем на кухне, Васятка наслаждался манной кашей с абрикосовым вареньем, Наташа с Тонечкой потягивали крепкий, ароматный кофе.
– По магазинам побегать, подготовиться к работе.
– Я попросила Зою Егоровну с Васенькой посидеть. Давай сходим вместе. Купим тебе платье. Оленька тебя на смотрины пригласила?
– Во-первых, это теперь называется тусовка. Во-вторых, невелика птица Оленькин жених, чтобы вечернее платье ради него покупать.
– Тата, Оля твоя подруга с детства, и ты обязана отнестись хотя бы с уважением к ее выбору.
– Мам, он же из новых русских, ты знаешь, как я к ним отношусь.
– Вот и зря. Они, может быть, такие именно потому, что мы к ним так относимся. По крайней мере, подругу поддержать ты обязана. У меня есть где-то бархатное платье. Но тебе, наверное, надо что-нибудь современное.
Наташа почему-то не захотела говорить матери, что уже надевала его, что была в ресторане, что приглашал ее туда такой элегантный и, судя по всему, богатый, взрослый мужчина.
Почему-то Наташе показалось постыдным сказать об этом матери.
Когда они выходили из дома, празднично-возбужденные, как всякие женщины перед походом в магазины, Наташа все же потихоньку оглядывалась, коря себя за мнительность и подозревая у себя нервное расстройство. Но ни на лестничной клетке, ни в лифте, ни в просторном вестибюле никаких подозрительных субъектов не обнаружила.
Консьержка, пожилая, одинокая женщина, которую содержали всем подъездом, хотя при домофонах консьержка вовсе была не нужна, строго оглядела их, предупредив, по своему обыкновению, чтобы вовремя вынимали корреспонденцию из почтовых ящиков.
– Почтальонка жалуется, что ящики вечно полнехоньки, невозможно почту впихнуть.
Старушка понимала, что держат ее на этом месте из сострадания к одинокой старости, и старалась отрабатывать свой хлеб как могла: открывала двери почтальонам, разносчикам телеграмм, врачам и прочим добрым гениям нашего бытия; следила за чистотой в вестибюле, для чего в дождливую слякотную погоду устанавливала у входа старинную оцинкованную детскую ванночку с водой для мытья обуви, а зимой, в снегопады и метели, – большие пушистые веники и одежные щетки с мягкой щетиной и длинными ручками. В жаркое время тополиного пуха тетя Шура гонялась с пылесосом за белыми сугробиками, непонятно как, при закрытых дверях, проникавшими в подъезд. А еще постоянно и добродушно ворчала на жильцов второго подъезда, поучала их, опекала как собственных детей, которых Бог ей не дал.
– А тебе, Наташечка, уж телеграмму принесли, ни свет ни заря. Я не позволила будить, сама приняла.
Телеграмма была следующего содержания: «Буду в воскресенье, люблю, целую, Андрей».
Вихрь вопросов и недоумений пронесся в голове в мгновение и исчез, осталась ослепительная радость: любит, приедет! И еще появилось желание срочно, немедленно покупать платье, туфли, духи, ведь теперь она точно пойдет к Оленьке на вечеринку и утрет нос подруге, когда явится элегантная, под руку с представительным, высоким, умным, красивым женихом.
– От жениха, видно, телеграмма-то, ишь запрыгала козочкой, – услышала Наташа вслед себе благодушный старческий голос.
Решено было ехать в недавно открывшийся огромный трехэтажный универмаг, где можно было купить сразу все, что планировали. Наташа исподволь наблюдала за матерью, видела, как та волнуется, как будто чувствует себя не в своей тарелке в этом стильном, большом, роскошном магазине. Они долго блуждали в отделе женской одежды в сопровождении услужливой молоденькой продавщицы, заходили в кабинки, примеряли Наташе вечерние туалеты, пока не остановились на серебристом, из плотного шелка, платье «коктейль» с глубоко вырезанной спиной, без бретелек, с лифом в виде сердечка (а-ля Мерилин Монро). Платье плотно облегало фигуру до середины бедер, откуда рассыпалось свободными складками до пят.
– Боже мой! Татуся! За счет чего оно держится?
– За счет земного притяжения. – Наташа, довольная, вертелась перед зеркалом и подтрунивала над растерявшейся матерью.
