Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Темное облако, как бы пронизанное нескончаемым гулом вокзальных голосов, развалилось на куски, и вскоре Наташа уснула, пробудившись только под утро на станции Дно.
До самого Пскова она ни о чем не думала, оторвавшись от Москвы и не прилепившись к прежним воспоминаниям о реке Великой, о Покровской башне, о церкви Косьмы и Дамиана и прочих сокровищах любимого города. На станции Дно она купила ворох раков и бутылку пива, что было единственной данью прошлому. Поезд, точно выскочив из сказочных болот, вкатился в высоко стоящий Псков.
Начиналась другая жизнь, полная необходимой рутины. Впрочем, Наташа смешно примирилась с этим, вычитав в гороскопе на неделю нечто о спасительной рутине, которая всю неделю будет хранить людей ее знака от предначертанных, в противном случае, передряг.
«Ни во что не ввязываться, ни о чем не думать. Все будет решаться без меня. Я должна устранить себя, как ненужного собеседника».
Поселилась она, согласно подорожной, в древних и ветхих палатах, временно оборудованных как общежитие для «приезжих людей высокой культуры», так насмешливо объяснил Константин Яковлевич, псковский полпред института. Он был нарочито стрижен «под скобку» и являл собой поговорку «Что ни город, то норов». Однако к Наташе он отнесся с особенным подобострастием и любопытством.
– Ну и видок у меня, – впервые за много часов глянув на себя в зеркало, удивилась Наташа. – Как будто меня долго секли на Сенной площади. Либо этот город и эти палаты имеют другую геометрию, и я не выдерживаю сейчас фейс контроля.
Первый день она пребывала в бессловесности как таковой. Себе она была совершенно не интересна Наташа не желала думать ни о московских смутных обстоятельствах, ни о том, что у них тут было с Андреем. Из воспоминаний же осталось только краткое и одинокое пребывание во Пскове, в чем-то подобное этому.
– Да ведь я уже занимаюсь реставрацией, – наигранно возликовала Наташа. – Сейчас-сейчас я очищу себя от ветхого хлама. Например, поброжу по торговым рядам, на людей погляжу, себя покажу. – Она расплакалась от полного бессилия.
Ничего нет ужаснее одиночества, превосходящего даже заброшенность детей, – эта невесть откуда возникшая сентенция привела ее в ярость.
В торговых рядах Наташа купила роскошную кастрюлю, темно-фиолетовую с изысканными аленькими цветочками, превосходную сковородку фирмы «Тефаль», граненый стакан классических времен, бутылку «Алазанской долины», на удивление острый нож, предполагая обойтись без общего стола и лишнего общения с неизвестными ей реставраторами, крохотный кипятильник, турку, маленький чайник, кухонное полотенце с какой-то средневековой символикой неизвестной державы, английский чай, молотый кофе, механический будильник с отвратительным, что ее восхитило, звоном. «Эта игрушка будет меня дисциплинировать», – решила она.
«Питаться буду дурно, но вкусно, – советовалась она сама с собой. – Никаких деликатесов, вроде этих консервированных мидий». Но мидии все же купила, укорив себя за испорченность и снобизм.
Она долго и нудно готовила обед, ворчала на себя, поправляя только что приобретенный фартук с зелеными цветами, пока, наконец, не уселась за маленький дубовый столик в квадратной своей комнате, из которой она в эту минуту решила никогда не уезжать.
«А кто меня выгонит? Навяжусь, клещом вцеплюсь, буду тут жить как бирючиха. К тому же я молода, красива. Чем это не эмиграция? Чем это не Париж какой? Пятьсот лет назад этот город был покрасивее Парижа, да и сейчас не так уж плох… Конечно, голубушка, у тебя сейчас реактивное состояние, ты выкурила с утра целую пачку этих самых „Голуаз“, но кто сказал, что реактивное состояние иногда не спасение от худшего? Тонечке буду посылать денежки в ее нескончаемый СССР. Буду подделывать раннего Рериха, чем не достойное занятие. Со временем, с помощью или без оной, стану министром культуры этой губернии, и кто со мной управится. Я не капитанская дочка какая-нибудь, а профессорская. И нет у меня, видать, Петра моего Гринева. Не уродился».
Так думала она, уплетая яичницу с ветчиной, прихлебывая грузинское вино из граненого стакана, и знала точно, что ее здесь никто не найдет, не обнаружит и не засвидетельствует ненужное почтение.
Наташа вспомнила, что утаила от старого мастера своего главное: неправедный заработок, подделку картин с неизвестной ей целью, вот только фактура заказчика была в густой тени.
«Вероятно, потому я и промолчала. Сначала, следует самой разобраться, что туг и как. Сил у меня хватит, сообразительности тоже. Как здорово я поступила, вернувшись хоть временно на круги своя. Защита диплома, жених с цветами, друзья с шампанским, аплодисменты и, как перспектива, гигантские гонорары, шикарная жизнь».
Она чувствовала, как закипает внутри необъяснимая злость. Все было правильно, даже слишком, и в этом-то коренилась какая-то страшная ошибка.
«Может быть, я в чьих-то руках, – с надеждой подумала она, – и все управится само собой, только бы я сама не помешала».
Но руки, как образ, представлялись крючковатыми, вроде корней старого дуба.
В конечном счете, списав все на свою ослепительную молодость и отдав себя на рассмотрение будущих поколений, как говаривал Бронбеус, Наташа стала доброй и равнодушной.
Она собралась еще раз наведаться в город, но, посмотрев на часы, рассмеялась. Этот смех что-то перевернул в ней, совершенно для нее неожиданно. Как будто она забыла какую-то мелочь, а когда вспомнила или случайно наткнулась на нее, та предстала в полном фантастическом великолепии.
Было половина двенадцатого ночи. За окном неподвижно стояло солнце, не обещая опуститься за синие леса. Это было не солнце, но свет вообще, время белых ночей.
Она вышла во двор, побродила вокруг палат, равнодушно поздоровавшись с несколькими персонажами женского и мужского пола, которые также временно жили в этих хоромах, никого для себя не отметив.
«Белые ночи – это совершенное отображение одиночества, – думала она. – Правда, не страшного, домашнего; все целостно, нет деления на свет и тьму. Это надо осмыслить. Правда, вряд ли удастся мне блеснуть на этом поприще. Андрей, когда говорил, что Псков был для него дорогой в его мертвый город, был прав, как урод».
Она тихо засмеялась.
«Мы думаем об одном и живем одинаково, две ноги, две руки, но всяк для другого стоит на голове. Какое тонкое извращение, что мы с ним все еще пересекаемся. Пожалуй, я давным-давно стала для него какой-нибудь кузиной, женитьба на которых допускалась. Н-да, в какой-то момент истории все без исключения французы состояли в родстве. В России, конечно, быть такого не могло. Но в определенных кругах – отчего же нет. По крайней мере, наши с ним предки из одного края и внешне я запросто сойду за его сестру. Что-то здесь не то. Какая-то смурь. Тонкое издевательство судьбы. Да ведь я его не сама выбрала, от него просто было некуда деться. Сколько помню себя, столько и его».
Наташа незаметно для себя отставила в сторону факт, что Андрей старше ее. А вспомнив это, отмахнулась как от назойливого гнуса. «Тоже мне старший. Сказала бы я, какой он старший, но даже и говорить не хочу».
Утро первого дня практики оказалось пасмурным и непривлекательным. Солнце, едва проявившись над волшебной неподвижностью белой ночи, куда-то скрылось.
«Давай, мужик, лицо умыть, сапог обуть, кафтан надеть, веди меня, вали под нож в единый мах – нс то держись: зубами всех заем, не оторвут!» – бормотала Наташа с детства знакомые стихи Бунина, накрепко связанные для нее с Псковом. Да еще в голове застряло слово «бирючи». Все же она долго и кропотливо одевалась, причесывалась и гармонически кривлялась, как она это называла, перед зеркалом, пытаясь завершить на своем лице какое-то новое выражение. Что было не обязательно: выглядела она превосходно и даже слишком, на диво, не прилагая никаких особенных усилий, она сумела полностью восстановиться.
С зеркальной поверхности на нее глядела вполне самоуверенная девчонка, собранная, в меру напряженная, в меру доброжелательная. Как будто не было ни бессонных московских ночей, ни призрачных парижских предместий, являвшихся в полусонной зыбкой реальности.
«Какая девка пропадает, – усмехнулась она, поощрительно похлопав себя по плечу, – ну да не я одна».
Зная, что в любую точку Пскова она может добраться своим ходом, Наташа медленно побрела в предполагаемую сторону, в конечном счете несколько сбившись с курса. По дороге она собирала взглядом все, что только ни попадалось навстречу: крикливых чаек, свидетельствовавших о присутствии совсем рядом большой воды, вплоть до не такого уж дальнего моря; красивых собак, напоминавших об охоте и разнообразном лесном зверье; комфортабельных кошек, сидящих у крепких ворот подобно сакральным статуэткам; рыбаков, отправленных этими домашними богами за добычей; опрятных людей, расходившихся по своим делам из какой-то одной точки, расположенной, как все в этом шкатулочном городе, рядом.
Столь же мгновенно она оказалась в новой для себя роли помощницы знаменитого реставратора, о котором с пиететом говорил Бронбеус. Едва скользнув по Наташе взглядом, он туг же определил ей место на рабочей площадке – подмастерье.
Никак не выказав своего недовольства, Наташа была уязвлена.
Она считала, и, как думалось ей, не без основания, что уровень ее реставраторских навыков гораздо выше этой скромной роли. Но когда она попросила разрешения выполнить часть работы самостоятельно, расписать фрагмент одеяния Иоанна Крестителя, получила вежливый, но категоричный отказ.
«Ах вот ты какой, северный олень!» – резюмировала Наташа и решила переносить «издевательства» молча. Она заподозрила, что знаменитость насмехается над ней. Казалось, Наташа для него просто не существовала. Это было несколько странно по трем причинам: во-первых, Наташей было передано этому бирюку пространное письмо от старого мастера, во-вторых, не зря же тот настоял на практике именно во Пскове, и самое-то главное, что этот мрачный детина не имел никаких оснований не замечать ее.
Постепенно она пришла к мысли, что так все и было. На вопросы, касающиеся работы, реставратор отвечал быстро и четко, с каким-то итальянским изыском и вызовом, столь же быстро оглядывая ее без всякого выражения. Вопреки Наташиному антагонизму, получилось обратное. Благодаря этим ответам уже через несколько дней она знала неизмеримо больше того скудного запаса сведений, с каким прибыла в монастырь. Несколько устыдившись собственной самоуверенности, она переменилась в мыслях, но бирюк оставался для нее загадкой. Он точно был обнесен крепостной стеной. Наташа знала, что нравится ему, но никак не могла поймать его на этом, расстояние между ними не сокращалось, а, пожалуй, наоборот, увеличивалось после каждой попытки Наташи снять таинственный покров с их отношений. Это было похоже на детскую игру – молчи, скрывайся и таи.
– Здесь кармина слишком много для темперы, Наталья Николаевна, краски должны быть нежными, воздушными. – Наташа насторожилась, уловив теплые нотки в голосе Владислава Алексеевича.
– Как что? – с надеждой на продолжение спросила она, для того просто, чтобы что-нибудь спросить.
– Как темпера, – холодный, полунасмешливый ответ.
Наташу приводила в ярость манера реставратора прерывать все ее попытки хотя бы в одностороннем порядке сократить обозначенную им дистанцию между ними короткими язвительными ответами, после которых всякое продолжение разговора уже немыслимо. Но еще больше бесила ее эта подчеркнутая церемонность.
«Наталья Николаевна, – ворчала она про себя, – ишь мэтр выискался», – и корчила рожицы за спиной руководителя практики.
– Общий тон фресок должен быть живым, нежным и одновременно прозрачным, бесплотным, – продолжал он. – Икона – это явленный образ другого мира, который мы видим духовным зрением.
– Итальянские мадонны вполне телесны.
– Как и вы, – быстрый, но все-таки одобрительный взгляд, охватывающий целиком всю Наташу, ее изящную фигурку, тонкое лицо, очерченное нежным овалом, прядь густых светло-русых волос, выбившуюся из-под косынки, оливкового, золотистого оттенка кожу и миндалевидные глаза, унаследованные от экзотической бабушки.
«Сейчас, вот сейчас он сдастся и будет вынужден воспевать мою красоту и гений», – думала Наташа.
– Вы считаете, что я могла бы быть моделью для Рафаэля?
– Вы – художница. – Он сморщил губы, будто старался скрыть набежавшую усмешку. – Вы можете быть моделью лишь для самой себя. Пишите автопортреты, только не теряйте при этом чувства юмора по отношению к себе. – И через минуту продолжал, словно не заметил, как вспыхнули сердитым огоньком Наташины глаза и заалели щеки: – Человек вообще не может быть моделью для иконы. Кто бы то ни был, даже праведник. Это уже потом символический смысл иконы был извращен, и стали писать просто картины на библейские темы. Когда в Италии принялись отмывать позднюю роспись в древних храмах, обнаружили вот это самое письмо, – он показал кисточкой на только что обновленный им венчик над главой Богородицы, – которое каким-то чудом сохранилось в России. Хотя и здесь война с иконами велась нешуточная.
– Вы имеете в виду сожжение старообрядческих икон?
– Я имею в виду всю историю сражений разных эстетических направлений.
«Тртатцких девок целоком полонять – вот что ты имеешь в виду», – насмешничала про себя Наташа, делая при этом умное и внимательное лицо усердной ученицы.
– Церковь – консервативная организация, какие внутри нее могли быть сражения, кроме, конечно, раскола?
– Очень много. Но самое главное – это противостояние церкви секуляризации. – Он произнес это слово, опять наморщив губы и рассеянно скользнув по Наташе взглядом, как будто хотел подчеркнуть, что нечего ему с ней, недоучкой, об этом разговаривать, что даже слова такого она знать не может.
– Секуляризация – это обмирщение, сведение высокого на бытовой уровень, – обиженно пробормотала она.
– В узком смысле. В широком – это смешение стилей – Софокла с Аристофаном, трагедии с комедией. Подмена философии софистикой. В историческом целом это ряд мер, направленных на прекращение развития одной из богатейших богословских, эстетических школ, развивавших традиции неоплатоников.
– И как, удалось прекратить? – Наташа была недовольна тем, что большую часть сказанного она поняла наполовину или не поняла вообще.
– То, что не смогли сделать с живописью, вполне успешно совершили с литературой. – Казалось, он уже охладел к разговору и не собирается его продолжать. – Вы Вместо белил в кармин добавили охру, – посмотрите, какая бездарная грязь у вас получилась.
Вот так едва ли не каждый день она спохватывалась, исправляла свои технические огрехи и постепенно копила то ли недовольство собой, то ли желание избавиться от этой довольно-таки тяжелой, не девичьей работы. Где-то в пределах досягаемости беззаботно проводили практику ее сверстники, приехавшие кто откуда, – из Петербурга, Свердловска и даже из Европы.
Они упорно и в то же время как-то легко писали бесчисленные псковские виды, благо застывших сюжетов вокруг было хоть пруд пруди. Наташа наблюдала исподволь, как ее одногодки просто-напросто отдыхают в замечательном Пскове, который был для них музеем-заповедником, полным роскошных декораций.
Все же она не могла не сблизиться с некоторыми из них, световой день был необычайно длинным, и времени хватало на все.
Они вместе купались, разглагольствовали о грядущей славе или, напротив, о тернистом пути живописца, призванного открывать новые формы либо воскрешать забытые и малодоступные современному человеку.
Тут был легкий экивок в сторону Наташи, которой, по мнению многих, в это лето не повезло. Ее пытались убедить в том, что все больше ей самой представлялось аксиомой: она несет необходимую повинность. А отчего так – молодые художники не задумывались.
Их мысли не простирались слишком далеко, ведь вокруг расстилался волшебный ландшафт, который, как думалось, без помех переходит на холст, в сжатом виде (особенно на свежей картине) еще более колоритный, чем в реальности.
Наташа видела подобных юношей и девушек, слышала и раньше все эти разговоры, ни к чему не обязывающие.
Ни с кем не сблизилась Наташа особенно и не собиралась этого делать, хотя и ловила на себе завистливые или ревнивые взгляды сверстниц, ведь она очень нравилась мужской половине маленького художественного сообщества.
Может быть, более охотно она болтала с приехавшей из Германии полуполькой, полунемкой, долговязой ровесницей, отлично говорившей по-русски. Она была неплохим графиком и видела в древних башнях и стенах недоступное колористам. Но работала все медленнее и медленнее, пока не прекратила работу совсем.
– Мне хотелось бы, – говорила она, несколько растягивая слова, – чтобы ты чертила что-нибудь рядом. Но ты занята собой. Тебе нехорошо с нами, как говорят во Пскове – грузно.
Наверное, и это было правдой.
За Наташей пробовали ухаживать питерцы, продвинутые Василеостровские ребята, больше озабоченные исполнением песен Карлоса Сантаны, день рождения которого был, по их словам, на носу. Ухаживали они довольно-таки робко, как будто имея виду, что за ней незримо возвышается фигура ее руководителя, о котором ничего не говорили, кроме того, что узнала о нем Наташа еще в Москве.
Она незаметно охладела к своему, как она все же думала, кругу. Он был ей слишком известен. Меж тем от Владислава Алексеевича за последние дни она тоже отдалилась. Просто потому, что много времени проводила без него.
Как-то она встала раньше обычного, чтобы прогуляться вдоль Великой к Снятной горе. А рано поднялась она потому, что день этот был у нее свободным. Реставратора пригласили на проходившую тут же во Пскове научно-практическую конференцию, куда съехались специалисты всех профилей из множества городов.
Утро было пустынным и странным, как на фотографиях, изображавших Псков столетней давности. Поймав себя на этой мысли, Наташа ничуть не удивилась, встретив в этот час одного только человека. Это был фотограф. Вернее, самый натуральный фотохудожник, совсем молодой, как вскоре выяснилось, на несколько дней только старше ее, но успевший прославиться рядом выставок на родине и за рубежом.
Наташа первым делом увидела, что из камышей что-то блеснуло, потом приметила как бы знакомую ей фигуру. Фотографа она, несомненно, могла видеть раньше.
– А вы попали в один из моих пейзажей, – весело сказал он, когда они без лишних церемоний познакомились.
– Лодки, чайки, одинокая девичья фигурка, вы были тогда в светлом платьице, и башни вдалеке, одна за другой.
– Так подарите же мне этот пейзаж, – обрадовалась Наташа, – такого со мной еще не было, ей-богу. Это возможно только здесь. В этом удивительном городе. Меня там, верно, и узнать нельзя?
– Можно, – ответил он, заслоняясь от солнца. – Запросто можно узнать.
Пашка был настоящим псковичом, из тех, что почти вывелись в древнем городе сейчас, заселяя после войны опустошенный Ленинград. Родители его там и жительствовали. А он сам по себе жил здесь. Небольшой деревянный домик в Запсковье и просторный хутор в Печорском районе.
– Вы не были в Печорах? – удивился он. – Я думал, что там-то вы точно были.
– Почему?
– Этого я не знаю. Вам нужно побывать в Печорах. Туда, конечно, все едут. И это ничего. Но я не потому решил, что вы там были.
Мол, сообразишь сама, если сподобишься.
От него веяло основательностью, не рассудительно-спссивой, а какой-то небесно-земной, как его пейзажи и натюрморты, которые она разглядывала уже через час в его запсковском жилище.
Мастером он оказался редкостным. Наташа никогда не любила фотографию. А тут поразилась. Ее новый знакомый фотографировал запретный для человеческого глаза мир. Все-таки в процессе творчества тут явно ощущалась нечеловеческая сила оптики, но нечеловеческой она уже не была. Пейзажи с тончайшими алмазными туманами были едва ли не тем, что практически недостижимо для живописца.
Наташа ахала, рассматривая поляны с медуницами, дуб-подросток, задравший листву в физически видимом ветре, белого коня, привстающего из клевера посреди белой ночи…
Она не знала, что сказать.
– Все это ты можешь увидеть сама, – невозмутимо отвечал он, – я как раз собираюсь на хутор. Может быть, тебе будет небесполезно. Ну как-то так…
Неожиданно для себя она согласилась. С ним было легко и просто, как ни с кем другим. Она не успела даже предупредить об отъезде ни Владислава Алексеевича, ни своих знакомых-художников.
Дом, куда они приехали, стоял посреди рукотворного, как подумалось Наташе, леса. Лес походил больше на несколько запущенный парк необъятных размеров.
– И часто ты его бросаешь? – спросила Наташа, заметив причудливый и строгий порядок в жилище, столь согласный с лесом и обширным цветущим лугом перед окнами.
– Приходится, – пожал плечами Пашка, – осенью иногда тут живут охотники, мои же товарищи. Нередко живу один. Но и гостей хватает.
– Я бы не смогла отсюда уехать.
– Как тебе сказать, я тоже так думал. Но меня отсюда что-то выталкивает. Время от времени. Мне даже кажется, что у дома своя жизнь и он требует, чтоб меня тут иногда не было. Вот так.
– Не понимаю, – честно призналась Наташа.
– А нечего тут понимать. Мне ведь его пришлось восстанавливать. Ты знаешь, как я купил его?
– Рассказывай, рассказывай! Мне все интересно, – торопила его Наташа.
– Я снимал здесь когда-то. И цикл пейзажей, на редкость удачный, родился здесь, в окрестностях.
К тому же мне удалось этот цикл эффектно выставить и продать задорого. Я решил, что это не просто совпадение. Мне кажется, теперь ты понимаешь.
– Понимаю, – не без гордости ответила Наташа, подумав о том, что ей впору и этот бор, и луг, и странный дом.
– Всякий раз я что-нибудь привожу для него. Ты заметила, какая черепица на крыше?
– Еще бы, – с тем же чувством отвечала Наташа.
– Скажем так, я делаю ему подарки.
– А когда ты его купил, в нем что-нибудь было?
– Ничего не было. Даже крыши.
– Как же так?
– По лесам много таких хуторов. Не нужных вообще никому. Вот этот прекрасный комод я тащил на себе через реку. Эта деревянная кровать была единственным уцелевшим предметом на бывшей водяной мельнице. Как сохранилась, ума не приложу.
Наташа уселась на дубовую кровать с резной спинкой, чувствуя особенную крепость этого монолита.
– Сколько ей лет? Сто? Двести? – спросила она.
– Больше, – ответил Пашка. – А потом, разве это имеет значение?
– Да, конечно, – внезапно смутилась она. – Сколько поколений она пережила. Сколько родилось и умерло на этой самой кровати.
– Ты можешь их увидеть, – просто ответил он, – в погребе я нашел сундуки с фотографиями, письмами, с книгами, которые здесь читались тогда. Сейчас покажу.
И он вытащил несколько ящиков, которые они тотчас же принялись разбирать, почти одинаково восхищаясь старыми, превосходно сохранившимися снимками.
Дама под легким кружевным зонтиком на скамейке обок вековых лип. Дети, легким облаком толпящиеся в этой же аллее, пруд за их спинами.
– Да это же твоя аллея, – изумилась она. – И сад здесь был?
– Он есть и сейчас, только слился с лесом, их невозможно разделить теперь, к сожалению. Замечательные грушевые деревья, но как все это было давно.
Несколько молодых офицеров.
Пашка показал на юного забияку с лихо закрученными усами:
– Он погиб в четырнадцатом году. Это я узнал из писем. Их тут сотни. Целый роман.
Наташа с недоумением разглядывала красивое лицо человека, которого ей стало безумно жаль. «Как странно, – думала она, – отчего я жалею его? Вряд ли он дожил бы до этого времени».
– И ты прочел все письма? – спросила она в задумчивости.
– Почти, – ответил Пашка, – и залпом. Видать, я тогда набрался храбрости. И чуть не пострадал из-за этого.
– Как?
– Да очень просто. Все эти люди меня переполнили.
Наташа остро позавидовала Пашке. Вот он, ее ровесник, а у него такой дом – в лесу, полный удивительными вещами и даже людьми, которые только представляются незримыми. Ведь эта мебель с тончайшей резьбой…
– Ты понимаешь теперь, почему я отношусь к этому дому, как к живому?
– Конечно, – не задумываясь ответила она, – не зря же и я с тобой здесь оказалась. Я тоже связана с этим миром. Знаешь, я видела Серебрякову.
– Как?
– Сама не знаю. Но это был как будто не сон. Я с ней разговаривала. А она была заинтересована во мне.
Немножечко погордившись, она и дальше не преминула прихвастнуть. Ведь новый ее знакомый без всякой скромности сам ставил оценки своим работам, и нередко они были очень высокими.
– Вот так не снимал никто, – спокойно говорил он, – но пришлось потрудиться.
Правда, гордости в его словах не ощущалось. Было что-то другое.
И Наташа не без налета таинственности рассказала, что только-только выполнила на заказ цикл живописных работ в чужой манере, как бы раздвинув границы одного знаменитого парижского цикла.
– Ух ты! – сказал Пашка, но реакция его была совсем не такая, на которую она втайне рассчитывала. Слова-то были те, ожидаемые, но ее новый знакомый все видел в ином свете. – Один мой дружок, он тоже горазд был на такие штуки. Мастер, не скрою. Он, правда, не разговаривал с тем, под кого писал, – ни во сне, ни наяву. Но делал все это великолепно.
Наташа расстроилась. Ей подумалось, что он нарочно не хочет оценить ее, точно не пускает ее в свой мир. Она даже забыла на мгновение, где и по какому поводу находится. А Пашка меж тем продолжал:
– Деньги он получал немыслимые. Для нас с тобой. Да однажды пропал. Долго его найти не могли. Пока не выяснилось, что в Резекне, в Латвии, не знаю что он там делал, его зарезали. Даже не зарезали, а проткнули сердце спицей.
Наташе так захотелось во Псков, в монастырь, работать, слушать язвительные замечания Владислава Алексеевича, повиноваться.
– Я, пожалуй, поеду, – виновато сказала она. – Спасибо тебе.
Павел проводил ее до автобуса, который шел довольно поздно от самой границы, находившейся рядом.
По дороге он успел показать ей те самые туманы, встающие ниоткуда, расходящиеся лесные тропинки, точно населенные светящимися существами, табун коней, который она чуть было не приняла за небольшую березовую рощу или за те же туманы, аркой встающие на пути.
– А грибы здесь есть? – спросила Наташа на прощание.
– Ты любишь собирать грибы?
– Очень.
– Сейчас нет, жара. А в августе грибов будет полно. Здесь в основном белые.
– Я приеду к тебе за грибами, – сказала Наташа, стоя на подножке.
Когда автобус, заурчав и подняв облако пыли, двинулся по проселку, Наташа оглянулась и увидела, что Пашка стоял и смотрел вслед, пока автобус не скрылся за поворотом.
«Интересно, – думала Наташа, – смогла бы я его полюбить?»
И моментально ответила: нет. Его мир очень привлекателен. Но глубина и обособленность этого мира ее напугали. Ей хотелось чего-то более яркого, броского, необыкновенных путешествий и приключений, а не изучения чьей-то частной жизни, оборвавшейся сто лет тому назад, никому не известной и не нужной. И тем более не ее вторжения.
Она задремала и проснулась во Пскове.
Наутро она буквально прибежала в монастырь. И была поражена тем, как сурово встретил ее Владислав Алексеевич. Он холодно и отчужденно молчал полчаса, как будто был ею страшно обижен, а потом принялся распекать ее:
– Где вы пропадали весь день?
– Отдыхала, – удивилась Наташа.
– Как вы можете отдыхать, когда стоит работа?
– Я же не могла работать без вас.
– Во-первых, я после двенадцати уже был в храме. А во-вторых, что за школярство, Наталья Николаевна? Как это вы (он сделал ударение на этом слове) не можете работать без меня? Вы взрослый человек, в полном объеме прослушавший теоретический курс, посвященный реставрации.
– Да-да, – быстро ответила она, – вы правы.
– Да не в этом же дело, – резко ответил он, – вы все всегда понимаете не так.
«Что за чудо, – подумала Наташа, – он был встревожен моим отсутствием, и он как будто… ревнует. Что это? Я все-таки нравлюсь ему?»
– Что это вы сегодня так вырядились? – услышала она тут же его обычный, спокойно-насмешливый тон. – Почему в юбке? Разве я не говорил вам, что работа на лесах?
– Не говорили, – ответила Наташа в сердцах.
«Нет. Какое там. Нравлюсь… Он все специально устраивает, чтобы побольнее задеть меня, обидеть. Средневековая педагогика».
К вечеру она чувствовала себя смертельно усталой и сломленной. Она рано легла спать, но уснуть не могла. Это было против ее воли и привычки в таких случаях мгновенно засыпать, чуть ли не на ходу.
Тонечка говорила в последнее время, что это признак здоровья, с одной стороны, и гениальности – с другой.
А когда Наташа все же уснула, она поразилась еще больше. То, что она увидела, превосходило по масштабам и сон, и явь.
Ей снилась ночь, незнакомый мировой город и колоссальный храм с тысячей куполов, которые го рели нестерпимым пламенем. Языки пламени были бесплотными и необжигающими. Но страшен и велик был храм, вокруг которого она шла совершенно одна, стараясь замкнуть целый круг, о котором не имела никакого понятия.
«Кажется, мне удалось это сделать», – в какой-то момент подумала Наташа, но все так же струилось пламя с головокружительной высоты, а впереди, не внизу и не вверху, лежала долина с раскидистой белой радугой, куда ей непременно нужно было попасть, и вот она уже бредет по руслу ручья, по щиколотку в прозрачной воде, затем легко поднимается по склону и видит, что долина уже совсем близко…
Она проснулась, понимая одно: с ней произошло неизвестное и недоступное ей самой.
Это не было вторжением чужой жизни, о котором говорил вчера Пашка и дуновение которого она, несомненно, испытала в этой странной поездке. Все увиденное непосредственно относилось к ней самой, это было ее достоянием, но таким просторным, что как захватило дух ночью, так и не отпустило.
«Теперь с этим придется жить, – думала она растерянно. – Но этого, как видно, слишком много. Как же мне быть? И ведь никто не сможет ответить. Потому что я там была одна».
А еще она в панике подумала, что может неправильно понять или истолковать то, что видела.
«Нужно замолчать, стоять, не двигаться, делать то, что надо, и не более того. Ничего не истолковывать, не наблюдать за собой, чем бы это ни обернулось. А то постоянно гляжусь на себя, как в зеркало. Пыль себе в глаза пускаю».
За работу на следующий день она принялась с особенным рвением, мрачно предполагая, что реставратор и сейчас неправильно поймет ее. Неизвестно как, но неправильно.
Он же был ровен и даже приветлив, но так, как был бы, вероятно, ровен и приветлив с любым другим человеком.
Странно, но это ее устраивало.
Исчезло напряжение, она не старалась и не хотела видеть себя со стороны, как будто однажды увидела себя со всех сторон разом. Может быть, так и случилось.
