Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Глава 8
Она стремительно спустилась по широкой лестнице с восьмого этажа, опасаясь, что жених встретит ее внизу, настигнет еще раз с какими-нибудь совершенно нелепыми требованиями или увещеваниями.
«Надо было думать, – точно заучивала Наташа на ходу кодекс новых правил, – что этот человек сначала предатель, а потом – все остальное: читатель, писатель, толкатель ядра, метатель диска. В основе его устройства предательство – тайный двигатель, порождающий всякое его движение. С тем же выражением на холеном лице он кинет этот бедный мертвый город, как только лакированная книга отправится в кабинеты таких же деятелей».
Она старалась мыслить последовательно, чтобы одолеть смятение, не просто охватившее ее, но ставшее уже ею самой, Натальей Денисовой.
О себе она старалась думать осторожно и в третьем лице. Все происшедшее никак не могло уложиться в пристойный сюжет.
Наташа заметила, что входит в полупустой трамвай, который плавно трогается с места. Трамвай медленно покатился в сторону центра, минуя мрачноватые парки. «В метро было бы страшно спускаться, – думала она, – такое случалось со мной и раньше в минуты усталости или болезни. Хорошо, что я села в трамвай. Целый час в полной безопасности, заодно и город посмотрю».
– Следующая остановка – Академия МВД, – то ли объявил водитель, то ли проскрипела хитрая запись женского голоса, какими снабжена часть городского транспорта.
«Наверное, здесь учился Киргуду, а теперь учатся эти его помощники, и люди майора Колпакова, и еще пол-Москвы, они такими же вечерами слушают лекции или сдают экзамены. Списывают друг у друга контрольные. Господи, да о чем это я думаю! Какие экзамены, какие Киргуду, что это все такое? Откуда взялась эта орава людей, о существовании которых я несколько месяцев назад просто не подозревала?
Ведь так просто и дальше не подозревать об их наличие в Москве, в мире».
Монументальное здание Академии МВД осталось позади.
В трамвай постепенно набивались горожане. Они везли собак, корзины с зеленью, с ягодами. Наташа заметила, что еще нет грибов. Это ее обрадовало. Вот закончится весь этот бред, и поедет она собирать белые грибы. Да хоть во Псковскую губернию. К Пашке-фотографу. Как там с погодой сейчас? Это ведь северо-запад, – наверно, прошли дожди. Грибов будет много. Это же следовало из трамвайных разговоров. Кто-то уже нашел первый рыжик.
Слово «рыжик» обрадовало Наташу. Так ее иногда называли в детстве. Рыжики она любила не меньше чем белые. Она помнила, как собирала рыжики с Тонечкой, где это было? Вспомнилось только название села – Яковцево, да то, что это родина знаменитого купца Елисеева, Рыжики величиной с пятачок, какие любил владелец прославленных столичных магазинов, росли среди молодых сосенок. Один к одному, крепенькие, в малахитовом мху, идеально кругленькие, а что за цвет у них! Надо бы написать это на рисовой бумаге. Красненькие грибы с прилипшими сосновыми иголками, с листочками. Красный зверь, выглядывающий из-за раскидистой сосны.
Одного этого селения и леса, что вокруг него, хватило бы на десятки картин. Еще там была ветхая каменная церковь. Почему-то ее было особенно жаль. С покосившейся колокольней. Проселочная дорога, плавно, как поворот реки, огибающая огромный бор.
Какой там Левитан, какая там Серебрякова, думала Наташа. Вот что не воплощено, не написано, только что показано чудесным образом.
Все это нуждается в осмыслении, и цвет небес на северо-востоке, и оранжевые перья облаков на северо-западе, странно разбегающиеся, созданные особенным устроением тамошней земли и близостью моря. От этих мыслей на душе становилось мирно. Разговоры пассажиров как нельзя лучше способствовали умиротворению.
– Что-то огурцы нынче у меня плохонькие, скукоженные.
– Семена, поди, плохие. Меня дочка семенами снабжает. Из самой Тимирязевской академии. Только там можно брать семена. Либо сама, голубушка, занимайся селекцией. А поливаешь-то как?
– Да они чуть не плавают, а все одно. Вот помидоры – дело другое. Настоящие тропики.
– Огурцы надо было борной кислотой обрызгать еще раньше, как только зацвели, чтоб завязи образовались. Это все делают.
– Да, огурцы у вас хорошие.
– А эти ваши помидоры?! Что это за сорт такой удивительный?
– А это «Камелек», мой Семен надыбал где-то, новый устойчивый сорт. Кустики маленькие, а плодов очень много. Возьмите, попробуете дома. Звоните, если понравится. Поменяюсь на огурчики.
Наташа вышла из трамвая незнамо где. Ближайшей станцией метро была «Дмитровская». Это она узнала у мороженщицы. Было все равно. Она побрела в сторону Петровского парка, который хорошо знала с детства. С этим замком напротив.
Но раньше Петровского парка она оказалась у небольшого храма из красного кирпича, за оградой которого виднелись совсем новенькие постройки, тоже красного кирпича, в несколько этажей. Маленький пруд во дворе, с золотыми рыбками.
Маленький дендрарий вокруг этого проточного водоема. Маленький ливанский кедр.
«Что за диво, – подумала она, – и отчего я не бывала тут раньше?»
Внезапно зазвонили колокола, во дворе стали появляться люди, в основном молодые. Верно, закончилась вечерняя служба. Наташа все же повязала косынку и вошла в храм.
Она уже знала, что это церковь в честь святителя Митрофания Воронежского, покровительствующего чадам в устройстве на работу и в обретении достойной должности.
Весь церковный ансамбль напоминал одновременно крепость, средневековую школу, да больше того – особенно уплотненный город, не страдающий от этой плотности и тесноты. Десятка два прихожан ждали своей очереди, чтобы побеседовать со священником.
«Небесное копье твое, Иерусалим!» – вспомнились ей стихи священника, когда-то дружившего с отцом, а ко всему прочему собравшего уникальную коллекцию живописи – в основном современной. Он последние деньги мог отдать молодому художнику за понравившуюся картину. Скорее всего, для того, чтобы сохранить то, что считал шедевром, для истинных ценителей.
«Где он теперь? Куда все пропали? Что изменилось? Вместо дружественного и заинтересованного в тебе круга – тарантулы да скорпионы. Вместо любви и заботы – козьи морды со всех сторон».
Она с удивлением заметила, что в храме, а значит, и в общине в целом – множество ее сверстников и сверстниц.
С хоров спустились певчие, разговорчивые девчонки ее возраста, которые весело, но негромко обсуждали какие-то свои дела, да и сам иерей был достаточно молод, небольшого роста, плотный, определенная суровость сочеталась в нем с мгновенными проявлениями юмора, а сдержанность в движениях свидетельствовала только о высокой уверенности и способности к моментальной реакции на что угодно.
Наташа поняла, что священник заметил ее, как только она появилась в храме. Он несколько раз быстро глянул в ее сторону, потом отделился от людей, окруживших его, и направился прямо к ней.
«Неужели кто-нибудь из знакомых?», – подумала Наташа, но недоразумение тут же разъяснилось.
– Вы ко мне, – спросил он, – от Натальи Васильевны? Вчера я служил в Подмосковье, в воинской части, потому вы могли не застать меня. Если приходили, конечно.
– Нет, – ответила Наташа, почему-то улыбнувшись. – То есть в том смысле, что я не от…
– Ну да, – ответил священник, тоже быстро улыбнувшись. – Но вы же на курсы катехизации? Как я понимаю, вы хотите креститься?
– Я крещеная, – виновато ответила Наташа.
– Так, – мгновенно что-то сообразил священник, – не уходите. Стойте здесь и ждите меня. Я сейчас освобожусь. Только не уходите. Хорошо?
Из разговоров певчих она знала, что его звать отец Андрей и что обсуждалась его превосходная проповедь.
Отец Андрей быстро побеседовал с двумя пожилыми женщинами, с молодым дьяконом, юношей богатырского вида, благословил родителей с детьми и теперь уже решительно направился к ней.
– Вижу, у вас что-то случилось?
– Наверное. Я поссорилась с женихом, хотя уже не знаю когда. Может быть, уже давно.
– Да, – сказал он, – а что произошло-то? Поссориться с женихом – невелика штука, наш дьякон, например, с матерью своей все еще отношения выясняет, не сходятся во взглядах на церковь.
– С мамой, слава богу, все в порядке, мы с ней не ссорились ни разу. Но не моя в этом заслуга, просто она очень добрый и терпеливый человек.
– Это хорошо, что вы так думаете. Вас крестила мать или бабушка?
– Бабушка.
– Ага, – отвечал он, подумав, – всех нас бабушка крестила. Вы, судя по рукам, художница, знакомы с работой реставратора? Нам реставраторы нужны, община десять храмов восстанавливает.
Наташа уже ничему не удивлялась.
– Да, – ответила она. – Я не так давно из Пскова.
– Вернулись в Москву, а тут все плохо, совсем плохо. Так? Я не имею в виду быт. Это бывает, именно когда возвращаешься из Пскова либо еще откуда, с намоленной земли.
– Точнее не скажешь, – согласилась Наташа.
– Как вы здесь-то оказались?
– Трамвай привез, – серьезно отвечала она, потому что это было правдой.
– Трамвай везения, – улыбнулся священник, – вы все еще думаете, что вам никто не в силах помочь?
– Уже нет, но боюсь, что помощь понадобится особенная. Честно сказать, даже и не знаю какая.
– А вот вы и подумайте… Вас как звать?
– Натальей.
Она уже была готова рассказать священнику о всех своих несчастьях. Удерживало Наташу только одно: в начале всего, что с ней произошло, коренилась совершенно дикая ошибка.
Ошибка, где-то равносильная преступлению, как она решила по дороге с «Войковской». Вольно или невольно она стала звеном в преступной цепи, и как можно об этом говорить священнику, служителю церкви, она даже представить себе не могла.
Говорить об этом нельзя кому бы то ни было. В том-то все и дело. Ведь знала же, что есть в Москве индустрия фальшивок. Догадывалась, что развернуто это действо прежде всего для чудовищного обмана таких, как она. Наживаются на этом человечки, далекие от искусства и прочих драгоценных ремесел. И неизвестно, что дороже этим брюханам – лишняя пачка банкнот или ужас и падение одураченных по-крупному мазил, считавших себя особо отмеченными. Второе дьявольски дополняет первое.
Паук потирает лапы. Паутина напряжена.
Казалось, что священник догадывался обо всем, что с ней творится. Не одна же она такая, видел он разнообразных барышень ее типа и нрава.
– Я вижу, что внутренне вы многое проговорили сейчас. Так ведь?
– Да, – ответила она облегченно. – Все проговорила.
– Этого недостаточно. Для того и существует исповедь, чтобы тайное, теснящее вас, открыть перед Богом.
– Но ведь этого так много! – вырвалось у нее. – Это просто невозможно вместить в какой-то отрезок времени.
– Для Бога все возможно, – с особенным спокойствием ответил священник. – Тогда сделаем так: вы подумайте, только хорошенько, и постарайтесь обратиться именно к тому человеку, я думаю, что он один, который вам истинный друг.
– Да, – ответила Наташа, – я так и сделаю.
– Есть, значит, такой человек?
– Есть. Боюсь только, что он все еще болен. Он ведь ровесник моего покойного отца.
– Думаю, что он поправился, – ответил священник, глядя ей прямо в глаза. – А если все же потребуется дополнительная помощь… или моя – я вас жду. Только не предпринимайте ничего самостоятельно. Кстати, там гроза начинается. Вы или поторопитесь сейчас, а если не очень спешите, то можете переждать в трапезной. Вас там накормят.
– Спасибо, – ответила Наташа. – Мне все же надо поторопиться.
Священник благословил ее почти неуловимым и стремительным движением, точно нарисовав в воздухе нечто большее пространства вообще.
Гроза начиналась нешуточная. Наташа испугалась, что все может разрастись в чудовищную бурю, потрясшую Москву несколько лет назад. Но ее опасения оказались напрасными. Над Москвой раскрылось гигантское лиловое небо, ветвились молнии, раскатывался гром, но порывы ветра не угрожали ни деревьям, ни крышам, ни людям, стремительно убегающим от грозы.
«Какая-то сухая гроза», – подумала Наташа и обернулась на храм святителя Митрофания. На фоне глубоких и темных небес торжественно сияли купола с чеканными золотыми крестами.
«От одного Андрея ушла – к другому явилась. Какие они разные, эти два Андрея. Священник Андрей, пожалуй, моложе археолога Андрея, но у него есть попадья, поповичи, наверное, имеются. Дело даже не в этом. В другом отношении к жизни и к людям. К миру. Ведь я для него совершенно незнакомый человек. Может быть, и не встретимся с ним никогда больше.
А он тут же взял на себя ответственность за меня. Увидел, что со мной происходит страшное. Ничего не навязывал, но сделал так, что я сама поняла, как мне поступить теперь».
По дороге к метро на нее обрушился совершенно библейский ливень, обычный для июльской Москвы. Она вымокла до нитки, как и тысячи других москвичей в этот час. Не без тайной радости оказалась она на «красной линии» метро, первой московской подземке, и направилась в Сокольники.
Она ехала с ощущением полной безнадежности этого визита. Но все же ни разу не подумала о том, что надо вернуться.
Возвращаться было некуда.
Все знакомые, которые могли бы предоставить на время угол, притом не слишком удивляясь, занимали нишу где-то между Остроуховой и Андреем, со всем разнообразием оттенков. Но это художественное сообщество она теперь определила жестко и точно.
Ждать от них было нечего. Вероятно, они обыкновенно ждали чего-то от Наташи.
Для нее было бы невыносимо увидеть немой вопрос на этих красивых и самоуверенных лицах. Мол, где она, надежда, слава, молодость, любовь?
Перед знакомым подъездом она остановилась. Красивая старая дверь. Красивый старый дом. Сколько прекрасных слов слышала она здесь. Когда это было? Но воспоминания тормозились, как будто стрела времени проявилась вдруг со страшной силой. Наташе показалось даже, что она тащит Бронбеусу ее любимое «Озеро», но выполненное в другой технике и только что. Она даже улыбнулась этой ниоткуда повеявшей свежести.
«В какой бы это новой технике я сделала „Озеро“?»
И тут же совершенно забыла, что старый мастер болен, слаб, одинок.
Она позвонила, услышала мелодичный звук внутри огромной квартиры и замерла. Вдруг он в больнице, в санатории? Что тогда?
Но Бронбеус мгновенно открыл, точно стоял под дверью и ждал ее прихода.
– Я счастлив, я счастлив, – произнес он одно из многочисленных и ненадоедающих сочетаний, какими приветствовал успехи своих учеников.
Что-то достоверно изменилось в квартире старого мастера. Ее точно просквозило свежим ветром.
С грозой, которая продолжала свою мистерию в разных районах города, это связано не было никак. Ни одна буря не смогла бы сорвать паутину с фолиантов, сдунуть пыль со старинных шкафов, до блеска натереть паркет. Вся обширная квартира была освещена, стала по-особенному уютной. На рабочем столе, который в прошлый приезд Наташи был полон неразобранными бумагами, студенческими работами, нераспечатанными письмами, теперь царил полный порядок.
Все было аккуратно разложено, ничего лишнего не наблюдалось вообще, а посреди этого прокрустова ложа, как его звал строгий и насмешливый Бронбеус, неожиданно красовался старинный роскошный письменный прибор из малахита.
На чистом листе бумага с одной-единственной стремительной неразборчивой записью лежала новенькая черная ручка с золотым пером, в которой нетрудно было узнать «Паркер». Окно на балкон было открыто, шторы, каких Наташа не видывала у старого мастера никогда, от своей особенной новизны и легкости вздрагивали при каждом движении воздуха.
На кухне гремели кастрюли, стучал нож о разделочную доску, уже доносился необыкновенный запах вкусной пищи, заставивший Наташу вспомнить, что с самого утра она ничего не ела.
Да и сам Бронбеус был под стать всем переменам в его жилище. Одет он был в льняную блузу, светлую и свежую, в которой походил на древнего грека, отдыхающего от плодотворных распрей с учениками.
Казалось, он только что отполирован или обработан особенно тонким инструментом, снимающим патину и болезненный налет. Он походил на старинный, штучной работы серебряный самовар.
На стеклянном круглом столике возле кресел, где прежде в беспорядке валялись рецепты и всевозможные врачебные направления и рекомендации, Наташа заметила пластиковую коробку, в которой находились какие-то новые, судя по всему, дорогие лекарства. Видимо, Бронислав Бенедиктович всерьез занялся своим здоровьем.
«Наверное, сестра приехала из Кракова», – первое, что пришло Наташе в голову.
– Да ты вымокла совсем, – воскликнул Бронбеус, как будто десять минут назад отправил ее в магазин за финиками.
– Ну и пусть, зато какая чудная гроза.
– Немедленно сушить одежду! Так недолго и простудиться. Будешь чахнуть, как я полгода назад. Страшно вспомнить. Немедленно! Сушить! Как раз для этих целей у меня есть замечательная сушилка.
И старый мастер извлек из-под стола светло-оранжевый прибор неизвестного назначения. Прибор тут же со страшным шумом стал гнать горячий воздух.
Наташа расхохоталась.
– Я могу тебе предложить халат моей польской сестрицы. Не бойся, она купила его двадцать лет назад и оставила здесь. Много раз ко мне приезжала, а про эту вещь ни разу не вспомнила и ни разу не надела.
Она была тогда чуть старше тебя. Такие вещи только начинают входить в моду.
И Бронбеус извлек, как показалось Наташе – тоже из-под стола, нечто в бабочках и драконах, отправив ее с этим восточным шедевром в ванную, дабы она немедленно переоделась. Наташа, едва развернув эту изысканную одежку, поняла, отчего сестра Бронислава Бенедиктовича, Ядвига, ее не надела. Как могла худенькая и элегантная полька польститься на изделие шестидесятого размера, это осталось загадкой.
Наташа быстро умылась, трижды обернула вокруг себя халат, схватив его поясом, и вернулась в кабинет мастера.
– Ты вовремя пришла, – обрушился на нее Бронбеус. – У меня телефон перегрелся. Тебя разыскивают по всей Москве… Где ты ходишь?
– Хожу-брожу, не знаю где, – ответила Наташа, а про себя безразлично подумала: «Знаю, что разыскивают, и знаю, кто разыскивает».
– А ты даже представить не можешь, кто и зачем тебя разыскивает.
– Кто же?
Он внимательно поглядел на нее, заметив необычный тон.
– Парижская академия искусств тебя разыскивает, – ответил Бронбеус ехидно и торжественно.
– Что я такого еще сделала, что меня разыскивает Парижская академия искусств? А Интерпол мной не интересовался?
– Почему тобой должен интересоваться Интер-полус?
– А почему мной интересуется Парижская академия?
Искусств? Чем это я еще обязана искусствоведению?
– Удивляюсь твоей выдержке и твоему юмору. А речь между тем идет о крупной международной выставке молодой живописи. Твои работы каким-то образом прошли отборочный тур и были высоко оценены комиссией Парижской академии. И тебя приглашают на эту самую выставку. А ты где-то пропадаешь.
– Пропадаю, – ответила Наташа, – натурально.
– Говоришь ты все время загадками, нет чтобы выслушать меня. Все вы одинаковые, пока зубы не обломаете, все зубоскалите…
– Уже обломала.
– Но зубоскалить не перестала, – в тон ей ответил Бронбеус и продолжил: – Через месяц ты должна будешь предоставить несколько картин. Здесь, в Москве. Представителю академии. Он часто бывает в Москве. Скажу больше: в последнее время он у меня останавливается. Так что здесь у меня полпредство и штаб-квартира одновременно.
– Я сознаю, сколь высока эта честь. Но сейчас я ничего не могу ответить.
– То есть как это – «ответить»? Да кто у тебя спрашивать будет. Завтра же примешься за составление экспозиции.
– Начну с того, что я даже домой попасть не могу. А некоторые мои работы уничтожены.
– А что, собственно, случилось?
– Дело в том, что я изготовила несколько полотен, копий, что ли, Левитана и Серебряковой, для некоего Льва Степановича, как же его, известная фамилия… Да Шишкина же…
Она заметила, как Бронбеус напрягся и стрелки его усов поползли вверх.
– Шишкин? Что ты, говоришь, делала для него?
– Несколько копий, несколько, даже больше, картинок в манере Серебряковой, как бы из числа утраченных работ. С ее подписью, Бронислав Бенедиктович.
– На каких условиях?
– Сначала мне сказали, что это нужно для какой-то фирмы, для украшения ресторана и офиса.
– А потом? Что было потом?
– Выяснилось, что картины эти то ли проданы, то ли их собираются продать. Для меня в этом никакой разницы нет.
– Прости за вопрос: сколько они тебе заплатили?
– Расценки зависели от того, насколько мои работы похожи на Серебрякову.
– Понятно. Это очень серьезно, Наташенька.
– Догадываюсь. Вернее, знаю точно.
– А почему ты не можешь бывать дома?
– Кто-то побывал там однажды и перевернул все вверх дном.
– Что искали? Не Левитана же.
– Нет, картин уже не было. Искали другое. Но я пока об этом не стану вам говорить.
Она тут испытала острое чувство неприязни к себе. Говорить не хочет, а приперлась. Презренное геройство.
– Напрасно, – ответил Бронбеус как-то виновато. Плохой, мол, ты педагог, старина.
– Я скажу позже, обязательно, обязательно, Бронислав Бенедиктович. Но сейчас я хочу кое-что выяснить для себя.
– Но где же мама и брат?
– В Швейцарии. Но это не упрощает, а усложняет дело. На задаток одного из заказов мне удалось отправить их в клинику, где Васе будет сделана операция.
Срок операции приближается, а я не только не могу выслать вторую часть суммы, но мне еще нужны деньги, чтобы избавиться от людей, которые меня преследуют.
– Все же не понимаю: если они получили картины, что им еще надо от тебя?
– А это вторая часть моей истории, пока я не готова ее рассказать. Но они ищут не только меня, еще и ту вещицу, которую я делала.
– Если я правильно понимаю ситуацию, Наташенька, ты не избавишься от них даже в том случае, если выложишь сумму, в сто раз превышающую ту, что они тебе заплатили.
– Тогда у меня нет выбора.
– Вздор, выбор у человека есть всегда. – Бронбеус замолчал, задумался. – Когда я узнал Льва Степановича Шишкина, он прочно сидел в партийных кругах, преподавал в институте, занимался молодыми живописцами «вплотную», как он любил говорить. Одно время кафедру творчества возглавлял молодой талантливый художник.
Бронбеус назвал известное Наташе имя. Не так давно вышла первая солидная монография о его творчестве, на глазах приобретающем классический закал и чекан.
– Так вот, в компетентные органы стали поступать письма, написанные в одном стиле. В прошлом году мы с моим другом побывали в этих органах и с письмами ознакомились. В них писалось о том, что этот художник порочит советскую власть, является пропагандистом западного искусства и образа жизни, развращает советскую творческую молодежь, ну и прочая ахинея. Потом, когда художник был отрешен от должности, от руководства семинаром, у него остались какие-то считанные часы по истории искусства, Шишкин инициировал ученый совет, превращенный им же в судилище.
Инкриминировали художнику, что он избил старушку, читавшую какие-то лекции по авторскому праву.
– А старушка это подтвердила?
– Ее вызвали к ректору, она просидела в его кабинете несколько часов. Что он ей говорил, не знаю, но вынудил ее написать заявление, порочащее художника. Правда, на ученый совет она не пришла. Но Шишкину было довольно ее заявления. Создать общественное мнение на его основе не составило труда.
– Как это все Шишкину удалось?
– Кого-то он запугал. Кого-то подкупил. Но за исключением шести человек весь преподавательский состав проголосовал за увольнение этого художника. Через два дня он умер от сердечного приступа. А еще через полгода Шишкин выставился с его картинами.
– Как же так, это же что-то запредельное.
– Для Шишкина – нет. У него специфическая идеология, составленная из обломков разнообразных учений, в том числе восточных, о которых он слышал нечто. В основе этой его идеологии особая провокативность. Я, мол, к себе отношусь безжалостно, к вам, извините, тоже. Не могу по-другому, дескать.
– В принципе такая манера характерна для многих людей, только не в таких же масштабах, – поразмышляла и Наташа, примеривая к себе эту рваную форму.
– Ну, этот масштабен. Несмотря на свою карликовость во всех смыслах. Это можно было бы назвать бунтом маленького человека.
– Конечно, – согласилась Наташа. – Можно, да и еще как-нибудь. Но я тем не менее не пойму, как это выставиться с чужими картинами.
– А для Льва Шишкина и это не вершина. Потом он, ничуть не смущаясь, говорил, что был лучшим другом художника, а выставился только доя того, чтобы спасти творения от гибели. Прецеденты, мол, бывали и не такие. Ссылался на Средневековье. И все куда-то бегал, советовался.
– Как же вы, Бронислав Бенедиктович? Какую позицию вы занимали?
– Да прямую. Я всю жизнь с ним борюсь. Но единственное, чего я добился, что он так и не стал заведующим кафедрой творчества, хотя очень к этому стремился, и последние пять лет не является преподавателем института.
– Но это же очень много.
– Нет. Слишком мало. Он успел своими щупальцами опутать институт, он развращает молодежь до сей поры. Это, собственно, не человек уже, Наташенька, но воплощение зла. Лживыми посулами известности и прочного заработка он прельстил слишком многих. И стоило молодому дарованию поработать на этого господина, как происходили странные вещи: люди просто-напросто исчезали.
– Как – исчезали?
– Да в прямом смысле. В лучшем случае они бросали живопись. Навсегда. Ты помнишь Александра Волкова?
– Как же. Что с ним? Я слышала, что он за границей.
– Да, фермерствует в Швеции. С ним все в порядке, по крайней мере с этой стороны. Но писать он бросил. Не объясняя причин даже близким друзьям. А ведь талант имел колоссальный. Другие вовсе канули. И никаких известий, никаких данных, как будто и не было людей.
Наташа вспомнила Леху Филимонова и содрогнулась. С ней могло произойти то же самое.
Бронбеус заметил реакцию ученицы.
– Вот исходя из этого, я хочу знать всю правду о твоих контактах с Шишкиным.
– Бронислав Бенедиктович, я сама, не знаю, какую роль в моем сюжете отвести Льву Степановичу, а какую другим представителям уголовного мира. Сначала я сама должна все выяснить.
– Девочка моя, я приобрел на этой войне не только болезнь сердца, но и колоссальный опыт. Тебе лучше поделиться со мной всеми опасениями и предположениями.
– Я не уверена, что. Шишкин замешан еще в одном деле. Не хочу делать преждевременных выводов.
Он поднял на нее глаза, полные сожаления:
– Где же ты жила все это время, девочка, если тебе нельзя было появляться дома?
– Да где попало. Но у меня теперь мастерская есть. Правда, мне и туда нельзя. Там окопался придурочный Стас, которому неизвестно что от меня надо. Примите меня на постой?
– Конечно, конечно, три комнаты, разместимся. А где у тебя мастерская?
– В Перове.
– Это не мастерская ли покойного Акакия?
– Точно.
– Косу ты напрасно отрезала. Все проходит, а волосы женщину украшают всегда. – Бронислав Бенедиктович поднял глаза и радостно произнес: – А вот и Слава. Как там у нас, наконец, с ужином?
Наташа обернулась и чуть не упала с кресла. В проеме дверей стоял, скрестив руки на груди, псковский верзила-реставратор в ее фартуке с зелеными цветами.
Это было выше Наташиных сил.
«Так вот кто поставил на ноги и холит Бронбеуса. – Она старалась думать просто и последовательно, чтобы не свихнуться. – Уж не он ли представляет Парижскую академию?»
– Добрый вечер, – мрачно произнес Владислав Алексеевич.
«Господи, сделай так, чтоб он не слышал нашего разговора», – пронеслось в голове Наташи.
– Здравствуйте, – ответила она. – Кроме всех ваших оригинальных достоинств вы еще и подслушиваете?
– Слава – самый надежный человек в мире, – вступился за бывшего ученика Бронбеус. – Кроме того, Наташенька, он только что появился с кухни и, думаю, готовится нас пригласить отведать его фирменной и пречудесной ухи из осетрины.
– Я поняла, – сказала Наташа, изо всех сил стараясь скрыть, что страшно рада видеть своего личного верзилу, – во Пскове вы тоже готовили себе сами.
– Иногда, – ответил он, – в монастыре очень хорошо кормили. Но, честно говоря, л люблю потратить немного времени на приготовление хорошего блюда. Например, белые грибы с соусом из белого вина.
– А как это готовится? – изумилась Наташа.
– Весь фокус в том, что грибы не жарятся, не варятся, они просто маринуются в течение двух часов в вине особого сорта с добавлением двенадцати различных приправ.
– Хотела бы я попробовать это блюдо.
– Надеюсь и даже уверен, что смогу блеснуть перед вами этой гранью своего дарования.
– От скромности вы не умрете, Владислав Алексеевич.
– Я вообще не умру, – ответил реставратор.
Все это время они накрывали стол в большой комнате, стены которой тут и там оказывались картинами.
– Обрати внимание – вот работа Славы. Я ее очень люблю и выпросил у него. – Бронбеус показал Наташе пейзаж, какой-то мрачный, но величественный – скалы, сосна на утесе, где-то глубоко внизу яркое, серебряное озеро и рыбачьи лодки на нем. «Скорее всего, Алтай», – подумала Наташа.
Бронбеус извлек колоссальную скатерть, которая только одна и могла покрыть длинный обеденный стол, вдоль которого Наташе приходилось всякий раз совершать двенадцать шагов, расставляя большие и малые тарелки, бокалы, раскладывая вилки разной формы и величины.
Владислав Алексеевич поставил на стол вино в двух бутылках, по необычной форме которых Наташа поняла, что это вино от друга-винодела из Франции, расположил вокруг бутылок закуски в плоских тарелках: сосьвинскую селедку, как поняла Наташа из восклицания Бронбеуса, муксуна, заливное из телятины, украшенное зеленью и крошечными дольками разнообразных овощей, а кроме того, виноград, яблоки, груши в хрустальных вазах.
Он пригласил Наташу и мастера к столу и внес поднос с дымящейся ухой.
– Это уха? – спросила Наташа, разглядывая то, что было в ее тарелке, – большие куски осетра, залитые ароматным густым бульоном, скорее всего заправленным пшеничной мукой, и посыпанные белым перцем.
А где картошка, морковка, лук, обилие прозрачной жидкости и прочие атрибуты ухи?
– Это настоящая уха, – ответил реставратор. – Если вам предложат нечто из рыбы, картошки, морковки и лука, ни в коем случае не называйте это ухой, это всего лишь рыбный суп. В ухе главное – рыба, а в качестве наполнителя для бульона используются разные крупы, я предпочитаю муку. Да вы попробуйте.
Блюдо действительно оказалось волшебным.
– Где вы научились готовить?
– Моя мать отменная повариха.
Я всегда увлекался этим делом, а кроме того, военно-полевой образ жизни, который я вел некоторое время, и общение с лучшими представителями многих наций научили меня относиться к приготовлению пищи как к важнейшему из искусств.
– Где вы вели военно-полевой образ жизни?
– В Сербии.
– Вы там жили?
