Текст книги "Подари мне краски неба. Художница"
Автор книги: Елена Гонцова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Наташа помрачнела.
– Выпей витаминного чая, – предложил Бронбеус, – на выбор – шиповник, мята. Или тот и другой сразу. Ты успокоишься. Хватит себя терроризировать. Мало ли что по глупости или неведению можно нарисовать. Умения много, а приложить некуда. И наворотить можно такого, что из-за этих картинок люди гибнуть начнут. Я знал одного замечательного графика, типичного визионера, то есть духовидца. Ему принадлежат лучшие иллюстрации к «Слову о полку Игореве», помнишь?
– Нет, – честно призналась Наташа. – Я безграмотная.
– Так вот, на его ранних работах свихнулось такое количество народа, что он в какой-то момент призадумался. Один из его любимых учеников повесился на дубе, который наш гений изобразил в качестве центра одного знаменитого цикла. Покончил жизнь самоубийством, стало быть, в пространстве картины. Да не стоит об этом, я вижу – тебе неприятно. Но в конце концов все как-то там обошлось. Стихии.
– Кстати, вы завели этот разговор, Бронислав Бенедиктович. Я не то чтоб давно… хотела спросить об одной вещи.
– Спрашивай, девочка моя. – Бронбеус насторожился.
– Все эти художественные миры штука опасная, как я понимаю. Художник уходит навсегда, оставляя только фрагменты себя, своего или общего. И вот я, допустим, обживая чужие лица, примеряя к себе нечто, могу угодить в ловушку. Так ведь?
– Слушаю тебя внимательно.
– Мне часто снилась Серебрякова.
– Ожившие картины? Или что?
– Нет, в том-то и дело, что собственной персоной. Я общалась с ней непосредственно в Париже, где никогда не была, как вы знаете.
– Как она выглядела?
– Выглядела она, прямо скажем, неважно. Как что-то незавершенное, недописанное. Или такое… Помните васнецовскую птицу сирина?
– Образ печальной души.
– Не понимаю.
– Сирин – в одной из интерпретаций – образ печальной души.
– Тогда нет. В ней было что-то кроме печали.
– И это травмировало тебя?
– Да.
Бронбеус задумался. Он походил по кабинету, точно собираясь достать какой-нибудь манускрипт с картинками, изображающими средневековую мифологическую нечисть, которую Наташа и ее однокурсники одно время плотно изучали, находя непременное сходство этих уродцев с кем-либо из знакомых и недругов.
– Ясное дело, что это была никакая не Серебрякова. Почему я так думаю, девочка моя? Серебрякова может явиться, как я думаю, птицей какой-нибудь иной, здешней, птицей малой лесной, она все же легкая, изящная…
А ты стала жертвой нападения чего-то иного… О чем она говорила с тобой? Это очень важно.
– Мне показалось странным, что она как бы знала обо мне что-то и управляла мной при помощи этого знания.
– Так-так. Значит, я прав. Натуры артистические в какой-то момент за помощью могут обращаться куда угодно. По неразумию. Бессознательно. Не станешь же ты отрицать, что…
– Да, вы, скорее всего, правы, – грустно ответила Наташа. – Я о чем-то просила, не знаю – кого… Да откуда мне знать-то? Я обыкновенная московская девчонка, подруги у меня обыкновенные, тряпки, духи, женихи… А тут потусторонний натиск, как вы говорите.
– А что твой жених, он в порядке?
– Да, Бронислав Бенедиктович.
– Так вы расстались? Весьма, весьма… Чем он тебе не угодил? Ладно, не буду, не буду. Я-то думал, признаться…
– Он изменил мне. А все остальное не имело значения. Это я теперь поняла. Он, похоже, искал любой способ от меня избавиться, думая, что не отвяжусь от него. Дурак.
– Конечно, дурак, – расхохотался Бронбеус. – Большой такой дурак.
Наташа посмотрела на Бронбеуса с удивлением.
– Я к тому, Наташенька, что во многих людях ты просто не нуждаешься. В силу возраста ты не могла этого понять. Детский страх одиночества и тяга к людям, замешенная на нем, – вот что руководило тобой все это время. Боязнь в толчее пропустить ценное, остаться на вымышленной тобой обочине и тому подобные детские страхи… Но должен сказать тебе, что ты очень нуждаешься во Владиславе.
Особенно если являются такие видения. Рядом с тобой должен постоянно находиться человек, который бы не уставал заниматься тобой, которому это было бы не в тягость. Трезвый, с ясным умом, жизнестойкий, мужественный. Иначе ты не справишься с собой.
– Бронислав Бенедиктович, я ведь взрослая. Что уж вы так.
– Должен я когда-нибудь поставить точку в твоей учебе, – добродушно произнес старый мастер. – Не было для этого ни времени, ни повода. Ты все порхала. Перед твоим отъездом во Псков я собирался прочистить тебе мозги, но это оказалось невозможным.
– Отчего же? Мне кажется, тогда я готова была ко многому. Да правда, правда. – Она обращалась к старому мастеру почти просительно.
– Тогда ты была еще маленькой.
Наташа вспомнила свою, псковскую истерику, завершившуюся чудесным вечером, который сблизил ее с Владиславом.
Не согласиться с учителем она теперь не могла.
– Я ведь не лучшая ваша ученица, – виновато сказала она.
Бронбеус посмотрел на нее бесхитростно и прямо.
– Ты имеешь в виду Владислава? Это особенная статья моей деятельности. Он всегда был слишком серьезен, слишком замкнут. Его буквально выталкивать приходилось к людям.
– Мне он тоже поначалу казался бирюком.
– Это он перед тобой кочевряжился. Или еще что-то. К тому времени как ты его встретила, он вполне полюбил человеческое общество. Странной любовью, конечно.
– Я видела только одну его картину, и фрески он восстанавливал гениально.
– Как бы это тебе объяснить, Наталья, это и есть его… картины. Это его видение. Он замечательный изограф.
– Бирюк все же, – несколько разочарованно сказала Наташа, – другой, но бирюк.
– Отчего же, – возразил Бронбеус, – думаю, что он собирается рассказать о себе сам. Ну или показать. И я не вправе ему в этом препятствовать. Это у него теперь увлечение такое. Он вообще удивительно увлекающийся человек. Первые списки с древних икон он делал поразительным образом, пользуясь огромным увеличительным стеклом, столь мелкой проработки деталей я вообще не могу припомнить. Для Славы прежде всего характерна работа с колоссальным запасом прочности, что ли. Уверен, что в жизни он такой же. Я-то другой, куда мне его понять. Скажу только, что он перепробовал множество профессий. Скульптор, камнерез, ювелир, да бог знает что еще. Из него вышел бы грандиозный режиссер, если бы…
И старый мастер махнул рукой, мол, все вы, дети, незнакомое племя, гадай тут о вас.
Наташа подумала, что Владислав был для него чем-то вроде сына. Супруга давным-давно жительствовала в Польше, единственный ребенок, большеглазый изнеженный мальчик, которого показывала фотография на письменном столе, умер там же лет десять – двенадцать назад. Сейчас ему было бы столько же лет, сколько Владиславу. Стало быть, реставратору всего тридцать лет. Он старше ее на десять. Когда же он все успел? Да еще воевал.
Наташа подумала, что он снова может отправиться на войну. Эта мысль показалась ей невыносимой.
Она должна обратить его к мирной деятельности. Например, к ремонту квартиры. Для реставратора такого уровня – это легкая прогулка. Идея ей пришлась по душе. Уж ей-то он не откажет. И она сможет блеснуть перед ним своей хозяйственностью и домовитостью. Не все же она от бандитов бегает и живет по чужим углам. Но вдруг он поглядит строго и сообщит, что немедленно уезжает во Францию, например.
«Что это он поперся во французское посольство? Почему не в английское? Он больше похож на англичанина. Пробковый шлем, карабин, выгоревшая одежда, юг». Она с досадой подумала: «Обещал мной заниматься, а сам исчез».
Ремонт действительно показался Наташе единственным выходом из того, что сейчас происходило. Во-первых, так она может объяснить разгром в квартире, не травмируя при этом Тонечку и Зою Егоровну, во-вторых, ремонт напоминал ей реставрационные работы, которые она с недавних пор полюбила.
– Слава с пяти утра на ногах, – словно ответил ее мыслям Бронбеус. – Не думай, что для него это утомительно. У него монашеская закалка.
Она была уверена, что Бронбеус знает о происшедшем в Никольском-Трубецком, но просто-напросто не хочет раньше времени заводить разговор об этом. Да что за разговор тут может быть?
Можно было бы произнести культовую фразу: «Я подумаю об этом завтра», но и тут что-то не сходилось. Наташа решила придумать картину. Но фрагменты теснили друг друга, и целого она сложить не могла.
«Не его ли рук дело эта бандитская распря? Не это ли имел в виду Бронбеус, отмечая большие режиссерские задатки своего любимого ученика?»
Она представила, как он в криминальном стиле сообщает по телефону место, где находится предмет вожделений, изготовленная ею матрица, прибавляя что-то, захватывающее бандитский дух, как ориентирует туда же группу захвата.
«Это значит, что он знал много больше, чем я могу себе представить сейчас. Фирма, ценные бумаги которой хотели получить преступники, была французской. Неужели Владислав работает по совместительству на какие-то французские структуры? Опять же французское посольство. Теперь на каждом шагу сталкиваешься с буржуйскими проявлениями. Чем этот реставратор не буржуи? Кажется, он любит Леонардо да Винчи. Уж тот-то был штучка. Одевался не хуже Владислава Алексеевича. Да и фресками баловался».
Наташа подумала, что вплотную подошла к разрешению этой загадки.
«Он, скорее всего, причастен к этой фирме, академию же представляет до кучи, меценатствуя, так сказать. Денег у него куры не клюют. Во Пскове работал бесплатно, сам говорил. У таких фирм служба безопасности работает как часы. Узнали заранее, что готовится попытка дискредитации доброго имени фирмы. Как узнали? Да так вот узнали, и все. Бронбеус тоже что-то скрывает. Ведь он этого Льва Шишкина знает как облупленного. Стало быть, Владислав знал не меньше. Я оказалась приманкой. Этот доблестный представитель французской фирмы рисковал мной, потеряв стыд и совесть. Негодяй. Я-то думала, спаситель явился. А он боролся за свою собственность».
Так думала Наташа довольно вяло, сообразив одно: дело-то было серьезное.
Что-то говорило об этом неопровержимо. Свидетельствовало без лишних вещдоков. Радовало то, что до рядового исполнителя этого гнусного заказа никому на таком уровне нет особого дела. Это точно. Но, выпутавшись из одной истории, она влипла в другую, из которой вовсе не было рационального выхода, только иррациональный.
«Владислав во Пскове говорил, что давно следит за мной. Как бы невзначай проговорился. Как Леон Киллер неизбежно должен был назвать имя Стаса и назвал-таки. Все люди одинаковы. Тоже, нашла себе принца. Принц-буржуй, блюститель интересов собственной фирмы».
Она уже превратила его в магната.
Но все-таки пасьянс почему-то не складывался.
Владислав из французского посольства не возвращался, чтобы быть немедленно допрошенным Наташей, которая уже сгорала от нетерпения разрешить все друг друга опровергающие загадки.
«Наверное, по магазинам шатается, подарки покупает, чтобы вину загладить».
О какой вине она вела речь, было уже непонятно. Виноват, что раньше не вмешался? Но во что он должен был вмешаться? Бронбеус и он знали обо всем, кроме того, что ко всему этому процессу причастна она. Так тут она одна виновата. Перед отъездом во Псков она ведь могла все рассказать учителю. Не только могла, но собиралась сделать это. Что ее удержало? Какой-то ложный стыд или гордость. Мол, сама справлюсь, сама во всем разберусь.
Не могла. Она была тогда горделивой маленькой девчонкой, зарабатывающей для семьи большие деньги своим талантом.
Оказывается, плевать тем было на ее талант.
«Разве Остроуховой что-либо понятно? Считает, поди, в глубине души, что я взяла только усидчивостью, образованностью, ненавистной ей. Да, пожалуй. А эти хмыри слишком много имели дел с такими, как я и что барыгам в нашем ремесле, кроме лишних долларов?»
Оказывается, это был обычный конвейер, связанный с войной поколений. Наташа слышала, как по дешевке, нуждаясь в деньгах, блестящий молодой драматург продал навсегда несколько пьес престарелому и давно исписавшемуся театральному деятелю. Она даже была знакома с этим на редкость остроумным молодым человеком, запомнила его жену, красивую актрису без комплексов, требовавшую новых нарядов.
Она ждала Владислава напряженно и боялась его прихода.
И была разочарована простотой и безыскусностью его появления.
Верней, она поняла, что он пришел к ней. Это странное разочарование сменилось чувством благодарности и припадком беспричинного веселья.
Он принес из французского посольства официальное приглашение на участие в выставке и без обиняков сообщил, что ему известны подробности событий, связанных с французской фирмой. О происшедшем в Никольском-Трубецком он знал тоже.
То, что он знал подозрительно много, не слишком поразило Наталью. Она успела обдумать всевозможные варианты, и рядом с чудовищным построением, только что воздвигнутым ею, сказанное Владиславом выглядело набором простых арифметических операций.
О владельце фирмы он отозвался с уважением как о старинном знакомом.
– Матрица не была обнаружена. А вот фальшивые доллары печатали вовсю. Для самых разных нужд. И качество подделки было отменным. Их-то как раз там оказалось огромное количество.
– Как все произошло? Ты к этому причастен? Мне совершенно непонятна твоя роль.
– Слух о том, что существует такая матрица, возник намного раньше, чем она была изготовлена. Все завертелось прежде, чем реально начал воплощаться преступный план. Охотиться за ней начали сразу. Попытки фальсифицировать документы фирмы предпринимались на протяжении нескольких лет. Для чего – другой вопрос. Я полагаю, что тут живой интерес родины доллара, для которой сотрудничество России с Европой ненужная роскошь. Что касается меня, то я не мог остаться в стороне. Владелец фирмы – близкий друг моего отца. А поскольку я непосредственно занимался международным шпионажем, выполняя поручения различных фирм, то мне и предложили заняться этим делом.
– Твой отец – француз?
– Да, он француз. Моя фамилия – Гарнье. Мама – русская, ее фамилия – Полторацкая. Прадед эмигрировал во время революции. К счастью, на чужбине он оказался не с пустыми руками. Он купил на юге Франции виноградник.
– Так вот откуда друзья-виноделы?
– Да, виноградники принадлежат теперь маме, и я с удовольствием помогаю ей вести дела, ввода нет других, более неотложных.
– Тебе поручили найти этих фальшивомонетчиков? А я у тебя была приманкой?
– Все не так. Здесь замешана война, которую вел наш Бронбеус с Шишкиным, я хотел помочь старику.
Когда Бронбеус узнал, что один из его учеников занимался изготовлением фальшивых картин по заказу Шишкина, а потом был убит, старик тут же вызвал меня. Это совпало с моей командировкой от фирмы. А вскоре выяснилось, что цель моя и Бронбеуса – одна. Дорожка из фальшивых акций фирмы вела прямо к Шишкину. Но я не знал, что ты причастна к этим событиям. А когда узнал, оказалось, что без твоей помощи мне пришлось бы много сложнее. Часть расследования ты провела самостоятельно, сама не подозревая об этом. Одно плохо: матрица не нашлась, и где она может находиться – неизвестно.
Для Натальи все окончательно прояснилось и столь же определенно запуталось.
– Тебе нечего больше бояться, – сказал Владислав. – Но матрицу ты должна найти. Вчера, когда ты сказала, что логово находится на даче Парфенова, я позвонил по тому же телефону перовскому авторитету и тем людям, которые могли передать информацию Шишкину. И сказал, что интересующее их клише находится на этой пресловутой даче. Потом я связался с представителем фирмы в России, который уже действовал по своему усмотрению. Единственное, что я не сообщил ему, – то, что матрица была изготовлена. Он не замедлил связаться с соответствующими органами. Все курки были взведены, и драма на даче завершилась незамедлительно. Сегодня ранним утром. Правда, исчез Шишкин. Судя по всему, его не было на даче. Видать, нюхом почувствовал опасность. Боюсь, он может объявиться где-нибудь неподалеку. Пока матрица не найдена, ты все еще в опасности.
– Вчера ты говорил, что завтра, то есть сегодня, нас не будет в Москве, – произнесла Наташа в задумчивости первое, что пришло ей в голову.
– Нам с тобой пока нельзя уезжать. Я еще и за Бронбеуса беспокоюсь.
– Тогда мне нужна твоя помощь.
– Что именно?
– Нужно съездить со мной в одно место, там спрятана небольшая сумма денег. Достаточная для того, чтобы сделать ремонт в моей квартире. Мама просила.
– Ну, если мама просила… – Он говорил несколько насмешливо. – И если Бронислав Бенедиктович снимет по моей просьбе твой бессрочный домашний арест.
– Нет, – ответил Бронбеус, – никуда вы не пойдете.
– Почему? – одновременно спросили они.
– Знаю, что старики, особенно такие, как я, утомительны. Но потерпите еще немного.
– Мы быстро, – заторопилась Наташа. – Мы ведь по делу, мы не станем прогуливаться там.
– А как же сломанный каблук? – в той же насмешливой манере спросил Владислав и протянул ей огромный пакет с надписью NIVEA.
– Это гуманитарная помощь французского посла? – спросила Наташа, разглядывая маленькие светло-коричневые туфельки и раскладывая на столе другие подарки, на которые втайне рассчитывала.
– Гонорар за помощь, оказанную известной французской фирме, – серьезно ответил реставратор.
Наташа решила пропустить мимо ушей эту фразу. Чего в ней было больше, черного юмора или правды, о которой она гадала как на кофейной гуще, не имело значения.
Бронбеус не без удивления посмотрел на реставратора, но ничего не сказал смирившись с тем, что его на время оставят одного. Может быть, он привык за эти дни обедать и ужинать в приятном кругу, а не на холостяцкой профессорской кухне.
Туфельки оказались впору, чему она нисколько не удивилась. Среди подарков было и летнее платье, бежевое, из рогожки, с кокеткой из лионских кружев того же тона.
До Киевского вокзала они добрались на частном драндулете, у которого, несмотря на жару, работала печь.
– Ты открываешь мне новые горизонты, пошутил реставратор, – я не знал, что можно греться таким образом.
На электричке они проехали до платформы Мичуринец и оттуда по травяной дорожке вдоль полотна двинулись к тайнику в сторону Переделкина.
«Как все нелепо, – думала она, – действительно, я и не знала, что можно быть идиоткой и не догадываться об этом».
На что она надеялась еще несколько дней назад? Что ею руководило? Что это за деньги, которые она сняла в сберкассе и спрятала в пустынном и диком месте?
Никакой нелепости в происходящем, как видно, реставратор не находил. Стадо белоснежных коз, переходящих полотно, деревенский воздух, огромный дуб, залатанный кое-где листами железа, – все ему нравилось.
– Бронбеус, – заметил он, разглядывая дуб.
– Ты обшил его железом?
– Да нет, он сам.
– Ты никогда не бывал здесь?
– Нет, это ведь городок писателей. Они, верно, и сейчас тут живут.
Мне кажется, вот эти собачки с маленькими бородками или вон те, такие продвинутые и внимательные, – души советских писателей, которые тут обитали. Смотри, какие они смешные. Но могут и укусить.
– Не смейся над чужим горем, – рассердилась Наташа. – Красивое место. Тут недалеко жил Пастернак, к нему в гости Заболоцкий приезжал. Все остальное не имеет значения. А потом, тебя не сильно-то укусишь. Прибьешь собачку за ее советскость и глазом не моргнешь.
– Тут ландшафт, как на брейгелевской картине «Возвращение стад».
– Не подлизывайся, – сердилась Наташа, – это мой ландшафт. У Брейгеля своих довольно. А сейчас не подглядывай, – попросила она, – выковыривать деньги, спрятанные в несчастье, – дело интимное, сокровенное.
– Ты уверена, что это здесь? – засомневался он. – Это, конечно, центр города, но тут явно не ступала нога человека. Никогда.
– Уверена, уверена, – отвечала она, – подержи свой гонорар-подарок. Я босиком прогуляюсь.
Денег на месте не было. И места этого не было. Она пришла в недоумение. В арке зашумел ветер, почудился странный голос, окликающий ее, вроде того, из сна. Она потерла глаза и увидела, что зашла в арку с другой стороны.
Деньги были на месте, утрамбованные в тот самый контейнер из-под салата. Она засунула контейнер в пакет и вернулась, вспомнив, как буквально прокрадывалась несколько дней назад с другой стороны железнодорожного полотна, чтобы не быть замеченной, к заранее придуманному тайнику. Она была та же сейчас.
Но она была не одна.
От этого она чувствовала себя, вопреки здравому смыслу, более слабой.
У колодца, где саврасовский старик полоскал бесчисленные бутылки, она вымыла ноги и опять стала чуточку выше на каблуках.
– Я думаю о нашем замечательном старике, – сказал Владислав. – Чем бы я стал без него, подумать страшно.
– Что ты имеешь в виду?
– Вопрос поставлен неверно. Я имею в виду тебя.
– Мне его жаль, – ответила она, прикинувшись, что не поняла. – А что я могу сделать для него. У меня мама, брат. Дай бог, чтобы Васенька выздоровел. Я могу иногда навещать старика. Например, сварить огромную кастрюлю украинского борща.
Она поймала на себе мгновенный взгляд реставратора.
«Так он пишет свои картины, – подумала она, – если он их вообще пишет».
Она представила, что реставратором управляет нечто, настолько превосходящее его самого, не говоря уж о ней, или старике, или ком-то еще, и испугалась, что тот может сейчас же отдалиться, а потом и вовсе канет в своих палестинах.
«Где-то ведь жил да был все это время… без меня. Без кого бы то ни было».
Так деликатно поправила она свои размышления.
– Нужен, конечно, ему борщ мой. Да и вообще-то мое присутствие, сколько я теперь понимаю, в основном надрывало ему сердце. Я тут не красуюсь. Это правда.
– Это не обязательно.
– Что «это не обязательно»? – передразнила она.
– Да все
– Не человек, а загадка природы.
– Какая самокритичность!
– Да я же о тебе.
– Нет, о себе.
– Какая самоуверенность, – ответила Наташа безо всякого упрямства, а только чтобы ответить. – Чем без толку со мной препираться на неизвестную тему, лучше бы ответил, как жить будем дальше?
– А ремонт квартиры?
– Ах да! Как это я забыла. Мешок денег тащу, а для чего?
– А говоришь, что знаешь себя.
– Да нет, не знаю. Себя – не знаю и тебя – не знаю. Как меня земля носит такую – тоже не знаю. Но ведь носит же. Есть же на мой счет какой-то замысел. Я что-то не уверена в моей способности ему соответствовать.
– Да редко кто соответствует, разве что злодей всегда полностью соответствует злодейскому замыслу. Там полное подчинение. А тут – свобода.
– Ты шутишь, а мне не до шуток.
– Надо поспешить к старику.
– Надо, – согласилась Наташа, – чем ты встревожен?
– Да так. Хотел бы я заблуждаться, хоть в этот раз.
– Что-то не припомню, чтобы ты хвастался. Или я близорука и в этом?
– Понимаешь, негодяй, которого ты знаешь, все же узнал меня в последний момент. Когда я учился, этот Шишкин еще преподавал в институте. А у него и без того есть причины мстить Бронбеусу. И теперь он свяжет все свои неудачи со мной… Это может его прямиком привести в Сокольники.
– Что же ты раньше не сказал мне об этом! Скорее же, скорее!
Они добрались до квартиры в Сокольниках довольно быстро. Владислав, которому почудился шум борьбы в квартире, стремительно и бесшумно открыл дверь и влетел внутрь.
Ни Бронбеуса, ни кого-либо другого в квартире не было.
Письма тоже не было никакого.
Наташа пришла в состояние крайней паники.
– Но мы ведь так не договаривались, да? Он не должен был никуда идти. Он собирался ждать нас, чтобы ужинать с нами вместе. Где теперь его искать? Куда он мог его выманить, подонок? Как старик мог пойти на эту встречу? Зачем?
– Это исключено, Наташа.
– Не-е-ет! – разрыдалась она. – Даже если все так, кто позволил тебе так пугать меня? Я не вынесу всего этого, наконец. Я же с ума сойду. Сплошные тайны и загадки. Ты производишь впечатление нормального и даже сверхнормального человека. Нормальный иностранец в постсоветской Москве. Глядишь на нас как на аборигенов, с полупрезрением. Бандюганов мочишь в сортире. Ты погляди на себя в зеркало, только не ужасайся. Твой холодный взгляд кого хочешь доведет до исступления. И ни слова о себе до сегодняшнего дня, и Бронбеусу запретил о себе говорить. Ты закупил во Франции вина и пудришь мне мозги для чего? Сколько ящиков этого пречудного напитка у тебя еще при себе и где ты хранишь это добро? Приманкой меня сделал, чтоб фирмочку свою французскую соблюсти в спокойствии. Разволновался немного, Штуцеру этому дурацкому чуть не полголовы снес. Как бы за меня. За мошну свою ты кулачищами машешь. За сундуки свои парижские.
Давно и подспудно готовившуюся истерику не пресекло, но только расцветило новыми красками внезапное появление Бронбеуса.
– Ах так! – завопила Наташа, собираясь с силами. – Домашний арест мне тут устроили. Вы мне кто? Родители? Я вам кто? Дите несмышленое?
– Конечно, – невозмутимо ответил Бронбеус. – Дите. Слава, возьми ее на руки.
– Наташа, – взмолился реставратор, – успокойся. Сейчас же ты будешь знать все.
Необыкновенный тон Владислава подействовал на Наташу. Не меньше подействовало и то, что от нее больше не будет никаких секретов.
– Простите меня, – сказала она. – Я никак не могу поверить, что все уже позади. К тому же эти деньги, которые я забрала в Переделкине, я не знаю, откуда они. Боюсь, что они тоже криминального происхождения. Что-то, кто-то опутывает меня, чтобы потом предъявить мне счет. Я ведь уже знаю, как это бывает.
– Эти деньги, – невозмутимо ответил Владислав, – заработаны тобой. Только ничему не удивляйся. Твои работы я собирал по мере поступления их на кафедру творчества через Бронислава Бенедиктовича, несколько картин я купил для себя. Банковские реквизиты я нашел в твоем сайте. Продавал я картины по международным расценкам, все правила и законы соблюдены. Твои картины в лучших коллекциях и музеях мира. Недавно, когда я делал доклад в Парижской академии о твоих работах, был заказан буклет с репродукциями картин, приобретенных разными музеями. К твоему приезду в Париж его уже издадут. Не беспокойся. То, что я прежде не посвятил тебя в это, пусть не обижает тебя. Мне показалось, что ты начнешь капризничать, затопаешь ногами, вот как только что, запретишь распоряжаться твоей интеллектуальной собственностью, ну и так далее.
Или совсем скроешься от меня. А это было бы для меня невыносимо.
– Отчего? – мрачно спросила она.
Первое, что пришло ей в голову после всех злокозненных испытаний, что из одной ловушки она угодила в другую. От этих мыслей стало страшновато. Дело не в том, что Владислав Алексеевич расставил какие-то сети, вовсе нет.
Он не собирался этого делать, но сеть тем не менее сплелась. И сквозь нее все будет видеться в ложном свете.
Но реставратор продолжал удивлять ее все больше и больше.
– Помнишь, я уходил, когда мы с учителем задумали устроить ловушку на даче? Так вот, потом я ходил во французское посольство и оттуда, по каналам посла, перевел деньги на счет клиники для твоего брата. Это те деньги, которые ты вскоре получишь за картину «Озеро», приобретенную в частную коллекцию. Правда, это пока единственная столь выгодно проданная картина. Зато музей – престижно. Помнишь, я говорил тебе, что подумаю в течение двух дней о своей жене. Так вот, я подумал, и в принципе уже давно.
– Подожди, – сделала Наташа слабый предупредительный жест. – Я не помню и не понимаю.
– При Брониславе Бенедиктовиче я прошу тебя стать моей женой. Я слишком долго думал об этом и потому боялся отказа.
Реставратор произнес две эти фразы раздельно. Вторая была явно заготовлена давно. Это Наташу и покорило, и развеселило, и растрогало. Он мог произнести эти слова во Пскове, например. Что же не произнес-то?
Все сложилось бы по-другому. И потому она немного капризно и опасливо ответила:
– А сейчас не боишься?
– И даже сейчас боюсь.
– Я должна все обдумать, – ответила Наташа, – все и даже это. На меня точно гора свалилась. Можно я уйду в свою комнату?
И, не дожидаясь ответа, тихонько побрела, поджав плечи и опустив руки.
Признание и предложение Владислава не было для нее таким уж неожиданным.
Что-то подобное должно было произойти. Она вообще ждала, что предложения замужества скоро валом повалят, если только она останется жива и невредима. В этом у нее не было ни малейшего сомнения, даже заранее созрел холодный и насмешливый интерес.
А в этом человеке запросто сошлись все возможные признания и предложения.
Но то, что она узнала о его давнем внимании к ней, было Наташе мучительно, и предложение показалось ей чуть ли не силой вырванным у Владислава.
Он не мог сейчас поступить иначе. И это ей не нравилось. Хотелось, чтобы он еще поухаживал за ней. Полгода, например. Или эти полгода уже миновали в несколько дней? О таких тонкостях рассуждать было невозможно. Какие уж тонкости, когда она столько нагромоздила всего, что запросто погребла бы себя под обломками.
Ведь матрица-то не найдена. Ее могут ждать крупные неприятности. Как отнесется к этому Владислав, его мать, отец, какой-то немыслимый фирмач, об этом страшно было подумать. Решив, что ситуация сейчас усугубилась до самой крайней черты, и опять по ее вине, она попробовала хоть как-то отвлечься.
Она достала из угла рисовую бумагу, взяла пакет с красками Первым делом в ее руки попалась плоская картонная коробочка из-под скульптурной мастики.
«Странно, – подумала Наташа, – как оказалась здесь эта коробка. Зачем я брала с собой мастику? Мне она сейчас совершенно не нужна». Она машинально открыла коробку и еще больше удивилась. Обыкновенно мастика расфасована в плотные полиэтиленовые пакеты, герметично запаянные. Тут же лежало нечто, завернутое в ветошь и промасленную бумагу.
Наташа развернула бумагу и ахнула.
Схватив содержимое коробки, она выбежала в коридор и ворвалась в кабинет Бронбеуса с криком:
– Владислав, я согласна! Вот она! Это она! Это она!
На ее ладони лежала матрица.
– Я не сомневался, что ты ее найдешь. Ты умница, Наташа. – Владислав взял ее на руки и закружил по комнате.
Бронбеус, что-то мгновение назад выговаривавший любимому ученику, пожал плечами и развел руками.
– Немедленно и торжественно утопить ее в Москве-реке, – воскликнула Наташа через минуту, у нее еще кружилась голова и дрожали руки, а в ступнях точна разбегались маленькие алмазные иголки, нужно было сейчас же освободиться от злосчастного изделия.
Они поехали к Москве-реке и с громкими возгласами бросили пластинку в темную воду.
– Отвяжись худая жистъ, привяжись хорошая, – кричала Наташа, – она утонула, она утонула! Надеюсь, тут не водятся реликтовые щуки, которые глотают металлические предметы.
И не родился тот рыбак, который поймает такую рыбину, и нет той кухарки, которая вытащит из рыбины матрицу. Навсегда запомню Большой Устьинский мост.
