Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Это воспоминание, внезапно захлестнувшее меня, вполне могло быть плодом моей фантазии. Мы с матерью никогда не говорили о моем отце. Каждое утро она рано уходила на работу. Когда я возвращалась из школы, мама уже ждала меня дома. Она была красивой женщиной, но по утрам у нее опухали глаза, а во второй половине дня обвисали щеки. Мне нередко хотелось пристальнее вглядеться в ее лицо, но она всякий раз быстро поворачивалась ко мне спиной, чтобы заняться делами по дому. На ее спине был отпечатан ядовито-яркий рисунок, напоминавший тарантула. Он следовал за движениями маминых рук, покачиваясь на гладком холодном полиэстере. Впрочем, что это я пишу о себе? «Чем гордился твой отец?» – спросила я у Тоски. «Он упоминал, что родился в той же стране, что и Кьеркегор. Он чрезвычайно гордился этим. Мать смеялась и говорила: „Как хорошо, что ты из маленькой страны. Если я начну перечислять всех великих деятелей культуры, которые были гражданами моей страны, мы до вечера не закончим – «Не очень тактично с ее стороны». – «Моя мать была умна и бесконечно любопытна. Потому-то она и уехала в эмиграцию, где написала автобиографию. А вот я не могу писать, мне непременно нужна помощь человека». – «Принимать чужую помощь – это тоже важное умение. Позволь мне написать о твоей жизни!»

Внутреннее пространство моей головы окутал плотный туман. Что-то будет дальше?..

– Что с тобой? – спросил голос, принадлежавший не Тоске и не моей матери. – Влюбилась в кого-то?

С трудом открыв глаза, я увидела перед собой мужа. На его лице мелькнула усмешка, быстро сменившаяся тревогой.

С кем крутишь-то? У тебя же работы невпроворот. Где ты находишь время на всякие амуры?

– Пока ты не наплел новых глупостей, пойдем лучше порепетируем.

– Я с тобой разговариваю, предлагаю новые идеи для номера, а ты – ноль внимания!

– Потому что я была мыслями в другом месте. В своем детстве.

– Опять? Слушай, может, прогуляться сходим?

– Хорошая идея. Нам обоим нужно проветрить голову.

Мы вышли из фургона и встретили на улице Панкова, идущего со стороны главных ворот. Вероятно, вид у нас с Маркусом был совсем загнанный, потому что Панков обратился к нам непривычно мягким тоном:

– Тоска настоящая артистка, на сцене она блистает. Я уверен, что ваш с ней номер ждет успех.

Едва Панков отошел на несколько шагов, муж зашептал мне на ухо:

– Это он над нами издевался? С какой стати нас ждет успех? Сегодня снова пойду в библиотеку. Тут, в цирке, мне ничего нового в голову не приходит. Я чувствую себя запертым, это какой-то тупик, мне здесь невыносимо тяжело. Понять не могу, как я сумел прожить всю свою жизнь в цирке.

Маркус поплелся в библиотеку, а я села перед клеткой Тоски, скрестив ноги. Ощущение заперто-сти в цирке было мне знакомым, потому что в цирке есть все, точнее говоря, все возвращается в цирк – детство, покойники, друзья. Что толку искать за воротами цирка?

Я продолжала сидеть перед Тоской, не меняя позы. Медведица явно скучала. Она улеглась на спину и стала играть с когтями на своих ногах. Я почувствовала горячее дыхание на затылке, обернулась и увидела Хонигберга.

– Ты тут одна? – спросил он, ухмыляясь.

– Вообще-то мы здесь вдвоем с Тоской. А вместе с тобой нас уже трое.

– Маркус опять убежал? Ты всегда одна. Не скучаешь?

– Не подходи слишком близко. У тебя все подошвы в грязи. Где ты так извозился?

– Там, куда ходить нельзя.

Он снова ухмыльнулся, и я мысленно поморщилась.

Я и сейчас помню, что цирк окружали заболоченные поля. Возвращаясь домой из своих тайных вылазок, я нередко обнаруживала на подошвах карты из грязи. Одно пятно особенно испугало меня: оно выглядело как раздавленный ночной мотылек. На другой туфле угадывалась его тень. Я пыталась счистить насекомых со своих подошв, оттирая их пучками травы, но у меня ничего не выходило. Глинистая земля была липкой и вонючей; вероятно, она содержала фекалии плотоядных зверей. Едва я подумала об этом, глина на туфлях вдруг сделалась для меня священной, и я больше не соскребала ее. Львы, которых я видела прежде только в книжках с картинками, живут в цирке по соседству со мной, и в доказательство этого я ношу их испражнения на своих подошвах! Я спрятала запачканные туфли за ведром на веранде. Матери, которой было нельзя опаздывать на автобус до работы, приезжавший в пять утра, приходилось вставать в четыре, а в девять вечера она уже забиралась под одеяло и закрывала глаза. Я прислушалась, желая удостовериться, что она дышит глубоко и размеренно, затем прокралась на веранду, чтобы исследовать состояние туфель. Кожа задубела от липкой желтоватой грязи. Я надела туфли и попыталась пройтись. При каждом шаге жесткая кожа терла пятки, будто наждачная бумага. Чтобы избавиться от боли, мне пришлось косолапить, отчего я словно бы превратилась в игуану. Хладнокровные твари, такие как рептилии и насекомые, мгновенно пробуждали во мне ненависть. Я сняла туфли, сняла нижнее белье. Мои бедра и живот покрывал белоснежный мех. Луна выглядывала из закоптелых облаков, освещая меня.

Я очнулась и увидела перед собой Тоску. Она спала, уютно свернувшись. Подушкой ей служила левая лапа. Оказывается, я лежала в такой же позе, будто отражение медведицы. Я заметила, что моя юбка непристойно задрана и измята, расправила ее и торопливо причесала волосы пятерней. В этот миг ко мне вразвалочку подошел муж, по-видимому только что вернувшийся из библиотеки.

– Ты спала?

– Похоже, да.

– У тебя кто-то был?

– Кто?

Рядом с подолом своей юбки я увидела отпечаток ботинка. Должно быть, тут стоял кто-то в грязной обуви.

Следующая неделя огорошила нас сразу несколькими новостями. Сперва Хонигберг объявил, что вступает в медвежий профсоюз. В то время действовал закон о труде, который запрещал профсоюзам отказывать в членстве на основании этнического признака. Так что белые медведи были вынуждены принять Хонигберга, этого в высшей степени подозрительного представителя вида гомо сапиенс, в свой профсоюз.

На другой день после своего вступления в профсоюз Хонигберг предложил превратить цирк в акционерное общество. Он подчеркнул, что это преобразование необходимо будет хранить в секрете: понадобится вести двойную бухгалтерию, ведь цирк обязан отчитываться перед государством о своей финансовой деятельности. Но среди участников акционерного общества можно внедрить свободную рыночную экономику. Если акции станут расти в цене, можно будет купить дорогое сценическое оборудование. Арена с более современным оснащением наверняка увеличит продажи билетов, а значит, повысится прибыль. Следующий сезон точно будет успешным, так что было бы жалко отдавать хорошую выручку чиновникам. Те растратят ее в момент, загребая ведрами икру в валютных ресторанах и купаясь в водке. Деньгами нельзя швыряться, мы должны придержать их и позднее с умом вложить в развитие своего цирка. Безусловно, на инвестиции пойдет не вся прибыль. Каждый акционер вправе купить на дивиденды радиоприемник, мед или другие товары. Девять белых медведей, которые сперва не вникли в объяснения Хонигберга, в итоге воодушевились его планом и захотели немедленно приобрести акции. Панков тоже включился в игру, мне же недоставало воображения, чтобы угадать истинные цели предприимчивого молодого человека.

– Что он затевает?

Мой муж мог теперь думать исключительно о Хонигберге, даже когда мы оставались наедине. Я промолчала.

– Скажи уже, что ты думаешь, – не унимался Маркус.

Я почувствовала себя мышью, загнанной в угол, и атаковала его встречным вопросом:

– Почему у тебя из головы не идет этот мальчишка? Такое впечатление, что у тебя своих жизненных сил уже не осталось!

Налившиеся кровью глаза Маркуса блеснули. Похоже, мое предположение задело его.

– Так-так, а откуда тебе известно, что молодой человек наделен большой жизненной силой? Я знаю откуда. Причем давно знаю. У тебя с ним интрижка.

– И когда бы я успевала с ним видеться? Ты ведь все время рядом со мной.

– Я чувствую дыру во времени и пространстве. Это ощущение не покидает меня даже в те дни, когда мы с тобой работаем с утра до вечера. В той дыре ты тайком встречаешься с кем-то.

Вероятно, мой муж был уже на полпути к безумию.

Я и сама понимала, что влюбилась, но только не в Хонигберга. Мне бы такое и в голову не пришло. Я не хотела ничего ни от кого скрывать, однако сама не знала, в кого влюблена. Когда я была еще ребенком и каждый день бегала в цирк, я не считала, что влюблена в цирк. Я утаивала от матери походы в цирк, но вовсе не так, как скрывают влюбленность. Просто я не хотела, чтобы из-за перепачканной обуви мать запретила мне видеться со львами. Умалчивала я и о более серьезных вещах, например о том, что у меня нет подруг, или о том, что учитель сказал мне, что я очень одарена, особенно в области естественных наук. «Почему ты скрывала это от матери?» – спросила Тоска. «Сама не знаю. Детский инстинкт. Только повзрослев, женщина находит подругу, которой может и хочет обо всем рассказать».

Однажды тайна моих посещений цирка была раскрыта. Я боялась, что мать будет ругать меня из-за грязных туфель, но этого не случилось. Она спокойно объяснила мне, что я должна покупать билеты и входить в цирк через главную дверь. Тот, кто пользуется черным ходом, попадает в артистические уборные – и кем он себя при этом воображает?

До того дня я ни разу не слышала выражение «артистическая уборная», и оно мигом распалило мой интерес. Любой огонек, от которого мать старалась держать меня подальше, неотвратимо манил меня к себе, точно мотылька.

Даже когда мать узнала о моих походах в цирк, я не захотела отказываться от них. Я сняла туфли и спрятала их в кустах. Идти босиком по болотистому полю было тревожно, весело и немного щекотно, точно духи подземного мира лизали подошвы моих ног. Ощущая запахи неизвестных мне зверей, я подкралась к лабиринту цирковых фургонов. Внезапно передо мной возникла лошадиная морда. Лошадь пристально смотрела на меня, не мигая. Длинные ресницы придавали ее чертам мягкость. Поднимающийся от земли аромат был удушающе сладким, мне стало тесно в груди, и я различила частый стук своего сердца. Был ли это сексуальный импульс? Лошадиные уши дрогнули, и я услышала шаги.

Обернувшись, я увидела перед собой клоуна с толстым слоем белого грима на лице. Судя по всему, его загримировали довольно давно. Белая краска высохла и потрескалась, подчеркивая глубокие морщины смеха на невеселом лице. Звездообразные слезы наполовину стерлись, глаза уже не плакали. Было не понять, кто передо мной – мужчина или женщина. Я быстро поклонилась, принесла извинения и умчалась прочь со всех ног. С тех пор я перевидала много клоунов, но тот человек был моим первым клоуном и навсегда останется им в моей памяти.

На следующий день я снова пробралась к той лошади, чтобы полюбоваться ее крупными ноздрями. В этот раз клоун приблизился ко мне медленно и осторожно. Встретив мой взгляд, он прижал палец к губам. Я заметила, что сегодня у него накрашены только глаза. Губы клоуна оказались тонкими, свежевыбритая кожа вокруг рта выглядела синеватой. Человек явно старался не напугать меня. Я нерешительно застыла на месте.

– Любишь лошадей? – спросил он, встав передо мной так близко, что я ощутила тепло его тела.

Я кивнула. Клоун отошел к одному из фургонов и призывно помахал мне рукой.

Аромат сена пощекотал волоски в моем носу, затем наполнил легкие.

– Нужно резать сено и кормить им лошадей, – произнес клоун.

Он поднял охапку сена, переложил ее на огромную разделочную доску и ритмично застучал по ней заржавленным ножом. Закончив, бросил нарезанное сено в ведро и направился с ним к лошади.

– Зачем ты сюда ходишь? Может, хочешь ухаживать за нашими лошадьми? Если придешь завтра в это же время, я разрешу тебе нарезать сено и покормить им мою лошадь.

Вот так и получилось, что каждый день после школы я бежала в цирк, чтобы ухаживать за лошадьми. Вскоре я уже умела причесывать лошадиную гриву и выносить навоз в компостную яму. Денег за свои старания я, разумеется, не получала.

Пока я нежными детскими руками обихаживала лошадь клоуна, тот тренировался делать стойку на голове на спинке стула или крутиться на мяче. Периодически меня посещала мысль, что он использует меня, но я не имела ничего против. Я разработала собственную экономическую теорию: все красные цифры сразу превращаются в чистую прибыль, когда прикасаешься к лошади.

Вскоре я примелькалась другим сотрудникам цирка, и они стали здороваться со мной. Я была нелегальной работницей, которая тайком пробиралась на территорию через черный ход. Тем не менее в цирке я чувствовала себя принятой, чего в школе со мной никогда не бывало. Так продолжалось довольно долго, пока клоун не спросил меня:

– Тебя как зовут-то?

Вплоть до того дня он обращался ко мне так: «Эй, ты!» То ли имена не имели для него значения, то ли он полагал, что станет нести за меня ответственность, если узнает мое имя.

– Мама в шутку называет меня Бар, потому что мое полное имя Барбара.

– А, здорово. Почти как «медведь»[2]2
  Слово «медведь» переводится на немецкий как Ваг («бэр»). Имя Барбара пишется как Barbara.


[Закрыть].

Дома я рассказала матери, что в имени Барбара скрывается медведь. Она приподняла брови.

– Вздор какой. Хочешь сказать, я дала тебе звериное имя? Откуда ты взяла эту чепуху?

Пришлось сознаться, что я каждый день хожу в цирк. Мать не удивилась, похоже, она и так об этом догадывалась. Наказав возвращаться домой до захода солнца, она позволила мне продолжать игру в работницу цирка.

Когда я причесывала лошадь клоуна, мое настроение улучшалось с каждым движением гребня. Меня удивляло, что лошадиная грива всегда остается приятно сухой, даже если тело очень потное. Плоть под гривой была твердой и излучала успокаивающее тепло. Желание, которое возникало в моей руке во время причесывания гривы, через запястье перетекало в тело и карпом плавало по моей матке.

«Когда ты была ребенком, лошадь была гораздо крупнее тебя. Ты смотрела вверх. Теперь ты возвращаешься к этому», сказала мне Тоска. Ее глаза и нос темнели тремя точками на белоснежном ландшафте. Если соединить эти три точки, получится треугольник. Белый цвет Тоскиного меха делал ее незаметной на фоне снега, я не видела ее и потому обращалась к незримому центру этого треугольника: «Иногда я думаю, что воспоминания о детстве бесполезны». – «Моя мать считала, что каждый должен добраться до периода, предшествующего детству», – ответила Тоска. «Я бы так хотела прочесть автобиографию твоей матери». – «Увы, книга давно распродана. На Северном полюсе все книги распроданы, все типографии закрылись, так что новое издание больше не напечатать». Тоска грустно поднялась. Ее грудная клетка была узкой, отчего изящная шея казалась еще длиннее, а передние ноги еще короче, чем были на самом деле. Тоска отвернулась и направилась прочь от меня. «Подожди!» – закричала я.

– Что случилось? Опять кошмар приснился?

Это был Маркус. Он не находил объяснения моему состоянию и потому сердился. Вместе с тем я знала, что в последнее время он распространяет обо мне слухи. Якобы я тронулась умом и у меня постоянные галлюцинации. Вероятно, тем самым он пытался скрыть от чужих глаз собственную неврастению и патологическую ревность.

Придя в себя, я заметила, что рядом с Маркусом стоит Панков.

– Я слышал, что ты даже не приступила к тренировкам номера с огненным кольцом. Как тебя понимать? Твоя страсть к сцене угасла?

– С чего бы это вдруг? – ворчливо откликнулась я. – По-моему, дело не во мне, а в моем муже, который вот-вот сгорит дотла в огне ревности. Сама не знаю, как его спасти. Я не выношу жару и потому убегаю туда, где снег. Посреди снежного ландшафта я сразу узнаю Тоску по трем черным точкам.

Панков расхохотался.

– Если ты видишь три точки, которые образуют треугольник и неумолимо приближаются, то это локомотив. Уж не собралась ли ты броситься на рельсы? Даже думать не смей. Отдохни как следует!

Маркус ревновал меня все сильнее с каждым днем, хотя для этого не было причин. Когда мы с Тоской тренировали поклон, в репетиционный зал вошел Хонигберг, за ним мой муж. Он сердито толкнул меня в плечо и заявил, что я строю глазки Хонигбергу. Тоска угрожающе зарычала, Хонигберг побледнел, а Маркус снова толкнул меня.

– Прекрати! – сказал Хонигберг, схватил его за руки, утянул в угол репетиционного зала и припер кетене.

– Отвали! Ты что, драться собрался?

– Разве ты не видишь, что медведица сердится? Ты провоцируешь ее, это опасно.

Панков вызвал меня, Маркуса и Хонигберга к себе в кабинет. Я ожидала, что он устроит нам выволочку, но этого не случилось.

– Ходят слухи, что в следующем месяце у нас будут гости из Кремля. Я хотел бы начать новый сезон пораньше, чтобы в день икс все уже работало как часы. Мы ведь не собираемся устраивать на арене жертвоприношение, то есть позволять медведице съесть Барбару на глазах у русских.

Панков серьезно посмотрел на нас, а Хонигберг беспечно отвечал:

– Не беспокойтесь! Репетиции практически закончены. Барбара и Тоска стали настоящими подругами. Об этом и будет наш номер: они вместе появляются на сцене, едят печенье из пакета, берут кувшин с молоком, разливают его по стаканам и выпивают. Затем Барбара надевает модную шляпку на голову Тоски, помогает ей одеться в жилетку. Обе встают перед зеркалом, и всем видно, что они подруги. Этого достаточно. Истинная дружба растрогает публику, пускай даже номер выглядит не так и зрелищно.

– Истинная женская дружба прекрасна, однако она не может быть темой для циркового выступления.

– Мы и об этом подумали! Пока Барбара и Тоска передвигаются по арене, на мосту позади них стоят девять белых медведей. Они придают номеру динамичность и мужскую энергию. Каждое животное весит пятьсот килограммов, соответственно, все вместе они весят четыре с половиной тонны. Маленькая Барбара взмахивает хлыстом, и белые великаны повинуются ей. Общий вес животных соответствует весу двадцати борцов сумо, а то и больше. Ну, что скажете?

Хонигберг смотрел на нас с Маркусом сверху вниз, будто дослужился до заместителя директора, однако на самом деле он был всего лишь бездомным, которого в цирке терпели из милости. Маркус приосанился и вытянул шею, чтобы выглядеть крупнее Хонигберга, и взволнованно уточнил: Погодите-ка! А как же медвежья забастовка?

– Забастовка окончена, – спокойным тоном ответил Хонигберг. – С завтрашнего дня все девять медведей снова работают.

Мы посмотрели на Панкова. Тот опустил взгляд в пол.

– Просто поводов для забастовки больше нет, – самодовольно пояснил Хонигберг. – Белые медведи купили акции и отозвали свои требования. Я сказал им, что они больше не могут бастовать, потому что теперь они – акционеры, а не наемные работники.

Маркус бросил полный ненависти взгляд на обтянутые джинсами тонкие ноги Хонигберга и рассерженно выкрикнул:

– Своими обезьяньими фокусами ты обманул невинных зверей. Ты позор всего человечества!

Мой муж надулся и стал похож на плащеносную ящерицу. Я хотела счистить кровавый пар, который осел на его воротнике, и положила руку ему на плечо, но он увернулся и грубо бросил мне:

– Ты на его стороне.

Я подумала, что пришло наконец время внести ясность в этот вопрос, пока ситуация не ухудшилась окончательно.

– Тебе невесть почему взбрело в голову, будто между мной и Хонигбергом что-то есть, и ты ревнуешь. Но это полный вздор!

Мои слова поразили мужа, будто он только сейчас заподозрил, что у меня с Хонигбергом могут быть какие-то отношения. Он закричал, и Хониг-берг, который, кажется, тоже испугался моих слов, закричал вместе с ним. Панков со стоном повернулся к двери и пошел прочь, бросив на ходу:

– Барбара, ты больна. Тебе надо сходить к врачу.

К невропатологу меня посылали не впервые. Когда я закончила среднюю школу, было решено, что я не стану поступать в институт, а наймусь в домработницы. Я страдала чем-то вроде мании преследования, своего рода галлюцинациями, мне всюду чудился зад одного состоятельного мужчины. Против лошадиного навоза я ничего не имела, но меня трясло от мысли, что мне нужно протирать стульчак, на котором своим жирным потным задом сидел мой богатый работодатель. Этот зад преследовал меня на каждой улице, у меня начиналась одышка, я заскакивала в толпу, чтобы стать невидимой, но фантом не покидал меня. Я рассказала об этом матери, и она ответила, что я слишком о многом думаю.

– Хочешь думать – думай только о вещах, которые действительно существуют.

Но что мне было делать с вещами, которых не существовало и которые при этом являлись для меня реальными?

Поначалу мать не собиралась отдавать меня в домработницы. Если бы я стала ученым человеком, мне было бы позволительно размышлять о вещах, которых не существует. Классная руководительница дала мне рекомендацию для продолжения учебы в высшем учебном заведении, но я не захотела учиться дальше. Когда мать узнала о моем отказе, наверное, это поразило ее. Она села за кухонный стол и точно окаменела. Ей удалось заварить чай, но она не могла сделать ни глотка. Ее руки поддерживали тяжелую голову, глаза запали, кожа посерела. В те времена отправлять дочь на учебу в университет не было чем-то само собой разумеющимся. Уже не помню, что я имела против учебы. Иногда я даже мечтала, что буду изучать жизнь млекопитающих и получу ученую степень в этой области. Но моя мечта не хотела покидать свое убежище, я прятала любимые книги о лошадях за шкафом и читала их только в те часы, когда оставалась одна. Истории Эрнеста Сетон-Томпсона о зверях навели меня на мысль стать не зоологом, а писательницей.

«Почему ты жалеешь, что не училась? Цирк – вот твой университет». Слова Тоски утешили меня, я подумала, что, вероятно, все же приняла правильное решение. Но в ту пору я пребывала в отчаянии, меня опять преследовал зад того богача. Врач, на прием к которому я пришла, не принял меня всерьез. Он пренебрежительно сказал, что я страдаю от неврастении, и выписал мне какие-то лекарства.

Либо врач перепутал лекарства, либо дело было не в них, а во мне. Едва я проглотила первую таблетку, у меня родилось непреодолимое желание работать в цирке. Тем же вечером я повздорила с матерью и убежала из дома, примчалась к цирку, будто мотоцикл, в бензобак которого было залито топливо ярости. Мои цирковые приятели сидели и пили пиво. Они тотчас пустили меня в круг, но, когда я попросила официально принять меня в труппу, они явно смутились. Самый старший из них поднялся и положил руку, которой только что поглаживал бороду, на мое плечо.

– В цирковой среде существует немало обычаев и негласных правил поведения, интуитивно понятных людям, которые родились и выросли в цирке. Детям из рабочих семей эти тонкости неясны. Да, многому можно научиться в процессе. Но есть важные моменты, которые нигде не прописаны. Вот почему человеку со стороны часто бывает сложно в цирке. Льву не стать тигром. Будет лучше, если ты поищешь работу в городе.

Я расплакалась. Канатоходка Корнелия встала и объявила:

– А что, если мне сходить с Барбарой к господину Андерсу? Возможно, он найдет для нее какую-нибудь работу.

Господин Андерс оказался давним поклонником цирка. Он руководил одним из отделов на телеграфе. Корнелия заторопилась к воротам, я за нею; она спешила, и я старалась не терять из виду ее спину.

Дверь нам отворил широкоплечий мужчина. Я сразу же ощутила незнакомый запах. Господин Андерс уставился на нас, его глаза радостно прищурились. Прежде я никогда не бывала дома у образованного и состоятельного господина. Оробев, я села на кожаный диван с отделкой ручной работы. На серебряной тарелке, точно на картине старинного живописца, лежали ростбиф, хлеб и фрукты. Корнелия натянуто улыбалась и ловко жонглировала словами. Время от времени она бросала на меня заговорщицкие взгляды. По-видимому, Корнелия загипнотизировала господина Андерса. Я не могла найти другого объяснения тому, что он пообещал работу девчонке, которую видел впервые в жизни.

В цирк я не попала, но мания преследования перестала меня беспокоить. Мать пришла в восторг, узнав, что меня взяли работать на телеграф. Теперь я государственная служащая, раз работаю в учреждении, и не важно в каком, главное, что это означало безопасность, которой не сыщешь в цирке, толковала мне мать. Однако впоследствии цирк тоже стал государственным учреждением, после чего и клоуны, и дрессировщицы хищников вроде меня стали государственными служащими.

«Я обещала, что запишу твою биографию, а сама только и делаю, что записываю свою собственную. Прости». – «Ничего страшного. Для начала тебе нужно перевести в слова свою историю. Тогда в твоей душе освободится место и для медведицы». – «Ты что, планируешь войти в меня?» – «Да». – «Мне страшно».

Мы рассмеялись в один голос.

Я стала государственной служащей и целыми днями колесила на велосипеде. Через месяц меня можно было без труда узнать по мышцам бедер и икр. Я научилась ездить быстро, экономила время и периодически останавливалась в парке или посреди улицы, чтобы поупражняться в велосипедной акробатике.

Однажды я попыталась сделать стойку на голове во время езды на велосипеде.

– Для этого нужен велосипед особой конструкции, – сказал мне прохожий.

Мне захотелось поговорить с ним, но он уже исчез. Я начинала кожей ощущать присутствие публики. Если у меня оказывался хотя бы один зритель, мои занятия превращались в настоящую репетицию. А раз дело дошло до репетиций, нельзя было исключить, что однажды оно может дойти и до премьеры.

Я тренировалась все усерднее. Однажды родственник моего шефа увидел, как я с грохотом скатываюсь на велосипеде по каменным ступеням. Начальник устроил мне нагоняй за то, что я порчу велосипед.

– Вы работаете не в цирке. Больше так не делайте. Понятно?

Неожиданно я поймала себя на мысли, что уже давно не слышала слова «цирк». Все верно, телеграф – это не цирк, а я хочу работать именно в цирке.

Но я не успела начать новую жизнь в цирке, потому что разразилась война.

«Завидую жителям Северного полюса. Там нет войн». – «Да, войн там нет. Однако к нам заявляются люди с оружием. Они стреляют в нас». – «Почему?» – «Не знаю. Я слышала, люди наделены охотничьим инстинктом. Но в инстинктах я не разбираюсь». – «Видишь ли, в прежние времена охота была нужна людям для выживания, сегодня это не так, однако они не могут остановиться. Вероятно, человек состоит из множества бессмысленных действий. По этой причине он уже не понимает, какие действия ему жизненно необходимы. Им манипулируют отголоски воспоминаний».

Однажды во время войны мой отец вернулся домой. Я заметила, что перед нашими окнами прохаживается какой-то человек, и мне вдруг в голову пришла мысль, что это может быть мой отец. Он сделал мне знак глазами: следуй за мной. Я побежала за ним. Очутившись на берегу речки, мы уселись на землю. Я посмотрела на его пожелтевшие пальцы, в которых он держал короткую сигарету.

– В детстве я мучил животных, как некоторые взрослые мучают своих детей. Убивал зверей. Воткну, например, нож в сердце кошке и спокойно наблюдаю за тем, как она умирает. Мне было важно не потерять самообладание. Мне всегда требовалась новая жертва, и как-то раз я убил казенную лошадь. Люди из армии решили, что таким образом я выражаю протест против войны.

Я сообщила матери о встрече с этим человеком. Она разозлилась и накричала на меня, утверждая, будто я все выдумала.

– Не может быть, что твой отец все еще жив. Не смей никому рассказывать эти глупости.

Телеграф вскоре закрылся, я осталась без работы и начала вместе с матерью трудиться на оружейном заводе. По воскресеньям стирала в тазу свои и ее вещи, готовила нам еду. С большой хозяйственной сумкой я ходила в город за продуктами. У всех людей, которые попадались мне на пути, были резкие складки на лицах. Если два незнакомых человека встречались на темной улице, они обменивались недоверчивыми взглядами и спешили своей дорогой. Судьба могла в любой миг сделать из любого человека убийцу или жертву. Если я видела, что на перекрестке стоит солдат, я уже тряслась, хотя это были наши войска. Впрочем, что значит «наши»? Каждый солдат готов убивать. Я желала, чтобы он застрелил не меня, а другого человека. Мне приходилось не только голодать, но и проявлять бдительность. С приходом зимы голод становился не то чтобы больше, но интенсивнее. Я почти никогда не поднимала взгляда от земли. В зеркале я видела растрескавшуюся кожу. Кожа испортилась не только у меня, но и у всех встречных на улицах, чьи глаза были воспалены, а рты безостановочно кашляли. Мать опасалась, что я по глупости проболтаюсь кому-нибудь об отце.

– Если кто-то спросит тебя о нем, говори, что он не живет с нами еще с тех пор, когда ты была младенцем, и что ты ничего о нем не помнишь.

Глаза соседей иногда говорили на языке, которого я не понимала. Я часто оборачивалась при ходьбе, будто кто-то приклеил мне на спину невидимый ярлык, и представляла себе, как меня арестовывают и ставят к стене.

– Что ты городишь чепуху? Тебя не за что сажать в тюрьму, – повторял голос матери.

В моем носу что-то перестроилось, я все время ощущала запах мертвечины, едва уловимый, но неотступный. Я не знала, мерещится он мне или нет. То, что я все еще жила, больше напоминало чудо. Однажды мать спросила меня, не состою ли я в движении Сопротивления. Для этого я была слишком аполитичной и, к сожалению, ничего не знала о движении Сопротивления.

После авианалета стены и крыши города обрушились, превратившись в груды мусора. Когда я снова смогла соображать, то помчалась в укрытие, в заводской цех, и женщина, лежавшая рядом со мной, оказалась моей матерью. По оконным рамам пробегал лунный свет, запах потной человеческой массы сгущался до предела.

Найдя обгорелую груду железа, я решила, что это труп велосипеда. Я стала собирать уцелевшие фрагменты разной техники и продавать их одной мастерской. Но даже если мне удавалось выручить немного денег, добыть хорошую еду было нелегко. Поэтому я радовалась, если могла помочь в огородных работах своим родственникам, у которых был загородный дом. Я до сих пор помню вкус той капусты и корнеплодов, особенно брюквы.

Снова заработал телеграф. Руководство хотело видеть в коллективе исключительно новые лица, так что мне отказали в найме. Я помогала маминым знакомым и получала за это кое-какие овощи. Отчищала все, что запачкалось, и пыталась раздобыть то, чего не хватало. Освобождала город от обломков.

«Почему мне так одиноко?» – спросила я Тоску. «Ты вовсе не одинока. У тебя есть я». – «Но никто даже не подозревает, что я могу беседовать с тобой. Иногда и я сама в этом сомневаюсь. Многим интересно разговаривать со мной, но не о войне, а о цирке. Все начинают с вопроса, что побудило меня связать жизнь с цирком. Я отвечаю, что в детстве и юности подрабатывала в цирке Саррасани. Когда мне исполнилось двадцать четыре, меня взяли уборщицей в цирк Буша. А вот что происходило со мной между этими двумя событиями, никому нет дела. Они отмахиваются – мол, про войну мы и так все знаем. Не то чтобы я хотела говорить о войне, совсем нет; меня беспокоит лишь то, что в моей цирковой биографии существует пробел. Со временем этот пробел может стать моей могилой». – «Рассказывай, я слушаю тебя». – «Как я могу быть уверена, что это действительно ты? Что это все мне не снится?»