Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Ёко Тавада
Мемуары белого медведя

Etiiden im Schnee

Yoko Tawada

Глава первая
Бабушкина теория эволюции

Кто-то щекотал меня за ушами и под мышками, я выгибала спину, оборачивалась полной луной и катилась по полу, хрипло повизгивая. Затем выставляла попу к небу, прижимала подбородок к груди и становилась лунным серпом. Я была еще слишком неопытна, чтобы осознавать опасность, так что без раздумий открывала задний проход навстречу космосу и ощущала его в кишках. Надо мной, конечно, посмеялись бы, заговори я тогда о «космосе», ведь я была еще такой маленькой, такой невежественной, такой новой в этом мире. Без пушистого меха я едва ли показалась бы любому чем-то крупнее младенца. Я еще не умела уверенно ходить, хотя мои лапы уже научились хватать и удерживать. Да, каждое неловкое переступание с лапы на лапу переносило меня чуть вперед, но можно ли назвать это ходьбой? Перед глазами все плыло, в ушах раздавалось гулкое эхо. Ничто из видимого и слышимого не имело четких контуров. Моя воля к жизни гнездилась в когтистых пальцах и на языке.

Язык помнил вкус материнского молока. Я брала в рот указательный палец человека, посасывала его и успокаивалась. Волоски на внешней стороне человеческого пальца напоминали щетину обувной щетки. Он червяком вползал ко мне в рот, покалывая его изнутри. Затем человек толкал меня в грудь и вызывал на бой.

Утомленная игрой, я ложилась на живот, вытягивала перед собой лапы и укладывала на них голову, не желая менять положения до той минуты, когда меня снова покормят. В полусне я облизывала губы, на языке опять возникал вкус меда, хоть я и пробовала его лишь раз в жизни.

Однажды человек надел на мои стопы какие-то странные штуковины. Я попыталась стряхнуть их – ничего не вышло. Голым передним лапам стало больно, будто пол под ними покрылся шипами. Я подняла правую лапу, потом сразу левую, но не сумела сохранить равновесие и повалилась вперед. С прикосновением к полу боль возвратилась. Я оттолкнулась от пола, мое тело вытянулось вверх и назад, я смогла на несколько секунд удержаться в вертикальном положении. Не успев перевести дух, я опять упала, на этот раз на левый бок. Испытав боль, снова оттолкнулась от пола. Понадобилось много попыток, прежде чем я научилась балансировать на двух ногах.

Как же это тяжело – писать текст. Я уставилась на предложение, которое только что вывела, и у меня закружилась голова. Где я? Похоже, перенеслась в свою историю и отключилась от настоящего. Чтобы вернуться, я оторвала взгляд от рукописи, перевела его на окно и сидела так, пока снова не оказалась здесь и сейчас. Но где это «здесь» и когда это «сейчас»?

Ночь становилась все непрогляднее. Я встала у окна гостиничного номера и посмотрела вниз на площадь, которая напомнила мне арену – вероятно, из-за пятна света вокруг горящего фонаря. Из темноты выскочила кошка и своими проворными шагами разрезала световой круг надвое. На площади царила прозрачная тишина.

Днем я участвовала в очередной конференции. Когда она закончилась, всех присутствующих пригласили на грандиозный банкет. Возвращаясь к себе в номер, я изнывала от жажды и потому, едва переступив порог, бросилась в ванную, отвернула водопроводный кран и стала жадно из него пить. С языка упорно не сходил маслянистый вкус кильки. В зеркале я увидела свекольные пятна вокруг рта. Вообще-то, я не люблю корнеплоды, но, если они плавают в борще, я готова их расцеловать. На фоне прекрасных блесток жира, которые будили во мне желание поесть мяса, кусочки свеклы смотрелись непреодолимо соблазнительно.

Я опустилась на диван, и его пружины заскрипели под моим весом. Сидя на диване, я вспоминала о прошедшей конференции, которая оказалась не менее скучной, чем все предыдущие, однако неожиданным образом вернула меня в детство. Тема сегодняшнего обсуждения звучала так: «Экономическое значение велосипедов».

У меня сложилось впечатление, что приглашенные на любую конференцию (а особенно деятели искусства) полагают, будто их заманили в ловушку. Почти никто из участников никогда не хотел высказываться по доброй воле, а вот я величаво и бесстрастно поднимала правую лапу и просила слово. Присутствующие дружно таращились на меня. Я нисколько не робела – внимание публики было мне не в новинку.

Верхнюю половину моего тела, мягкую и округлую, покрывала роскошная белая шерсть. Стоило мне торжественно взмахнуть правой лапой и расправить грудь, вокруг меня возникали восхитительные блики света. Фокус смещался на меня, а столы, стены и люди тускнели и отходили на задний план. Волоски моего блестящего белого меха были прозрачными. Через шкуру солнечный свет проникал в мою кожу и оставался под ней. Цветом меха я обязана поколениям предков, которым он помогал выжить за Северным полярным кругом.

Так вот, если участнику конференции хотелось поделиться своими мыслями с остальными, первым делом он должен был добиться, чтобы его заметил председатель. Для этого требовалось поднять руку раньше других. Едва ли кто-нибудь из собравшихся сумел бы сделать это столь же быстро, как я. «Похоже, вы любите выражать свое мнение» – такой ироничный комментарий я однажды услышала в свой адрес. Помню, я нанесла ответный удар простой фразой: «Но ведь в этом и состоит основной принцип демократии, разве нет?»

Увы, на сегодняшней конференции я пришла к выводу, что подняла лапу вовсе не по своей свободной воле, а под действием рефлекса, который ловко направил мою лапу вверх. Едва я осознала это, у меня закололо в груди, я поспешила прогнать боль и вернуться к своему ритму, который строится на такте в четыре четверти. Первый удар – сдержанное «пожалуйста» из уст председателя, второй – слово «я». Я щелкнула им по столу. С третьим ударом все слушатели проглотили слюну, а на четвертом я отважилась на мужественный шаг – отчетливо произнесла слово «думаю». Чтобы мелодия приобрела свинговое звучание, я, разумеется, делала акцент на втором и четвертом ударах.

Я не собиралась танцевать, но инстинктивно начала раскачиваться на стуле. Тот мигом включился в игру и с удовольствием заскрипел. Каждый ударный слог был как хлопок в бубен, который придавал ритм моей речи. Зрители завороженно внимали мне, позабыв о тревогах, тщеславии и самих себе. Губы мужчин невольно раскрылись, их зубы поблескивали кремово-белым, а с языков слюной капала разжиженная чувственность.

– Несомненно, велосипед – величайшее изобретение в истории нашей цивилизации. Велосипед – сокровище цирковой сцены, звезда экологической политики. В недалеком будущем велосипеды захватят крупнейшие города мира. И не только города, в каждом доме появится собственный генератор, подсоединенный к велосипеду. Люди станут крутить педали и одновременно вырабатывать ток. Можно будет сесть на велосипед и поехать с неурочным визитом к друзьям, вместо того чтобы заранее звонить им или посылать письмо. Когда мы начнем применять велосипеды мультифункционально, необходимость во многих электронных устройствах отпадет.

Я отметила про себя, что лица некоторых участников заволакиваются облаками недоумения, и продолжила более напористо:

– Мы станем ездить на велосипедах к реке и стирать там белье. Мы станем ездить на велосипедах в лес за дровами. Нам не будут нужны стиральные машины, мы сможем обогревать жилье и готовить еду без тока и газа.

Кое-кого из присутствующих мои рассуждения позабавили, и в уголках их глаз залегли морщинки смеха, в то время как лица других участников приобретали каменно-серый оттенок. «Все хорошо, – подбодрила я себя, – не робей! Не отвлекайся на скучных людей! Расслабься! Забудь о двуличной публике, которая сидит перед тобой, представь себе сотни радостно сияющих глаз и продолжай говорить! Это цирк. Любая конференция – это цирк».

Председатель недовольно кашлянул, будто желая показать, что не собирается плясать под мою дудку. Затем многозначительно переглянулся с сидящим по соседству бородатым чиновником. Я вспомнила, что председатель и этот чиновник входили в конференц-зал плечом к плечу. Чиновник, худой как щепка, был в тускло-черном костюме, хотя пришел вовсе не на похороны. Не попросив слова, он бесцеремонно затараторил:

– Отказ от автомобилей и возвеличивание велосипедов являют собой сентиментальный декадентский культ, который мы уже наблюдаем в ряде западных стран, например в Нидерландах. Однако реальность такова, что обществу надлежит развивать именно культуру машин. Нам нужны рациональные пути сообщения между рабочими местами и местами проживания. Велосипеды рождают иллюзию, будто человек может в любое время поехать, куда ему вздумается. Культура велосипеда потенциально опасна для нашего мира.

Я подняла лапу, желая парировать его выпад, но председатель сделал вид, что не заметил этого, и объявил перерыв на обед. Молча покинув зал, я выскочила из здания, точно первоклассница на школьный двор.

В те времена, когда я ходила еще в подготовительную школу, я всегда первой выбегала из класса, едва начиналась перемена. Я уносилась в дальний угол двора и вела себя так, словно тот клочок земли значил для меня что-то особенное. На самом же деле это было ничем не примечательное место в тени инжирного дерева, куда бессовестные граждане тайком выкидывали мусор. Кроме меня, никто из детей не бывал там, и это меня очень даже устраивало. Как-то раз один из них притаился за инжирным деревом, дождался меня и в шутку атаковал со спины. Я перекинула его через плечо. Во мне всего лишь сработал инстинкт самосохранения, я не держала зла на этого мальчика, но, поскольку была сильной, он взмыл в воздух и больно шлепнулся оземь.

Позже я выяснила, что за глаза меня называют «остроморденькой» и «снежным ребенком». Я не узнала бы об этих дразнилках, если бы один из ребят не наябедничал мне. Делясь со мной секретом, он вел себя так, будто находится на моей стороне, но, полагаю, на самом деле маленькому детскому сердцу было в радость причинить мне страдание. До нашего с ним разговора я никогда не задавалась вопросом, как выгляжу в глазах других детей. Форма моего носа и цвет шкуры были не такими, как у одноклассников. Осознать это мне позволили только клички.

Рядом с конференц-центром располагался тихий парк с белыми скамьями. Я нашла одну в тени и села отдохнуть. За моей спиной что-то журчало, неподалеку протекал ручей. Скучающие ивы снова и снова опускали тонкие пальцы в воду, и мне чудилось, будто они заигрывают с ней. На ивовых ветвях виднелись новые светло-зеленые листочки. Земля возле моих ног была рыхлой, но не из-за кротовьих ходов, а благодаря усилиям прорастающих крокусов. Особенно отчаянные из их числа брались подражать Пизанской башне. У меня зачесались уши. «Только не ковырять!» – напомнила я себе правило, которого никогда не нарушала, по меньшей мере в те времена, когда работала в цирке. Однако зуд вызвала не ушная сера, а пыльца и пение птиц, которые неутомимо выклевывали из воздуха шестнадцатые ноты. Розовая весна поразила меня своим внезапным приходом. Что за ухищрения помогли ей столь быстро и незаметно добраться до Киева с этой огромной делегацией птиц и цветов? Может, весна тайком готовилась к своему торжественному появлению на протяжении нескольких недель? Или это я ничего не видела, потому что была занята зимой и та овладела моим сознанием? Я не люблю разговоры о погоде и потому часто не понимаю прогнозов, обещающих ее резкие перемены. Та пражская весна тоже стала для меня громом среди ясного неба. Стоило мне услышать название города Праги, мое сердце начинало биться быстрее. Кто знает, а вдруг в скором времени погода опять радикально изменится и я окажусь единственной, кто совершенно не подозревает об этом?

Мерзлая земля оттаивала и пускала слякотные слезы. Из чешущихся ноздрей выползали сопли. Из отекшей слизистой оболочки глаз пробивались слезинки. Другими словами, весна – время скорби. Некоторые утверждают, будто весна их омолаживает. Но тот, кто молодеет, возвращается в детство, и это может причинить ему страдания. Пока я гордилась тем, что первой высказываю мнение на каждой конференции, со мной все было в порядке. Я не хотела знать, каким событиям обязана своему быстрому движению лапой вверх.

Прозрение неумолимо впитывалось в мою голову, будто пролитое на скатерть молоко. От скатерти поднимался сладчайший молочный аромат, и я оплакивала свою весну. Детство покалывало язык горьким медом. Еду мне всегда готовил Иван. О матери я ничего не помнила. Куда она делась?

Тогда я еще не ведала, каким словом обозначаются мои конечности. Жгучие боли прекращались, если я отдергивала их, это было похоже на рефлекс. Однако мне не удавалось сохранять равновесие долго. Я снова падала вперед. Едва эта часть тела соприкасалась с полом, мне опять делалось больно.

Я слышала, как Иван восклицает: «Ай, больно!», когда ударяется ногой о колонну или когда его жалит оса. Мне становилось понятно, что выражение «Ай, больно!» относится к некоему ощущению, которое испытывает человек. Я полагала, что при моем соприкосновении с полом боль чувствует пол, а не я. Пол, а не я должен был что-то предпринять, чтобы боль ушла.

Движимая болью, я отталкивалась от пола и поднимала верхнюю половину тела. При этом я вытягивала позвоночник как лук, но напряжение было запредельным. Я сдавалась и снова оказывалась на четырех точках опоры. Если я отталкивалась энергичнее, то плюхалась на спину или на бок. Страшно сказать, сколько тренировок мне понадобилось, чтобы простоять на ногах хотя бы несколько секунд!

После банкета я вернулась в гостиницу и дописала текст до этого предложения. Письмо давалось мне с трудом. Навалилась усталость, и я уснула прямо за столом. Проснувшись на следующее утро, я почувствовала, что постарела за ночь. Начинается вторая половина жизни. Будь я бегуньей на длинную дистанцию, это был бы поворотный пункт, в котором я должна была бы развернуться и взять курс обратно на линию старта. Боль кончится там же, где возникла.

Иван вытаскивал из банки кусок сардины, мял его в ступке, добавлял молока и ставил получившуюся смесь передо мной. Это блюдо он готовил специально для меня. Если я срыгивала, Иван тотчас подходил с веником и совком и все убирал. Он никогда не ругал меня. Чистота для Ивана всегда была на первом месте. Каждый день он притаскивал длинный покачивающийся шланг и швабру, чтобы вымыть пол. Иногда Иван направлял шланг на меня. Я обожала ледяной душ.

Изредка у Ивана выдавалась свободная минута. Тогда он садился на пол, брал в руки гитару, перебирал ее струны и пел. Печальная мелодия окраинного переулка сменялась ритмичной танцевальной музыкой, а под конец падала в пропасть беспрерывного сетования. Я внимательно слушала игру Ивана, и во мне что-то просыпалось – вероятно, первая страсть к путешествиям. Неведомые далекие края влекли меня, я разрывалась между тем местом, где находилась, и тем, куда мечтала попасть.

Иногда наши с Иваном взгляды случайно встречались, и в следующий момент я уже оказывалась в его объятиях. Он клал мою голову себе на плечо, терся щекой о мою шею. Он щекотал меня, катал по полу и шутливо боролся со мной.

С возвращения из Киева прошло немало времени, а я все сидела в своей московской квартире и старательно выводила буквы. Голова склонялась над листками почтовой бумаги, которую я без спросу прихватила с собой из гостиницы. Я снова и снова закрашивала кусочек своего детства и почти не продвигалась вперед. Воспоминания набегали и отбегали, точно волны на берег. Каждая волна походила на предыдущие, при этом ни одна не была точь-в-точь такой же, как другая. Мне оставалось только воссоздавать в памяти одну и ту же сцену и гадать, которая из картинок верна.

Я долго не понимала, что все это означает. Сидя в клетке, я всегда находилась на сцене и никогда не была зрителем. Если бы меня выпустили, я увидела бы печку, установленную под клеткой. Увидела бы, как Иван кладет в печь дрова и поджигает их. Увидела бы и граммофон с гигантским черным тюльпаном, который стоял на подставке за клеткой. Когда пол в клетке нагревался, Иван опускал иглу на пластинку. Звук фанфар разбивал воздух, точно кулак оконное стекло, поверхность моих передних лап пронзала обжигающая боль. Я вставала на задние, и боль прекращалась.

Одна и та же игра повторялась дни и недели напролет. Дошло до того, что я поднималась машинально, едва слышала фанфары. Тогда я не понимала, что такое стоять, но точно знала, какое положение тела освобождает от боли, и это знание было выжжено в моем мозгу вместе с приказом Ивана: «Вставай!» – и палкой, которой он взмахивал.

Я выучила слова «Вставай», «Хорошо» и «Еще раз». Полагаю, странными штуковинами, которые надевали мне на ноги, были специальные жаропрочные башмаки. Пока я стояла на задних лапах, мне не было больно, как бы сильно ни припекало от пола. Если фанфары умолкали, а я все еще удерживалась на двух ногах, наступало время для куска сахара. Иван отчетливо произносил: «Кусок сахара», затем совал его мне в рот. Выражение «кусок сахара» стало для меня первым наименованием сладкого удовольствия, которое таяло на моем языке после звука фанфар и подъема на ноги.

Неожиданно в комнате появился Иван и снисходительно взглянул на то, что я написала. «Иван! Как дела? Где ты пропадал?» – хотела спросить я, но голос не слушался меня. Я сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, и фигура Ивана бесшумно исчезла. Осталось знакомое тепло его тела да легкое жжение на моей коже. Дыхание никак не возвращалось к привычному ритму. Иван, который умер для меня уже так давно, воскрес, потому что я начала писать о нем. Когти невидимого орла впились мне в грудь, я стала задыхаться. Мне нужно было немедленно выпить той священной прозрачной воды, которая помогает сбросить невыносимое давление. Раздобыть в городе хорошую водку было сложно, потому что большей частью она шла на экспорт и тем самым привлекала в страну иностранный капитал. Управдом плохонького дома, в котором я жила, имела полезные связи, благодаря чему ей время от времени удавалось разжиться дефицитными продуктами. Я знала, что иногда в ее шкафу можно отыскать заветную бутылку.

Выскочив из квартиры, я торопливо сбежала вниз по лестнице, постучалась в дверь домоуправши и огорошила ее вопросом, нет ли у нее кое-какой водички. На лице дамы появилась таинственная улыбка, которая навеяла мне воспоминания о шумерской клинописи. Она с намеком потерла указательный палец о большой и осведомилась:

– Вы что-нибудь… принесли?

Я взволнованно отвечала:

– Нет! У меня нет иностранной валюты!

Эти бессердечные и сухие слова – «иностранной валюты», прозвучавшие из моих уст, обнажили волнительно-сладкий секрет, который управдом хотела разделить со мной, и она с оскорбленным видом повернулась ко мне спиной. Так, надо немедленно спасать положение!

– Вот это да, у вас новая прическа. Вам идет!

– О чем вы? Не голова, а воронье гнездо, всю ночь крутилась на подушке.

– А ваши новые туфли? Какие красивые!

– Туфли? О, вы заметили? Только они не новые. Мне их родственники подарили. Хорошие туфли, мне нравятся.

Мои комплименты прозвучали как неуклюжая лесть, но собеседница все-таки перестала дуться. Ее взгляд заполз на меня, точно жирный волосатый червяк.

– Вы ведь почти не пьете. Зачем вам вдруг понадобилась моя водка?

– Я вспоминала детство и теперь не могу успокоиться. Трудно дышать.

– Вспомнили о чем-то неприятном?

– Нет, то есть я пока не разобралась, неприятно это или нет. Прямо сейчас меня тревожит только проблема с дыханием.

– Спиртное тут не поможет. Если будете пить, кончите как бедолага-чиновник, который жил над вами.

Что-то тяжелое грохнулось на камни мостовой перед домом. Судя по звуку, упало нечто гораздо более крупное, чем тело взрослого мужчины. Звук повторился, и я вся покрылась гусиной кожей.

– Попробуйте вести дневник. Это поможет вам освободить душу от переживаний и в то же время сохранить их.

Предложение управдома поразило меня, из ее уст оно прозвучало слишком интеллектуально. Задав наводящие вопросы, я выяснила, что неделей раньше она прочла «Сарасина Никки», шедевр японской средневековой литературы в жанре дневника, переведенный на русский. Нужные связи помогли моей собеседнице раздобыть экземпляр книги, хотя ее скромный тираж в пятьдесят тысяч экземпляров был распродан уже по предварительным заказам. Полагаю, наша управдом прочла «Сарасина Никки» исключительно потому, что гордилась своими полезными связями.

– Найдите в себе смелость писать, как автор этого дневника!

– Мне казалось, в дневнике описывают текущие события. Меня интересует другое, я хочу через письмо воскресить в памяти отрезок жизни, который никак не могу вспомнить.

Домоуправша выслушала меня и предложила:

– Тогда напишите автобиографию!

Я завершила сценическую карьеру и начала проводить свое бесценное время на смертельно скучных конференциях не по собственной воле. Однажды, когда я была звездой нашего цирка, нам довелось выступать в одной программе с кубинским танцевальным коллективом. Изначально мы должны были исполнять свои номера отдельно друг от друга, но наше сотрудничество переросло в нечто большее. Я влюбилась в южноамериканское искусство танца, захотела овладеть им и включить в свой репертуар. Мне организовали ускоренный курс обучения латиноамериканским танцам, и я принялась усердно тренироваться, но перестаралась. Раскачивание бедрами при исполнении танцевальных шагов травмировало мои колени, да так сильно, что мне было не выполнить больше ни один акробатический номер. Я стала бесполезной для цирка. Другого медведя на моем месте пристрелили бы, но, к счастью, меня перевели в управление на должность канцелярской служащей.

Никогда бы не подумала, что у меня такие способности к конторскому делу. Отдел кадров всегда умел применить таланты работников себе во благо, вот и в моем случае он не прогадал. По-моему, канцелярское мышление было свойственно мне от природы. Мой нос умел отличить важные счета от неважных. Мои внутренние часы тикали правильно, так что я везде и всегда появлялась вовремя. Что касается зарплатных смет, мне никогда не приходилось мучиться с числами, потому что я читала по лицам сотрудников, какое жалованье они должны получить. При желании я могла уговорить шефа на любой проект, каким бы утопичным он ни был. Мой рот владел искусством разжевывания жестких планов и скармливания их в удобоваримой форме.

Другими словами, я выполняла самые разные задания, касающиеся деятельности нашего цирка и балета: готовила заграничные турне, сотрудничала с прессой, искала новых сотрудников, занималась делопроизводством, а главное – участвовала в конференциях.

Такая жизнь устраивала меня, пока я не начала писать автобиографию. Желание посещать конференции отпало напрочь. Сидя у себя в комнате и полизывая кончик карандаша, я хотела и дальше полизывать этот карандаш, всю зиму никого не видеть и работать, работать над автобиографией. Письмо не отличалось от зимней спячки. В глазах посторонних я, вероятно, выглядела вечной соней, но на самом деле в медвежьей берлоге своего мозга я рожала собственное детство и взращивала его тайком от всех.

Как-то раз, когда я сидела за столом и мечтательно посасывала карандаш, мне принесли телеграмму, в которой говорилось, что на следующий день я участвую в заседании на тему «Условия труда деятелей искусства».

Заседания своей плодовитостью напоминают мне кроликов: на большей части заседаний постановляют, что необходимо провести следующее заседание. Заседания быстро размножаются. Если против этого ничего не предпринять, вскоре их станет так много, что мы уже не сможем удовлетворять их потребности, даже если каждый из нас изо дня в день будет жертвовать основную часть своего времени на заседания. Надо что-то придумать, чтобы упразднить их, иначе от слишком долгого сидения наши ягодицы станут плоскими и при этом такими массивными, что все организации и учреждения обрушатся под их весом. Все больше людей используют свои мозги преимущественно для того, чтобы изобретать правдоподобные отговорки, почему они не могут явиться на следующее заседание. Таким образом, вирус отговорки распространяется стремительнее, чем самый заразный грипп. Да и родственникам, реальным и выдуманным, приходится умирать по несколько раз в жизни, чтобы приглашенные на конференции могли якобы ходить на их похороны. У меня нет родни, которую я могла бы отправить на фиктивную смерть. Мое тело устроено так, что не болеет гриппом, тут мне тоже не отвертеться. Чем дольше я разъезжала по всяческим конференциям, тем сильнее черная плесень регистрационных заявок и приглашений поражала страницы моего ежедневника.

Наряду с заседаниями и конференциями я должна была посещать официальные приемы, заботиться о гостях цирка и присутствовать на деловых обедах. От такого рода заданий мои бока делались пухлее и пухлее, и это были единственные светлые моменты в моей новой жизни. Вместо того чтобы танцевать на манеже, я сидела в удобном кресле в конференц-зале, а затем пачкала пальцы маслянистыми пирогами, уминала сытный борщ, лакомилась блестящей черной икрой и накапливала в теле жировой запас.

Я могла бы и дальше вот так коротать свой век, если бы не та весна, внезапное наступление которой настолько сильно поразило и даже потрясло меня. Теперь я лежала неподвижно, будто упала с высокой лестницы. Когда в первый весенний день смотришь на черепичную крышу дома, как-то не думаешь о том, что этот дом может развалиться в любую секунду. Безупречно организованный союз, бронзовые изваяния героев, стабильность без взлетов и падений, размеренный ритм жизни – все это было близко к разрушению, а я ничего не подозревала. Оставаться на тонущем корабле было бы неразумно, следовало прыгать в открытое море и шевелить конечностями. Впервые в жизни я отказалась участвовать в заседании. Я боялась, что из-за этого меня уничтожат, ведь тому, кто не выполняет свой долг, незачем жить на свете. Но мое желание дальше работать над автобиографией было раза в три сильнее страха уничтожения.

Написание автобиографии рождало во мне странные ощущения. Прежде я использовала язык в основном для того, чтобы вытаскивать свое мнение наружу. Теперь язык оставался при мне и касался мягких мест внутри меня. Казалось, я совершаю нечто запретное. Я стыдилась этого и не хотела, чтобы кто-то читал историю моей жизни. Но когда я видела, как буквы расползаются по бумаге, во мне крепло стремление показать их кому-нибудь. Я напоминала себе малыша, который горделиво демонстрирует всем дурно пахнущий продукт собственного производства. Однажды я зашла в квартиру нашего управдома, а ее внучка как раз представляла вниманию взрослых свою свежеиспеченную коричневую колбаску. Та еще дымилась. Тогда поведение девочки вызвало у меня отвращение, но теперь мне стала понятна ее радость. Испражнения оказались первым результатом, которого ребенок добился сам, и ругать его было бы неверно.

Кому же я могла показать свое произведение? Уж точно не управдому. Она приятельствовала со мной вполне искренне, тем не менее слежка за жильцами дома составляла часть ее работы. Родителей у меня не было, коллег я в расчет не принимала, потому что они старались избегать меня. Друзьями я тоже не обзавелась.

Мне вспомнился человек, которого звали Морским львом, – редактор литературного журнала. Во времена, когда я блистала на арене цирка, он был одним из моих преданных поклонников и нередко наведывался ко мне в гримерку, преподнося огромные букеты цветов.

Морской лев больше напоминал тюленя, нежели льва, но, поскольку он носил прозвище Морской лев, я буду называть его так, потому что его настоящее имя вылетело у меня из памяти. Он утверждал, что его бросило в жар, едва он увидел меня на манеже. Он утверждал, что безнадежно влюблен в меня. Во время одного из визитов в гримерку он по секрету признался мне, что хотел бы разделить со мной ложе. К счастью, он понимал, что природа создала наши тела несовместимыми.

Мне тоже с первого взгляда было ясно, что соединиться нам не суждено. Его тело было потным и скользким, мое – сухим и жестким. В его бородатом лице все было великолепно, а вот крайние части его четырех конечностей выглядели плачевно слабыми. У меня, напротив, жизненная сила сосредоточивалась именно на кончиках пальцев. Он с рождения был безволосым, в то время как мое тело с головы до самой интимной области покрывала толстая шерсть. Хорошей пары из нас не вышло бы. Впрочем, однажды нам довелось поцеловаться. В тот миг я почувствовала себя так, словно в моем рту трепыхается крошечная рыбка. У Морского льва были неровные зубы, но это не смутило меня, ведь на его зубах не оказалось кариеса, что в моих глазах является подлинным признаком мужественности. На мой вопрос, почему у него нет гнилых зубов, он ответил, что не ест сладкого. А я вот не могла отказаться от него. Если бы я вычеркнула сладости из своего рациона, осталась бы без единственного удовольствия в жизни.

С нашей последней встречи прошло много времени. Впрочем, Морской лев не позволял забыть о себе, регулярно присылая мне свежие справочники, в которых значился адрес его издательства. Я собралась с духом и решила нанести ему визит без предупреждения.

Контора его издательства, которое называлось «Полярная звезда», располагалась на южной окраине города. При взгляде на здание с улицы было нипочем не догадаться, что в его стенах может находиться издательство. В вестибюле стоял молодой мужчина и курил сигарету. Он строго спросил, что мне здесь нужно. Едва я произнесла слова «Морской лев», человек попросил меня следовать за ним и походкой робота направился в коридор. Обои на его стенах наполовину отклеились и свисали, точно обгорелая кожа. Коридор уводил нас все дальше от входа и заканчивался зеленой дверью. Молодой человек открыл ее, за дверью обнаружилась комната без окон и с низким потолком, захламленная грудами пожелтевших рукописей.

Морской лев уставился на меня, а затем резко мотнул головой в сторону, будто я дала ему пощечину.

– С чем пожаловала? – спросил он холодно.

Только в это мгновение я осознала, что в мире нет никого опаснее бывших поклонников. Слишком поздно. Я, жалкая экс-звезда цирка, беспомощно стояла со своей наивной историей перед кровожадным издателем. В былые времена я танцевала на гигантском мяче, ездила на трехколесном велосипеде и на цирковом мотоцикле. Однако публикация автобиографии оказалась куда более рискованным акробатическим номером.

Я осторожно раскрыла сумку, вытащила стопку исписанных сверху донизу листков почтовой бумаги и молча положила их на стол. Вопросительный взгляд Морского льва замер на моем носу. Увидев рукопись, он поправил очки в круглой оправе, склонился над столом, сгорбив спину, и стал читать. Прочел первую страницу, прочел вторую. Чем больше он читал, тем более восхищенно светились его глаза, но, возможно, мне просто так показалось. Одолев несколько страниц, Морской лев пригладил бороду и широко-широко раздул ноздри.