Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Маркус и Панков перевели дух и откупорили по бутылке пива, чтобы отпраздновать успех, но я считала, что радоваться еще рано. Подталкивание мяча носом совершенно не гармонировало с божественной аурой белой медведицы Тоски. Любой заурядный актер мог бы взойти на «Мост будущего» и печально посмотреть вдаль. Нет, Тоска не создана для глупого притворства! Надо поискать нечто новое, идею, которая взбудоражит воображение зрителей! Ощущая, как ко мне возвращается честолюбие, я саркастически улыбнулась – самоирония уж точно не была мне чужда.

В тот период у меня начали появляться симптомы депрессии, как и годами ранее, вскоре после моего первого замужества. Тогда у нас не употребляли слово «депрессия». Я втайне называла это меланхолией. Первый признак моей меланхолии возник, когда я родила дочь и, подобно любому другому млекопитающему, посвящала почти все время кормлению своего детища и смене пеленок. Вместе с тем я должна была помогать мужу с административной работой, стирать его белье и гладить сценические костюмы. Я временно отказалась от карьеры дрессировщицы хищников и сделалась цирковой домохозяйкой. Вакуум, который я ощущала в себе, не был невесомым. Отнюдь. Каждый раз, когда я складывала руки на коленях или на несколько секунд переставала работать, вакуум распухал в груди и тяготил меня. Ночами я ворочалась во сне каждые пять минут, потому что вакуум давил мне на ребра и затруднял дыхание. Я хотела снова стоять на сцене, купаться в свете прожекторов и чувствовать, как меня буквально оглушают аплодисменты публики. Но больше всего я хотела снова работать с животными. Мне казалось, мир забудет обо мне, если я и дальше буду играть роль домохозяйки. Эта тревога и побудила меня согласиться на рискованный номер со смешанной группой хищников и отдать маленькую дочь на попечение матери.

После того, как я вышла замуж за Маркуса, давняя меланхолия опять завладела мной. Только возвращение на цирковую арену могло пробить дыру в облачном небе моей печали и поразить зрителей яркой синевой солнечного дня!

Заметив, что я долго молчу, Маркус с тревогой спросил:

– Ты о чем сейчас думаешь?

– Небо такое печальное, – отвечала я.

– Твоя Анна все время у бабушки, ты не видишься с ней. Разве вы друг по другу не скучаете?

Я удивилась тому, что мужу небезразлична моя дочь. Он продолжил:

– Почему бы тебе не навестить их?

– Некогда. Сам знаешь, у автобуса жутко неудобное расписание. Зачем мне думать о своем ребенке? Это ничего не изменит.

После воссоединения двух Германий меня, вероятно, назвали бы плохой матерью, но в те времена матерей, вынужденных отдавать детей в государственные руки и встречаться с ними только в выходные, было очень-очень много. В силу специфики своих профессий некоторые матери могли не видеть детей иногда месяцами, и никто их за это не порицал. О материнской любви не говорили даже как о чем-то мифологическом. Церкви, в которых святая Мария с нежностью смотрела на ребенка, прижимая его к груди, стояли на замке. Когда религию перестали теснить, из линии горизонта над бывшей границей, точно фата-моргана, появился миф о материнской любви. Я сочувствовала Тоске, которую после падения Берлинской стены сурово критиковали за то, что она отвергла своего сына Кнута. Одни заявляли, что Тоска отдала его в чужие руки, потому что происходила из ГДР. Другие писали в газетах, что в утрате Тоской материнского инстинкта виноваты невыносимые условия труда в цирке восточного образца под типичным для соцстран стрессом. Слово «стресс» казалось мне неуместным. До воссоединения Германий мы не знали стресса, а знали только страдание. Понятие «материнский инстинкт» зашло так же далеко. Животным выращивать детенышей помогает не инстинкт, а искусство. У людей ситуация мало чем отличается, иначе они не усыновляли бы детей, принадлежащих к другим видам.

Возможно, огонек моего честолюбия снова затеплился потому, что я опасалась следующего приступа меланхолии.

– Заурядный номер на мосту или с мячом – это слишком просто для Тоски. Нам нужно придумать такое, чего никогда прежде не было на цирковой арене! – выпалила я.

Панков перестал накачиваться пивом и предложил поискать свежие идеи в книгах по этнологии или мифологии. Как правило, цирковые работники старались не умничать, чтобы не привлечь к себе внимание органов безопасности. Кроме того, они боялись испортить настроение зрителей излишней интеллектуальностью. Вот и Панков стремился вести себя так, чтобы все забыли, что он имеет ученую степень в области антропологии.

Нам с мужем дали отгул, Панков написал рекомендательное письмо, и мы отправились в городскую библиотеку, потому что цирковой библиотеки у нас пока так и не появилось. Мы нашли несколько книг, посвященных Северному полюсу, и погрузились в чтение.

Белые медведи долго не имели контактов с людьми и потому не могли предположить, насколько опасны эти низкорослые двуногие создания. Один медведь из любопытства приблизился к небольшому самолету, который приземлился неподалеку от него. Охотник-любитель вылез из самолета, спокойно прицелился в медведя и выстрелил. Было бы чудом, если бы смертоносный шарик не достиг цели. Охота на белых медведей стала популярным видом спорта, для которого не требовалось ни особой сноровки, ни готовности идти на риск. В то же время тем, кто хотел зарабатывать деньги на медведях, следовало ловить их живыми, а для этого требовалось определенное снаряжение и средства для их усыпления. Вопреки усилиям ловцов, некоторые пойманные медведи умирали от наркоза, другие – во время перевозки. В 1956 году Советский Союз запретил охоту на белых медведей, но США, Канада и Норвегия продолжали убивать их. Только в 1960 году охотники-любители застрелили более трехсот медведей.

Я пыхтела от бессильной ярости, читая эти строки. Муж, вероятно, решил отвлечь меня и сказал:

– Как тебе такой вариант: ты переодеваешься ковбоем и делаешь вид, будто стреляешь в Тоску?

Из динамиков звучит запись выстрела, Тоска падает на пол и притворяется мертвой.

– Боюсь, это будет выглядеть смешно. А дальше что?

– Тоска внезапно встает и «съедает» тебя. Иначе говоря, жертва человеческого насилия воскресает и побеждает преступника.

– Не пойдет. Публика приходит в цирк не за соцреалистической моралью. Лучше покопаемся в мифологии.

Тогда давай читать книги об эскимосах!

Мы выяснили, что эскимосы (ну, или, по-другому, инуиты) знают многое о белых медведях, но ученые не особенно доверяют их рассказам. Именно из-за недостатка доказательств слова эскимосов не принимаются всерьез.

– Мы не ученые и можем принять на веру то, о чем говорят эскимосы.

– Да. В детстве я хотела быть зоологом, но теперь радуюсь, что не стала им.

В той же книге упоминалось, что, по мнению эскимосов, на время зимней спячки белые медведи затыкают себе задний проход пробкой.

– Как тебе идея для номера: Тоска на сцене затыкает себе задницу винной пробкой и с газами выстреливает ее в воздух?

– Фу, как неприлично! Сам такое показывай.

Некоторые эскимосы сообщали, что белые медведи путешествуют по морю, толкая перед собой льдины. Полагаю, это была проверенная стратегия охоты, которая позволяла медведям незаметно приближаться к добыче. Я вспомнила, как ловко Тоска пихнула мяч, едва я поместила его перед ее носом.

– А если так: ты садишься в коляску и Тоска возит ее?

Эта идея показалась мне совсем недурной.

– Ты считаешь, публика ожидает от нас такого распределения ролей? Я – младенец, Тоска – мать? Она как бы удочеряет меня?

– Основатели Римской империи пили молоко волчицы. Великую личность, способную на героические подвиги, должен усыновить и вскормить зверь.

– И все это в виде мюзикла: вначале показываем меня ребенком, который пьет медвежье молоко, а в конце я становлюсь императрицей. Как тебе?

– Хорошая мысль. Но мы с тобой ищем идеи, которые можно быстро реализовать. Вряд ли нам удастся за пару недель сочинить мюзикл.

Мы продолжили читать. Некоторые эскимосы утверждали, что подстреленные белые медведи прижимаются своими ранами к снегу, чтобы остановить кровотечение. Увы, для цирковой арены этот волнующий образ не подходил.

Многие эскимосы считали белых медведей левшами. Если бы мы установили на сцене декорации классной комнаты и Тоска выводила на доске слова, да к тому же левой лапой, вышел бы интересный номер. Обсуждая этот вариант с мужем, я предположила, что писать кириллицей Тоске будет тяжело, на что он возразил:

– Но ведь китайские иероглифы куда сложнее кириллицы. Тем не менее панды в Китае владеют ими, пусть и в упрощенном виде. Когда я рассказал Панкову о пишущих пандах, он заскрипел зубами от зависти и ответил, что это лишь пропаганда, точнее, пропанда-пропаганда китайского правительства, которое хочет оправдать свою письменную реформу. Я спросил, почему это пропаганда. Разве это не означает, что, если буквы содержат меньшее количество черт, их смогут писать и медведи?

– А он что?

– Настаивал на том, что панды не умеют писать. Мол, как бы ни упрощали написание букв, буквы – это буквы, а панды – это панды. Я стал размышлять, как же быть людям, если панды и вправду от природы умнее нас, и пришел к выводу: единственное, что нам пока по силам, – это скрывать данный факт от гостей из Кремля.

– Нельзя сравнивать интеллект разных животных. Кроме того, цирковая арена – не то место, где щеголяют интеллектом. И потом, если мы будем завидовать сообразительности панд, нам от этого лучше не станет.

– Каждый вид медведей обладает своими способностями. Цирк существует не для того, чтобы демонстрировать коэффициент умственного развития нации. Кстати, помнишь сказку «Три медведя»?

Я в очередной раз поразилась тому, как резко Маркус сменил тему, и мы начали оживленно обсуждать, заинтересует ли публику представление, в котором медведица делает банальные вещи из людской жизни – садится за стол, кладет на колени салфетку, открывает банку клубничного варенья и намазывает его на хлеб, пьет какао из кружки и так далее.

Муж воспрял духом и не рассердился даже тогда, когда нахальная библиотекарша обвинила нас в нарушении тишины и выставила вон задолго до закрытия.

– Кто бы мог подумать? Я весь день торчу в библиотеке, и мне это нравится! Провожу изыскания и ищу идеи для постановки. Хм, пожалуй, это будет поинтереснее, чем усмирять хищников на арене.

Его щеки запали, волосы побелели, под глазами темнели круги, а брови кустисто разрослись. Маркусу больше не нужно было иметь дело с живыми медведями. Осознание этого принесло ему облегчение и разрушило плотину внутри него, отчего годы, которые до сегодняшнего дня удерживались этой плотиной, своим бурным потоком буквально захлестнули и переполнили жизнь Маркуса, и он катастрофически одряхлел.

Утром следующего дня мы с Тоской начали разучивать разные ситуации из повседневной жизни. Тоска без труда открывала банку с джемом, но намазать его на хлеб не могла. Проблема была не в ее ловкости, а в том, что она просто вылизывала джем из банки одним движением языка. Мне не приходила в голову ни одна уловка, которая побуждала бы медведицу делать то, что мне нужно. Убедить ее тоже не получилось бы, ведь у нас не было общего языка.

– По-моему, мы в тупике. Схожу на перекур, – сказал муж и оставил нас с Тоской одних.

В последнее время он курил все больше и выпивал все чаще. Я с грустью посмотрела на Тоску. Она лежала на спине как младенец, как моя дочь Анна в раннем детстве. Вспомнив об Анне, я задумалась о том, как у нее дела, нашла ли она в школе друзей…

На следующий день Маркус снова пошел в библиотеку, на этот раз без меня. Мы еще не знали, на что будет похож наш номер, но я уже сейчас могла разучивать с Тоской выход на арену и уход с нее – элементы, важность которых дилетанты недооценивают. Я отошла в угол репетиционного зала, следя за тем, чтобы не поворачиваться к ней спиной. На полу лежали мячи, ведро и мягкие игрушки. Тоска подбежала, обнюхала меня, уделив особое внимание моим ягодицам, рту и рукам. Мне стало весело, и я приготовилась подавить смех, но то, что мне пришлось подавлять, оказалось гораздо больше, чем просто смех.

Настал полдень, муж все не возвращался, а мой живот громко урчал от голода. Я попросила Тоску зайти в клетку и подождать меня там. В зал вошла секретарша Панкова, которая вела за руль некое транспортное средство. По-видимому, странный предмет был трехколесным велосипедом.

– Я подумала, возможно, вас заинтересует этот велосипед для маленьких медведей. Мы получили его в подарок от русского цирка. Вещь уже не новая, прямо скажем, видавшая виды, но еще исправная, – пояснила она.

Трехколесник имел прочную конструкцию; я села на него и надавила на педали, но не смогла сдвинуться с места. Тоска жадно наблюдала за мной из клетки. Велосипед был маловат для нее. Следовало бы попросить Панкова заказать подобный велосипед для Тоски, но он наверняка прочел бы мне в ответ длинный доклад о красных цифрах, которыми записывались долги.

Подтянув колени к груди, я примостилась на сиденье медвежьего транспортного средства, перебирая в памяти денечки, когда развозила на велосипеде телеграммы. Моя нынешняя зарплата, конечно, не слишком высока, но воспоминания о тех днях определенно отмечены ярлычком с надписью «бедность». Позже, с образованием ГДР, все финансовые отчеты вдруг заблестели черным цветом. Я слышала, что красные цифры – примета капитализма и что нам они не нужны.

По пути от телеграфа до дверей адресатов я каждый день разучивала приемы велосипедной акробатики. Если я разгонялась и, не нажимая на тормоз, резко выписывала кривую, мои лодыжки задевали исступленную землю. Для меня центробежная сила имела силу эротического притяжения. Иногда меня тянуло вверх, я приближала руль к груди, и переднее колесо отделялось от земли. Я гордо ехала на заднем колесе, пребывая в эйфории. В другой раз я отрывала ягодицы от сиденья, медленно переводила вес тела на запястья и поднимала бедра. Возникало ощущение, что я могу одновременно поднять обе ноги с педалей и прямо на движущемся велосипеде сделать стойку на голове. Я была импульсивной, смелой, бесстрашной. Грезила цирком, мечтала перепрыгнуть через радугу и прокатиться верхом на облаке.

В зрачках Тоски замерцали черные огоньки. Вокруг меня стало светло, так ослепительно светло, что исчезла разделительная линия между стенами и потолком. Страх перед Тоской исчез, но атмосфера вокруг нее сделалась устрашающей. Я перенеслась в область, куда никто не сумел бы попасть. Там, во мраке, грамматики разных языков блекли, таяли, перемешивались, застывали, двигались по воде к льдинам, которые странствовали по морю. Я сидела на той же льдине, что и Тоска, и понимала все, что она мне говорила. Неподалеку плавала еще одна льдина, на которой сидели инуит и заяц-беляк. Они тоже беседовали друг с другом.

– Я хотела бы знать о тебе все.

Эти слова произнесла Тоска, и я поняла каждое из них.

– Чего ты боялась, когда была маленькой?

Ее вопрос поразил меня, потому что никто не спрашивал меня о моих страхах. Я была известной дрессировщицей хищников, которая ничего не боялась. Впрочем, кое-что все же внушало мне страх.

В детстве я иногда ощущала присутствие насекомых за своей спиной. Однажды сумеречным летним вечером я играла одна возле дома и вдруг почувствовала, что позади меня кто-то стоит, обернулась и увидела старого жука с наполовину втянутыми лапками. «Как он таскает этот громоздкий панцирь на таких тоненьких ножках?» – пронеслось у меня в голове. Я задумалась, из чего на самом деле состоит насекомое. Если из одних только лапок, тогда панцирь является его багажом. Если панцирь тоже является частью тела жука, он снабжается кровью, если у насекомых вообще есть кровь, в чем я не была уверена. Мой школьный ранец сидел на спине как щит, который оберегал меня сзади от внезапного нападения. Я давно перестала снимать его, и он врос в мою плоть. Подобно растениям, разветвляющим корни под землей, мои артерии проросли через спину в школьный ранец, а я и не заметила этого. Если я сниму его сейчас, моя кожа потянется за ним и начнет кровоточить.

– Ты тут? – позвала мать. – У меня сегодня еще дела. Можешь поужинать одна.

– Куда ты идешь?

– К врачу.

– К зубному?

– Нет, к гинекологу.

Услышав слово «гинеколог», я выбежала на улицу. Снять со спины ранец по-прежнему не было возможности. Я помчалась в сторону зеленого поля, привычная местность вокруг нашего дома пропала из виду, запахло темно-зеленым. Зеленый цвет пах зеленым. То, что было красного цвета, пахло красным, пахло кровью и красными розами. Белый цвет пах снегом, но до зимы было далеко, добраться до снега мне предстояло еще не скоро. Я остановилась, не в силах бежать дальше, пыхтя как паровоз, оперлась руками на колени. На мою макушку приземлился крохотный летчик с тонюсенькими шелковыми крыльями. Когда я смахнула его, он улетел, но тут же вернулся обратно. Я протянула руку и не глядя схватила его. Опустив кулак, я медленно разжала его и увидела на ладони оторванный кусочек крыла и пару тонюсеньких лапок, которые сверкали в холодном свете, точно волоски. Как знать, возможно, мои волосы тоже всего лишь насекомые. Каждый волосок – длинное тощее создание, которое впивается в кожу головы, чтобы сосать кровь из моего тела. Я тут же возненавидела свои волосы, стала выдирать их из головы клочьями.

На подъеме своей левой стопы я обнаружила родинку, которую не замечала прежде. Я осторожно коснулась ее, и она оказалась муравьем. Прищурившись, чтобы разглядеть мордочку муравья, я различила угольно-черную маску без глаз и рта. Внезапно я ощутила, что мой мочевой пузырь полон, и встала, широко расставив ноги. Мочеиспускательное отверстие нагрелось, но из него ничего не выходило. Я присмотрелась к земле, изучая пунктуацию из муравьиных тел. Сплошные муравьи! Одни только муравьи и никого кроме! Когда я наконец поняла это, что-то горячее побежало по уретре, забурлило, потекло вниз по внутренней стороне бедер. На муравьев пролился душ, отчего они, по всей видимости, почувствовали прилив сил и поползли вверх по дорожкам мочи на моих ногах. На помощь! На помощь!

Я положила голову Тоске на колени и всхлипнула. Наконец-то я обрела подругу, с которой можно поделиться мучительными воспоминаниями детства. На вкус слезы напоминали сахарный тростник, так что было бы жаль, если бы я перестала плакать слишком быстро. Я заревела горше прежнего.

– Что с тобой? – спросил меня голос, длина волны которого была совсем не такой, как у Тоски-ного.

Светильник на тумбочке зажегся, и я увидела клетчатую пижаму своего мужа. Видимо, это был всего лишь сон.

– Тебе привиделся кошмар?

Мне стало неловко, я торопливо вытерла слезы ладонями.

– В детстве я боялась насекомых. Они-то мне и приснились.

– Боялась насекомых? Муравьев и прочей мелкой живности?

– Да.

Муж расхохотался, сотрясаясь всем телом. Пижама засмеялась вместе с ним и пошла клетчатыми складками.

– Львы и медведи тебя не страшат, а муравьев ты, значит, боишься?

– Ну да.

– Что, и червяков тоже?

– Да. А больше всего пауков.

Понимая, что после такого будоражащего сновидения мне еще долго будет не уснуть, я решила рассказать мужу историю о пауке.

По соседству с нами жил мальчик по имени Хорст, мы с ним дружили. В отличие от других ребят, от Хорста всегда приятно пахло, правда, я не могла разобрать, чем именно.

– За вокзалом есть фруктовый сад. Пойдем туда воровать яблоки?

Мне было все равно, лжет он или нет, но идея мне понравилась, и я согласилась. В названном месте и впрямь располагался фруктовый сад, в котором зрели сотни кроваво-красных яблок. Ветви яблонь сплетались, образуя подобие купола, края которого свисали достаточно низко, словно были созданы специально для наших вороватых ручонок. Когда я поднялась на носки и попыталась со-рвать блестящее красное яблоко, прямо перед моими глазами возник паук на своем сетчатом лифте. Рисунок на его спинке выглядел как искривленное гримасой лицо. Это лицо открыло рот и зашлось в крике, да таком громком, что я подумала: «Сейчас оглохну!» Несколько секунд спустя до меня дошло, что кричал вовсе не паук, а я сама! Хозяин услышал вопль, примчался в сад и нашел там меня – девочку, которая лежала на земле без сознания. Он привел меня в чувство, а потом проводил домой, не упрекнув ни словом.

Через несколько дней Хорст предложил мне новую затею. На сей раз он задумал украсть сладости со склада при универсаме. Мы приблизились к складу и увидели, что перед его дверями сидит на цепи сторожевой пес. Он приподнял верхнюю губу и предостерегающе зарычал. Я сказала Хорсту:

– Если подойдем к нему, он нас укусит. Пошли домой!

– Ты что, боишься этого песика? – насмешливо сплюнул Хорст и устремился к дверям.

– Он тебя укусит!

Не успела я договорить, а пес уже впился зубами в его икру и затряс головой, не разжимая челюстей. Крик Хорста выцарапался на моих барабанных перепонках на всю жизнь.

Спустя какое-то время мы с Хорстом случайно проходили мимо того склада. У пса было хорошее настроение, он вилял хвостом. Его глаза говорили мне: «Погладь меня по голове!» Не раздумывая, я подошла и потрепала пса по загривку. Хорст растерянно наблюдал за мной.

Я читала мысли зверей так, словно они были выведены буквами на их лицах, и не понимала, что для других людей этот шрифт не просто нечитабелен, а вообще не виден. Кое-кто заявлял, что у зверей нет лиц, у них всего лишь морды. Я невысоко ценила то, что в народе называется смелостью. Если я понимала, что животное ненавидит меня, то убегала от него. Если же оно испытывало ко мне симпатию, я ощущала это совершенно отчетливо. Понять млекопитающих оказалось несложно. Они не красились и не притворялись. Я боялась насекомых, потому что не могла почувствовать их сердца.

Муж внимательно выслушал мой рассказ. Когда я замолчала, он с грустью произнес:

– А я вот перестал понимать звериные чувства. Раньше я воспринимал их… ну, как предмет, который держу в руке. Как думаешь, эта способность вернется ко мне?

– Конечно! Просто сейчас у тебя сложный период. Пройдет время, и ты опять будешь в прежней форме.

Я выключила прикроватный светильник, будто хотела погасить свою нечистую совесть.

На следующий день мы с Тоской снова разучивали выход на арену, поклон и уход. Временами Тоска пристально смотрела в мои глаза, словно делая намеки. Похоже, мне не померещилось, что я говорила с ней. Мы и вправду переносились в некую сферу, расположенную между сферой животных и сферой людей.

Часов в десять утра появился Панков. В его бороде желтели остатки сваренного всмятку яйца, которое он съел на завтрак. Панков поинтересовался, как наши успехи.

– С вареньем не вышло, пробуем с медом.

– Ага. И в чем же будет заключаться номер с медом?

– Надеваем Тоске на спину крылья, чтобы она выглядела как пчела. Она переносит нектар от цветов к улью и что-то там делает, чтобы получился мед. В следующей сцене она превращается в медведицу и съедает мед.

Лицо Панкова помрачнело.

– Поставьте лучше какой-нибудь незатейливый акробатический трюк. Пусть Тоска танцует на шаре, ходит по канату, играет в бадминтон! Знаете, в чем проблема номеров с символической подоплекой? Нас могут упрекнуть в том, что мы кого-то иносказательно критикуем.

Чтобы успокоить Панкова, я заказала у него мяч для Тоски. Трехколесный велосипед обошелся бы слишком дорого, но на мяч я точно могла рассчитывать. Что до бадминтона, для него нам понадобились бы ракетки и волан. Вряд ли изготовить такой инвентарь для медведицы будет легко. А ходьба по канату? Канат я нашла, но, к счастью, Тоска не смогла по нему ходить. Я с самого начала возражала против этого, потому что задние ноги Тоски были слишком изящными по сравнению с остальными частями ее тела. От ходьбы по канату ее колени могли бы травмироваться. Вспомнив, что в русском цирке работают пудели, которые умеют ходить по канату, я взволнованно воскликнула:

– Если мы начнем подражать русским, то не сможем рассчитывать на собственное независимое будущее!

Мой голос прозвучал пронзительно. Муж прижал указательный палец к губам и прошептал:

– В каждой стене спрятано ухо тайной полиции. Мы действительно знали, что в цирке стоят подслушивающие устройства.

Мы с мужем спали и ели в нашем фургоне, цирковая контора тоже находилась в фургоне. Для репетиций мы пользовались большим помещением в соседнем здании. Кое-кто из коллег снимал комнату в городе и не ночевал в цирке. Мы с Маркусом были истинно цирковыми людьми, жили исключительно на территории цирка, будто не хотели покидать его ни на секунду. Честно говоря, я испытывала страх (который тщательно скрывала), что, окажись я со своим хорошо знакомым мужем за пределами цирка, я отнесусь к нему как к чужому. Медведи связали нас друг с другом куда сильнее, чем интимная жизнь.

Минул еще день, а мы по-прежнему топтались на месте. Едва открыв глаза утром, я начала мечтать о том, чтобы поскорее настал вечер. Когда солнце зашло, я быстро сжевала ломоть твердокаменного ржаного хлеба с куском сыра и в несколько глотков выпила стакан черного чая, после чего в ураганном темпе почистила зубы.

– Уже спать идешь? – удивился муж, который держал в правой руке коробку с игрой го, а в левой – бутылку водки и пачку сигарет.

– От всех сегодняшних размышлений у меня мозг завязался узлом. Думаю, через этот канат нам не перепрыгнуть.

Я не хотела проводить вечер с мужем, потому что не пила водку и не играла в го. В этих развлечениях компанию ему охотно составляла секретарша Панкова.

Междумной и зубчатым горизонтом пролегала белая равнина. Я села на твердую заснеженную землю, постелив на нее теплое одеяло. Тоска подошла ко мне, положила подбородок на мои колени и закрыла глаза. Голоса у нее не было. Голос ледяной богини пропал, потому что она не разговаривала уже несколько тысяч лет. Я могла читать ее мысли, они были так отчетливы, будто их записали мягким карандашом на чертежной бумаге.

«Стояла полная темнота. Я, грудное дитя, мерзла и жалась к матери. Она была усталой и голодной. Я не видела и не слышала ничего до того дня, когда мы впервые вышли из нашей берлоги. Позже я спрашивала у матери, в положенный ли срок родилась. Она отвечала, что для медвежат в порядке вещей появляться на свет рано. А какой женщиной была твоя мать?»

Этот вопрос поразил меня, и я пришла в себя. Прежде я никогда не ощущала себя медвежьим ребенком. Теперь я снова была собой, была человеком.

Мы с матерью жили вдвоем. Отец, по ее словам, переехал в Берлин. Я не знала этого города, но постоянно думала о нем. Узор на обоях в нашей квартире я помню, а лицо отца – нет.

Однажды я видела свадебную фотографию родителей. В память врезались белые перчатки и кружевная отделка по низу платья невесты, а еще – бутон розы, выглядывающий из петлицы на пиджаке жениха. Возможно, первое время после моего рождения отец жил с нами. Это всего лишь смутное предположение, а не воспоминание. Я не знаю, когда отец поссорился с матерью и бросил нас.

Мама работала в Дрездене на текстильной фабрике. Однажды она перевелась на другую фабрику в Нойштадте и хотела вместе со мной переехать в другую квартиру, которая находилась на окраине города и от которой до новой работы было добираться столько же, сколько от старой. «Оттуда идет прямой автобус», – деловым тоном втолковывала мать, но я сразу почувствовала, что не эта причина подталкивает ее к переезду. Вероятно, тут был замешан сосед, с которым мать иногда разговаривала приглушенным голосом. В любом случае, я не хотела переезжать, не хотела расставаться с мышью, которая жила в подвале.

– Ну что ты, переезд – это к счастью. Новые места, новые звери! – убеждала меня мать.

Она говорила так, только чтобы успокоить меня, но случайно оказалась права. Примерно в километре от нашей новой квартиры располагался знаменитый цирк Саррасани.

Очнувшись от сна, я увидела перед собой спину мужа. Близился рассвет. Маркус повернулся ко мне и спросил:

– А что скажешь о танцевальном номере для вас с Тоской?

– Ты что, всю ночь об этом думал?

– Нет. Вот сейчас проснулся, и в голову пришло. В хореографии мы не сильны, но попытаться стоит.

В течение дня я не могла разговаривать с Тоской о наших сновидениях, потому что у нас не было общего языка, однако по тонким намекам в ее жестах и взглядах я понимала, что она прокручивает в голове нашу ночную беседу.

Я встала напротив нее и взяла за лапы. Танцевальный дуэт из нас вышел бы комичный, потому что Тоска была в два раза крупнее меня. Проигрыватель, который Панков отдал нам на репетиции, оказался еще более плохого качества, чем я опасалась. Пытаясь расслышать мелодию «Ла Кумпарси-та» сквозь треск и шорох, я нечаянно наступила Тоске на лапу. К счастью, она не рассердилась, а, наклонившись, лизнула меня в щеку, которая, вероятно, пахла джемом, съеденным мной за завтраком. Музыка неожиданно умолкла, муж подошел к проигрывателю и пробормотал:

– Ну и ну, редкостная рухлядь.

Я легонько дотронулась до живота Тоски. Он был покрыт жестким толстым мехом, под которым виднелся мягкий слой коротких тонких волосков. Прикосновение навеяло мне воспоминания о моем первом уроке танго. В голове раздался женский голос. Он напевал мелодию и командовал:

– Назад, назад, перекрест и в сторону!

Как звали владелицу этого голоса?

– Теперь поворот и шаг назад!

Я выполняла указания голоса и танцевала. Тоска наблюдала за мной несколько недоуменно, но, когда я потянула ее за лапы, она, не раздумывая, сделала шаг вперед. Я надавила на лапы, и она шагнула назад.

– Перекрест, в сторону, вперед!

Тот урок танго мне преподала одна воздушная гимнастка. Ее мать была родом с Кубы. Мы танцевали, я упала на землю, и наши губы встретились.

Из угла зала на нас смотрел Панков. Я и не заметила, что он тоже тут.

– Танцовщицы из вас, конечно, аховые, но то, как вы держитесь в паре, дорогого стоит. Ха-ха-ха! Впрочем, если танго для вас тяжеловато, вы могли бы играть в карты.

– А может, в го? – оживился мой муж.

– Это та японская забава, за которой ты просиживаешь кучу времени?

– Она самая. Для игры требуются черные и белые камни. Эти цвета как раз подходят нашим участникам. Десять белых медведей – белых камней – борются против десяти черных камней. На эти роли можем взять морских ЛЬВОВ.

– Тогда белые камни съедят черные, и у нас останутся только красные цифры. Кроме того, почему го, а не шахматы? Русские решат, что мы против шахмат, потому что многие всемирно известные шахматисты – русские. Двусмысленности тут ни к чему! Кстати, сегодня сюда заглянет один молодой режиссер, который расскажет нам кое-что важное. Сможешь присутствовать при разговоре? По словам этого режиссера, он раньше работал с Тоской. Вдруг предложит какие-нибудь удачные идеи.