Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Молодой режиссер по фамилии Хонигберг состоял в комиссии, отбиравшей участников для постановки «Лебединого озера», и предлагал дать Тоске роль, но комиссия не прислушалась к нему. Он и сегодня винил себя за то, что не сумел отстоять кандидатуру Тоски. В те времена Хонигберг служил хореографом в провинциальной балетной труппе. Он сердился на консервативных членов жюри, пытался раскрыть им глаза на удивительный талант Тоски. Он смело заявлял, что не может дальше смотреть на то, как гениальная Тоска вынуждена влачить жалкое существование в тени своих бывших сокурсников вроде госпожи Сороки или господина Лиса, которые смогли построить блистательную сценическую карьеру. Старший из членов жюри напомнил Хонигбергу, что сильное женское тело не соответствует духу времени.

– Танцоры, безусловно, должны быть мускулистыми. Что касается танцовщиц, народ все еще желает видеть на сцене эфемерных фей.

Хонигберг пришел в ужас от этих слов. Он встретился с Тоской лично и сделал ей неожиданное предложение:

– Тебе больше незачем оставаться в этой стране. Давай вместе убежим в Западную Германию! Поедем в Гамбург к Джону Ноймайеру! Там так здорово работать.

Тоска была тронута его заботой, но ее старая мать, чье прошлое было полно подобных переездов, отговорила ее. По словам матери, Западная Германия напоминала небо. Мечтать о нем – это прекрасно, но отправляться туда слишком рано не следует. Мать Тоски родилась в Советском Союзе, эмигрировала в Западную Германию, а оттуда перебралась в Канаду, где вышла замуж и родила дочь Тоску. Затем пошла на поводу у своего мужа-датчанина и вместе с ним и дочерью переехала в ГДР. Она уже давно устала от эмиграции. «Хочешь поехать в Гамбург – поезжай, не буду мешать. Но в таком случае мы, вероятно, больше не встретимся. Возьми с собой мое завещание!» Тоска отказалась уезжать, нашла себе место в детском театре и ждала неизвестно чего. Тут-то ей и пришел запрос от нашего цирка. Прослышав, что Тоску взяли в цирк, Хонигберг решил проститься с давно устаревшим литературным театром и поискать будущее театрального искусства в цирке. Он хотел быть персональным режиссером Тоски.

– Можно сказать, что я сбежал из дома, как мальчишка. У меня нет ни крыши над головой, ни заработка. Вы позволите мне жить и питаться у вас в цирке? А за это я буду помогать вам с постановкой номера.

Хонигберг держался так уверенно, будто имел полное право на то, чтобы его приняли в цирк.

Панков и Маркус скептически посмотрели на излишне тесно облегающие джинсы Хонигберга. Мне же было совершенно безразлично, во что он одет. Меня он интересовал исключительно как источник новых сведений о Тоске.

– В каких пьесах успела сыграть Тоска? – спросила я, пытаясь придать голосу приветливый тон.

Хонигберг многозначительно улыбнулся, однако ничего не ответил.

На следующий день мы поставили перед клеткой Тоски три стула и устроили мини-совещание.

Мой муж поначалу был скептически настроен по отношению к бездомному Хонигбергу, однако по мере беседы изменил свое мнение о нем. Когда Маркус заявил, что появление детского театра испортило современный театр, потому что многое из того, что делало театр интересным, перетекло в детский театр и взрослым зрителям ничего не осталось, Хонигберг согласился с ним и добавил, что подлинным средоточием искусства можно считать только цирк, поскольку цирковые представления адресованы публике всех возрастов. Каждый из мужчин обрадовался, что нашел достойного собеседника, и в честь этого они решили откупорить по бутылке пива. Когда они захотели еще и покурить, я попросила не делать этого в присутствии Тоски.

– Тогда продолжим совещание на улице. Пиво без сигареты – как мясо без соли.

Мы вышли наружу и устроились рядом с моечной площадкой, где белье цирковых работников порхало на ветру, будто вмешиваясь в наш разговор. Хонигберг отвечал на мои вопросы неохотно, но все-таки не отмалчивался. Мы узнали от него, какой дискриминации подвергалась Тоска из-за телосложения и языка, на котором говорила.

Вообразив страдания Тоски, я искренне посочувствовала ей и мысленно вздохнула: «Как печальна жизнь театральной актрисы!» Зрители судят о ней исключительно по качеству ее выступлений. Все тяготы ее труда остаются за кадром, если только артистка не прославится и какой-нибудь писатель не составит ее биографию. Будь Тоска человеком, она могла бы сама написать автобиографию и за свой счет опубликовать ее. Но, поскольку она родилась зверем, ее скорбный жизненный путь будет забыт, когда она покинет этот мир. Несчастное создание!

Я предавалась размышлениям, не участвуя в беседе двух мужчин, которые, казалось, позабыли обо мне. Чем больше они пили, тем сильнее разыгрывалась их фантазия:

– Тоска ведет экскаватор. Как вам такое?

– Наденем ей на голову шлем, а в лапу дадим мотыгу.

– Выпьем за работниц!

Даже когда темнота мягкой шапкой легла на их головы, Маркус и Хонигберг все продолжали пить и болтать. Я ушла с улицы, встала под душ, чтобы смыть с тела слова мужчин. В девять вечера я уже легла в кровать.

«Моя мать написала автобиографию». – «Вот это да». – «На ее пути лежало много камней. Она то и дело спотыкалась, семь раз падала, восемь раз вставала. Она никогда не отказывалась от писательства». Голос Тоски был чистым, как тонкий слой прозрачного льда. «А я вот совсем не могу писать». – «Почему?» – «Потому что мать уже описала меня как персонажа в своей книге». – «Тогда за тебя буду писать я. Я напишу твою биографию, чтобы ты сумела выйти из автобиографии своей матери!»

Давая это обещание, я не подумала о том, что сдержать его будет чрезвычайно сложно. Я проснулась в четыре утра и первым делом задала себе вопрос: «Как я смогу написать биографию Тоски, если никогда не писала ничего, кроме простых писем?» Рядом со мной храпел как паровоз муж. Я выскользнула из кровати, прошла в пустую столовую и села за обеденный стол. Подперев подбородок ладонью, рассеянно огляделась по сторонам и вдруг увидела лежащий на полу огрызок карандаша. Что это, если не перст судьбы? Я родилась человеком, чтобы написать биографию Тоски! Оставалось только найти нормальную бумагу. В нашей стране царила тотальная нехватка бумаги. Иногда требовалось совершить целую одиссею через весь город, чтобы раздобыть рулончик туалетной бумаги. Перерыв все полки и тумбочки в столовой, я наконец отыскала старый список дежурных по кухне, обратная сторона которого оказалась чистой.

Мне следовало бы радоваться, что я вообще нашла листок бумаги для своих писательских потуг, однако мне сделалось обидно. В других местах даже кот выискал бы достаточно бумаги, чтобы написать автобиографию. Обратная сторона листка бумаги, найденного котом, тоже была бы полностью исписана, но то, что на нем значилось, было бы куда интереснее списка дежурных по кухне. Человеку нужна бумага. Она не должна быть большой, как белая равнина, на которой белые медведи пишут историю своей жизни. Я готова обходиться одним листком в день – его я могу исписать, не исписавшись. Разгладив ладонью список дежурных, карликовым карандашом начинаю писать биографию Тоски от первого лица.

Когда я родилась, вокруг было темно, я ничего не слышала. Я прижималась к теплому телу, которое лежало рядом со мной, втягивала в себя сладкую жидкость из соска и снова засыпала. Теплое тело рядом с собой я называла Мама-Ия.

Внезапно возникло нечто, вызвавшее у меня страх. Это был великан. Он появился словно из ниоткуда и попытался проникнуть в нашу берлогу. Мама-Ия заорала на него, ее голос был подобен сильной руке, которая выталкивала великана взашей, но понемногу этот голос ослабевал, и вот уже нога великана стояла передо мной. Мама-Ия вновь принялась кричать визгливым голосом, великан раздраженно зарычал в ответ.

– Что стряслось? Почему ты встала в такую рань? – раздался за моей спиной голос мужа.

Я левой рукой прикрыла листок с только что выведенными строчками.

– Что ты пишешь? – удивился муж.

– Ничего.

– В горле все пересохло. Давай чаю попьем.

В кухню вошел практикант с большим термосом черного чая. Я хотела отвинтить крышку старомодного термоса, но у меня ничего не получилось. Воздух внутри колбы охладился и утягивал крышку внутрь. Держа термос левой рукой, я склонилась над ним и попробовала повернуть крышку. Со стороны это смотрелось так, словно я вкручиваю себе в грудь гигантский винт, а моя правая рука превращается в когтистую орлиную лапу.

– Ты себя хорошо чувствуешь? Давай лучше я открою термос? Кстати, неплохая идея для номера с Тоской. Что скажешь?

– Да, идея неплохая. Узнаю в конторе, не дадут ли нам новый термос для представления.

– Сходим вместе. Хонигберг еще спит?

Мы зашли в фургон, где располагалось наше управление, и спросили о новом термосе для репетиций. Служащий, который всем своим видом воплощал руководящее начало, сразу отказал нам:

– И не надейтесь. В стране ужасная нехватка термосов. Спрос так велик, что производство не справляется. У нас куча испорченных термосов, которые нечем заменить, так что кончим этот разговор.

В фургон вошел Панков со стопками бумаг в обеих руках.

– Как, вы до сих пор не придумали, что будет в номере с медведицей? И кто только пустил этих стайеров на спринтерский забег?!

С этими словами он куда-то исчез; видимо, у него было много работы.

В замечании Панкова я ощутила человеческое тепло, в то время как муж воспринял его как ледяную критику. Он вылетел из фургона-конторы, рухнул на деревянный ящик и обхватил голову руками. Похоже, Маркус не только потерял доступ к медвежьим мыслям, но и утратил способность правильно толковать чувства сородичей. Или это моя кожа успела так задубеть, что не ощутила холода в словах, произнесенных Панковым?

Маркус сидел на ящике с таким видом, словно хотел больше никогда не подниматься на ноги. Чтобы помочь ему отвлечься, я решила рассказать одну давнюю историю.

– Помнишь, я когда-то говорила тебе, что моим дебютом был номер с осликом. Как считаешь, получится интересно, если мы повторим то же самое с Тоской?

Неожиданно, точно из засады, появился Хониг-берг в пижаме.

Номер с ослом? – воскликнул он. – Ничего себе! Пожалуйста, расскажите!

Хонигберг уселся рядом с Маркусом, который вмиг приободрился и спросил с непритворным участием:

– Ты что, только проснулся? А я уже не знал, что и думать. Решил, что ты от нас сбежал. – Маркус положил руку на плечо Хонигберга.

Своим артистическим взлетом я обязана цензуре. Мне исполнилось двадцать шесть лет, работницей я была не особенно усердной, а скорее медлительной, как ослица. На мое счастье, новая афиша нашего цирка не подверглась острой критике культурной полиции, как мы ее называли. У нас в цирке служил молодой клоун по имени Ян. Говорили, что директор доверяет ему все решения, для принятия которых нужно точно понимать цифры и буквы. В те времена я отвечала за уборку помещений и оборудования, а также заботилась о зверях и детях. Однажды в ночь полнолуния я искала одного ребенка-лунатика, который выбрался из кровати, и заметила в фургоне-конторе огонек фонарика. Предположив, что пропавший ребенок прячется там, я подошла к окну и вдруг услышала голос Яна. Он звучал совсем не так, как обычно, а очень твердо и уверенно. Затем я различила голос директора, который то ли соглашался с Яном, то ли что-то уточнял у него. В любом случае, директор говорил с клоуном на равных. Я не стала уходить, хотя и не собиралась подслушивать их разговор. Ян втолковывал директору, точно учитель на уроке:

– Если тебя спросят о смысле афиши, не забывай подчеркивать, что мы намеренно поместили в центре важную фразу: «Цирк – это искусство, которое происходит из жизни народа». Цитата из Луначарского.

В голосе Яна слышались надменные нотки.

– Уж больно заумно, – протянул директор. – Сомневаюсь, что публика станет брать билеты на представление с такой рекламой.

– Да, предложение стоит в середине афиши, но оно не бросается в глаза, потому что цвет шрифта не сильно контрастирует с фоном. Взгляд среднестатистического зрителя падает сначала на название мелким шрифтом: «Цирк Буша». Это скорее логотип, чем слова. Человеку свойственно автоматически связывать логотип с той или иной эмоцией. Как картинку, как фирменный знак кока-колы. Взгляд перемещается на золотого льва и девушку в откровенном купальнике. Все это – исключительно вопросы оформления. Зрением можно манипулировать. В нашей стране психология потребителя практически не исследована. Проверяющие точно не разгадают нашу стратегию. Тот, кто увидел афишу, откликается на нее чувствами и идет на представление, но никто не упрекнет нас в том, что цирк зарабатывает деньги каким-то декадентским образом.

– Знаешь, эта девица выглядит как стриптизерша.

– Если проверяющие скажут, что у нее слишком декадентский вид, просто отвечай, что это отсылка к олимпийской форме наших спортсменок-пловчих. Номера с хищниками – это спорт, руки и ноги должны быть свободны, иначе жизнь представителя рабочего класса подвергается опасности.

– Кого ты относишь к рабочему классу?

– Всех, кто служит в цирке. Разве это нелогично?

Директор, который обычно не упускал случая, чтобы продемонстрировать свою власть, вел себя с Яном как подчиненный. Причину этого я узнала позднее.

Несколько дней спустя к нам явились люди со строгими взглядами. Они неустанно утирали со лба пот. Я продолжила заниматься лошадьми, решив, что меня их визит не касается. Однако директор вместе с посетителями приблизился ко мне с таким величественным видом, будто схватил за загривок кролика и поднял его, чтобы показать покупателям. Мужчины окружили меня и осмотрели с ног до головы. Директор самодовольно произнес:

– Вот девушка, о которой я вам только что рассказывал. Сейчас у нее затрапезный вид, потому что она наводит чистоту в стойле, но, сами видите, она хорошенькая и спортивная. Сейчас мы нарядим ее в сценический костюм. Вы будете так любезны немного подождать? А пока мы готовимся, вы можете снаружи пропустить по глоточку.

– По глоточку, – повторил Ян и ловкой клоунской рукой сделал жест, будто опрокинул в себя рюмку водки.

Мужчины громко рассмеялись. Глаза Яна оставались холодными.

Чуть позже я наконец узнала подоплеку этого фарса: цензурное ведомство сочло нашу афишу подозрительной и теперь мучило директора каверзными вопросами. Один из них звучал так:

– Почему на афише изображена эта декадентская девица? Ведь типичный дрессировщик – это худой седоволосый мужчина…

Директор замешкался с ответом, но тут Ян быстро протянул свой спасительный язык:

– Что ж, пришло время рассказать вам кое о чем. Впрочем, мы только рады. Пожалуйста, сохраните в тайне то, о чем сейчас узнаете. У нас в цирке есть талантливая девушка, которая украсит следующий сезон неожиданным дебютом в качестве дрессировщицы хищников. В данный момент она параллельно занимается уходом за цирковыми зверями, чтобы лучше изучить их повадки, но, если все пойдет хорошо, в будущем сезоне станет выступать на арене. Вот это изображение в углу афиши и есть завуалированный намек на ее номер. Разумеется, мы пока не знаем, как у нее пойдет дело. С хищниками ведь никогда нельзя быть ни в чем уверенными на сто процентов.

Ян спас ситуацию ложью, которая была настолько высокого качества, что реальности пришлось волей-неволей подстроиться под нее. Вероятно, он заранее все это придумал и посоветовал директору, тот изложил версию Яна людям из управления, ну а те пожелали воочию убедиться, что талантливая молодая циркачка действительно существует.

Ян привел меня в фургон-гардеробную, облачил в розовый костюм бывшей любовницы директора, уложил мои волосы так, что они встали византийским куполом, затем приклеил мне искусственные ресницы, которые порхали как бабочки, намазал губы лососево-розовой помадой и привел в зал, где меня дожидались повеселевшие от водки чиновники. Они тотчас увидели во мне многообещающего зародыша великой цирковой звезды и одарили аплодисментами.

Наконец проверяющие покинули территорию цирка. Я хотела переодеться, но коллеги остановили меня.

Не спеши, дай наглядеться. Полное ощущение, будто у нас появилась новенькая!

– Честно признаться, я фантазировал о тебе в подобном наряде…

– А я просто поражена! Комплимент женщины женщине!

– Ты была гадким утенком, который на самом деле оказался прекрасным лебедем.

– Что ты несешь? Разве прежде она выглядела гадкой?

– Ну, так или иначе, все равно она была неприметной, разве нет?

Одни кивали мне, другие закатывали глаза и выдавливали из себя фразы, которые не позволяли мне понять, хвалят меня или пытаются уколоть из зависти. Ян предложил директору поручить мне номер минут на пять, потому что ложь – лучшая мать правды. В присутствии коллег Ян обращался к директору вежливо и соблюдал субординацию. Тому ничего не оставалось, как спросить у старшего дрессировщика хищников, готов ли он тренировать меня. Я заметила, что директор робеет перед этим человеком. Услышав просьбу начальства, дрессировщик как ни в чем не бывало ответил:

– Она начинающая, так что предлагаю начать с осла.

Эти слова прозвучали так, словно он был моим дедом и добродушно рассуждал о моей будущей профессии. Коллеги ошарашенно уставились на него, затем на меня. Прежде дрессировщик никому не разрешал выходить на сцену со своими животными.

Стараниями Яна афишу приняли и быстро отправили в типографию. Неделю спустя в цирк на репетицию явились полицейские в штатском. Я встала рядом со своим наставником и делала вид, что усердно разучиваю с ним номер. Полицейские не удостоили меня взглядом и осведомились, где сейчас Ян. Едва тот появился, они подхватили его под руки и увели.

Той ночью и следующими ночами меня мучила бессонница. Однажды, не в силах дольше находиться в душном фургоне, я вышла за дверь и очутилась в полутьме. До моего слуха донеслись чьи-то всхлипывания. Подойдя на звук, я увидела рыжеволосую девушку, которая сидела под освещенным окном и плакала. Мне вспомнились слухи о том, что эта девушка – тайная возлюбленная Яна.

– Вы расстраиваетесь, потому что Ян до сих пор не возвратился?

Услышав мой робкий вопрос, она поморщилась и фыркнула:

– Говори как есть – он арестован. Я все знаю. И знаю, кто предал его.

– Директор?

– Нет, конечно. Кто же захочет посылать собственного сына в тюрьму?

– Что-что? Ян – сын директора?

– Да. Ты не знала?

Муж перебил меня:

– Так в чем состоял номер с ослом? Рассказываешь ты интересно, но никак не перейдешь к сути дела.

– Не торопи, пожалуйста. Это отличное подготовительное упражнение, которое поможет мне, если когда-нибудь я надумаю писать книгу. Деталями пренебрегать нельзя.

– Ты хочешь написать книгу? Автобиографию?

– Биографию, только не свою. Для этого я тренируюсь на собственной биографии. Будь внимателен, мы приступаем к главе о репетициях с ослом. Слушай каждое мое слово.

– Нам некогда рассиживаться, репетировать надо. До премьеры совсем мало времени. Итак, пробел, который возник вследствие исчезновения Яна, поручили заполнить тебе и ослу. Что было дальше?

В моей голове снова зазвучал громкий голос наставника. Я училась дрессировать осла, при этом моим учителем был не сам старший укротитель, а профессор Безерль, который приходил к нам со своим ослом. Слово «профессор» вовсе не было его кличкой. Прежде он преподавал в одном институте в Лейпциге и достиг серьезных успехов на поприще поведенческих исследований. Выйдя на пенсию, профессор стал выступать в цирке. Номер с осликом в одночасье сделал его знаменитым. Однако спустя несколько лет у профессора начались проблемы с коленными суставами, во время каждого выступления ему приходилось по несколько раз садиться и делать передышку, в течение которой он едва слышно разговаривал со своими коленями и гладил их. Врач, вероятно подкупленный директором цирка, вселил в старого профессора ложные надежды и хвалил его выдержку, так что номер с осликом не исчезал из программы. Но однажды колени бедного Безерля окончательно отказались работать, в знак чего единогласно скрипнули. Звук слышала вся публика. После этого профессор поселился в домике-развалюхе и жил скромно, но счастливо. Получив предложение о сотрудничестве, он обрадовался и согласился проделывать долгий путь до цирка, чтобы посвящать молодое поколение в тайны дрессировки осликов.

В день первой репетиции профессор сказал мне:

– Ты должна любить только растительноядных животных. Если переметнешься к кому-то из плотоядных, судьба будет играть с тобой в коварные игры. Посмотри, разве он не прелесть? Ослы очень разумны и ничего не боятся. Другими словами, они идеально подходят для дрессировки.

Профессорский ослик носил имя Платеро. Люди полагаются на зрение. При первой встрече они рассматривают фигуру, одежду или лицо нового знакомого. Ослы, напротив, внимательно относятся к тому, какой вкус может предложить им человек. Профессор объяснил, что при знакомстве я должна угостить ослика морковкой, и тогда при следующей встрече он первым делом вспомнит о морковке. Я поднесла морковку к морде Платеро. Он с аппетитом схрумкал угощение, затем поднял верхнюю губу и горделиво продемонстрировал мне зубы. Казалось, он беззвучно смеется. По этому смеху было не понять, веселится ослик или над кем-то потешается.

– Правда же, он смеется просто великолепно? Смеясь, осел удаляет с зубов остатки еды. Если угостить его чем-нибудь липким и заговорить с ним незадолго до того, как он закончит жевать, выйдет потешно. Сейчас покажу.

Профессор протянул Платеро морковку, обмазанную повидлом, и спросил:

– Ты ведь не насмехаешься надо мной, правда? Платеро осклабился и пошевелил губами, причем сделал это в самый правильный момент.

– Комбинируя подобные сценки, можно составить номер.

– Я и не знала, что вы проделываете такие трюки!

– Политики используют кнут и пряник, чтобы манипулировать народом. Мы используем свой мозг, чтобы управлять действиями зверей.

Профессор изогнул верхнюю губу в точности как его питомец и рассмеялся.

– Из одного только труда не родится искусство. Делай то, чего можно добиться без усилия и естественным образом. Если твое искусство кажется публике колдовством, а не тяжелым физическим трудом, значит, ты все делаешь верно.

Мне почудилось, будто Платеро кивнул, но то был лишь отблеск озорного солнечного луча.

Глаза ослика, прикрытые длинными ресницами, светились так мягко, что я даже поежилась. Неужели вегетарианцы никогда не приходят в ярость? Не пытаются разодрать друг друга на части? Меняется ли характер человека, если он становится вегетарианцем?

Близилась премьера, и мы старались изо всех сил. Мы никогда не останавливались и всегда смотрели вперед, мы продолжали работу, не давая себе ни дня отдыха. Платеро уже владел необходимой техникой, а вот мне предстояло еще многому научиться. Я как могла пыталась подражать профессору, и все же до него мне было еще очень далеко.

Мы ставили в ряд большие картонки с написанными на них числами. Я спрашивала Платеро: «Сколько будет дважды два?» Он подходил к картонке с изображением четверки. Эта картонка была намазана морковным экстрактом, другие – нет. При всей простоте этого трюка мне еле-еле удалось добиться от ослика, чтобы он каждый раз приближался к одной и той же картонке.

– Может статься, что осел предпочтет другую картонку, даже зная, какая из них пахнет морковью. Человек иногда тоже намеренно делает что-то в ущерб себе и отказывается от вознаграждения. Поэтому, сколько бы вы ни тренировались, номер все равно может провалиться. Примерно каждый десятый раз что-то идет не так. Следовательно, нужно найти ответ на вопрос – как добиться того, чтобы эти десять процентов неудачи происходили не на арене. Знаешь как?

Я покачала головой, отчего собственные волосы погладили меня по щекам.

– Тебе необходимо достичь определенного состояния души, в котором не существует отказа. Ты расслаблена, будто дремлешь весенним днем на берегу озера, но голова у тебя ясная. Ты беззаботна, но внимательна. Тело работает как сенсор, воспринимает все, что совершается вокруг тебя, но это нисколько не отвлекает тебя. Ты реагируешь на все автоматически, поскольку ты – часть происходящего. Ты действуешь без какого-либо намерения, но всегда правильным способом. На арене ты должна сама приводить себя в это состояние. Тогда у тебя все будет получаться.

Каждый раз, когда я давала Платеро задание умножить два на два, он подходил к картонке с четверкой. Однажды, увидев, что в зал вошел директор, я решила продемонстрировать результаты своей работы. Я ласково погладила ухо Платеро и спросила, сколько будет дважды два. Ослик не двинулся с места. Профессор с безучастным лицом сидел на деревянном ящике в углу репетиционного зала, не желая помогать мне. Я повторила вопрос, еще раз потрепала ослика по уху, но Платеро не сделал и шагу в сторону карточек. Директор разочарованно вздохнул и ушел. Мне хотелось зареветь во весь голос. Чуть позже профессор заметил как бы между прочим:

– Ты погладила ухо Платеро. Обычно ты этого не делаешь. Он хотел, чтобы ты продолжала гладить его, поэтому стоял рядом с тобой. Он выбрал тебя и отказался от моркови.

– Почему вы мне сразу не сказали?

– А я что, обязан? Я здесь ради удовольствия. Приятно смотреть, как молодежь мучается.

– Как вам только не стыдно!

– На арене не гладят животных просто так. В цирке каждый жест несет в себе какой-то смысл. Например, во время представления нельзя сморкаться или чихать.

У меня не было времени впадать в отчаяние или радоваться каждому маленькому открытию. Следующим шагом мне предстояло обучить ослика «решать» арифметические задачи, предлагаемые зрителями, – подходить к соответствующей картонке и замирать перед ней. Платеро имел обыкновение останавливаться, если видел, что перед ним кто-то стоит. Если я вставала слева от него, он делал шаг влево. Если я вставала справа, он шагал вправо. Мне следовало пользоваться этим правилом, чтобы подводить его к цели.

Осел качал головой, если я касалась его уха. Кивал, если проводила ладонью по его грудной клетке. Мы тренировались отвечать «да» и «нет». Мы репетировали с утра до вечера, и когда я выбивалась из сил и ненадолго выходила подышать свежим воздухом, мне мерещилось, что у всех людей, которых я встречаю, ослиные морды. Увидев, как человек чешет себя за ухом, я уже собралась помочь ему в этом и только в последнюю секунду сообразила, что нельзя просто так трогать других людей.

Обычно профессор уходил домой сразу после репетиции, но однажды вечером он задержался, чтобы поговорить со мной.

– Платеро уже стар, и я тоже. Скоро нас не будет, и это надо учитывать.

Голос профессора звучал бодро, хотя он вел речь о временах, которые настанут после его кончины.

– Что ты будешь делать, если после нашей с Платеро смерти тебе придется работать с новым ослом? Знаешь, мне хотелось бы, чтобы ты подумала вот о чем. Когда ты попала в цирк, происхождение было твоим серьезным недостатком. Ты родилась не в цирковой семье и оттого нередко чувствовала себя белой вороной. Разве я не прав?

Я упрямо молчала.

– Ладно, ладно. Ты отказываешься считать себя неполноценной. У тебя сильная воля. У тебя все получится.

Мое дебютное выступление с осликом состоялось вскоре после моего двадцать шестого дня рождения и имело громадный успех, хотя это был всего лишь короткий малопримечательный номер с заурядным животным.

– Арифметические задачи, говоришь? Хм, а не попробовать ли нам этот трюк с Тоской? Вдруг у нее есть математические способности?

Вдохновленный моей историей про осла, Маркус смастерил большие демонстрационные щиты с цифрами. Картона у нас не было, так что муж использовал фанеру, которую без спросу утащил из подвала одного заброшенного здания. Маркус сделал щиты с цифрами от одного до семи. Во время репетиций мы мазали на одну из них немного меда. Тоска мигом подходила к «медовой» цифре и слизывала мед.

– Тоска обнюхивает ее и лакомится. Вряд ли зрители будут долго ломать головы над разгадкой этого трюка. К тому же людям трудно поверить, что медведи способны считать. А вот то, что это под силу ослику, их не удивляет. Почему так?

– Наверно, дело в том, что в сказках ослы умеют читать и считать. Помнишь осла из «Тиля Уленшпигеля»?

– Ну да. Кроме того, принято думать, что осел – существо недалекого ума. Поэтому считающий осел вызывает такой восторг. Вот от чего нам нужно отталкиваться – найти некий клишированный образ и явить на арене его противоположность.

– Какие клише связаны с белыми медведями?

– То, что они обитают во льдах.

– Что есть противоположность льда?

– Огонь.

Заставлять хищников прыгать через горящее кольцо. Обязательный номер в программе любого цирка. Мы с мужем понимали, что не сможем вечно избегать его. Но гонять Тоску через огненное кольцо было бы слишком банально. Требовалось как-то обыграть эти прыжки. К примеру, мы могли бы создать мюзикл по мотивам сказки «Белоснежка», и в этом мюзикле Тоска перепрыгивала бы через костер, подобно главной героине сказки. Я считала, что разводить дополнительный огонь в цирке ни к чему – красные цифры пламенели и без того ярко. Панков, не посоветовавшись с нами, велел секретарше доставить со склада кольцо, и на следующий день вся конструкция, свежевымытая и начищенная до блеска, уже красовалась в репетиционном зале. Я сделала вид, будто не заметила ее, и тренировалась с Тоской просто ходить друг рядом с другом и стоять друг напротив друга.

Солнце скрылось за горизонтом, я улеглась в постель и с приходом сна вновь перенеслась в ледяной мир. Оказываясь там, я угадывала ход некоей эволюции. Не было ни красных, ни черных цифр, а одно только движение вперед. Не было заводов, больниц, школ. Только слова, которыми обмениваются два живых создания. «Я начала писать твою биографию», – сказала я Тоске. Та пораженно уставилась на меня, а затем чихнула. «Тебе холодно?» – «Очень остроумно. У меня поллиноз. Здесь, на Северном полюсе, цветы не цветут, но в воздухе танцует пыль, и я постоянно чихаю». – «Я остановилась на твоем младенчестве. Твои глаза еще не открылись. Вы с матерью были не вдвоем, рядом с вами находилась чья-то третья тень». – «Отец хотел жить с нами, но мать не могла выносить его присутствие. Она шипела, если он появлялся». – «Это ненормально для медведицы?» – «Возможно, в прежние времена это было нормально, но природа тоже меняется».

Голос Мамы-Ии звучал пугающе, я боялась ее, хотя и осознавала, что мне ничто не угрожает.

Люди тоже могут рычать, чтобы устрашить других. Сперва они произносят слова, которые что-то значат, но в какой-то миг слова уступают место рыку, и тому, на кого рычат, остается только рычать в ответ. Размышляя на эту тему, я вдруг вспомнила, как отец бросил нас и укатил в Берлин. Шестым чувством маленького ребенка я ощутила крохотное жало в голосе матери незадолго до того, как она перешла на рык. Я заревела во весь голос, чтобы отвлечь ее. Мать стала успокаивать меня и на время забыла об отце. Он опять изрек какую-то фразу, которая подействовала на мамины нервы. Она сурово взглянула на отца и что-то ответила, ее голос изменился. Отец крикнул на мать таким тоном, словно сильнее всего ему хотелось бы опрокинуть обеденный стол.