Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Это ты написала? – спросил он дрожащим голосом.

Я кивнула. Он свел брови, а потом, точно маску, надел на лицо усталое выражение.

– Оставляю рукопись у себя. Честно говоря, я несколько разочарован тем, что она такая короткая. Может, напишешь продолжение и принесешь его мне на следующей неделе?

Мое молчание только раззадоривало Морского льва.

– И вот еще что. У тебя нет бумаги получше? Ты эту из гостиницы украла? Горемыка! На, возьми мою, если хочешь.

Он протянул мне стопку швейцарской почтовой бумаги с водяным знаком, изображающим Альпы, а вдобавок блокнот и ручку «Монблан».

Поспешив домой, я вывела на листе только что раздобытой благородной бумаги: «Стоя на двух ногах, я была Ивану до пупка». Я царапала металлическим кончиком стержня по ее тонкой волокнистой поверхности. Это действовало на меня так же благотворно, как если бы я скребла когтями чешущуюся спину.

Однажды Иван явился ко мне верхом на странном агрегате. Несколько раз проехал на нем по кругу, спешился и катнул агрегат, который назвал трехколесным велосипедом, между моих ног. Я впилась зубами в ручку велосипеда, та оказалась куда тверже, чем кусок серого хлеба, который иногда бросал мне Иван. Усевшись на пол, я стала исследовать трехколесник. Иван позволил мне поиграть какое-то время, после чего снова поставил велосипед между моих ног. На этот раз я удержалась на сиденье и получила в награду кусок сахара. На следующий день Иван поместил мои ноги на педали. Я надавила на них так, как он показал, и велосипед немного проехал вперед. Тогда я получила кусок сахара. Надавила на педали – получила сахар. Снова надавила на педали – снова получила сахар. Мне так понравилось, что я не хотела останавливаться, но в какой-то момент Иван забрал у меня велосипед и закончил рабочий день. Назавтра наша игра повторилась, послезавтра тоже, потом еще и еще, пока однажды я не уселась на трехколесник по собственной воле. Стоило мне усвоить основной принцип езды, все стало получаться как надо.

Спустя еще некоторое время я приобрела новый опыт, связанный с этим велосипедом, но не радостный, а горький. Утром от Ивана разило противной смесью духов и водки. Я почувствовала себя обманутой и растоптанной, швырнула велосипед в Ивана, тот умело увернулся и рявкнул на меня, при этом его руки закрутились над головой, будто велосипедные колеса. На сей раз вместо сахара он потчевал меня хлыстом. Мне понадобилось немало времени, чтобы уяснить, что существует три категории действий. За действия, относящиеся к первой категории, я получала сахар. Действия второй категории не приносили мне ни сахара, ни ударов хлыстом. А за действия третьей категории меня вознаграждали исключительно ударами хлыста. Я сортировала новые действия по трем категориям, как почтовый служащий посылки.

Закончив эту часть автобиографии такими словами, я отправилась с ней к Морскому льву. На улице дул свежий ветер, но воздух в редакции был спертым и пах холодным дымом советских сигарет. На письменном столе я увидела тарелку, полную костей, вероятно, от куриных крылышек; Морской лев сидел за столом и сосредоточенно ковырялся зубочисткой во рту. Я подала ему на десерт свою рукопись с плотно прижимающимися друг к другу буквами. Он жадно сожрал ее, хрипло откашлялся, зевнул и произнес:

– Все равно слишком мало. Пиши еще!

Меня разозлил его надменный тон.

– Длина моих текстов – мое личное дело. И кстати, что ты мне дашь, если стану писать больше?

Былое величие цирковой звезды вернулось ко мне. Морской лев был раздосадован – очевидно, не рассчитывал, что я чего-то потребую. Нервно выдвинув ящик стола, он вытащил плитку шоколада и протянул ее мне со словами:

– Вот, отличный продукт из ГДР. Ты знаешь, я сладкого не ем, так что забирай.

Я не поверила ему, потому что упаковка, которая заковывала шоколад, точно в металлические доспехи, блестела совсем не на восточногерманский манер. Скорее всего, Морской лев раздобыл этот шоколад благодаря связям на Западе. «А ведь я могла бы донести на тебя!» Впрочем, мне нельзя было подавать виду, что я его раскусила, и я просто разломила плитку шоколада вместе с оберткой. Обнажилась привлекательная жемчужно-коричневая поверхность плитки. К сожалению, на вкус шоколад показался мне горьковатым.

– Продолжишь писать – снова угощу таким шоколадом. Хотя, по правде говоря, я сомневаюсь, что тебе еще есть о чем рассказать.

Морской лев опять нацепил маску очень занятого издателя и стал перебирать глупые бумажки.

Взбудораженная его дешевой провокацией, я поспешила домой и уселась за письменный стол. Легковоспламеняющуюся силу гнева можно с пользой применить для создания текста и тем самым сэкономить энергию, которую в противном случае пришлось бы откуда-то брать. Дрова ярости не заготовишь ни в одном лесу. Поэтому я благодарна каждому, кто вызывает во мне ярость. По-видимому, во время письма я слишком сильно сжимала пальцы. Ручка не выдержала давления, лазурная кровь «Монблана» вытекла наружу и окрасила мой белый живот. Зря я разделась. Писателю не подобает работать нагишом даже в жару. После того как я сполоснулась, чернильное пятно пропало.

Я научилась носить девичью юбку с кружевами, точнее сказать, научилась выносить ее. По крайней мере, я больше не срывала ее с себя. Большие банты на голове я тоже терпела. Иван говорил, что я должна терпеть их, потому что я девочка. Я не могла проглотить этот его довод, в отличие от сахара, который была готова глотать без конца. На мою голову повязывали какие-то куски ткани, но и это с каждым разом мешало мне все меньше, да и устрашающие лучи прожекторов уже не раздражали. Я не теряла самообладания, даже если видела перед собой бурлящую людскую массу. Фанфары возвещали о моем выходе, и я на трехколесном велосипеде выезжала на ярко освещенную арену. Мои бедра прикрывала кружевная юбка, на голове покачивался огромный бант. Я слезала с велосипеда, клала правую лапу на плечо Ивана, затем взбиралась на мяч и старательно балансировала на нем. Слыша бушующие аплодисменты, я видела, как на ладони Ивана, точно вода из источника, появляются кусочки сахара. Сладкий вкус на языке и облака радостных испарений, которые поднимались из пор зрителей, опьяняли меня.

За неделю я с трудом сумела дописать до этого предложения и снова отправилась с визитом к Морскому льву. Он жадно пробежал рукопись глазами, удерживая на лице выражение безразличия. Закончив читать, Морской лев неожиданно сказал:

– Если в каком-нибудь из номеров у нас вдруг образуется окно, возможно, мы напечатаем твою историю. – Он снова сунул мне плитку западного шоколада и быстро отвернулся, будто желая утаить от меня свои мысли. – Кстати, гонорары авторам мы принципиально не платим. Если тебе нужны деньги, попытайся вступить в союз писателей.

Однажды я прилетела в Ригу на очередную конференцию. Мне сразу бросилось в глаза, что некоторые участники искоса поглядывают на меня, при этом в их взглядах нет знакомого мне недоверия, а есть нечто другое. «Может, я что-то упустила», – предположила я. В перерыве участники разбились на группки и перешептывались. Когда я приблизилась к одной, люди быстро перешли на латышский, и я не поняла ни слова. Я убежала в коридор и встала у окна. Меня догнал человек в очках.

– Я прочел ваше произведение! – обратился он ко мне.

Другой человек услышал его слова, торопливо подошел к нам и воскликнул, краснея:

– Вы так интересно пишете! Жду не дождусь, когда выйдет продолжение!

Дама, которая, кажется, была его женой, прильнула к нему, улыбнулась мне и шепнула своему супругу:

– Вот это тебе повезло! С автором познакомился!

Спустя недолгое время вокруг меня уже толпились десятки людей. Не сразу, но до меня дошло, что Морской лев напечатал мою автобиографию в своем журнале, ничего мне не сообщив. Этот поступок показался мне очень обидным.

Конференция закончилось раньше назначенного срока, и я со всех ног помчалась в книжный магазин на центральной торговой улице, чтобы отыскать заветный журнал. Продавец огорошил меня известием, что если мне нужен свежий номер, который сейчас у всех на устах, то он уже распродан. Окинув меня взглядом, продавец добавил:

– В театре напротив ежедневно дают «Чайку» по пьесе Антона Чехова. Актер, исполняющий роль Треплева, сегодня купил экземпляр этого журнала. Он играет нынешним вечером.

Я поспешила в театр и постучалась в застекленную дверь так сильно, что она треснула. К счастью, этого никто не видел, если не считать молодого человека с перекошенным лицом на плакате. Он подмигнул мне правым глазом, как бы приободряя: «Спокойно, никто ничего не заметил».

Рядом с театром находился парк. Выпив там стакан кваса, я коротала время за чтением газет, которыми были обклеены стены киоска. Ровно за час до начала представления я вернулась к театру.

– Мне нужно поговорить с Треплевым, – обратилась я в окошечко кассы.

До спектакля час, – ответили мне. – К артистам сейчас никого не пускают.

Это был отказ, категорический и недвусмысленный. Пришлось купить билет на представление, возвратиться в парк и выпить еще стакан кваса. Часом позже я с надменной миной вошла в театр через парадный вход и заняла место в зрительном зале. Происходящее было для меня таким непривычным. Работа в цирке отнимала все мои силы, и прежде мне не доводилось смотреть чужой спектакль, тем более со стороны публики. Кроме того, театральный мир и мир цирка, как Восток и Запад, разделяла прочная стена. В этот день я поняла, что зря пренебрегала театром, зря вела себя как ребенок, который отказывается есть те или иные овощи, даже не попробовав их на вкус. Я могла бы многому научиться в театре, например тому, как менять темп представления или сочетать меланхолию с юмором. Знай я об этом в те времена, когда выходила на цирковую арену, непременно устраивала бы себе театральные вечера.

Представление было изысканным, особенно аппетитной мне показалась мертвая чайка на сцене.

После спектакля я пробралась в гримерную, где резко пахло пудрой. Перед настенными зеркалами стояли разноцветные баночки с косметикой. Актеры еще не вернулись. Я увидела искомый журнал, схватила его, торопливо перелистала и нашла текст собственного сочинения. Над ним имелся заголовок, но я не припоминала, чтобы как-то называла свой рассказ или просила кого-нибудь сделать это. Разумеется, дурацкий заголовок «Буря оваций моим слезам» придумал Морской лев. Мало того, он приписал, что это первая часть, а значит, будут и следующие! Негодяй анонсировал продолжение, даже не посоветовавшись с автором! Нет, его самоуправство определенно зашло слишком далеко.

Я услышала голоса из коридора, учуяла запах пота, смешанного с ароматом роз. Актеры и актрисы резко отпрянули к дверям, когда увидели меня в своей гримерной. Подняв журнал над головой, я провозгласила:

– Я – автор «Бури оваций моим слезам»!

Вошедшие недоуменно переглянулись и зашушукались, но мои слова возымели нужное действие: оцепенение на лицах людей уступило место благоговению. Эта перемена произошла в области их ртов, затем медленно поднялась ко лбам. Ресницы артистов кокетливо запорхали.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, присаживайтесь! – воскликнули голоса.

Мне предложили шаткую табуретку. Едва я попробовала сесть на нее, она захрустела, готовая развалиться под моим весом. Я предпочла продолжить беседу стоя.

– Позвольте ваш автограф! – подбежал ко мне Треплев, от которого пахло мылом, потом и спермой.

Вечером я прилетела обратно в Москву. Лежа в кровати и вдыхая знакомые ароматы, я размышляла о случившемся. Итак, теперь я автор, и обратного пути у меня нет. Раздумья мешали мне заснуть, и даже теплое молоко с медом не спасло положение. В детстве я всегда находилась в жестких рамках и всегда засыпала рано, чтобы вовремя встать на следующее утро и сразу приступить к тренировкам. Не так давно я поняла, что моему детству предшествовал еще один отрезок жизни, на протяжении которого мной не руководили никакие распорядки и часы. Я разглядывала луну, чувствовала на себе солнечные лучи и узнавала, как свет и тьма постепенно сменяют друг друга. Засыпание и подъем были не моим личным делом, а свойством природы. С началом детства природа закончилась. Я хочу разобраться, что происходило со мной до детства.

Повернувшись на спину, я уставилась на потолок и обнаружила там креветку, которая на самом деле была заурядным пятном. Сквозь него проступило худое лицо Треплева, который, впрочем, не имел сходства с креветкой. В течение предстоящих дней, недель, месяцев и лет этот человек будет выступать на сцене, будет в кого-нибудь влюбляться. Настанет день, и он умрет. А я? Я умру раньше. А Морской лев? Он умрет еще до меня. После смерти наши неисполненные желания и несказанные слова станут парить в воздухе, перемешиваться и опускаться на землю в виде тумана. Интересно, как этот туман будет выглядеть в глазах живых? Может, они забудут об усопших и, поднимая головы к небу, примутся вести банальные разговоры о погоде в духе: «Ну и ну, какой сегодня туман!»

Когда я проснулась, время шло к полудню. Я поспешила в издательство и застала Морского льва за работой.

– Дай мне, пожалуйста, свежий номер журнала!

– У нас не осталось ни одного экземпляра. Весь тираж распродан!

– Ты напечатал мою автобиографию.

– Может, и так.

– Почему ты не отправил мне авторский экземпляр?

– Ты же знаешь, отправка бандеролей – дело ненадежное. Я хотел при случае занести тебе журнал лично, но, как видишь, у меня дел по горло, а тот экземпляр, который я приберег для тебя, куда-то запропастился. И потом, зачем тебе перечитывать текст? Ты ведь помнишь, о чем писала, скажешь – нет?

На его лице не промелькнуло ни следа угрызений совести. Да и откуда им было взяться? Впрочем, он сказал правду – мне ни к чему было перечитывать собственный текст.

– Кстати, вторую часть ты должна сдать не позднее начала следующего месяца. Смотри не ленись! – произнес Морской лев и откашлялся.

– Почему ты пообещал продолжение, не спросив меня?

– Ну, право, было бы обидно, если бы такую увлекательную биографию не рассказали до конца!

Его лесть на короткое время смягчила мой гнев, но тут я вспомнила еще кое о чем.

– Тебе ведь известно, что я не умею плакать. Так почему ты выбрал это идиотское название?

Морской лев потер руки, будто вымешивая тесто, из которого слепит новый хлеб вранья. Я не унималась:

– Не смей ничего озаглавливать, не посоветовавшись с авторами! Хоть иногда вдумывайся в значение слов! Слезы – выражение человеческих эмоций. У меня нет слез, а есть только лед и снег. Но размораживать их, чтобы превратить в слезы, нельзя, понимаешь?

Морской лев ухмыльнулся и пошевелил подбородком. Похоже, он отыскал способ, как повернуть дело в свою пользу.

Ты видишь слово «слезы» и решаешь, будто речь идет о твоих слезах. Однако мир не вращается вокруг тебя. Не ты, а читатель должен проливать слезы. Ты же должна не плакать, а соблюдать сроки сдачи рукописей.

Я оробела от его хамства, почувствовав себя беззащитным тюлененком с недоразвитыми конечностями. При этом я не утратила способности проворно хватать, так что могла бы с легкостью обездвижить врага. Тот плюнул в меня следующей порцией сарказма:

– Ну, выговорилась? Тогда иди домой! У меня дел невпроворот.

Вместо того чтобы дать ему пощечину, я высунула язык, который помнил некий горьковато-сладкий вкус.

– Кстати, западный шоколад, которым ты угостил меня в прошлый раз, был недурен. У тебя что, хорошие связи на Западе?

Морской лев изменился в лице, вытащил из ящика стола плитку шоколада и кинул ее мне.

Вернувшись к себе, я тотчас подсела к письменному столу. Злость еще не прошла, и стремление творить сжимало мою лодыжку капканом. Я подумала о Средневековье: уже в те времена существовали люди, подобные Морскому льву, которые ставили в лесах медвежьи капканы. Поймав медведя, они украшали его цветами и водили по улицам, заставляя плясать. Народ веселился, воодушевленно хлопал, бросал медведю монеты. Рыцари и ремесленники, вероятно, презирали таких медведей, потому что те выглядели как бродячие артисты, которые заигрывают с людьми, подчиняются им и зависят от них. Однако, с точки зрения медведя, дело было совсем в другом. Он хотел входить в транс вместе с публикой либо обращаться к духам и мертвецам при помощи своих танцев и музыки. Он не знал ни того, что за люди толпятся вокруг него, ни того, что значит «заигрывать».

С детства я каждый день выходила на арену, но понятия не имела, что еще там демонстрируют. Иногда я слышала львиный рык, но ни разу не видела, как львы выступают на манеже. Помимо Ивана, со мной работали еще два человека. Один приносил лед и бросал его на пол моей клетки, другой убирал посуду. Если я спала, они переговаривались вполголоса и передвигались на цыпочках, чтобы не разбудить меня. Я посмеивалась над ними, ведь мои уши слышали даже сквозь сон, если в дальнем углу комнаты мышка начинала умывать мордочку лапкой. А уж запах, исходивший от Ивана и других мужчин, был таким сильным, что мой нос ощущал его и во время самого глубокого сна.

Из всех пяти чувств я в первую очередь полагалась (и до сих пор полагаюсь) на обоняние. Если мой слух уловил чей-то голос, это не всегда означает, что владелец голоса находится поблизости. Граммофон и радио тоже умеют передавать голоса. Зрению я не доверяю. Тряпичная чайка или человек, одетый в медвежью шкуру, – это все обманки для взора. Иметь дело с запахами куда проще. Я всегда учую, курит ли человек, любит ли он лук, носит ли кожаную обувь, менструирует ли… Аромат духов не скрывает запах пота и чеснока. Напротив, он подчеркивает его, только вот люди, по-видимому, об этом не подозревают.

Снежная пелена окутывала мое поле зрения. Все вокруг переливалось оттенками белого. В желудке у меня было пусто, голод жалил его изнутри. Наконец я унюхала запах снеговой полевки, роющей подземный туннель. Он пролегал не очень глубоко, я прижала нос к покрытой свежей порошей земле и поползла на запах мыши. Хотя я ничего не видела, мне было легко понять, где она сейчас. Вот она! Хватаю! Я проснулась. Белая поверхность перед моим взором оказалась не снежной пеленой, а чистым листом бумаги.

Сетчатка моих глаз отчетливо помнит первую пресс-конференцию, в течение которой вспышки фотоаппаратов пронзали ее каждые пять секунд. Иван был в костюме, тесно обтянувшем его плечи и грудь, и выглядел окаменевшим. Удивило меня и то, что, в отличие от обычных цирковых представлений, в зале было всего десять человек.

– Сосредоточься, это пресс-конференция! – предупредил меня Иван.

Мы смело уселись друг рядом с другом на подиуме. На нас градом обрушились вспышки фотоаппаратов. По другую сторону от Ивана разместился его начальник, запах волос и трусовато-садистские движения пальцев которого приводили меня в бешенство. Если бы он подошел, я мигом оскалила бы клыки. Видимо, он догадывался о моей неприязни и потому никогда не подходил ко мне слишком близко.

– Цирк – это превосходное развлечение для рабочего класса, потому что…

Начальник уже собирался сдобрить свою скудную речь жиром важности, но тут его перебил кто-то из журналистов:

– Вас когда-нибудь кусали хищники?

Тот не нашелся что ответить, и все вопросы посыпались на Ивана:

– Правда ли, что вы разговариваете на медвежьем языке?

– Считается, что медведи похищают души людей, отчего те скоропостижно умирают. На ваш взгляд, это суеверие?

– Кхм, э-э… Я… в общем… простите… одним словом… э-э, но это не означает… – бубнил в ответ Иван.

Несмотря на его косноязычие, неделю спустя статьи о нас были опубликованы не только в нашей стране, но и в Польше, и в ГДР.

Именно то, что я сделалась автором, бесповоротно изменило мою жизнь. Точнее, это не я сделалась автором, а предложения, которые я написала на бумаге, сделали меня автором, и на этом моя история не заканчивалась. Одно достижение породило другое, моя жизнь перешла на такой уровень, о котором я прежде не имела понятия. Литературная деятельность представляла собой более опасную акробатику, чем танцы на катящемся мяче. Танцы на мяче были тяжелой работой костей и связок, причем во время репетиций у меня случались переломы и растяжения, но в итоге я все же добивалась поставленной цели и твердо знала, что мне по силам балансировать на движущемся мяче. А вот с писательством дело обстояло сложнее. Если сравнить его с мячом, куда он должен катиться? Очевидно, не по прямой, иначе я упаду. Мячу писательства следует вращаться вокруг своей оси и одновременно вокруг центра арены, как земному шару вокруг Солнца.

Письмо стоило мне тех же усилий, что и охота. Когда мой нос улавливал запах добычи, первым делом я чувствовала отчаяние. Смогу ли я поймать ее или опять не справлюсь? – типичный вопрос охотника. Если голод оказывался невыносимым, я была не в состоянии охотиться. Мне хотелось плотно поесть в первоклассном ресторане, а уж потом идти на охоту. Кроме того, перед каждой вылазкой мое тело требовало полноценного отдыха. Мои предки отсыпались в своих хорошо защищенных берлогах все зимы напролет. Как было бы здорово, если бы я могла хоть раз в год залегать в спячку и не пробуждаться, пока очередная весна не поманит меня! Настоящая зима не знает ни света, ни шума, ни забот. В крупных городах зима сокращается, а с ней сокращается и продолжительность жизни.

Воспоминание о первой пресс-конференции было поразительно четким, но все, что произошло со мной после нее, начисто стерлось из памяти. Одна работа сменялась другой. Десять с лишним лет я безостановочно выступала в жарких условиях и могла только мечтать о зиме. Все, что разрушало и нагружало мой организм, мгновенно превращалось в подкормку для моей карьеры. Других воспоминаний у меня не сохранилось.

Мой репертуар расширялся, а словарный запас разрастался, но я никогда больше не испытывала такого всеобъемлющего изумления, как в тот день, когда до меня дошло, что же представляет собой сценическое искусство. Я разучивала новые и новые номера, чувствуя себя служащей фабрики, которая, даже получая более сложное задание, воспринимала его как нечто скучное и не испытывала удовлетворения от своего труда. «Работа в цирке во многом напоминает работу на конвейере», – заявила я на конференции под названием «Гордость рабочего класса».

Морской лев прочел мою новую рукопись и сказал:

– Старайся обходиться без политической критики. Да и философия у тебя какая-то нудная. Читателям было бы куда интереснее узнать, как ты овладела цирковым искусством, не потеряв дикого начала в себе, и что ты при этом чувствовала.

Его слова вывели меня из себя, по дороге домой я купила на рынке банку меда и опорожнила ее в один миг. Больше я не писала о политике, хотя так и не разобралась, что в моих сочинениях имело к ней отношение.

Возможно, кто-то считал, что у меня врожденные способности к акробатике, которые я раскрыла благодаря тяжелым тренировкам и гордо демонстрировала публике. Но эта версия ошибочна. Я не выбирала профессию, не развивала свои задатки. Я просто ездила на велосипеде по арене и получала за это сахар. Вздумай я вместо езды зашвырнуть велосипед в угол, вместо еды получила бы удар хлыстом. У Ивана тоже не было выбора. Полагаю, даже пианист, который не являлся сотрудником цирка и играл у нас только от случая к случаю, никогда не задавался вопросом, есть ли у него прямо сейчас желание музицировать. Изо дня в день мы пребывали в некоем заколдованном круге, а потому делали самый минимум того, что позволяло нам выжить, и это одновременно являлось самым сложным испытанием. Я не была жертвой насилия Ивана. Ни одно движение, которое я выполняла на арене, не было излишним или бесполезным.

В жизни вообще нет выбора, а потому, оглядываясь назад, мы понимаем, что наши умения не так многочисленны, как нам виделось когда-то. Но если мы не пользуемся ими на сто процентов, нам не выжить. Таковы условия игры, и они действуют для всех, даже для избалованной молодежи из состоятельных слоев общества.

Если бы мои физические силы, старания Ивана или интерес публики хоть ненамного ослабли, сценическое искусство перестало бы существовать.

Мой рассказ, опубликованный усилиями расторопного, но не слишком совестливого издателя, привлек внимание русскоязычных людей, живущих за рубежом. Берлинский славист по фамилии Айсберг перевел первую часть моей автобиографии на немецкий язык и напечатал ее в литературном журнале. О переводе хорошо отозвались в одной весьма влиятельной немецкой газете. На адрес редакции журнала рекой потекли письма читателей, которые интересовались продолжением. Когда в Берлине вышла первая часть, здесь, в Москве, уже выпустили вторую. Оригинал и перевод начали исполнять фугу. Мне происходящее больше напоминало игру в кошки-мышки, нежели такую возвышенную разновидность музыкального произведения, как фуга. Я чувствовала себя мышью, за которой гонится кошка, и бежала все быстрее, чтобы она не поймала меня.

Конечно, господин Айсберг не смог бы опубликовать мою историю пиратским образом. Скорее всего, Морской лев продал Айсбергу права на перевод, не сообщив мне. Таким образом, мой текст превратился в некую сумму в западной валюте, которая осела в карманах Морского льва. На эту махинацию мне намекнула управдом. Я тут же помчалась к Морскому льву и призвала его к ответу. Он заверил, что ничего об этом не знает. Из-за его толстокожести я никогда не могла понять, лжет он или нет. Морской лев отвернулся и отпустил еще одно хамское замечание:

– Вместо того чтобы волноваться из-за прав на перевод, шла бы лучше писать продолжение!

Его слова проникли в мой желудок и закрутились там, вызывая желание как следует сплюнуть. Мной овладела идея мести, и я кое-что придумала, хотя самой было противно. Из телефонной будки я позвонила управдому здания, в котором располагалось издательство «Полярная звезда», и рассказала ему, что Морской лев прячет в тайнике солидную сумму в западной валюте. Вероятно, тот и так был в курсе; возможно, он тоже извлекал из этого свою выгоду. Но он должен был учитывать, что анонимный звонок мог поступить от органов безопасности, которые хотели проверить его законопослушность. Он не мог позволить себе оставить мое сообщение без внимания, иначе рисковал сам оказаться за решеткой. Так что он первым делом проинформировал Морского льва и только потом донес на него в органы. Впрочем, все это лишь мои предположения. При обыске у Морского льва полиции не удалось найти ни кусочка западного шоколада, не говоря уже об иностранной валюте.

Вскоре до меня дошли слухи об одной одесситке, купившей у отдыхающего из Греции белоснежную машину «тойота». Соседи удивлялись, откуда у дамы взялось столько западной валюты. Незадолго до этого в Одессу заезжал Морской лев. Какой-то свидетель заявил, будто видел, как мошенник с большой спортивной сумкой заходил в дом, где проживала та дама. Мозаика в моей голове сложилась: Морской лев продал права на перевод моей автобиографии, выручил энную сумму денег в западной валюте и купил на них машину своей одесской любовнице.

Для меня все это оборачивалось бедой, потому что господин Айсберг оказался талантливым переводчиком. Он превратил мои медвежьи фразы в художественное произведение, которое получило восторженный отзыв в уважаемой западной газете. При этом ни один литературный критик не хвалил поэтичность моей автобиографии. В центре внимания были совсем другие вопросы, о которых я не имела понятия.

В Западной Германии действовало движение против эксплуатации животных в цирках. Его представители утверждали, что дрессировка нарушает права животных и что в странах Восточного блока они подвергаются еще большему насилию, чем на Западе. У нас вышла книга «Дрессура любви» некоей дамы, доктора Айковой. Ее отец был зоологом. Вероятно, именно поэтому ей удавалось без хлыста и ему подобных средств обучать цирковому искусству сибирских тигров и волков. По большей части книга состояла из интервью, в которых автор рассказывала о своем заботливом обращении с животными. Книга взбудоражила умы западных журналистов. «Дикие звери ни за что не стали бы заниматься сценической деятельностью, если бы люди не принудили их к этому» – примерно так заявляли они в своих гневных статьях. Вот почему их привлекла моя автобиография, в которой они увидели доказательства ненадлежащего обращения с животными в соцстранах.

Спустя недолгое время весть об успехе моей книги на Западе дошла и до соответствующих ведомств в нашей стране. Морской лев прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что больше не будет меня печатать. Я разозлилась на Морского льва, но твердо знала, что писать не прекращу. Не хочет – пусть не публикует, найду издательство и получше. Хватит с меня ядовитых колкостей, которыми он раз за разом выклевывал из меня новые строки! Я перестану оглядываться на всех подряд и просто уединюсь с бумагой и ручкой, чтобы наслаждаться писательской работой.

Моя жизнь стала тихой, как камин, в котором давно погас огонь. Раньше, стоило мне выйти в магазин за парой банок консервов, со мной непременно заговаривал кто-нибудь из поклонников. Теперь ко мне никто не приближался. Даже в суете воскресного базара мои глаза не встречались ни с чьими другими. Взгляды разлетались, словно поденки, я не могла поймать ни один. Я обрадовалась, когда почтальон принес письмо от моего начальства, но, увы, в письме мне велели не появляться в конторе, пока положение не выправится. Кроме того, меня освободили от нового проекта с кубинскими музыкантами. Приглашения на конференции тоже перестали приходить.

Да, журнал Морского льва не имел исключительных прав, но, как ни странно, ко мне не обращалось ни одно другое издание. Все писательское сообщество сговорилось против меня. При этой мысли я ощутила во рту привкус желчи, ударила кулаком по столу и только потом заметила, что держу в лапе шариковую ручку. Ее шея переломилась, голова застряла в деревянной плоти письменного стола, а тело осталось в моих пальцах.

Раньше любой символический акт представлялся мне смешным; например, я не видела ничего примечательного в том, что некий двуногий автор в знак протеста переламывает ручку. Однако сегодня я сама сломала свою ручку. Я полагала – письменные принадлежности придадут мне уверенности в трудные времена, но оказалось, что их можно сломать так же легко, как руку грудного ребенка.

По прошествии некоторого времени я получила письмо от отечественного объединения Союз развития международной коммуникации. Текст вызвал у меня недоумение: «Приглашаем Вас принять участие в проекте посадки апельсиновых деревьев в Сибири. Для нас очень ценна поддержка такой известной личности, как Вы. К тому же общими усилиями мы могли бы привлечь больше внимания к упомянутому проекту». Я? Известная личность? Эти слова, подобно цветам роз, ласково щекотали внутреннюю поверхность моих ушей. Я без промедления ответила, что согласна участвовать.