Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

В тот же день я собралась вынести мусор, вышла из квартиры и зашагала вниз по ступенькам. Когда я шла мимо двери домоуправши, та выглянула на лестничную площадку и осведомилась, как у меня дела. В ее вопросе мне почудился подвох.

– Вот, зовут на работу в Сибирь, – ответила я гордо и рассказала о почетном приглашении.

Управдом страдальчески поморщилась.

– Проект посвящен выращиванию апельсинов в холодных условиях, – добавила я для пущей ясности.

Моя собеседница едва не взвыла. Она крепко прижала свою сумку к груди и торопливо простилась со мной, сославшись на неотложные дела.

Я с наивным оптимизмом верила в то, что в Сибири могут расти апельсины. Выращивают же в Израиле киви и помидоры, а там ведь пустыня. Так почему бы не быть апельсинам в Сибири? И потом, я как нельзя лучше подходила для работы в сибирском климате, холод был моей страстью.

С того дня управдом избегала меня. Каждый раз, когда я выходила из квартиры, она быстро покидала лестничную клетку, где стояла до этого, и пряталась за своей дверью. Выбегая на улицу, я регулярно замечала, что управдом наблюдает за мной из-за занавесок. Однажды, когда я постучалась к ней с каким-то вопросом, она притворилась, что ее нет дома.

Мои уши зарастали плесенью, потому что со мной никто не разговаривал. Язык существует не только для бесед, его еще можно использовать для приема пищи. А вот уши даны нам лишь для того, чтобы различать голоса и звуки. Мои уши слышали исключительно трамвайный лязг и ржавели, как колеи заброшенной железной дороги. Тоскуя по людским голосам, я решила обзавестись радиоприемником и отправилась в магазин электротоваров, но продавец объяснил мне, что в настоящее время все приемники в стране раскуплены. Это известие скорее обрадовало меня, чем огорчило. Даже если бы я приобрела радиоприемник, он оказался бы настолько плохого качества, что его звук едва ли можно было бы отличить от трамвайного грохота. По пути домой я заглянула в канцтовары, чтобы купить почтовой бумаги, и рассказала тамошнему продавцу о проекте «Апельсины в Сибири». Он отреагировал на мои слова точно так же, как управдом:

– Очень вам сочувствую. Надо что-то придумать.

Я догадалась, что мое будущее все-таки в опасности. Войдя в подъезд, я стала подниматься к себе, но тут из своей квартиры выскользнула управдом и молча протянула мне листок с именем и адресом неизвестного мне человека. Я сообразила, что он может спасти меня, но не стала спешить к нему. Минула неделя, а я так ничего и не предприняла.

На восьмой день пыхтящий почтальон с разрумяненными щеками вручил мне заказное письмо – приглашение на международную конференцию в Западном Берлине, написанное в сухом и холодном тоне. Тем сильнее меня удивила приписка, что за мое участие в конференции организатор заплатит гонорар в размере десяти тысяч долларов. «Я что-то не так поняла», – подумала я и перечитала письмо. Слова «десять тысяч долларов» и «Западный Берлин» были выведены в нем черным по белому. С какой стати мне отстегнут столько денег? И почему вознаграждение будет переведено на счет союза писателей моей страны, а не выдано мне? В конце концов до меня дошло: если бы не этот выкуп, не видать бы мне разрешения на выезд. Не прошло и двух недель, а в моем распоряжении уже имелись все нужные документы, в том числе билет на самолет Москва – Берлин-Шёнефельд.

Багажа у меня почти не было, поездка обещала быть короткой. В самолете стоял запах плавящейся пластмассы, а сидение на одном месте угнетало меня, потому что кресло оказалось очень тесным. Самолет приземлился в аэропорту Берлин-Шёнефельд. Там меня встретили полицейские, по-видимому специально дожидавшиеся меня. Мы вместе забрались в грузовик, и тот довез нас до вокзала, где меня посадили в элегантный поезд до Западного Берлина. Когда явился пограничник, я показала ему все документы, которые взяла с собой. Поезд был странно безлюдным, по ту сторону толстого оконного стекла пролетали пустынные ландшафты. Внезапно в мой лоб врезалась муха – впрочем, нет, то была не муха, а мысль: «Я еду в эмиграцию!» Только тут я начала догадываться, что со мной происходит. Кто-то организовал мне этот побег, чтобы спасти от неизвестной мне угрозы. Перед моими глазами возникли очки в красной пластиковой оправе. Они сидели на переносице девушки лет двадцати. Та о чем-то спросила меня, и я ответила по-русски:

– Не понимаю.

Тогда девушка в очках поинтересовалась на ломаном русском:

– Вы русская?

Разумеется, я не была русской, но как я могла рассказать ей про свой жизненный путь? Пока я подыскивала слова, она затараторила:

– Ага, так вы принадлежите к этническому меньшинству? Я писала работу о правах этнических меньшинств и впервые в жизни получила хорошую отметку. Это было незабываемо. Да здравствуют меньшинства!

Она уселась рядом со мной, а я все продолжала обдумывать ее вопрос. Был ли мой род этническим меньшинством? Возможно, мы не столь многочисленны, как русские, по крайней мере в городах, но далеко на Севере живет гораздо больше наших, чем русских.

– Меньшинства чудесны! – возбужденно вскричала девушка. – А куда вы направляетесь? А у вас есть друзья в Западном Берлине?

Я промолчала, не желая отвечать на типично шпионские вопросы.

Платаны, которые еще недавно так энергично бежали за окном поезда, вдруг зашатались, будто дряхлые старики на костылях. Поезд вполз в нечто напоминающее своим видом огромный собор, лязгнул и остановился.

Внутри вокзал был похож на огромный цирковой шатер. На высоких столбах сидели голуби и ворковали. Я знала, что голуби появляются из шляпы фокусника. Мимо меня протопал железный осел, который нес на спине гору чемоданов. На мигающей волшебной доске вспыхивали объявления о новых цирковых номерах. Откуда-то появилась пестро одетая женщина в юбке выше колен. Микрофон представлял звезд публике. Позади меня кто-то свистнул, и из толпы показалась собака в человеческой одежде. На прилавке лежали груды кусков сахара – классического вознаграждения для артистов.

К моему носу, который растерянно блуждал в воздухе, прижался букет цветов, источающий аромат нектара. Сквозь цветы до меня донеслись приветственные слова:

– Добро пожаловать!

Затем я увидела несколько рук: пухлая рука, костлявая рука, тонкая рука, рука, рука, рука, рука, рука. Протянув лапу, точно политик, я с важным видом пожимала эти руки.

Мне никогда прежде не дарили столь шикарных букетов. За что, собственно, мне преподнесли его сегодня? Я ведь не продемонстрировала никаких выдающихся способностей. Разве эмиграция была танцем на канате, за удачное исполнение которого меня следовало поощрить? Да, отыграть этот номер без репетиций и страховки оказалось непросто, и все же он не потребовал от меня большого труда. Женщина с выкрашенными в рыжий цвет волосами, которая вручила мне цветы, вероятно, хотела о чем-то спросить, потому что ее губы шевелились, как если бы она говорила, однако из ее рта не доносилось ни звука. Ко мне приблизился аппетитно пухленький, точно младенец, молодой человек и воскликнул:

– Добрый день! К сожалению, я единственный, кто говорит по-русски. Меня зовут Вольфганг. Рад познакомиться.

Рядом с ним стоял потный мужчина, держащий в левой руке увесистую дорожную сумку, а в правой – знамя с надписью: «Гражданская инициатива „ХАОС: Хватит Авторов Отправлять в Сибирь!"» Все собравшиеся были в идеально отглаженных джинсах и начищенных кожаных туфлях (я предположила, что участникам этой инициативы предписывалось носить такую униформу).

Люди перешептывались, а я не понимала ни слова. Вскоре простился один, ушел второй, третий, толпа постепенно редела, и вот уже возле меня остался один Вольфганг.

– Ну, идемте.

Мы вышли из вокзала, и по обеим сторонам дороги я увидела множество зданий. Они были разной высоты, но гораздо ниже московских. Некоторые дома напомнили мне изысканно украшенные торты. Проезжающие по дороге машины переливались на солнце, на их металлической поверхности я могла разглядеть свое отражение. Все мужчины и женщины в этом городе щеголяли в синих джинсах. Порыв ветра донес до моего носа запах подгорелого мяса млекопитающего, угля и сладковатых духов.

Вольфганг подвел меня к подъезду свежевыкрашенного дома и пригласил войти. – Ага, видимо, тут я и буду жить», – сообразила я. Едва мы переступили порог, я бросилась в кухню и распахнула холодильник. Внутри обнаружился сказочный холмистый ландшафт из упаковок розового лосося, нарезанного на бумажно тонкие полоски и запаянного в прозрачный полиэтилен. Я мигом схватила упаковку, разорвала ее и попробовала ломтик рыбы. На вкус он был неплох, но отдавал дымом. Наверно, рыбак во время ловли слишком много курил. Я уминала кусок за куском, и вскоре дымный привкус начал мне нравиться. Вольфганг осмотрелся и произнес:

– Прекрасная квартира, не правда ли?

Квартира меня не интересовала. Я предпочла бы залезть в холодильник и остаться там. Вольфганг заметил, что я не отвожу взгляда от лосося, и засмеялся.

– Как видите, рыбы мы вам купили достаточно. На первое время должно хватить.

Едва он вышел за дверь, я съела весь приготовленный для меня запас лосося.

Я постояла перед открытой дверцей пустого холодильника, наслаждаясь прохладным воздухом. Затем вытянула нижний ящик. Он был набит маленькими аппетитными кубиками льда. Я набрала их в рот и стала грызть.

Кухня мне быстро наскучила, я перешла в комнату, где стояли телевизор и стул. Я аккуратно опустилась на стул, он тотчас затрещал, одна из его ножек подломилась. К комнате примыкала ванная, крохотная, как в вагончике бродячего цирка. Я сполоснулась ледяной водой и вышла из ванной, не обсушившись. По коридору поползла лужа. Я стряхнула с себя воду, легла в кровать и вдруг рассмеялась, вспомнив сказку про трех медведей: сварили однажды три медведя похлебку и пошли гулять. Пока их не было, в дом забрела девочка. Она съела похлебку, сломала стул, легла в кровать и уснула. Вернулись медведи домой и удивились – почему миска пуста, почему стул сломан? Посмотрели на кровать, а в ней девочка спит. Та проснулась, перепугалась, выпрыгнула из кровати и убежала, а возмущенные медведи остались одни. Я почувствовала себя девочкой из этой сказки. «Что мне делать, если сейчас те три медведя вернутся с прогулки?» – размышляла я.

Но не три медведя, а один Вольфганг вернулся на следующий день, чтобы узнать, как я обживаюсь в новой квартире.

– Как у нас дела сегодня? – спросил он.

– Чувствую себя девочкой из детской книги про медвежонка.

– Про какого медвежонка? Винни-Пуха или, может быть, Паддингтона?

Ни одного из этих медвежат я не знала.

– Нет, про трех медведей. Лев Толстой!

– Впервые слышу о такой книге, – отозвался Вольфганг.

Между нами образовалась ледяная завеса. Лед кажется прочной материей, однако быстро тает, если нагревается от тепла живого тела. Я шутливо, но твердо положила лапу на плечо Вольфганга, тот на удивление ловко высвободился, сделал суровое лицо и проговорил:

– Я принес вам бумагу и ручку. Мы очень хотим, чтобы вы продолжили работу над своим произведением. Ее необходимо начать как можно скорее и закончить как можно раньше. Вознаграждение мы вам гарантируем.

Изо рта Вольфганга пахло ложью. Есть разные виды лжи, каждый из них пахнет по-своему. В данном случае пахло подозрительно – скорее всего, Вольфганг передавал не собственные мысли, а слова своего начальника. Вольфганг был лжецом, однако, к счастью, он был пока что молодым лжецом. Запах выдавал, что он еще ребенок, а запах не врет. Я шутливо толкнула Вольфганга, он не отреагировал, и я толкнула его снова. Он поджал губы и крикнул: «Прекрати!», однако не мог сдержать ребяческого желания побороться со мной. Я аккуратно бросила его на пол, стараясь, чтобы он не сильно ушибся. Пока мы играли, запах лжи выветрился из его тела.

Вскоре мой желудок стянуло голодом, я забыла о Вольфганге, побежала в кухню и распахнула холодильник. Лосося там не было, да я и так это знала. Вольфганг вошел следом и увидел пустые полки холодильника.

– Получается, я зря боялся, что вкус лосося тебе не понравится, – весело хмыкнул он, вероятно надеясь скрыть свой ужас под непринужденным тоном.

На следующий день Вольфганг снова навестил меня, хотя я не просила об этом.

– Как у нас дела сегодня? – осведомился он, лихорадочно моргая и слегка запинаясь.

– Не очень хорошо.

Я не умела улыбаться и потому часто производила ошибочное впечатление. Вольфганг боязливо посмотрел на меня и спросил:

– Не очень хорошо? А что случилось?

– От голода я становлюсь больной.

Не знал, что голод – это болезнь.

Я уже размышляла на эту тему. В сущности говоря, заболеть я не могу. Когда-то мне рассказывали, что болезнь представляет собой театральную роль для конторских служащих, которые не осмеливаются играть в других спектаклях и потому по понедельникам, когда им ни капельки не хочется тащиться на работу, примеряют эту роль на себя. Лично я не болела никогда в жизни.

– Чем ты занималась вчера вечером?

– Сидела за письменным столом, но не смогла написать ни строчки.

Глаза Вольфганга на мгновение блеснули льдом.

– Не торопись! Если слишком спешить, начнешь нервничать, а из этого ничего хорошего не выйдет.

От него опять запахло ложью, и меня бросило в озноб. Он сказал:

– Голод – не лучший друг вдохновения. Пойдем за покупками!

– У меня нет денег.

– Тогда мы откроем на твое имя банковский счет. Кстати, наш начальник сразу предложил сделать это.

По пути к банку мы прошли мимо двух огромных слонов, которые стояли у обочины. Они были сделаны из чего-то серого – похоже, из бетона.

– Там что, цирк?

– Нет, это ворота зоопарка.

– За воротами живут бетонные звери?

– Нет! В зоопарке обитает множество настоящих зверей. Они живут на больших огороженных участках земли.

– А есть там львы, леопарды, лошади?

– Да. Более сотни различных видов зверей.

У меня пересохло во рту.

В том, что мы далее предприняли в банке, конечно, не было ничего криминального, однако после этого визита меня стали мучить угрызения совести. Мы вошли в здание, на фасаде которого виднелся загадочный логотип. Вольфганг приблизился к окошку и долго о чем-то шушукался с человеком, сидящим по ту сторону. Когда разговор закончился, человек принес мне листок с какими-то заклинаниями. Я поставила на нем отпечаток лапы вместо подписи и открыла свой первый банковский счет. Мне сказали, что банковская карта будет готова примерно через неделю. Вольфганг продемонстрировал, как при помощи такой карты достают деньги из банкомата. Меня неприятно поразило то, что он стоял перед этим автоматом, расставив ноги слишком широко. Из банка Вольфганг повел меня в супермаркет, который располагался под железнодорожным путепроводом. В дальнем конце магазина, где в самом ярком свете были выставлены самые холодные товары, лежал копченый лосось.

– В ближайшие несколько дней я не смогу навещать тебя, мне дали важное поручение. Через неделю вернусь, и мы вместе сходим за твоей банковской картой. А пока придется тебе обойтись тем, что мы сейчас купим. Старайся не объедаться!

Полную упаковку лосося, которую взял для меня Вольфганг, я умяла тем же вечером. В следующие дни я ничего не ела, но, к счастью, не чувствовала голода.

– Тебе не следовало бы есть так много дикого канадского лосося! – спокойным тоном предостерег меня Вольфганг, открывая дверцу моего холодильника неделей позже.

У меня перехватило дыхание, я догадывалась, что в душе Вольфганг ругает меня и что он был бы рад сейчас наорать на меня. Но он сдерживал свой гнев и говорил ровным голосом, тщательно выбирая слова. Я чувствовала себя циркачкой, которая совершила перед публикой грубую ошибку. Мысли бестолково крутились вокруг вопроса, почему мне не следует есть слишком много канадского лосося.

– А что не так с Канадой?

Вольфганг замялся, судорожно подыскивая простое объяснение.

– С Канадой все в порядке, она не виновата в том, что дорогой лосось плывет в сторону ее берегов. Проблема в том, что этот лосось сжирает твои накопления. Деньги нужно экономить.

Я не поняла, что именно он хотел сказать, но сделала в памяти зарубку: слово «Канада» звучит прохладно и приятно.

– Ты бывал в Канаде? – поинтересовалась я.

– Нет.

– А что это за страна, ты знаешь?

– Очень холодная.

Услышав эти слова, я тотчас захотела в Канаду.

Как заманчиво звучит прилагательное «холодный»! Я пожертвовала бы всем, лишь бы перебраться туда, где холодно. Красота Снежной королевы. Знобящее желание. Ледяная правда. Смелые трюки, от которых стынет кровь. Талант, перед которым бледнеют и дрожат конкуренты. Разум, отточенный остро, точно сосулька. У холода широкий спектр.

– Там и вправду так холодно?

– Да, просто невероятно холодно.

Я принялась мечтать о морозных городах, где стены домов вырублены из прозрачного льда, а по улицам вместо едущих машин плавают лососи.

День и ночь я не закрывала окон в квартире. Берлин казался мне тропиками. Жара не давала мне покоя даже по ночам, я не могла спать. Хотя на календаре был февраль, температура поднялась выше нуля. Я приняла окончательное решение об эмиграции в Канаду. Мне уже удалось переселиться из одной страны в другую, и я надеялась, что удастся и во второй раз.

Неделей позже мы с Вольфгангом пошли в банк за моей картой. Подойдя с ней к банкомату, я сунула карточку в щель, четыре раза нажала на единицу (это был мой секретный код) и наблюдала, как автомат выплевывает банкноты. После этого я четыре раза нажала на двойку.

– Ты что творишь?! Ты уже получила деньги! – тихо, но резко одернул меня Вольфганг.

Мне было любопытно, выплюнет ли автомат что-то поинтереснее, если я наберу другие цифры.

Из банка мы снова отправились в супермаркет, и мне в нос ударило бессчетное количество запахов. Я запуталась, где искать лосося. И зачем в магазине продают столько всего бесполезного и абсурдного? Предлагали бы покупателям самое важное – лосося! Я то и дело останавливалась и спрашивала у Вольфганга, указывая на тот или иной товар:

– Что это? Это съедобно?

На прилавках чего только не лежало, и почти ничего из этого я никогда в глаза не видела. Да, у природы тоже есть свои странности, например то, что некоторые животные предпочитают питаться оборванными листьями, выкопанными кореньями или упавшими яблоками, но это ничто по сравнению с диковинами, до которых додумались люди. Жир, который мажут на щеки; густая жидкость, которой красят ногти; крохотные палочки, которыми, вероятно, ковыряют в носу; мешки, в которые складывают то, что собрались выкинуть; бумага, которую используют для вытирания зада; круглые бумажные тарелки на один раз и тетрадки с пандой на обложке. Все эти товары издавали странный запах. Стоило мне коснуться их, лапы сразу начинали чесаться.

Запахи супермаркета утомили меня, я хотела обратно за письменный стол, где меня ждала автобиография. Когда я сказала об этом Вольфгангу, на его лице мелькнуло явное облегчение.

Впрочем, стол мне тоже перестал нравиться, он вдруг показался мне слишком низким, слишком низким и обыденным для того, чтобы написать за ним приличную автобиографию. Если бы бумага располагалась настолько близко, что при необходимости могла бы впитывать капли крови, вытекающие из моего носа, тогда я спокойно перекладывала бы на нее каждое свое воспоминание. По-видимому, уединение было мне в тягость, при этом я сама попросила Вольфганга оставить меня, едва мы пришли ко мне домой.

Вольфганг не показывался несколько дней. Полагаю, банковский счет был задуман как замена романтическим отношениям. На мой счет переводились деньги, я снимала их с карты, шла за покупками и съедала купленное. Спустя некоторое время меня снова одолевали голод и тоска, возлюбленный понимал это и вместо свидания отделывался от меня очередной стопкой банкнот. Они были несъедобны, и потому я обменивала их в супермаркете на лосося. Я ела, ела, ела и никак не могла наесться. Мой мозг неуклонно деградировал, ночами я лежала в кровати без сна и поднималась по утрам с огромным трудом. Мои конечности стали как лапша, в душе царил мрак. Настоящая дегенерация. Я хотела как-то противостоять ей и мечтала, что разучу новый номер для выступлений на морозе, за который публика будет награждать меня оглушительными рукоплесканиями.

Я вышла из дома. Мимо с жутким грохотом пронесся мотоцикл. Когда-то давно я тоже водила мотоцикл, изготовленный специально для меня. Поначалу шум его мотора внушал мне такой страх, что я шарахалась от него. Я преспокойно раскатывала на своем трехколесном велосипеде, но этот двухколесный громыхающий агрегат мне было не приручить. Мне смастерили мотоцикл с тремя колесами, который не кренило. Иван снова и снова включал перед моей клеткой мотор, чтобы приучить меня к его звуку. Да, я сидела в клетке. Слово «клетка» испортило мне все настроение. Желание писать разом угасло.

Я бросила карандаш и пошла в город. Впереди меня шагала дама в шубе. Это выглядело так, словно она несла на себе стаю мертвых лисиц. За стеклянными витринами я видела не только товары на прилавках магазинов, но и еду на тарелках посетителей ресторанов. Другие пешеходы, очевидно, маялись скукой и потому рассматривали каждую вещь в магазине и каждую тарелку в ресторане, если окна были достаточно велики. Что ж, раз они интересуются содержимым тарелок незнакомых людей, думаю, историю, в которой ребенок сидит в клетке, они сочтут необычайно занимательной.

На противоположной от банка стороне улицы находился книжный магазин. Проходя мимо в другие дни, я не раз видела за его окнами продавца в белом свитере, который притягивал мой взгляд. Сегодня я осмелилась зайти в магазин, потому что поначалу он показался мне безлюдным. Оказавшись в окружении книжных стен, я замерла, точно оглушенная, и вздрогнула, когда чей-то голос сзади спросил, какую книгу я ищу. Я обернулась и увидела продавца в белом свитере. Поскольку он загораживал выход, мне было не убежать.

– У вас есть автобиография? – полюбопытствовала я (на тот момент я уже могла поддержать несложную беседу по-немецки).

– Чья конкретно, позвольте спросить?

– Это не имеет значения.

Белый свитер указал на полку чуть наискосок от себя и пояснил:

– Это все автобиографии!

Узнав, что в мире существует столько многостраничных автобиографий, я испытала разочарование. Они заполняли все пространство на десяти полках магазинного стеллажа. Я сделала вывод, что автобиография – это текст, который пишет каждый, кто может держать в руке перо.

– Все на немецком?!

– Да, а что тут такого необычного?

– Я не смогу их прочесть. Мне еще только предстоит выучить немецкий.

– В этом нет нужды. Язык, на котором вы говорите сейчас, и есть немецкий.

– Говорить я могу, это в моей природе. А вот читать и писать…

– Тогда пойдемте вон к той полке. У нас большой выбор учебников немецкого языка. Вам с английскими пояснениями?

– Нет, с русскими. Или с северно-полярными.

– Кажется, у меня как раз есть пособие на русском языке.

Учебник немецкого стоил дешевле большой упаковки лосося, но, к сожалению, был менее удобоваримым. Автор рассказывал о глаголах, существительных, прилагательных и других частях речи так, словно перечислял детали автомобиля в инструкции. Мне не верилось, что по этой инструкции можно что-то собрать. В конце учебника я нашла главу «Прикладная грамматика»; там был рассказ для чтения. Я проглотила его, как лосося, позабыв обо всех грамматических правилах.

Главной героиней рассказа была мышь. Она работала певицей, ее публикой был народ. В словарике я нашла немецкий перевод слова «народ».

Когда-то я была убеждена, что этим словом обозначается публика в цирке. Позже, на многочисленных конференциях и собраниях, я выяснила, что заблуждалась, но подыскать более точное определение слову «народ» так и не смогла, впрочем, это нисколько мне не мешало.

Пока мышь пела, народ одаривал ее вниманием. Никто не дразнил ее, никто не хихикал, никто не мешал концерту мышиной возней. Так же вела себя моя публика… Сердце забилось сильнее, стоило мне вспомнить о цирке. Каждый из моих зрителей мог ходить на двух ногах и ездить на трех колесах. Тем не менее они взирали на меня с таким восторгом, будто я демонстрировала чудо. А под конец великодушно аплодировали мне. Почему, спрашивается?

Когда я снова заявилась в книжный магазин, продавец тотчас подбежал ко мне, сухо кашлянул и спросил, помогли мне учебник немецкого.

– Грамматику я не поняла, но рассказ в конце мне понравился. История певицы-мыши по имени Жозефина.

Мой ответ рассмешил его.

– Если вы поняли эту историю, грамматические разъяснения вам ни к чему.

Продавец снял с полки другой томик и протянул мне.

– Эту книгу написал автор истории о Жозефине. В числе прочего у него есть рассказы, написанные от имени животных.

Наши взгляды встретились. Продавец, похоже, понял, что ляпнул бестактность, и добавил второпях: – Я считаю, эти рассказы ценны как литература, а вовсе не потому, что они написаны от лица меньшинств. Собственно говоря, их основные персонажи – это не животные. В процессе, когда животное превращается в неживотное или человек в нечеловека, у него пропадает память. Именно эта потеря памяти и является в рассказах самым существенным.

Много гарнира на тарелке и полное отсутствие мяса – вот какие ассоциации вызвали у меня разглагольствования продавца. Мне было не уследить за ходом его мысли, но он, кажется, не замечал этого. Я опустила взгляд и сделала вид, будто размышляю о новой книге. Постояв так, я решила полюбопытствовать:

– А как вас зовут?

Человек был удивлен моим вопросом.

– О, простите! Я Фридрих.

Он не спросил, как зовут меня.

Я открыла книгу, как ломают каравай, – на середине. С моими длинными когтями невозможно перелистывать страницы аккуратно. Раньше я пыталась стричь когти, но теряла при этом много кро-ви. Теперь я просто отращиваю их. С книжной страницы мне в глаза бросился заголовок со словом «собака». Откровенно говоря, я всю жизнь терпеть не могла собак, этих коварных и трусливых существ, которые приближались ко мне сзади, безобидно семеня, и при первом удобном случае впивались зубами мне в ноги. Я бы и дальше сторонилась собак, если бы их единоплеменницу не вынесли в заголовок, который с наслаждением прочел Фридрих: «Исследования одной собаки». Выходит, собаки могут обладать пытливым умом. Новое знание смягчило мое предубеждение против этого биологического вида. Фридрих перелистал страницы и открыл книгу на рассказе, в котором речь шла о какой-то академии.

– Возможно, эта история увлечет вас больше, чем та, что о собаке, – произнес он с видом школьного учителя, счастливого, что приохотил учеников к чтению.

Я купила сборник рассказов и первым прочла «Доклад для академии». Вынуждена признаться, что нашла эту обезьянью историю интересной. Но интерес может иметь разные источники и возникать в том числе на почве ярости. Чем дальше я читала, тем более неконтролируемой становилась моя ярость, и я не могла прекратить читать. Обезьяна была существом тропической природы, и уже по одной этой причине обезьянья литература не особенно шла мне на пользу. Желание быть человеком и рассказывать о собственном вочеловечении показалось мне слишком тщеславным, слишком обезьяньим. Я представила себе обезьяну, которая подражает человеку, и у меня сразу же зачесалась спина, да так невыносимо, будто блохи в моей шкуре заплясали твист. Обезьяна-рассказчик, очевидно, считала, что написала историю успеха. А я вот уверена, что хождение на двух ногах – никакой не успех.

Мне стало дурно, когда я вспомнила, как тренировалась ходить на двух ногах. Я не только научилась этому, но и написала о своем обучении, и это было опубликовано. Вероятно, читатели решили, что своим по-обезьяньи чванливым отчетом о личном опыте я пытаюсь поддержать теорию эволюции. Прочти я обезьяний доклад раньше, написала бы автобиографию совсем иначе.

На другой день меня навестил Вольфганг. Я тут же рассказала ему об обезьяне, потому что ее история занимала мои мысли. Вольфганг изменился в лице и с негодованием воскликнул:

– На чтение чужих книг у тебя время есть, а на собственную работу нет? Пойми, наконец, если автор все время читает, то он не автор, а лентяй. Чтение крадет у тебя часы, которые ты могла бы посвятить письму.

– Чтение помогает мне учить немецкий. Я пишу по-немецки, и это экономит время. Перевод больше не нужен.

– Нет, так не пойдет! Пиши на родном языке. Ты должна излить душу, а это можно сделать только естественным образом!

– Что такое родной язык?

– Язык твоей матери.

– Я никогда не разговаривала со своей матерью.

– Мать есть мать, даже если ты никогда не говорила с ней.

– Не думаю, что моя мать говорила по-русски.

– Твоей матерью был Иван. Ты забыла? Времена матерей-женщин прошли!

Я пришла в смятение, потому что от Вольфганга не пахло ложью, то есть он верил в то, в чем убеждал меня, но я не могла согласиться с ним. Разумеется, это его начальник придумал навязать мне русский язык, чтобы переводчик мог добавить в мой текст нужные политические акценты. Пчелы превращают цветочный нектар в мед. Нектар сладок сам по себе, приторно-сладким медом он становится только благодаря процессам брожения, которые запускаются под действием отвратительной жидкости, выделяемой железами данных насекомых. (Кстати, этими знаниями я обязана конференции «Будущее пчеловодства».) Вольфганг и его друзья хотят подмешать жидкости из своих желез в мою автобиографию и сделать из нее нечто совсем другое, чем было у меня. Чтобы избежать этой опасности, я должна писать сразу на немецком. Заголовок на этот раз я придумаю сама.

Вольфганг сказал, что не хочет отвлекать меня от письма, и покинул квартиру. Я смотрела на него в окно. Едва он сел в автобус и уехал, я вышла из дома и направилась в книжный. В магазине был посетитель. Он стоял в углу, повернувшись ко мне спиной. Его черные волосы насыщенного оттенка магнитом притянули мой взгляд. Фридрих заметил меня, распахнул ресницы, отчего его глаза словно увеличились в размере, и растянул губы в подобии дружелюбной улыбки.

– Как у вас дела? Сегодня так холодно, – произнес он.

Я всегда удручаюсь, когда кто-нибудь говорит мне в жаркий день, что на улице холодно. На мой взгляд, от болтовни о погоде лучше воздерживаться, потому что погода – вещь сугубо индивидуальная, на этой теме буксует любая беседа.

– «Доклад для академии», конечно, забавен, но мне было сложно угнаться за рассуждениями обезьяны. А ее подражание человеку насмешило меня.

– Как вам показалось, она делала это по собственной воле?

– Она просто не могла иначе. Об этом она и пишет. У нее не было выбора.