Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

I – Вот-вот. Полагаю, именно эту мысль и пытался донести до читателей автор. Мы, люди, тоже не по доброй воле сделались такими, какие мы сейчас. Нам приходилось меняться, чтобы выжить. Другого варианта нет и никогда не было.

В этот момент незнакомец, внимательно читавший книгу, повернулся к нам и кончиками пальцев аккуратно поправил очки на носу.

– Товары под маркой «Дарвин» снова успешно продаются! Почему женщины красятся? Почему лгут? Почему ревнуют? Почему мужчины воюют? Единственный ответ на все эти вопросы звучит так: того захотела эволюция. Это оправдывает все. Однако мне в голову не приходит ни одного ответа на другой вопрос – чем хорошим может обернуться для земли то, что вредоносный гомо сапиенс продолжает производить потомство? А тебе, Фридрих?

Тот изменился в лице и пронзительно выкрикнул:

– Брат!

Черноволосый и Фридрих радостно обнялись. Заметив, что я не хочу им мешать и пытаюсь выскользнуть из магазина, Фридрих потянул меня назад и представил своему брату:

– Это автор «Бури оваций моим слезам».

Я была озадачена. Выходит, он знал, кто я такая?..

Фридрих был основной причиной, почему я зачастила в этот книжный магазин. Мне очень нравились мужчины вида гомо сапиенс – маленькие, мягкие, хрупкие, но с чудесными зубами. Их пальцы были тонкими, а ногти такими крохотными, будто их вовсе нет. Иногда мужчины напоминали мне плюшевые игрушки, которые люди так любят прижимать к груди.

Однажды в книжном магазине меня подкараулила знакомая Фридриха по имени Анне-Мари. Она входила в организацию, которая боролась за права человека, и хотела побеседовать со мной о положении деятелей искусства и спорта в Восточном блоке. Я ответила, что права человека – не моя тема. На лице Анне-Мари появилось разочарование, которое через секунду сменилось растерянностью.

Мне стало ясно, что моя жизнь судьбоносно связана с правами человека и что я не могу ничего с этим поделать. Люди, которые думают только о людях, изобрели понятие «права человека». Подобных прав не имеет ни один одуванчик, ни один дождевой червь, ни один дождь, ни один заяц. Разве что кит. Я вспомнила статью, которую читала к конференции «Китобойный промысел и капитализм»: крупным млекопитающим предоставлено больше прав, чем мелким животным, таким как мыши. Вероятно, дело во вкусовых предпочтениях определенной группы людей, которые придают чему-то крупному большую ценность, чем чему-то мелкому. Мы, белые медведи, – самые большие из млекопитающих, которые не являются вегетарианцами и не живут в воде. Полагаю, именно этим объясняется интерес ко мне людей, желающих наделить меня правами человека.

Анне-Мари покинула магазин, а я все стояла с пустой головой между книжными полками, ощущая на себе сверляще-серьезный взгляд Фридриха.

– Какую книгу ты порекомендуешь мне сегодня? Он протянул мне томик.

– «Атта Тролль». Это для тебя! Настоящая медвежья история.

«Генрих Гейне» – стояло на обложке. Я открыла книгу наугад и увидела одну из немногочисленных иллюстраций, сопровождающих текст. На картинке, раскинув лапы, лежал большой черный медведь. Он был невыносимо привлекателен. Я уже собралась заплатить, но тут Фридрих ласково коснулся моей лапы и промолвил:

– У тебя рука холодная. Мерзнешь?

Моя улыбка была горькой на вкус.

На следующее утро я снова примчалась в магазин и с порога осыпала Фридриха упреками:

– Что за книгу ты мне подсунул? Ее совершенно невозможно читать!

– На то есть причины. Автор намеренно усложнил повествование, чтобы спастись от вражеских нападок.

– Какие у него могли быть враги?

– Цензура, например.

– Цен… что?

– Цензура, сенсор власти. Ты разве не слышала этого слова в Советском Союзе?

Я покопалась в памяти, но не нашла там ничего, кроме замешательства.

– Поэтому и пишут так запутанно?

– Даже если автор пишет очень просто, для читателя это может оказаться трудным. – Фридрих взял томик, полистал его и настойчиво добавил: – Тебе нужно прочесть эту книгу! Ты не раскаешься, что купила ее.

«Природа не может предоставить людям права, потому что права противоестественны», – мелькнуло у меня в голове.

Фридрих сказал:

– Если люди хотят иметь права человека, они должны давать животным права животного. Однако как я оправдаю то, что ел вчера мясо? Я недостаточно мужественен, чтобы додумать свой ответ на этот вопрос до конца. Кстати, мой брат стал вегетарианцем.

Он многозначительно взглянул на меня.

– У меня не получится быть вегетарианкой, – выпалила я скороговоркой.

Я знала, что когда-то мои предки и дальние сородичи обходились без мяса. В основном они ели овощи и фрукты, очень редко разживались крабом или рыбиной. Мне вспомнилась конференция о капитализме и мясоедстве, на которой меня спросили, почему я убиваю других зверей. Ответа я не нашла.

Сегодня я стыжусь того, что в прежние времена иногда плохо владела собой. Я и сейчас мысленно слышу, как наша воспитательница воодушевленно обращается к своим подопечным:

– Теперь все вместе встаем в хоровод и танцуем!

Я не могла встать в круг с остальными. Воспитательница брала меня за лапу и тянула в хоровод. Так повторялось несколько раз, потом она перестала звать меня в игру и оставила в покое. Стоя в углу зала, я наблюдала за происходящим. Кто-то из ребят спросил воспитательницу, почему я не танцую с ними. «Потому что она считает себя пупом земли», – ответила та и тут же получила от меня удар, от которого упала на пол. Во всем был виноват мышечный рефлекс, побудивший меня применить силу. Я испугалась самой себя, выпрыгнула в окно третьего этажа, ловко приземлилась и побежала без оглядки. Никто не мог поймать меня. С тех пор на мне официально поставили клеймо трудного ребенка. Я была спортивной, но асоциальной. Меня решили отправить в учреждение для одаренных детей, потому что в нашей стране пестовали спортивные таланты. Так называемый институт, куда меня привезли, оказался клеткой. Оттуда мне было не видно солнца. Едва я вспомнила о клетке, ко мне вернулось ощущение влажного полумрака. Перед клеткой стоял Иван. Итак, судя по всему, мое детство завершилось незадолго до встречи с ним.

В дверь постучали, и моя автобиография прервалась. Пришли Вольфганг и какой-то незнакомец. Выяснилось, что это он возглавляет гражданскую инициативу «ХАОС». Очевидно, человек был в курсе, что мой немецкий пока далек от совершенства.

– Как поживаете? – осведомился он, нацепив на лицо фальшивую улыбку.

Эти слова прозвучали так, будто он принимает у меня экзамен. Новый знакомый носил фамилию Егер[1]1
  Охотник (нем. Iaeger).


[Закрыть], которая показалась мне вульгарной. У него было аристократическое лицо с белой бородкой, придававшей ему сходство с офицером. Иногда во время цирковых выступлений я замечала в первом ряду военных с подобными лицами.

– Как успехи с автобиографией? Дело спорится?

Я замялась, испугавшись, что он отнимет у меня мою автобиографию.

– Пока тяжело. Язык мешает.

– Язык?

– Немецкий.

Господин Егер с упреком взглянул на Вольфганга, и я почувствовала, как в нем закипает гнев. Тем не менее голос господина Егера оставался спокойным и прохладным, когда он произнес:

– Я полагал, мы достаточно понятно объяснили вам, что вы должны писать на своем собственном языке, потому что у нас есть фантастический переводчик.

– Мой собственный язык? Я не знаю, что это за язык. Какой-нибудь из северно-полярных языков?

– Вы шутите? Русский – самый великолепный литературный язык мира.

– Я почему-то больше не способна писать по-русски.

– Быть того не может. Пишите, что вам придет в голову, но, пожалуйста, на своем собственном языке! О средствах к существованию не беспокойтесь, – пока вы пишете, мы платим.

С его лица не сходила улыбка, а от плеч разило вероломным обманом. Люди слишком часто пытаются казаться мне великодушными, чтобы лучше манипулировать мной. Я хотела попросить помощи у Вольфганга, но тот стоял ко мне спиной и всем своим видом показывал, что оконное стекло ему куда интереснее, чем я.

– Уверен, ваша автобиография будет бестселлером.

После этой беседы мой карандаш ослабел. Изображение карандаша как предмета, который либо стоит вертикально, либо не стоит, представляется мне слишком мужским. Будучи самкой, я скорее сказала бы так: чем меньше новорожденный текст, тем лучше, потому что в этом случае у него больше шансов выжить. Кроме того, для работы мне нужна полная тишина. Мать-медведица рожает детей в темной берлоге, рядом с ней никого нет. Она никому не сообщает о рождении детей, вылизывает их, едва видя их очертания, чувствует животом, как малыши сосут из нее молоко. Никто не должен смотреть на медвежат, мать касается и обнюхивает их, но не видит. Только когда дети достаточно подросли и окрепли, мать выходит с ними из берлоги. Может статься, что умирающий с голоду отец случайно встретит зверят и съест их, не подозревая, что это его собственные дети. Классическая тема, на которую писали еще древние греки. На мой взгляд, белым медведям-отцам следует поучиться у пингвинов, в семьях которых оба родителя высиживают яйцо поочередно. Для пингвина-отца немыслимо съесть это яйцо. Он высиживает его, замерзая в снежную пургу, и неделями дожидается жену, которая ищет пропитание.

«У пингвинов все браки одинаковые, у белых медведей все браки разные». Я написала фразу по-русски и положила листок бумаги на стол, чтобы господин Егер сразу заметил его, если ему вздумается навестить меня без предупреждения. Как я и предполагала, спустя несколько дней господин Егер и Вольфганг снова пришли ко мне и тотчас увидели листок с выведенным мной предложением.

Вольфганг перевел его на немецкий язык и возбужденно воскликнул:

– Это литература мирового уровня!

Господин Егер взял меня за лапу и горячо добавил:

– Пишите дальше, пишите еще! Чем быстрее, тем лучше. Сократить текст и отшлифовать его вы всегда успеете. Когда писатель слишком много раздумывает и слишком медленно пишет, он совершает большую ошибку!

По-видимому, этими словами он пытался подбодрить меня.

– До эмиграции у меня было о чем писать. Темы множились, будто личинки на трупе. Но, оказавшись здесь, я словно утратила связь с прошлым.

Нить воспоминаний оборвалась. История совершенно не хочет продолжаться.

– Вероятно, вы еще не акклиматизировались.

– Здесь невыносимо жарко. Терпеть не могу жару.

– Но ведь сейчас зима, и у вас холодные руки.

– Так и должно быть. Обогрев конечностей – пустая трата энергии. Главное, чтобы сердце всегда оставалось теплым.

– Вы не простужены?

– Я не простужалась никогда в жизни. Только уставала.

– Если вы устали, посмотрите телевизор.

Господин Егер завершил свой визит этим дельным советом и откланялся. Вольфганг тоже попрощался со мной. Глядя на опущенные плечи обоих мужчин, я угадывала их легкое разочарование.

Едва они закрыли за собой дверь, я включила телевизор. На экране появилась дама, похожая на панду. Стоя перед пятнистой географической картой, она произнесла высоким голосом:

– Завтра будет на три градуса холоднее.

Голос звучал так драматично, словно разница в три градуса могла изменить мировую политику. Я переключила канал и увидела двух панд в вольере, возле которого обменивались рукопожатиями два политика. Сперва меня покоробило, что панды вмешиваются в политику гомо сапиенсов, но потом мне пришло в голову, что я тоже вовлечена в политику, а значит, ничуть не лучше этих панд. Запертая в невидимой клетке, я выступала доказательством нарушения прав человека, не будучи при этом человеком. Я выключила телевизор, который был готов дальше мучить меня дурацкими картинками. На темном экране появился расплывчатый силуэт круглобокой дамы. Это была я, дама с узкими плечами и узким лбом. Из-за острой морды я выглядела не такой симпатичной, как панды. Я начала вымешивать свое чувство неполноценности, будто тесто для хлеба: это занятие было знакомо мне с детства. Внезапно в моих глазах вспыхнули огоньки. Я вспомнила, что однажды меня утешали. Кто это был, когда это было?

Я росла коренастой белой девочкой, в то время как все остальные были стройными и бурыми, с короткими носами и широкими лбами. По их плечам я видела, как они горды собой.

– Завидую я другим девочкам. Они красавицы. Вот бы мне тоже стать такой, как они, – вздохнула я сентиментально-кокетливо.

Человек отозвался:

– Это бурые медведи. Видишь ли, не всякий медведь является бурым. Оставайся такой, какая ты есть. Кроме того, со своим неуемным характером ты можешь стать звездой сцены.

Он стоял с метлой в руке. Это был один из множества дворников, которые наводили порядок в садиках и школах. Они всегда маячили на заднем плане, но я не интересовалась, как их зовут. К ним никогда не обращались по имени. Днем эти люди работали анонимно, вечером они, вероятно, возвращались в свои семьи и снова обретали имена.

Я благодарна тому безымянному человеку за его слова.

Я была сильной девочкой и могла без труда подбросить любого из ровесников в воздух. Однажды я так и поступила, и ребенок обругал меня. Он произнес слово, которое потрясло меня. Внезапно мне бросилось в глаза, что у всех детей, кроме меня, на шеях повязаны одинаковые платки. Я не принадлежала к их числу. В отличие от них, у меня не было родного дома. Вероятно, поэтому арена и стала моим домом, стала местом, где проходила моя жизнь. Я была свободна, получала свою долю аплодисментов и испытывала восторг до изнеможения.

Вольфганг явился ко мне без сопровождения. Мне следовало бы удержаться, но я не смогла и показала ему свежеиспеченную, еще дымящуюся рукопись. Вольфганг прочел ее не снимая куртки. Дойдя до последней строки, он рухнул на стул и произнес:

– Я был в таком отчаянии, что снова начал грызть ногти. Подтолкнуть тебя к работе оказалось нелегко. Но, к счастью, твоя творческая жилка опять пульсирует. Ура!

– Тебе нравится то, что я написала?

– Это феноменально! Прошу, продолжай писать! Упоминание галстуков – просто находка. Все остальные дети входили в пионерскую организацию, а ты нет. У нас была подобная организация, которая называлась скаутской. Все мои друзья состояли в ней и носили одинаковые галстуки. Я завидовал им, но мне с ними было нельзя.

– Почему?

– Мама была против. Она говорила: «Это идеология», а я не понимал, о чем она.

– Какая идеология?

– Точно не знаю. Вероятно, имеется в виду готовность жертвовать собой или что-то в этом духе. Ради отечества, например. Мама считала, что таким идеям не место в детских головах.

– Она правда так считала?

– Да. А какой была твоя мать?

– Сегодня прекрасная погода. Давай прогуляемся.

– Куда ты хочешь пойти?

– В торговый дом.

Место под названием «торговый дом» оказалось более печальной версией супермаркета. Там было меньше товаров на квадратный метр, чем в супермаркете, и почти ни одного посетителя. Лосось гриль. Простыня с рисунком в цветочек. Большое зеркало. Дамская сумка, поверхность которой напомнила мне шкуру тюленя. Мы вошли в торговый зал, где не было ни одного покупателя. По пустому помещению разлетались звуки музыки. Они доносились из граммофона на подставке, рядом с которым стояла пластмассовая собака, белая с черными пятнами. Ее изображение красовалось на каждой грампластинке, что показалось мне до неприличия излишним.

– Далматинец, – сказал Вольфганг и добавил с умным видом, словно только что совершил потрясающее открытие: – Я вот о чем подумал. Собаки разных пород так непохожи друг на друга, и тем не менее все они – собаки. Правда, занятно?

Я охотно ответила бы ему, что уже читала об этом в «Исследованиях одной собаки», однако промолчала, не желая, чтобы он догадался, что я прочла очередную книгу.

Торговый дом не только вносил сумятицу в мои чувства, но и лишал сил, хотя я ничего не собиралась покупать. Я не находила товаров, которыми хотела бы владеть. Вскоре навалилась усталость, и я почувствовала себя проигравшей. Рядом с торговым домом был парк. Я предложила Вольфгангу сходить туда, он явно был не в настроении, но я не сдавалась, ворчливо и упрямо настаивала на своем, будто желая отомстить за что-то.

Мы зашли в парк и уселись на скамью. Вольфганг спросил, смотрела ли я телевизор.

– Да, но передачи какие-то скучные. По всем каналам одни панды.

– Почему панды вызывают у тебя скуку?

– Потому что они ярко накрашены от природы и нисколько не стремятся работать над собой. Не овладевают сценическим искусством, не пишут автобиографий.

Вольфганг едва не лопнул от смеха. Я и не подозревала, что он умеет так хохотать. Мимо прошла сухонькая дама, в руке она держала скрученную кожаную веревку, однако впереди дамы бежал не пес, а мужчина. Вольфганг принес два до смешного маленьких стаканчика ванильного мороженого, один из которых протянул мне. Мой язык мигом слизнул мороженое. Затем с того же языка сорвалось мое заветное желание:

– Я хочу эмигрировать в Канаду!

– Что-что?

– Я хочу эмигрировать. В Ка-на-ду!

От изумления Вольфганг едва не подавился.

– Почему именно туда? Там ведь так холодно!

– Потому что холод – моя стихия. Ты до сих пор не понял? И когда тебе просто тепло, я уже умираю от жары.

Глаза Вольфганга наполнились слезами, его лицо напомнило мне собачью морду. Если собаки потеряли кого-то из своей стаи, они начинают как сумасшедшие разыскивать его и отчаянно выть. Но ими движет не любовь, а экзистенциальный страх. По их мнению, они могут выжить только в группе. Я не считаю себя пупом земли, как говорила про меня воспитательница, но мне приятнее быть одной, это рациональнее с точки зрения поиска пищи, да и практичнее.

Коротко простившись с Вольфгангом, я порадовалась тому, что могу спокойно продолжать работу. Мне хотелось немедленно погрузиться в воспоминания о граммофоне из моего детства. Увы, как я ни старалась, единственным граммофоном, приходившим мне на ум, был тот, который я видела сегодня в торговом доме и рядом с которым стоял наглый далматинец. Он вел себя так, словно имел полное право находиться там, хотя даже не был настоящим псом. Фрагмент моих воспоминаний заменился в магазине на товарный знак.

Писать автобиографию – значит угадывать или додумывать все, что успел забыть. Мне казалось, я достаточно подробно описала Ивана, в действительности же я едва помнила его. Или даже так: временами я вспоминала его поразительно отчетливо, и это могло означать только то, что данный Иван был лишь плодом моего воображения.

Воспоминания сохранились в движении моей лапы. Оно потрясло меня на той конференции. Когда я пыталась воссоздать в памяти лицо Ивана, мне виделся исключительно Иван-дурак из сказок.

В отношении письма у меня назревало новое сомнение. Вместо того чтобы дальше писать автобиографию, я схватила книгу, которую, к счастью, мне не пришлось писать самой, потому что ее уже сочинил кто-то другой. Чтение стало бегством от письма, но, вероятно, меня можно было простить, ведь я перечитывала уже прочитанную книгу, а не бралась за новую. Пес в рассказе «Исследования одной собаки» фокусировался на настоящем, ворчал и размышлял, вместо того чтобы смастерить себе достоверное детство. Почему я не могу писать о настоящем? Почему вынуждена изобретать правдоподобное прошлое? К тому же автор собачьей истории писал не автобиографию, а просто наслаждался тем, что становился то обезьяной, то мышью. В течение дня он принимал вид человека, ходил на работу, исполнял роль служащего, а ночами сидел за рукописью. Однажды я была на конференции в Праге. Фамилия Кафка не прозвучала там ни разу. Позднее этот город тоже пережил свою весну, но Кафка жил гораздо раньше. Еще до зимы. Он не знал реалий нашей страны и тем не менее понимал, что я подразумеваю, говоря, что никто не может действовать исключительно по собственной свободной воле.

Один тропический день следовал за другим. Обрывки мыслей метались между раскаленными мозговыми клетками и не желали срастаться. В стране снега и льда я могла бы охлаждать голову, чтобы чувствовать свежесть. Хочу эмигрировать в Канаду! Я ведь однажды уже убежала с Востока на Запад. Но как убежать с Запада на Запад? Настал день, когда правильный ответ на этот вопрос стал очевидным.

Я шла по городу, и неожиданно мой взгляд наткнулся на ландшафт, покрытый снегом и льдом. Он был втиснут в плакат. На стене рядом с ним висели другие плакаты, и я сообразила, что стою перед кинотеатром. Поспешив в кассу, я купила билет так запросто, словно все это было для меня привычным делом, хотя ни разу не бывала в кино прежде. Демонстрировали канадский фильм о жизни на Северном полюсе. Зайцы-беляки, черно-бурые лисицы, белые плотоядные звери, серые киты, тюлени, морские выдры, косатки и белые медведи. Тамошняя жизнь показалась мне невообразимой, но в то же время я знала, что именно так жили мои предки.

На обратном пути я срезала дорогу через темный переулок за вокзалом. Возле одного из домов ошивались пятеро парней, один из них держал в руке флакон аэрозоля и с его помощью выводил на стене какие-то таинственные знаки. Мне стало любопытно, я остановилась и молча наблюдала за ними. Самый низкорослый из парней заметил меня и гаркнул:

– Иди отсюда!

Терпеть не могу, когда кто-то пытается таким вот образом исключить меня из группы. Я не шелохнулась и продолжила смотреть, чем они занимаются. Вскоре остальные четверо тоже увидели меня. Один из них спросил, откуда я.

– Из Москвы.

В тот же миг все пятеро набросились на меня, точно слово «Москва» было условным знаком, дающим сигнал к нападению. Я не хотела покалечить этих тонкокостных молодых людей с гладко выбритыми головами, но должна была защитить себя. Разведя передние лапы в стороны, я нанесла обидчикам несколько аккуратных ударов. Первый паренек упал на спину, не мог встать и пораженно таращился на меня снизу вверх. Второй отлетел в сторону, поднялся, стиснул зубы и попытался атаковать меня, но снова перышком отлетел прочь. Третий достал из кармана куртки ножик и двинулся на меня. Когда он подошел совсем близко, я шагнула в сторону, развернулась и наотмашь ударила его. Он с грохотом повалился на припаркованную машину, вскипел от злости и, закусив лопнувшую губу, кинулся ко мне. Я опять уклонилась и легонько толкнула его. Он рухнул наземь, опять подскочил, но на этот раз понесся прочь от меня. Его друзей давно уже не было видно. Гомо сапиенсы передвигаются так лениво, словно у них на теле много лишнего мяса. Они очень часто моргают, а это мешает в ответственные моменты, когда необходимо видеть все. Если ничего не происходит, они сами выдумывают какие-нибудь угрозы и лихорадочно спасаются от них, но, едва на горизонте замаячит настоящая опасность, они действуют крайне медлительно. Гомо сапиенсы не созданы для борьбы, так что им следовало бы брать пример с зайцев и косуль и учиться у них мудрости и искусству бегства. Но они любят борьбу и войну. Кто сотворил эти глупые создания? Некоторые люди утверждают, будто созданы по образу и подобию Бога. Это было бы оскорблением для Бога. На севере нашей Земли обитают маленькие народы, которые еще помнят, что Бог имел облик медведя.

На земле осталась валяться черная кожаная куртка неплохого качества. Я прихватила ее в подарок для Вольфганга.

Как по заказу, Вольфганг явился ко мне на следующий день.

– Я нашла на улице кожаную куртку, но она мне мала. Примеришь?

Сперва Вольфганг бросил на куртку безразличный взгляд, затем изменился в лице.

– Откуда у тебя эта куртка? – ужаснулся он. – Ты что, не видишь свастику?

На куртке и впрямь были изображены скрещенные линии. Я испугалась, что ранила людей из Красного Креста, но, приглядевшись, заметила, что на куртке нарисован другой крест.

– Эти типы первыми на меня напали, – стала оправдываться я. – Я всего лишь оборонялась.

Вольфганг почему-то разозлился сверх всякой меры. Кажется, он меня недопонял.

– Ну, честно говоря, они получили легкие ранения. Если нужно, я схожу к ним и извинюсь. Возникло недоразумение. Я сказала: «Москва», и эти молодчики бросились на меня, будто по команде. Разве «Москва» – какое-то кодовое слово?

Вольфганг со стоном плюхнулся на стул и объяснил, что, по статистике, неонацисты чаще всего нападают на немцев советского происхождения, таких же светлых, как я, а не на темнокожих и черноволосых. Люди, придерживающиеся радикально правых взглядов, боятся людей, которые похожи на них и в то же время являются другими.

– Я на них ни капли не похожа, – возразила я.

– Вероятно, ты права. Но географическое название «Москва» будит много разных чувств. В ком-то оно может разжигать ярость.

Вольфганг созвонился с руководителем инициативы «ХАОС», затем уведомил полицию. Позже мне показали газетную статью «Автора в изгнании атаковали правые экстремисты». Поскольку я не получила телесных повреждений, в статье не написали, что тяжелораненая жертва лежит в больнице (это звучало бы убедительнее). Из стычки в переулке я вышла целой и невредимой, тем не менее факты были таковы, что на меня, существо женского пола, напали пятеро мужчин. Это послужило достаточным основанием для того, чтобы Вольфганг и его друзья обратились в канадское посольство с вопросом, готова ли Канада принять меня как политическую беженку, ибо оставаться дальше в ФРГ мне было небезопасно. Полагаю, «ХАОС» хотел избавиться от меня, потому что я ела слишком много лосося и слишком мало писала.

– Осталось дождаться ответа от канадского посольства, – повторял Вольфганг голосом шипастой розы.

Желание перебраться в ледяные края не ослабевало, но теперь меня беспокоило еще кое-что.

Сперва эта тревога казалась незначительной и заключалась лишь в вопросе, придется ли мне учить английский язык. Неужели усилия, которые я приложила, изучая немецкий, пропадут впустую? Надеюсь, я не запутаюсь, когда начну описывать свою жизнь сразу на нескольких языках! Еще больше меня смущал такой момент: то, что я уже изложила на бумаге, теперь точно не пропадет, ну а как насчет событий, которые ждут меня в новом мире? Я не могу учить новые языки с той же скоростью, с которой меняется моя жизнь. Кое-что, а именно «я» оказалось под угрозой исчезновения. Смерть означает, что живого существа больше нет. Прежде я не боялась смерти, но с тех пор, как начала автобиографию, у меня появился страх, что я умру раньше, чем опишу свою жизнь до конца.

Мои предки, разумеется, не знали, что такое бессонница. По сравнению с ними я переедала и недосыпала. Моя эволюция была однозначным регрессом. Я достала бутылку водки, которую на случай бессонных ночей хранила в тайнике за письменным столом. В Москве я могла раздобыть бутылку «Московской» исключительно благодаря связям, тогда как в Западном Берлине водку можно было купить в любом привокзальном киоске. Я поднесла бутылку к губам, точно трубу, чтобы сыграть фанфары, и принялась утолять жажду. В какой-то миг я ощутила, что не могу отвести бутылку от лица. Если я пыталась оторвать ее, мне было больно. Бутылка вросла в меня, я стала единорогом. Неожиданно я заметила, что ко мне приближается белый медведь, и страх бросил меня в ледяную воду. Медведь рассерженно запыхтел, оставшись без добычи. Я узнала его, это был мой дядя. Почему он хотел съесть меня?

– Здравствуйте, дядюшка, – вежливо обратилась я к нему.

Он оскалил зубы и зарычал. Ах да, он не понимает мой язык. Ничего удивительного. В воде я чувствовала себя уверенно, потому что вода была моей стихией. Рядом со мной плыл еще один единорог. Он шепнул мне:

– Нашла время пьянствовать! О чем ты только думаешь! Сюда плывут косатки!

– Что за вздор! Здесь косаток нет, – возразил невесть откуда взявшийся другой единорог.

– А вот и есть. Они мигрируют, потому что на их родине больше нечего есть.

– Поплыли отсюда!

Плечом к плечу мы втроем двинулись в северном направлении. Мы погружались в льдисто-голубое море и снова выныривали, опускали головы между покачивающимися льдинами и снова поднимали. Это было, как говорит молодежь, «зверски круто». Мне совсем не было больно, разве что в те мгновения, когда я врезалась головой в дрейфующие льдины. Вскоре я потеряла бдительность. Тут-то он и появился: поначалу он выглядел как маленькая безобидная льдина, но на самом деле это был огромный айсберг, от которого я видела лишь верхушку. Мой рог натолкнулся на ледяного великана, треснул и разломился. «Ничего-ничего, рог – всего лишь украшение», – приободрила я себя, но тут же обнаружила, что без рога мне не удержать равновесие. Меня закрутило волчком, стало утягивать под воду. На помощь! Задыхаюсь! Я видела множество новорожденных тюленят, которые лихорадочно били лапками по воде. Вероятно, они тоже тонули. Я бы с радостью съела тюленят, если бы не была занята спасением собственной шкуры.

Ночные миражи рассеялись, я проснулась и поняла, что боюсь переезжать в Канаду. Я заставила себя сесть к письменному столу и, собираясь с мыслями, перевела взгляд на окно, но тотчас пожалела об этом. На улице я увидела мальчика, который медленно ехал на странном велосипеде, напоминающем таксу. Мальчик с силой потянул на себя обе ручки, переднее колесо поднялось, и он поехал на заднем. Поездил по кругу, снова опустил переднее колесо наземь, затем развернулся всем телом, продолжая ехать, и оказался спиной к рулю. Несомненно, он тренировался выступать ла цирковой арене, пусть даже и не знал, когда сможет выйти на нее. Внезапно мальчик повалился набок, будто его ударила чья-то коварная незримая рука. Обнаженные колени стали красного цвета. Это не остановило мальчика, он встал и настойчиво продолжил упражняться, начав отрабатывать стойку на голове во время езды. Мне вспомнилось выражение «рулевое колесо»: точно, мне нужно рулевое колесо, с помощью которого я могла бы управлять своей судьбой. Для этого я должна продолжать писать автобиографию. Мой велосипед – это мой язык. Я буду писать не о прошлом, а обо всем, что еще только случится со мной. Моя жизнь пройдет именно так, как я напишу.

В аэропорту Торонто меня приветливо встретит ледяной ветер. Я знала, как можно описать сцену, в которой меня забирают незнакомые люди, но это было бы копированием пережитого в Берлине, а о нем я уже рассказывала. Как автору избегать повторов, если в жизни постоянно повторяются одни и те же сцены? Что писали о своей жизни другие, которые тоже эмигрировали в Канаду? С этими вопросами следовало обратиться в хороший книжный магазин.

– Иммигрантская литература у нас вон там. – Фридрих указал на полку с вывеской «Философия», которую еще не успели заменить на новую.

Выбор был так велик, что я не знала, корешка какого тома коснуться в первую очередь. Фридрих посоветовал мне три книги, и я взяла все три.

В первой сообщалось, что государство Канада с первого дня хорошо обращается с иммигрантами. Для каждого, кому дают гражданство, организуют церемонию в ратуше, на которой бургомистр лично пожимает руку новому гражданину и вручает ему букет цветов. Я выписала на бумажку этот отрывок.