Текст книги "Мемуары белого медведя"

Автор книги: Ёко Тавада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Я нервничала, пока не увидела, как Барбара кладет себе на язык кусочек сахара. Наконец я поняла, что все это время нам действительно снилось одно и то же. Встав рядом с Барбарой, я незаметно поправила свое положение в пространстве. Важен был каждый сантиметр. Я была вдвое больше Барбары, так что мне предстояло наклониться очень низко. Вытянув шею, высунула язык и слизнула им кусок сахара с языка Барбары. Она подняла руки, и зал взорвался аплодисментами.

В дальнейшем мы часто показывали эту сценку, потому что она, при всей своей скандальности, не подвергалась цензуре. Цирк назвал наш номер «Смертельный поцелуй», позаимствовав это выражение из газеты, которая так озаглавила статью о нас. Входные билеты разлетались мгновенно, нас звали на гастроли в разные города Востока и Запада. К моему удивлению, нас даже пригласили на турне по США и Японии.

Во время заграничных гастролей мы столкнулись с неожиданными сложностями. В Соединенных Штатах эпизод с поцелуем запретили показывать из соображений санитарно-гигиенической безопасности. Джим, глава агентства, которое организовало наш выезд за океан, был потрясен не меньше нашего, поскольку билеты раскупили еще на этапе предварительной продажи; было очевидно, что людям интересно посмотреть на смертельный поцелуй. Учреждение, отвечавшее за соблюдение гигиенических норм, заявило, что у меня слишком много аскарид в животе. Услышав это, я настолько разозлилась, что хотела обвинить это учреждение в оскорблении чести. Я не допущу, чтобы какие-то органы власти предписывали мне, сколько у меня в животе должно быть аскарид! Каждое животное само знает, какому количеству паразитов оно позволит поселиться в своем животе, чтобы оставаться здоровым!

Позднее Джим объяснил нам, в чем, собственно, было дело. Он сказал, мы не должны слишком винить это санитарное ведомство, потому что на него надавила некая фундаменталистская религиозная группа, которая была против нашего поцелуя. В одном из множества писем с угрозами якобы говорилось: «Сексуальные фантазии о медведях свойственны германскому варварству». Автор другого письма утверждал: «Декадентская коммунистическая культура унижает достоинство человека». Тогда я уже знала, что в каждой стране есть религиозные экстремисты с чрезмерно развитым воображением. Но в данном случае говорить о сексуальной фантазии было явным преувеличением.

Мы с Барбарой всего лишь играли кусочком сахара и языками. По-видимому, предположение, что порнография существует у гомо сапиенсов в голове, является верным.

Во время выступления я очень радовалась, когда видела в зрительном зале ребятишек. Они таращились на нас, разинув рты. В Японии мы получили письмо с такими словами: «Должно быть, очень утомительно надевать медвежью шкуру в такую жаркую погоду и выступать на сцене. От всего сердца благодарю вас за чудесный номер! Наши дети были в восторге». Похоже, кое-кто из зрителей не поверил, что я настоящая медведица. К счастью, никто не заглянул в гримерную с просьбой, чтобы я сняла медвежью шкуру.

В одной американской газете появилась большая фотография Барбары. В Западной Германии мы тоже имели успех, но некоторые хмурые лица среди тамошней публики в зрительном зале отвлекали меня. Когда мы вернулись из турне по капиталистическим странам, нас встретили со странными улыбками. Один из коллег сказал:

– Вы не остались в эмиграции.

Барбара обняла мою голову и спросила:

– Ты считаешь, я стала бы эмигрировать одна?

Барбаре пришлось отвечать на разные глупые вопросы. Ела ли она гамбургеры? А суши? Пила ли колу? Барбара отвечала безразличным тоном:

– Цирк – это остров, плавучий остров. Мы не покидаем его даже в далеких краях.

Свободного времени в процессе гастролей у нас совсем не оставалось; если выпадал хотя бы час перерыва, это уже была большая удача, и мы бежали, чтобы поскорее купить какой-нибудь сувенир. Дни состояли сплошь из репетиций, выступлений, фотосессий, интервью и переездов.

В Японии Барбара приобрела халатик с рисунком в виде цветов сакуры. Я тоже хотела купить себе такой, когда мы вместе были в Асакуса, но на мой размер нашлись только пестрые пальто, а я давно заметила, что впадаю в панику, если теряю свой маскировочный белый цвет. Я спросила продавщицу, нет ли у нее чисто-белого купального халата. Та удивленно уточнила, не собираюсь ли я отмечать какой-нибудь праздник в честь духов. В Японии духи мертвых людей одеваются в белое. На японском плакате нас назвали «Большим Цирком Восточной Германии», что сразу испортило мне настроение, потому что мы ни в коем случае не хотели быть второй заваркой на чае русского цирка[3]3
  В оригинале использована транслитерация русского слова «большой» – Bolischoi.


[Закрыть]. Переводчица госпожа Кумагая успокаивала нас, объясняя, что русский цирк, который в шестидесятые годы имел большой успех в Японии, остался в памяти людей как «Большой Цирк». Госпожа Кумагая подчеркнула, что нам будет только на руку примкнуть к этому образу, живущему в головах японцев. Мы – усовершенствованная форма этого цирка в семидесятые годы, а вовсе не вторая заварка.

– Вы ведь родились в России? – спросила меня переводчица.

– Нет, в Канаде, – отвечал кто-то вместо меня, и тут мне в голову пришло, что со своей родиной Канадой меня практически ничего не связывает.

Позднее в мыслях Барбары перепутались две медведицы. Старую медведицу тоже звали Тоска, как меня, и Барбара целовалась с ней еще в шестидесятые годы. Я тоже родилась в Канаде, но лишь в 1986 году, приехала в Берлин незадолго до воссоединения двух Германий. Я – возрождение старой Тоски, я несу ее память в себе. Мы были похожи, наши тела пахли почти одинаково.

Никто из цирковых зверей не подозревал, что приближается день воссоединения. Что-то поблескивало в воздухе, точно предвестник тревожной весны. Подошвы моих ног невыносимо чесались. Если бы люди принимали всерьез мудрость древних народов, которые позволяли медведям предсказывать грядущее, они могли бы разглядеть на моих чешущихся подошвах образы будущего. Даже если бы они не додумались до понятия «воссоединение», нашли бы какие-нибудь другие слова, например «похищение», «совместное проживание» или «усыновление», с помощью которых они приблизительно выяснили бы, что их ожидает.

В это неспокойное время Барбара по два раза в день наслаждалась жаркими аплодисментами восторженной публики в одном из берлинских парков. Все женщины ее поколения уже были пенсионерками и вели соответствующий образ жизни. Каждое утро Барбара вставала, красилась и превращалась в королеву Северного полюса. Бюджет был безжалостно сокращен, но благодаря старым связям она сумела раздобыть великолепный костюм. После первого представления она ложилась на старый диван в гримерной и засыпала крепким сном. После второго съедала гору спагетти, затем тщательно умывалась и падала в постель. Выступление состояло лишь из поцелуя со мной. В семидесятые годы сценарий был содержательнее: сначала девять белых медведей балансировали на мячах, окружали сани, на которых стояла Барбара, затем мы с ней танцевали танго и под конец исполняли смертельный поцелуй.

Из всего этого сохранился только поцелуй.

Барбара вставала передо мной, все ее тело сильно напрягалось, и лишь язык был мягким и расслабленным, когда она бесстрашно высовывала его мне навстречу. Я видела, как ее душа мерцает в глубине темного горла. С первого поцелуя ее человеческая душа по капле перетекала в мое медвежье тело. Человеческая душа была не настолько романтична, как я себе представляла. Она состояла преимущественно из языков, не только обычных, понятных языков, но и из множества языковых обломков, теней языков и картинок, которые не могли стать словами. Разумеется, воссоединение было ни при чем, и тем не менее я чувствовала необъяснимую связь между данным политическим событием и фактом, что Маркуса на глазах Барбары убил кадь-якский медведь.

После его смерти мы с Барбарой продолжали повторять наш поцелуй. Она широко раскрывала рот и вытягивала язык далеко вперед. Я не отрывала взгляд от белого кусочка сахара, сияющего из полумрака ее ротовой полости. Я должна была слизнуть сахар с ее языка быстро, пока он не растаял. Барбара, казалось, тоже каждый день наслаждается этим сладким вкусом. Однажды я заметила, что уголки ее рта сползли вниз от истощения. Когда зубной врач вставил Барбаре новый сверкающий золотой зуб, мой язык немного испугался его надменного блеска. Такие маленькие отклонения скорее доставляли мне удовольствие, нежели служили препятствием. Я хотела вместе с Барбарой проживать хорошие и трудные времена и повторять поцелуй еще миллионы раз, но в 1999 году цирковой союз распустили, и буквально на другой день Барбара оказалась вне мира цирка, которому успешно служила почти полвека. Она заболела и уже не сходила со своей узкой кровати. Мы узнали, что меня продают в Берлинский зоопарк. Я чувствовала себя еще довольно молодой и готовой приспособиться к социальным изменениям, купила себе компьютер и предложила Барбаре поддерживать связь по электронной почте, если нам действительно придется разлучиться.

После увольнения Барбара прожила еще десять лет. Она разочаровалась в человечестве, не хотела больше думать ни о ком из людей, в том числе о себе самой. Я не окончила обязательный курс средней школы, но все же взяла на себя труд записать жизнь Барбары на бумаге. Какой еще медведице удалось составить жизнеописание своей подруги-человека? В моем случае это оказалось возможным исключительно потому, что ее душа перетекла в меня через поцелуй.

Даже в тот период, когда в Берлинском зоопарке я познакомилась с Ларсом, влюбилась в него и родила Кнута и его брата, я не давала отдыха своему перу. Я не принадлежу к семейству кошачьих, представители которого чрезмерно опекают своих новорожденных детей. Брат Кнута родился слабым и умер почти сразу после появления на свет. Я отдала Кнута на попечение другому животному. Это далось мне нелегко, но из-за литераторской деятельности у меня не было времени на сына. Кроме того, ему предстояло стать исторической фигурой. Братья, один из которых основал Римскую империю, были вскормлены молоком другого млекопитающего – волчицы. Кнут тоже должен был получать молоко от зверя другого вида. Моя мечта исполнилась, и Кнут вырос выдающимся активистом, который выступал за охрану окружающей среды и борьбу с глобальным потеплением. И не только: своим примером Кнут доказал, что нам ни к чему больше участвовать в цирковых номерах, чтобы привлекать к себе внимание общественности, трогать людские сердца и вызывать уважение. Но это уже его история. Я не хочу рассказывать о жизни сына, чтобы не вышло так, будто его жизнь – это моя заслуга. Среди матерей вида гомо сапиенс есть такие, кто относится к своим детям как к капиталу. Напротив, моя задача состоит в том, чтобы рассказать о неповторимой жизни моей подруги Барбары, которая давно померкла бы в тени Кнута.

В марте 2010 года Барбара оставила этот мир. Ей было всего восемьдесят три года. Невообразимо долгая жизнь для медведицы, но Барбара была человеком, и потому я желала ей прожить подальше. Я хотела и дальше беседовать с ней на Северном полюсе наших снов. Я хотела повторять наш с ней поцелуй со вкусом сахара еще сто лет, еще тысячу лет.

Так и не привыкнув к системе линейного времени, которую выдумали люди, я снова и снова пыталась вычислить, какой период можно назвать апогеем нашего счастья. Должно быть, лето 1995 года. Мы повторяли смертельный поцелуй по два раза в день. Я хотела бы закончить эту биографию описанием смертельного поцелуя с моей, медвежьей, точки зрения.

Я держусь на двух ногах, спина скруглена, плечи расслаблены. Маленькая дружелюбная женщина, которая стоит передо мной, пахнет сладко, будто мед. Я медленно наклоняюсь к ее синим глазам, она кладет кусок сахара на короткий язык и вытягивает его в мою сторону. Я вижу, как сахар светится в полости ее рта. Его цвет напоминает мне о снеге, меня охватывает тоска по путешествию на Северный полюс. Я выставляю язык и аккуратно, но уверенно ввожу его между кроваво-красными человеческими губами, чтобы вытащить сияющий кусок сахара.

Глава третья
В память о Северном полюсе

Он повернул голову, но соска и не думала отставать, будто приросла к его рту. Пахло соблазнительно сладко, его мозг едва не таял от этого запаха. Нос дернулся три раза, а рот сдался и открылся. Что за теплая жидкость заструилась по подбородку – молоко или слюна? Он сосредоточил всю свою силу в губах, сделал глоток и почувствовал, как что-то теплое течет вниз и останавливается в его животе. Живот делался круглее и круглее, плечи обмякали, а четыре конечности тяжелели.

Из хаоса звуков уши различали голос. Он будил зрение. Мутные очертания предметов постепенно делались четче. Перед ним были две волосатые руки, из одной текло молоко, другая удерживала его тело в удобном положении. Во время питья он забывал обо всем на свете и засыпал, когда желудок наполнялся. Каждый раз, когда он просыпался, его окружали четыре странных стены.

Он поднимал глаза и видел белый листочек бумаги, прикрепленный к верхнему краю стены. Он думал, что сможет дотянуться до листка, но тот висел слишком высоко. Что же это такое? На бумажке виднелись два черных носа и четыре черных глаза, а все остальное было белым, белоснежным. Еще там были уши. Какой-то непонятный зверь, а то и целых два зверя смотрели на него с этого листка бумаги. Размышления перенапрягали его и погружали обратно в глубокий сон.

Вскоре он понял, что не окружен стенами, а лежит в ящике. А однажды рядом с ним примостилась какая-то мягкая игрушка. Как можно противиться желанию поспать, когда ты закутан в шерстяное одеяло вместе с этой тряпичной зверюшкой?

Едва он вошел в царство сна, воздух резко охладился и сверху на него полетели сверкающие частички серебристого света. Он смотрел, как крохотные снежинки парят в воздухе: вот они танцуют, свободные от силы притяжения, а затем падают все ниже, оказываются на мерзлой земле и исчезают. Белая ледяная земля треснула. С каждым шагом трещина расширялась, и подо льдом обнаружилась голубая вода. Сновидец переносил вес тела с ноги на ногу и видел, как в голубой воде возникают волнистые круги. Было бы приятно нырнуть в холодную воду… Но как он будет дышать, если не сумеет выбраться из нее?

Он услышал шаги. Белый мир пропал, вокруг выросла ленивая волосатая зелень. Это было бесхарактерное шерстяное одеяло, которому можно было придавать любые формы. Высокие деревянные стены украшал таинственный узор из линий и кружочков. Пленник уже знал, что не сумеет взобраться по крутой деревянной стенке, но не мог сидеть спокойно. Он поднял правую лапу и тут же упал влево. При следующих попытках упал сначала вправо, потом опять влево.

Высоко наверху раздавались чьи-то вдохи и выдохи. Его собственное и чужое дыхание не хотели синхронизироваться. Когда один вдыхал, другой выдыхал. Рот чужака был окружен бородой, над ним имелся нос, а еще выше два глаза. Из них вырастали две волосатых руки. Того, что находилось между ними, пока не было видно, но постепенно становилось ясно, что все эти фрагменты составляют одно целое и являются единым существом – источником молока. Тот, кто сидел в ящике, принялся нетерпеливо царапать стенку изнутри.

– Ага, хочешь перелезть через Берлинскую стену? Так ее уже давно нет, – сказали сильные волосатые руки и подняли стенолаза к бороде. Посреди кустов бороды сияли две влажные губы. – Ну вот, теперь ты снаружи. И как тебе тут? Позволите узнать ваши впечатления, мой господин?

Любитель молока обрадовался, узнав о существовании пространства под названием «снаружи». Из этого снаружи он получал молоко. Но снаружи нравилось ему не только по этой причине. Даже когда он не был голоден, его лапы стремились вовне и царапали стенки ящика. Он вытягивал шею, желая увидеть, что за ними происходит. Его жажда жизни не желала смириться со своим заточением.

Сила, побуждавшая его к движению, гнездилась в мордочке. Конечности были еще слишком слабыми для ходьбы. Нетерпеливая морда подгоняла их. Передние лапы то и дело оскальзывались, и подбородок падал на дно ящика.

Каждый раз, когда человек с сильными руками хотел сообщить о прибытии молока, он со значением выкрикивал: «Кнут!» Так желание пить белую жидкость получило имя Кнут.

Едва он всосал в себя несколько глотков молока, в груди потеплело. Желание молока по имени Кнут распространилось по животу. Можно было почувствовать сердце. Что-то теплое поползло от сердца во все стороны, достигая кончиков пальцев. Низ живота заурчал, задний проход зачесался, и перед тем, как заснуть, он был готов обозначить словом «Кнут» все то, что нагрелось внутри него благодаря выпитому молоку.

В помещении появился еще один человек. Молочнику с сильными руками этот человек дал имя Матиас, а любителю молока – имя Кнут. Вошедший поставил на стол коробку и сказал:

– Матиас, вот весы, о которых я мечтал. Точные, надежные, легкие. На них можно хоть блоху взвесить.

Кнут посмотрел на незнакомый предмет. «Это можно покусывать или лизать?» – с надеждой подумал он, но новый товарищ по играм быстро разочаровал его. Он был пластиковый, белый, гладкий и скучный. На его верху располагалась ванночка, в которой не было воды.

Кнута усадили в ванночку. Желая вылезти, он поставил на край правую лапу, затем левую. Матиас быстро затолкал их обратно в ванночку. В следующий раз Кнут выставил на край ванночки не только переднюю лапу, но и заднюю. Верткий, как осьминог, медвежонок приподнял попу, чтобы исследовать мир вверх тормашками. Новый человек невозмутимо снял с краев цепкие лапки Кнута и нежно надавил на его белую спинку. Затем на мгновение убрал руку, наклонился и посмотрел сбоку на весы. Закончив взвешивание, он передал Кнута в руки Матиаса и, удлинив свои пальцы при помощи карандаша, заскреб ими по поверхности открытой тетрадки. Пальцы нового знакомого и так были очень длинными. Спрашивается, какой длины они должны стать, чтобы он наконец успокоился? Матиас тоже удлинял свои пальцы металлической палочкой, когда помешивал молоко. Выходит, оба человека относились к виду, имеющему удлиняемые пальцы.

В течение дня Кнут не видел представителей других видов, кроме этих удлинителей пальцев. Ночью он слышал, как за стенками его ящика бегают мыши. Он представлял себе мышь как животное с крошечным телом и ходовым механизмом. Как-то раз одной мыши удалось перелезть через стенки, которые окружали кроватку Кнута. Мышка собиралась пересечь границу королевства Кнута. У нее было множество тонких усиков и два гордых передних зуба. Маленькая мордочка была волосатой и коричневой, а бледно-розовые лапки покрывал лишь детский пушок. Кнут, которому до смерти наскучило одиночество, ахнул от радости, хотя мышка выглядела скорее смешной, чем милой. Видимо, зря он запыхтел так громко. Мышь замерла, свалилась куда-то с бортика, и он больше никогда не видел ее мордочку, в которой, пожалуй, все-таки было что-то милое. В другой раз к нему решил наведаться смелый мышонок-мальчик. Кнут был не один, посреди комнаты стоял Матиас.

– Мышь! – вскричал он, после чего бережно положил Кнута на дно ящика и замахнулся на мышонка палкой, но тот уже давно шмыгнул в дыру в стене.

– Кристиан, из этой норы только что выбегала мышь, – обратился Матиас ко второму мужчине, который как раз входил в комнату. Так Кнут узнал, что второго человека зовут Кристиан.

Кристиан улыбнулся, слегка прикусив нижнюю губу, и произнес:

Не только гомо сапиенсы, но и мыши интересуются белым медвежонком.

Кнут сообразил, что живые существа с удлиненными пальцами называют себя «гомо сапиенс».

Во время своих ежедневных посещений Кристиан придирчиво осматривал медвежонка. Сперва он взвешивал Кнута, и результат взвешивания превращался в число с запятой посередине, которое записывалось в специальную тетрадь. Затем Кристиан совал пальцы медвежонку в рот и светил там фонариком. Глубоко в горле обитало животное под названием «икота». Всякий раз, когда рот раскрывался слишком широко, икота выбиралась наружу. Появлялся запах молока, но он не был сладкособлазнительным и имел мерзкий привкус. Кристиан совал в ухо Кнута что-то холодное, ловкими пальцами приподнимал его веки, ковырялся в анусе, ощупывал лапки и когти.

– А вот гомо сапиенсы не ходят на медосмотр каждый день, – сказал как-то Кристиан, иронично улыбаясь краешками губ.

– Я ни разу не был на осмотре с тех пор, как устроился работать в зоопарк, – поддакнул Матиас.

Кнуту было понятно и приятно все, что делал Матиас. Он давал медвежонку вкусное молоко, играл с ним, гладил животик. Кристиан же то и дело причинял Кнуту боль своими действиями, смысл которых оставался для медвежонка загадкой. При Матиасе Кнуту разрешалось играть с любыми предметами, например с ложкой, которую Матиас иногда случайно ронял на пол. Кнут хватал ее, и Матиас позволял ему побороться с металлическим приятелем. А вот Кристиан никогда не оставлял свои инструменты Кнуту. Он ничего не ронял, никогда не играл, выполнял свои странные дела и уходил. Тем не менее у Матиаса и Кристиана имелось много общего. Оба были высокими и такими худыми, что их кости явственно проступали под кожей. Поскольку руки обоих мужчин были покрыты волосками, Кнут долгое время считал, что их тела тоже волосатые, но позже выяснил, что это не так.

В отличие от Матиаса, Кристиан не носил бороды и всегда был в белом халате. При этом оба ходили в одинаковых штанах из грубого синего материала, за которые легко цеплялись когти Кнута.

– Опять пролил молоко на джинсы, – со стоном говорил Матиас.

– Жена будет ругать, – усмехался Кристиан.

– Я сам стираю свою одежду. К ней столько звериной шерсти липнет, что ее нельзя класть в стиральную машину вместе с детскими вещами. Так говорит моя жена.

– Нелегко тебе приходится.

– Я пошутил. Ничего подобного она не говорит.

– Да понял я. Мы ведь с ней знакомы. Она у тебя не только красивая, но и, как бы это выразиться, характер у нее золотой.

Кристиан двигался быстро, но, в отличие от мыши, не был проворным от природы. Он вечно торопился, делал все поспешно и шевелился крайне энергично. Терпеливостью он не отличался. Однажды во время осмотра Кнут был не в настроении и упорно цеплялся за края чаши весов. Когда Кристиан потянул Кнута за лапы, тот рефлекторно укусил его за палец. Кристиан закричал и уронил медвежонка на пол.

– Он меня укусил!

Голос Кристиана звучал выше, чем обычно.

– Сегодня наш наследный принц не в духе. Он не позволит нам делать с собой все, что вздумается, – ровным тоном произнес Матиас и погладил Кнута по голове.

Кристиан сел на стул, чего почти никогда не делал прежде. Постанывая, начал беседовать с Матиасом о том и о сем, время от времени поглядывая на Кнута. У медвежонка впервые появилась возможность внимательно рассмотреть лицо Кристиана и обдумать увиденное. Светлые волосы коротко подстрижены, каждый волосок примерно такой же длины, как щетина на щетке, которой Матиас подметает пол. Во рту Кристиана сверху и снизу белели квадратные зубы, но он никогда и ничего не ел в присутствии Кнута. Кожа чистая и гладкая, тело твердое, хоть и покрыто аппетитным тонким слоем жира. Когда он говорил, его губы горели огненно-красным. Волос вокруг его рта не было.

Кожа и волосы Матиаса выглядели сухими. Его лицо было тусклым, как будто к нему плохо приливала кровь.

Настал день, и эпоха, в течение которой в комнату Кнута входили только эти два человека, подошла к концу. Ежедневно появлялись новые лица, источавшие новые запахи пота, аромат цветов или дымный смрад. Большинство незнакомцев засыпали Кнута и Матиаса вопросами и вспышками. Матиас болезненно щурился и смотрел на фотографов со страдальческим выражением лица. Иногда он поднимал руку, чтобы защитить лицо от людей с фотоаппаратами в руках.

Матиас не был силен в ответах на вопросы, звучавшие из уст этих людей. Когда он пытался найти ответ, его губы шевелились, но звук не шел. Кристиан вставал перед камерами и поражал вопрошавших умными словами, будто хотел защитить Матиаса.

Кстати, обращаясь к Кристиану, люди произносили слово «доктор».

С каждым днем тело Кнута весило все больше, и голод рос вместе с ним. Слово, которое гордо произносил Кристиан, – «развитие», вероятно, относилось к этим изменениям.

Когда все посетители и Кристиан покидали помещение, Матиас в изнеможении садился на пол, опустив голову, и обхватывал руками колени. Кнут клал лапы на колено Матиаса и с беспокойством обнюхивал его бороду, губы, ноздри и глаза.

– Ты, никак, решил, что я подстреленная мать-медведица, которая рухнула наземь? Не волнуйся! Все нормально. Это была не пуля, а вспышка. Меня так просто не убить, – говорил Матиас и морщил лицо непонятным для медвежонка образом.

Кнут рос день ото дня, а бедняга Матиас все уменьшался. Однажды Кнута осенила мысль: а может, молоко вытекает из тела Матиаса? А может, ему приходится с мучением выдавливать из себя капли этого молока? Чем больше пил Кнут, тем меньше и суше делался Матиас.

Число посетителей увеличивалось, хотя к Кнуту допускали далеко не каждого журналиста. Иногда Матиасу становилось настолько невмочь, что он убегал в угол комнаты и стоял у стены опустив голову. Он хотел бы стать невидимым. Гости старательно записывали слова Кристиана в блокноты, украдкой посматривая на Матиаса. Под конец они подходили к застенчивому человеку и просили разрешения сфотографировать его. Почему-то СМИ было недостаточно делать снимки одного Кристиана. Матиас неохотно брал в одну руку бутылку с молоком, другой прижимал Кнута к груди и недовольно смотрел в объектив камеры. Кнут чувствовал дрожь тонких пальцев Матиаса, слышал океанские шумы в его кишечнике. Низ живота Кнута присоединялся к ним и тоже начинал рычать.

Глаза Матиаса страдали светобоязнью, он мигал уже при малейшей вспышке. Напротив, Кнута нельзя было ослепить. Даже если вспышки обстреливали их много раз подряд, мягкая темнота его зрачков оставалась неизменной.

Первый посетитель звался журналистом, второй – тоже журналистом. Неудивительно, что и третьего назвали журналистом. Кнут вскоре понял, что журналистов много, а Матиас и Кристиан уникальны.

Что все-таки означал этот таинственный ритуал фотографирования? Один из журналистов упоминал культ медведя, бытовавший у этнических меньшинств айну и саами. При словах «культ медведя» Кнут представил себе церемонию, в ходе которой люди окружают медведя и фотографируют его со вспышками, чтобы заморозить мгновение на века.

– Ты меня поражаешь, Матиас. Днем ты у Кнута, ночью ты у Кнута! На такое самопожертвование не всякий пойдет, – восхищенно качал головой Кристиан.

– А как еще я смогу поить Кнута молоком каждые пять часов, если уйду отсюда ночью? – равнодушно отзывался Матиас.

– Что по этому поводу говорит твоя жена? Моя вот угрожает мне разводом всякий раз, когда я работаю сверхурочно.

Кнут верил, что Матиас всегда будет с ним день и ночь. Но однажды медвежонок заметил, что иногда двуногий тайком покидает помещение. Медвежонок выпивал вечернее молоко, наступало время сна. Голоса гомо сапиенсов замолкали, зато голоса других зверей становились все громче. Словно воодушевленный их перекрикиванием, Матиас доставал гитару из черного ящика, который дожидался своего часа возле стола, и выходил с инструментом за дверь. Кнут хотел проснуться и пойти вместе с ним, но сон останавливал его. Ушки медвежонка не дремали, а остальные части тела пребывали во сне.

Кнут слышал перебор гитарных струн и успокаивался, потому что понимал: пока он слышит игру Матиаса, тот находится где-то рядом.

Когда Матиас возвращался и вынимал Кнута из ящика, гитары больше не было видно, и это огорчало Кнута.

– Мне и раньше было тяжело уходить сразу после работы. Я играл на гитаре перед медвежьим вольером. Близкие ждали меня дома, но я не хотел к ним. Можешь ли ты понять это? Наверное, нет.

Когда поблизости были другие люди, Матиас говорил мало. Оставаясь с Кнутом наедине, он рассказывал о себе гораздо больше.

Однажды Кнут заметил гитарный футляр, стоявший между письменным столом и стеной, и поцарапал его своими растущими коготками. Матиас позволял Кнуту играть с любыми предметами – ложками, ведрами, метлами, совками. Но музыкальный инструмент был ему так дорог, что он всегда держал его подальше от медвежонка. Как тот ни старался проникнуть под поверхность футляра, волшебный ящик не открывался. Алюминиевый ключик, который требовался для этого, лежал в другом ящике. Если бы Кнуту выпал случай коснуться гитары, его зубы непременно сыграли бы на ней чарующую мелодию. Даже Матиас с его тоненькими ногтями умудрялся извлекать из гитары музыку. Как волшебно она зазвучала бы, если бы по ее струнам прошлись когти медвежонка?

Кнут не помнил, когда в его жизни появилась музыка. Когда медвежонок понял, что у него есть слух, он уже находился в бесконечном потоке звуков. Эта музыка, которая началась еще до его рождения, не прервется и с его смертью. Гитарные мелодии были лишь частью звукового ансамбля зоопарка. Постепенно Кнут запоминал звуки, повторявшиеся изо дня в день: лязганье, с которым Матиас вытаскивал кастрюлю из кухонного шкафа, сменялось шумом, с которым разъединяются две резиновые поверхности. Так открывалась дверца холодильника. Далее следовала цепочка звуков, тон которых поднимался все выше. Их издавало молоко, выливаемое в кастрюлю. Во время готовки в игру включались новые музыканты. В металлическую миску насыпали порошок, его мешали ложкой, грохоча по стенкам миски. Наконец ложка решительно стучала по краю миски. Маленькая симфония под названием «Питание для медвежонка» завершалась. Воодушевление Кнута от прослушанной музыки выражали не слезы, а слюна. Кнут запоминал серии шумов, если те повторялись часто. Он отличал шаги Матиаса от шагов других людей. Едва Матиас выходил из комнаты, медвежонок весь обращался в слух и не успокаивался, пока Матиас не возвращался. Тем временем Матиас ночевал у него все реже. Крайне скверное нововведение. Вечером он давал Кнуту последнюю порцию молока, укладывал медвежонка в угол ящика вместе с мягкой игрушкой, накрывал одеялом и уходил, но не с гитарой, а с кожаной сумкой. И не возвращался до рассвета.

Ночами без Матиаса молочную вахту нес другой мужчина. Кнут больше не был младенцем и мог получать молоко не только от своей матери Матиаса. У его заместителя были пухлые щеки и чрезвычайно теплые руки. Кнуту нравилось, что от этого человека слабо пахнет маслом. Медвежонок выяснил, что и в отсутствие Матиаса может сытно питаться и приятно проводить вечера, однако слабый намек на страх не покидал его. Собственно говоря, Кнуту следовало бы радоваться, что его навещает не один, а сотни людей, которые умеют поить его молоком, но медвежонок был зациклен на Матиасе. Всякий раз, слыша его приближение, Кнут принимался как одержимый царапать когтями стенки ящика.