Текст книги "И телом, и душой (СИ)"
Автор книги: Екатерина Владимирова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
Она часто наседала на Лену, спрашивая у той и выведывая, почему она променяла город на деревню. Но Лена никогда не сдавалась. До того дня, когда все изменилось. Окончательно изменилось.
– Вот ты чего от мужика своего сбежала? – допытывалась Тамара. – Бил тебя?
Лена обычно качала головой или пожимала плечами, не желая отвечать. И в этот раз тоже.
– Да ладно тебе, – отмахивалась подруга, – все бабы одинаковые. Сначала терпят, терпят, а потом раз… и все, перестают терпеть. У меня ж так же было, – призналась она. – Мой меня лупил, не сильно, правда, но лупил. Так я ему в ответ однажды как лупанула, он чуть через окно не выпал, – рассмеялась Тамара. – Не ожидают мужики от нас такого, понимаешь? Особенно, если я пять лет, пока с ним жила, ему позволяла себя лупить. Привычка вторая натура, слышала такое? – взглянула она на Лену. – Привыкают они к тому, что мы сдачи дать не можем, а все терпим, терпим, терпим… А вот я думаю иногда, если бы я тогда ему сказала, пусть только попробует меня двинуть еще раз, конкретно так сказала, с чувством, что бы тогда было? – он задумчиво покачала головой. – Жила бы я с ним сейчас? Я же любому мужику могла по роже съездить, – откровенно призналась женщина, – а своему не могла. Словно руки отнимались. Сильная я была? Вроде бы, да. А со своим… эх… все как-то не то. Ведь, когда замуж выходила, то я его любила. А сейчас? Люблю?… – Тамара нахмурилась. – Не, не люблю, наверное. Странная вообще это штука, любовь. Ты согласна?…
Лена ошарашенно смотрела на нее.
– Да, – сглотнув, задумчиво пробормотала она. – Да…
А что было бы, если бы она не терпела все эти годы? Девять лет. Если бы возмутилась, воспротивилась, начала протестовать? Если бы не молчала, стала кричать в попытке достучаться до него, обвиняла и его тоже в том, что произошло? Если бы она хоть попробовала не упиваться своей болью, а вытянуть его на разговор? Им-то, может быть, и нужно-то было – просто поговорить!? По душам, открыто, откровенно, начистоту, не скрываясь и не шифруясь. Высказать все свои недовольства, банально взять листок и написать, кто и в чем был не прав, чтобы… проанализировать, понять, вникнуть в суть, осознать. Неужели можно было не доводить все до крайней точки разрушения? Неужели можно было все исправить и не вгонять друг друга в тот ад, который медленно, но губительно воздействовал на них, разрушая их?!
Неужели именно тогда она совершила ошибку?… Роковую ошибку, изменившую все и перечеркнувшую все ее мечты и надежды на счастливое будущее?! Вот эта… незначительность?! Ее… молчание!?
Лена, изумленно уставившись в пол, вдруг почувствовала головокружение и легкий подступ тошноты к горлу, желудок скрутило узлом, в ноги подкосились. Как-то тяжело дышать, и дурно, дурно… В голове звенит, виски пульсируют от избытка крови, а перед глазами казавшаяся зловещей темная вуаль.
Лена перегнулась пополам, наклонившись вниз всем телом. Сразу вспомнила, что она сегодня съела. На завтрак отварила себе кашу, запила чаем. Отчего же сейчас создается ощущение, что ее теперь вывернет от всего съеденного?! Как же плохо-то…
– Эй, Ленка, ты чего? – подскочила к ней тут же Тамара. – Плохо, что ли? Голова кружится? Живот болит?
– Да как-то… нехорошо мне, – пробормотала Лена, поднимая на ее извиняющийся взгляд.
– Та-ак, – протянула женщина, усаживая подругу на стул. – Ты что ела сегодня?
– Кашу варила, – проговорила та, ощущая, как от одного лишь упоминания об этом, у нее перед глазами стали вырисовываться кровавые круги. – А еще чай пила… – тошнота подкрадывалась незаметно, накатывая на нее волнами. – Отравилась, может? – проговорила Лена заплетающимся языком.
– Кашей?! – возмущенно воскликнула Тамара, глядя на подругу.
Лена промолчала, понимая нелепость этого предположения.
– Эй, девчат, а вы где все? – послышался у дверей мужской басистый голос. – Куда подевались-то?
– Закрыто у нас! – рявкнула Тамара, бросив раздраженный взгляд в сторону двери.
– Случилось, что ли, что? – послышалось в ответ любопытствующее восклицание. – Может, помочь?…
– Без тебя справимся, Семеныч! – крикнула Тамара в ответ. – Вот же, не отвяжется теперь, – посмотрела на Лену, тяжело вздохнув. – Пойду-ка обслужу его, ты тут пока посиди, может, отойдет?
Лена нашла в себе силы кивнуть, а Тамара, чертыхаясь себе под нос, скрылась.
– Ну, и чего тебе? – грубовато поинтересовалась она. – Сигарет? Хлеба? Пуд соли?!
– Тамарка, Тамарка, – защищаясь, выдавил мужчина, – ты чего?…
– Ничего, – огрызнулась она. – Давай говори, чего тебе надо! Настроение у меня плохое, что не видишь?!
Лена с трудом растянула губы в улыбке. Тамара есть Тамара. Сильная женщина, немного грубоватая, но добрая, никогда не бросающая слова на ветер. Жесткая и, наверное, бескомпромиссная, но отчаянная и верная. Многие ее считали резкой, да и Лене она такой поначалу казалась. Но это был золотой души человек, которому просто не досталось когда-то больше тепла, чем он того заслуживал.
Тамара очень помогала ей, когда Лена начинала работать в магазине. И именно тогда, наверное, они сдружились. Грубость и бескомпромиссность не смогла устоять перед ранимостью и хрупкостью.
Работа не всегда была тяжелой, скорее, муторной и трудоемкой. И в первый день отстоять на ногах весь день для Лены оказалось не совсем посильной задачей. Казалось бы, ну кто может прийти в их магазин в такой маленькой деревушке, как эта? Но нет, приходили. Сначала Лена подумала, что всему виной она – чужачка, горожанка, незнакомка, на которую просто грех не взглянуть одним глазком. Даже Тамарка смотрела на нее косо и, щурясь, словно говоря, что посетители пришли к ним по ее душу. И Лена, всем улыбаясь и всех приветствуя, вскоре поняла, как сильно у нее болят ноги. В тот день ей повезло сидеть всего пару раз, потому что каждые пять минут кто-то да забегал за какой-нибудь мелочью.
Работа ее спасала, даже, наверное, не работа, сколько общение. С Тамарой, с ворчливым Николаем, с покупателями, которые, к ее удивлению, уже через несколько дней стали ласково называть ее «Леночка».
Лена отметила, что здесь отношение к людям было совсем иным.
– Ну, Леночка, мне буханочку хлеба, как всегда, – говорили они, – да сахарку сегодня.
– А соль-то у вас закончилась, Леночка. Надо бы заказать…
– А вот эти конфеты я что-то не видела, как они, Леночка? А-то надо бы купить, попробовать…
– И маслица мне, маслица, Леночка. А-то решила рыбу жарить, мой карасей поймал, на мою голову, а масла-то и нету! Думаю, ну, у девчонок наших будет, пойду, схожу, все равно ведь недалеко!..
И Лена радовалась, она была счастлива, она жила полной жизнью, той, о которой и мечтать не смела.
Она справлялась. На работе, в окружении людей, которых почти уже считала своими друзьями. Они давали ей понять, что она нужна. Что она хоть немного, самую малость, но любима! И этого ей хватало.
А дома, когда она переехала к Нине Викторовне, было тяжело. Она боялась возвращаться туда, несмотря на то, что дом ей очень нравился. Она боялась одиноких ночей и рвущих надвое мыслей.
Они кружились в ней, давили, раздражали своим жужжанием, но не переставали ее мучить.
Она вновь и вновь возвращалась в прошлое. Туда, на месяц назад, когда все рухнуло. Она не могла об этом не думать. Она не искала ему оправданий, их невозможно было найти. Он взбесился, он обезумел, вот что она о нем тогда узнала. Это была его обратная сторона, а она была не готова видеть это в нем. На место апатии и разочарованию пришло какое-то дикое равнодушие, а потом – грубое и жестокое откровение, что все к этому и шло. И невольно в мысли врывались обрывочные воспоминания того, что девять лет назад, там, где был исток зла. Всего того, что потом медленно и целенаправленно стало уничтожать их.
Этого нельзя было исправить, изменить, переиграть, вернуться в тот момент, когда еще можно было что-то сделать. Взрыв все равно произошел бы рано или поздно. Бомба замедленного действия неминуемо должна была взорваться, уничтожая все то, что было между ними.
Она была виновата в этом или он? Оба!
Она провоцировала его своим поведением, безграничным терпением, когда он ждал от нее протеста, молчанием, когда ей нужно было кричать. А он провоцировал ее изменами, обвинениями и болью.
Как все просто. Как все страшно… просто. До боли, до сорванного дыхания, до изнеможения.
Какая обыденная истина, черт побери! Всего пара слов, действий, движений, касаний, и не было бы ада!
Ведь не все было так плохо. Она думала еще, что можно все исправить… Все еще может быть, если… но молчаливое согласие, что все так, как должно быть, убивало ее, и его тоже убивало. Молчание… почему они молчали?! Ведь если бы поговорили, нашли в себе силы… Но они предпочли оставить все, как есть.
Первый год их совместной жизни сменялся вторым, а второй третьим… Они ждали перемен, они хотели их и, возможно, к ним стремились, но так и не смогли что-либо изменить… Четвертый год, пятый… Потом пришла привычка… Зависимость друг от друга… И стало поздно разговаривать.
Если сначала было больно, – вспоминать о том, что было, анализировать, ворошить прошлое, – то потом стало уже стыдно, неловко. Не нужно, лишнее. Привыкли, смирились, устоялись. Застыли, обездвиженные, почти мертвые.
Два безумца, два глупца!
Им нужно было просто поговорить, но они не сделали и это. Вместо этого он хотел избавиться от боли в объятьях других женщин, доказать себе и Лене, что не любит ее, что ему не может быть больно, что он справится и без нее… Но… Всегда, словно в доказательство своей лжи самому себе, возвращался к ней…
А она терпела его измены и прощала… Молчаливо сносила все его предательства, одно за другим.
Идиотка! Она тогда была не права, как же она была не права! От нее требовалась лишь малость, чуть-чуть действия, лишнего слова, поступка, выражения своих мыслей, а не накручивания и немого согласия с тем, что происходило. Разрушение, крах, погибель. Из-за нее?… Нет. Разве одна она во всем виновата? Разве она лелеяла в себе обиду и боль, разве она кидалась неслышимыми обвинениями и проклятьями, разве она защищала свою независимость, боясь признаться себе в том, что на этот раз – проиграла, влюбилась!?
Но она – молчала, когда нужно было говорить, терпела, когда нужно было закатить скандал, сносила обиды, когда нужно было бить словами и поступками. Она тоже виновата. Аморфная и недвижимая, будто скованная по рукам и ногам цепями, неживая, инертная. А Максиму нужен был взрыв. Он влюбился в живость. Ведь тогда, девять лет назад, в самом начале пути, она знала, она чувствовала, что он любит. Да, он никогда в этом не признавался, но она ощущала в нем эту любовь. И он бы признался, он бы сказал, если бы она все тогда не разрушила своей ложью, и если бы он не уничтожил в себе собственную вину.
А сейчас… они расстались. Они распались. На атомы, нейроны, на миллиарды пылинок и частичек.
Он – где-то там, один, дышит, живет, работает. Вспоминает ли о ней? Сходит ли с ума от чувства вины?
А она – здесь, тоже одна, дышит тем же воздухом, живет, работает. Не ненавидит, но и простить не может, просто не имеет права. Еще не готова. Вспоминает о нем, о них каждый день. Сходит с ума от боли.
Она уже почти привыкла. Нет, она, конечно же, себя обманывала, она ничуть не привыкла. Без него, как и с ним, было трудно. И очень тяжело поначалу, особенно, когда она жила в коморке в магазине и холодными одинокими ночами в полутьме сводила себя с ума мыслями и воспоминаниями. Потом стало еще сложнее, наедине со своими мыслями, ощущениями, откровениями и порывами. Это калечило ее, но вместе с тем, вырывая из нее, измученной и распятой, истину, правду, очистительную ошибку.
Как смело, как больно, но вместе с тем, как действенно было это очищение! Оставаясь собой, она будто становилась иной, новым человеком. Той же самой Леной, на первый взгляд, но той потерявшейся в себе Леной, которую убили, похоронили в боли и вине, необоснованно, грубо, не давая права жить.
И сейчас эта Лена будто возрождалась, постепенно, медленно, нерешительно, но поднималась с колен.
Иногда она винила себя в том, что скрылась из города, никому ничего не сказав. Она должна была сообщить о том, где находится, хоть кому-нибудь! Но так и не смогла заявить о себе.
Она знала, что Максим начнет искать ее. А она не готова была к тому, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Она не окрепла еще, не оправилась, не выросла настолько, чтобы суметь противостоять ему. Еще нет.
Какой она видела свою дальнейшую жизнь?… Этот вопрос пугал ее, когда она, оставаясь одна, боялась думать. Она не могла ответить однозначно. Сейчас – еще не была готова. Но была уверена, что сможет, – со временем. Время расставит все на свои места, поможет ей понять, принять и признать себя.
И, если это сможет сделать и Максим, может быть, у них еще будет общее будущее?…
Но она обычно отгоняла от себя подобные мысли. Пустые мысли сейчас, ненужные, бесполезные… Не сейчас, еще слишком рано. Потом, она подумает об этом потом, а сейчас она просто еще не готова.
Сидя за небольшим круглым столом напротив окна, Лена, читавшая до этого момента книгу, вдруг, будто почувствовав что-то, как толчок, как удар в грудь, подняла глаза и застыла.
Снег. Легкий, воздушный, почти невесомый. Кружился в свете последних солнечных лучиков уходящей осени и, искрясь и переливаясь, медленно и неспешно, почти вальяжно, ложился на промерзлую землю.
Лена улыбнулась, искренне, живо, с чувством, а потом, сама не зная почему, рассмеялась. Зажав рот ладошкой, как маленький ребенок, она наклонилась на локтях вперед, всматриваясь в снежную завесу.
Какая легкость, какая свежесть, какое… странное чувство. И сердце будто стучит громче, отчетливее, яростнее и вместе с тем спокойнее. Будто ничто его больше не тревожит, будто этот снег, чистый, легкий, благородный, принес с собой долгожданный покой, умиротворение и таинственную святость. Вселявшую в нее надежду на то, что все у нее будет хорошо.
Вот, наконец, и пришла долгожданная зима. Несмотря на то, что календарь уныло показывал ему едва перевалившее за середину ноябрьское число, Максим считал, что зима с этого дня завладеет городом и не пустит больше осень в границы своей власти. Навалившись серо-белым пятном на город, на крыши домов, лавочки и скверы, заполонив собою городские улицы и парковые аллеи, надев на макушки деревьев свой привычный головной убор, снег, будто доказывал свое превосходство над всем миром. Свою незыблемость и несокрушимость. Унылый, вязкий, холодный и беспечно равнодушный серо-белый городской снег.
Максим поежился, и привычно бросил взгляд на настенные часы. За окном уже было темно, только снег, выхваченный из темноты неярким светом ламп, горящих в его кабинете и отбрасывавших свое сияние на стекло, неторопливо кружился в наступающей тьме, укутывая в город в пальто из колких снежинок.
Уныло глядя на погруженный в вечерние сумерки город, Максим, засунув руки в карманы брюк, хмурился. Лицо его было задумчивым и усталым, глаза, привычно сощурившись, покраснели от работы.
Когда он в последний раз нормально высыпался или отдыхал? Когда его это волновало в последний раз?
Сухие губы дрогнули и изогнулись в неком подобии улыбки, когда снежинки, прилипая к влажному стеклу, стали медленно сползать вниз, превращаясь в сгусток причудливого узора.
Задумчиво переведя взгляд на кружившийся за окном снег, мужчина приподнял голову вверх.
Интересно, у нее сейчас такая же зима, как и у него? И думает ли она об этом дне, как о начале зимы?
Интересно, как она там?… Где-то там, где нет его? Где быть его не может?… Вспоминает ли о нем? Или забыла? Нет, нет, забыть не могла! То, что между ними было, забыть невозможно. Наверное, она его клянет последними словами, презирает, винит… ненавидит!? Такое ничтожество, как он, можно лишь ненавидеть.
Сглотнув, мужчина стиснул зубы и нахмурился. Сколько раз он уже обвинил себя в том, что сотворит?! Он сбился со счета, этому не стоило веси подсчет. И это не забывается. Он не забыл. Ни на мгновение.
Увидев в стекле собственное отражение, сейчас, на фоне мрачной вечерней тьмы казавшееся особенно отчетливым и демоническим, Максим поморщился, скривился и стремительно повернулся к стеклу спиной. Тяжело задышал, прикрыв глаза, ощущая, как забилось в груди сердце, ударяясь в виски потоком крови.
Тяжелыми шагами подошел к столу и сел в кресло, повернувшись к окну спиной.
За почти месяц, что прошел с момента ее исчезновения, Максим так и не узнал ничего о том, где Лена могла скрываться. Даже возможного местонахождения он не знал. И сходил с ума от неизвестности.
Воркутов делал свою работу хорошо, он был в этом уверен, вот только результатов он не наблюдал. И это бесило. Как она могла скрыться так быстро? И исчезнуть так неожиданно? Будто в воду канула.
Когда тогда, в октябре, Максим позвонил ему, детектив согласился встретиться без расспросов.
– Кого-то опять нужно проверить? – сухо поинтересовался он, увидев Максима.
Они встретились на том же самом месте, что и прежде, и Максим приподнялся мужчине навстречу.
– Не совсем, – ответил он сдержанно. – Моя жена пропала. Я прошу вас найти ее.
– Вы обращались в милицию?
– Я не думаю, что это стоит выносить в общественность, – откомментировал он. – Я прошу вас найти ее.
Воркутов, отстраненно огляделся по сторонам, а потом, нахмурившись, спросил, не глядя на него:
– Исчезновение вашей жены как-то связано с теми фотографиями, что я вам передал?
Максим с силой втянул в себя воздух.
– Думаю, что самое непосредственное.
– Понятно, – сухо и образно ответил детектив.
Что-то едкое и острое давило на него сверху, будто обвинение. Еще одно, со стороны чужого человека!..
– Так вы возьметесь за это дело? – настойчиво допрашивал его Максим.
– Почему вы выбрали меня? – напрямик спросил тот. – Потому что я хорошо выполнил свою прошлую работу? Так, видно, не очень и хорошо, раз вы теперь ко мне обращаетесь с подобной… просьбой.
– Я прошу вас мне помочь, – твердо сказал Максим, – потому уверен, что вы найдете Лену. Вот и все.
На этом они и сошлись. Воркутов получил всю необходимую себе и известную Максиму информацию и обещал держать того в курсе дела. Но с того момента дело почти не сдвинулось с мертвой точки. Было установлено только, что Лена вызывала такси в день своего исчезновения, но водитель, который должен был везти ее по указанному адресу, заявил, что девушку эту не забирал, что она отменила вызов. И след на этом обрывался. Вот уже почти месяц они узнавали какие-то мелочи, маленькие зацепки, клочки и кусочки информации, склеивая из всего, что обнаружили, общую картину произошедшего. И Воркутов сделал вывод, что Лена, вероятнее всего, уехала из города по железной дороге, или же поймав частника. А это означало лишь то, что теперь искать ее, это словно искать иголку в стоге сена. Не нереально, но сложно.
И неизвестность, окутавшая его с того дня будто саваном, вперемешку с виной, раскаянием и болью, сводили Максима с ума. Окружение не приносило облегчения его измотанным нервам и распятой душе, а, казалось, только сильнее давило на незажившие раны, хватаясь грязными ручонками за больное и рваное.
Родители его тоже винили. Не словом, хотя и для слов в первые дни этого ада хватило и сил, и желания.
Он почти не разговаривал с ними о том, что произошло между ним и Леной, коротко и довольно-таки сухо поведал об ее уходе, не вдаваясь, конечно же, в детали. Упомянув лишь о сильной ссоре между ними.
Он помнил тот первый день, тот ужасный день, когда прочитал обвинение в их глазах, впервые.
Казалось, его сердце разорвется от ненависти к себе, от разочарования, которое испытали отец и мать.
– Максим, – выговорила мама, едва сдерживая слезы, – что между вами произошло? Где теперь Лена?
А он не мог вымолвить ни слова. Застыл ступором напротив матери, на отца боялся даже взглянуть, стоял, будто контуженный, завороженно глядя в пространство. А сердце все стучит, не остановится.
– Мам, она… ушла, – пробормотал он тогда, пряча глаза.
– Куда ушла? – спросила мама.
– К подруге, что ли? – поинтересовался отец.
– Мы так переживали, – тихо проговорила мать, – думали, что-то случилось. Она в порядке?
– Я не знаю, – надрывным шепотом выдавил Максим из себя. – Не знаю, где она, и что с ней…
И в тот момент он понял, что тишина может оглушить. Вот так, просто. Ни звука, – полная тишина.
– Что случилось?! – уже громче, с нотками истерии воскликнула мама, подскочив к нему. – Что ты?…
И он поднял на нее глаза, полные боли, покаяния, потерянности, ненависти к себе и отчаяния, глухого, разъедающего его отчаяния. Этот взгляд и сказал им все, что сам Максим никогда не смог бы произнести.
Лидия Максимовна глухо охнула, прикрыв рот ладошкой, и пораженная, застыла, потрясенно глядя на сына. А потом вдруг резко притянула его к себе, такого большого, высокого, мужественного, и заплакала.
Максим порывисто ее обнял, наклоняясь к ней, вдыхая запах волос, материнского тепла, защищенности, уюта и какой-то детской уверенности в том, что мама не даст в обиду, в ее объятьях все будет хорошо.
Отец в тот день не сказал ему больше ни слова. Он потом не обвинял его, но осуждения взгляда больнее резало Колесникова-младшего, чем вызывающе-откровенные слова обвинения.
В ту ночь он остался ночевать в доме родителей, не спал всю ночь, проснулся засветло и уехал.
Мысли еще более острые и болезненные, чем прежде, давили на него своей свинцовой тяжестью.
Как у таких людей, как его родители, мог вырасти сын такой мерзавец? Такой негодяй, моральный урод, неспособный не просто на то, чтобы признаться в любви любимой женщине, но на то, чтобы любить!? Ведь мама, отец… они так любили друг друга! Они его любили, растили в ласке, нежности, все той же любви, которую переносили на единственного сына, конечно, были запреты, строгости и наказания, но всегда по делу, никогда просто так. Так почему же он вырос таким монстром?! Неужели он не мог научиться любить по тому примеру, который видел перед собой каждый день?! Откуда в нем эта апатия, болезнь, боязнь любить, довериться кому-то? Откуда в нем столько горечи, боли, злобы, словно не выброшенной во вне из глубин души еще с детства?
Он боялся любить, быть любимым, боялся казаться слабым, наверное, вот в чем дело. Он всегда и во всем должен был быть первым, а для этого нужно было быть сильным. А любовь, привязанность к кому-либо, как болезнь, разрушала силу, делала его слабаком, любого победителя превращая в проигравшего.
Он чурался этого чувства, всегда, еще с юности. А потом как-то забылось, отлегло, ушло, забылось. Его стали окружать женщины, недостойные любви, ласки и внимания, фарфоровые куколки, которых можно было заменить одну на другую. Они ничем друг от друга не отличались. И они были недостойны любви.
Но вот появилась она. Лена. И она перевернула весь его устоявшийся мир вверх дном. Перечеркнула все то, что он планировал, о чем мечтал, во что верил. Она просто разрушила его мир своим появлением в его размеренной, устроенной на годы вперед, распланированной жизни. Она внесла в него новые чувства и ощущения, те, которые он осмеливался испытывать только к родителям. Нежность, ласку, преданность, верность, любовь… Он не принимал их раньше, убегал от них, чурался, боялся выуживать из себя то, что считал достоянием слабака.
Этим чувствам не было места в его рациональном, отточенном, омертвленном, бездушном мире пустого существования.
А когда пришла Лена, что-то взорвалось в нем. И он понял – это конец. Конец его силы, его первенства, его лидерства, его бесчувственности, апатии ко всему. Это конец всего, во что он верил и чему поклонялся.
И он убегал. От себя, от нее, от них… От того, что могло бы между ними быть. От чувств убегал, от любви. Но она убила его своим смирением, своей нежностью, своей живостью и энергией.
Она цвела для него, она родилась для него, она предназначалась лишь ему.
И когда он это понял, он решился. Быть с ней, чувствовать с ней, любить ее… Он не умел, почему-то не научился этому у родителей, но готов был научиться, пожертвовать ради нее своим временем, терпением, нервами, потому что знал, что так легко ему с этим не справиться. Но он верил в то, что они справятся.
Но он не успел научиться. Не успел полюбить и прочувствовать всю святость, всю живость и цельность того, что происходило между ними. Не успел научиться любить ее так, как она того заслуживала.
И остались лишь оборванные, надрезанные, поломанные иллюзии и мечты о том, каким бы он мог стать рядом с ней. Но не стал. Из-за того, что произошло. Из-за ее беременности.
Считал ли он ее предательством? Да. Считает ли он ее предательством сейчас?… Наверное, нет.
У него было время на то, чтобы подумать. Чтобы разобраться в том, что произошло. В том, чтобы увериться, каким он был негодяем. Каждый новый день без нее – будто доказательство его вины перед ней. И перед собой тоже. Он себя все эти годы обманывал. Наивный глупец! Повесил на нее ярлык, пытаясь отмазаться, скрыть следы своего преступления, обвиняя во всем лишь ее одну! Негодяй, подонок. Не это ли низость, подлость, трусость, не достойная сильного человека, каковым он себя считал?!
Он был виноват в равной степени, как она. Но тогда он почему-то решил закрыть на это глаза, упиваясь собственными чувствами, ощущениями, болью и отчаянием, которые привнесло в его жизнь ее мнимое предательство. Но виноват он был так же, как она. Как поздно он это осознал! Как же поздно!..
А вокруг с ее исчезновением творилось черте что. Хаос, беспредел, бардак, круговерть событий, чисел и людей, с которыми он не желал иметь ничего общего. И ему казалось, что в каждом взгляде, направленном на него – обвинение, злость, брошенный в него камнем упрек. Неоспоримая истина из ошибок и слез.
Несколько раз он встречался с Порошиным. Первая встреча едва не закончилась не просто дракой, но настоящей бойней. Максим тогда был сильно не в себе, на взводе, легко воспламеняемый от малейшего неправильно и не вовремя сказанного слова, а Порошин, словно видя его состояние, только подливал масла в огонь.
– Колесников, – сухо поздоровался Андрей.
– Порошин, – столь же сухо ответил Максим, не пожимая протянутой ему руки.
Злость клокотала в груди, готовая вот-вот рвануть через край и опалить противника огненной лавой.
– Как Лена? – колко осведомился Андрей. – Нашлась?
– Не твое дело, – сквозь зубы выдавил Максим тогда. Уйти отсюда, уйти от греха подальше. Он и так еле сдерживается оттого, чтобы не накинуться на этого увальня с кулаками и не расквасить ему физиономию.
– Это мое дело, – с акцентом заявил вдруг Порошин, и глаза Максима сузились, превратившись в точки. – Лена ушла от тебя, Колесников, не долог час, скоро на развод подаст, поэтому все, что с ней происходит, касается меня так же, как и тебя, если не больше!
– Ты совсем охренел?! – прошипел Максим, нависая над соперником ледяной скалой. – Она моя жена, ты забыл?!
– Руки убери, – совершенно спокойно выдохнул Андрей, пытаясь отстраниться, но Максим был в ярости и лишь сильнее сжимал его за грудки. – Лена мне дорога, для тебя это не секрет, и если она уйдет от тебя, в чем я сейчас ничуть не сомневаюсь, ибо ты полный псих, – Максим дернулся, хватка усилилась, а Порошин продолжал гнуть свою линию: – То я, если только буду ей нужен, окажусь рядом…
– Не смей приближаться к моей жене, понял?! – взревел Максим так, будто его резанули ножом.
– Твоего разрешения, что ли, нужно спросить? – едко осведомился Андрей. – Сейчас, разбежался! Ты ее не особо спрашивал, когда превращал ее в куклу, которой удобно было управлять…
И тогда он не выдержал. Кулак сам, против его воли взметнулся вверх, смачно опустившись на лицо Андрея. Тот дернулся, ошарашенный, изумленный, не ожидавший подобного, покачнулся, едва устояв на ногах, а потом, отстранившись, посмотрел в лицо нависшего над ним безумца.
– Ты что?… – осипшим вмиг голосом выдавил он, ощущая во рту привкус крови. – С ума сошел?…
– Не смей говорить о моей жене! – процедил Максим сквозь зубы. – Не думать о ней, не подходить к ней!..
– Сначала найди ее! – грубо перебил его Андрей и, ожидая удара со стороны Максима, резко отстранился.
– Я тебя урою, если ты хоть на шаг к ней приблизишься! – угрожал Максим, надвигаясь на Порошина.
– Неудивительно, что она тебя бросила! – говорил тот. – От такого мерзавца нужно бежать со всех ног!
И тогда Максим перестал себя сдерживать. Андрей тоже. Они избивали друг друга так, будто от этого зависела их жизнь. Сколько всего было сказано, сколько выброшено слов, злых, грубых, правдивых.
Их разнял Петя, сначала ошалевший от увиденного, а потом ринувшийся их разнимать.
– Твою ж мать! – матерился он в голос. – Вы что, с ума посходили?! Какого хрена?! А ну, хватит! Брейк! – и с силой стал оттаскивать Максима от Андрея, который уже тоже не стеснялся в выражениях. – Отпусти его, я сказал! Максим!..
– Еще раз я тебя рядом с ней увижу!.. – орал Максим, вырываясь из рук Петра.
– Еще не раз увидишь, будь уверен! – кричал в ответ Андрей, и Максим начинал вновь заводиться.
Они расстались еще более злейшими и лютыми врагами, чем были до этого. Если такое было возможно.
А мир вокруг продолжал вешать на него ярлыки, бирки, кидаться обвинениями в его адрес, забрасывать камнями и правдой, которая не просто колола, но выкалывала ему глаза.
Аня настойчиво звонила первые две недели. Стабильно, каждый день, утром, днем и вечером. Говорила, какой он козел, полное ничтожество и ублюдок. А он устало с ней соглашался, слушал ее не более минуты, а потом молча, не прощаясь, отключался.
Его обвиняли почти все, хотя лишь немногие… да что там, почти никто!.. не был осведомлен о том, что произошло между ним и Леной перед тем, как она исчезла. Казалось, мир сошел с ума, перевернулся, пал, накренившись, и потянул его за собой в темные глубины неизвестности и пустоты. А в глаза смотрит боль, презрение, собственная слабость, бессилие перед неотвратимыми обстоятельствами.
Вина полностью лежала на нем. На сердце, в душе, в каждой клеточке его плоти, впитавшись в кровь.
И ему казалось, что весь мир видел эту вину на его лице, читал в глазах, в позах, в движениях…
– И что, она просто так взяла и ушла? – допытывался у него Петя, недоверчиво качая головой. – И ни записки, ни адреса, вообще ничего? А причины какие? Что, – изумленно говорил он, – просто собрала сумку и поминай, как звали?! Да не может этого быть! – и, подозрительно глядя на Максима, бормотал: – Что-то ты темнишь, друг мой, что-то темнишь.
Максим молчал. Что он мог ответить на такое заявление? Она убежала, потому что он ее изнасиловал?! Да ему тут же психушку вызовут и лечение организуют с личным медицинским персоналом!
