Текст книги "И телом, и душой (СИ)"

Автор книги: Екатерина Владимирова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

А сейчас, когда разгоряченный недавними событиями мозг, стал воспринимать окружающий мир, она задумалась о том, что сделала. Опрометчиво? Глупо? Безрассудно? Но она не могла иначе! Все внутри нее горело от боли и обиды, рвалось наружу, чтобы раствориться в море обид еще одной каплей несбывшихся надежд, поломанных желаний и преданной любви. Любви, которую она так и не смогла спасти.

Она ничуть не сомневалась в правильности своего поступка. Она знала, что, наверное, впервые за эти годы поступила именно так, как должна была поступить.

Пассажиры вагона, несущего ее прочь от прошлой жизни в едком аду, казалось, и не обращали внимания на девушку, свернувшуюся комочком боли у окна и закрывшую глаза. У них было слишком много своих забот и проблем, чтобы быть причастными к чужому горю.

Поэтому, когда Лена услышала звонкий женский голос, обращенный к ней, вздрогнула от неожиданного вторжения в свои мысли и стала озираться по сторонам в поисках говорившего.

– Хотите яблочко?

Лена обернулась на голос, приподнимая брови. На нее взирала невысокая женщина лет шестидесяти на вид, с пучком черных, уже поседевших волос и с улыбкой на пухлых губах.

Она, улыбаясь, протягивала ей красное яблоко, вроде бы обычный жест, ничем не примечательный, но Лена смущенно потупилась и отрицательно покачала головой.

– Держите, – указала женщина на свою ладонь, – угощайтесь. Сладкие, со своего огорода. В этом году уродилась у меня яблонька.

Слабо ей улыбнувшись, Лена робко взяла яблоко в руки.

– Спасибо.

– Да не за что, – отмахнулась та и, откинувшись на спинку сиденья рядом с Леной, посмотрела в окно. – А вы к нам в края какими судьбами, если не секрет? – спросила она вдруг.

Лена испуганно посмотрела на нее, сильнее сжав яблоко в руках, но, не выдержав пытливого, казалось, все замечающего взгляда, опустила глаза.

– А почему вы решили, что я… неместная? – проронила она.

– Так у нас чужаков издалека видно! – воскликнула женщина так, словно это было очевидно. – Да и знаю я всех в нашей деревне. Мы с ними в одном вагоне часто ездим, а вас я здесь впервые вижу, – наклонив голову набок, с любопытством рассматривая Лену с головы до ног, задумчиво проговорила незнакомка.

Лена грустно улыбнулась и, ничего не ответив, посмотрела в окно.

– Что, – подала голос соседка по вагону, – родственники, может, там? Или подруга? – пожала она плечами.

– Нет у меня родственников, – со вздохом сказала Лена, словно признаваясь в чем-то интимном.

Женщина, казалось, смутилась.

– Простите, я не хотела вас задеть. Я не со зла, – начала оправдываться она, подсаживаясь ближе. – А что же вас в наши края-то занесло? Вы девушка, сразу видно, городская, не место вроде бы там…

Лена поджала губы.

– Не место?… – покачала головой она и грустно добавила: – Да и в городе места тоже не нашлось.

Женщина задумчиво замолчала, покачав головой. И этот взгляд, пронизывающий насквозь, знал все.

– Что, убежали, что ли, от кого? – с подозрением в голосе предположила она. – От мужа, небось? – с пониманием качнула она головой. – Бабы у нас все такие, чуть что, так деру дают от мужиков. Хотя не мое это дело, вы уж меня извините, – поспешно выговорила она, отсаживаясь от Лены.

Лена вздрогнула, подивившись правильности этой догадки, напряглась, но промолчала.

Незнакомая женщина. Чужая женщина… Но отчего же Лена чувствует в ней… участие и поддержку?!

– О! – воскликнула та, заметив реакцию Лены на свои слова, наклонилась к ней ниже и зашептала с сочувствием: – Что, бил, вас небось?

Сердце забилось в груди отчаянно, но глухо. Губы стали сухими и словно онемели.

– Я бы… – чувствуя на языке привкус металла, пробормотала Лена, – я бы так не сказала…

– Защищаешь его? – с пониманием закивала соседка, стремительно переходя на «ты». – Понимаю… – и вдруг: – А жить-то тебе там есть где? В деревне?

Лена вздохнула и отчаянно замотала головой. Покрутила яблоко в руках, ощущая, что те дрожат, и слабо улыбнувшись незнакомке, сказала:

– Некуда мне идти.

Та смотрела на нее с пониманием, и во взгляде этих все понимающих глаз не было ни капли осуждения.

– Мда, – протянула женщина, скривившись. – И что же ты делать собираешься?

Лена пожала плечами и отвела взгляд на яблоко, вновь покрутив ее в руках.

– На месте разберусь.

– Эээ, куда тебя понесло! – воскликнула незнакомка. – Не разберешься, – с уверенностью заявила она. – Тебя как звать-то? – и, заметив, как Лена напряглась, добавила: – Да не бойся ты. Все равно скоро все о тебе узнают. У нас секреты долго по деревне не ходят.

Девушка сглотнула, ощущая потребность высказаться. Хоть кому-то!..

– Лена, – пробормотала девушка, не глядя на свою попутчицу.

– А меня Татьяна. Михайловна, – представилась женщина и, задумчиво покачав головой, окинув девушку внимательным взглядом, заявила: – Жалко мне тебя, вот что ты делать будешь, как приедешь?

– Не знаю, – вздохнув, проронила Лена и устремила взгляд в окно. – Может, домик кто сдает? Я спрошу.

– Ну да, ну да, – промычала соседка по вагону, задумчиво глядя в сторону. – Ты там поспрошай, может, что и подыщешь. А вообще у нас редко кто дома сдает, заброшенные если только. Но таких у нас хоть и много, но они для житья не годятся.

Лена вновь вздохнула, но промолчала. Она решила, что все равно не сдастся. И не вернется назад!

– Что же ты не узнала ничего? – укорила ее Татьяна, покачав головой. – Совсем это не разумно. Поехала, не зная куда, зачем, да и родных там нет, говоришь, – она окинула Лену беглым взглядом. – Мда, а что ты делать умеешь? Работаешь кем?

– Я кондитер по образованию, – проговорила девушка, отчего-то смутившись. – И работу мне не найти, получается, – грустно вздохнула она и горько улыбнулась.

– Почему же? При желании все можно найти, – возразила новая Ленина знакомая. – Кондитеров у нас в деревне, конечно, нет. А вот продавец местного продуктового магазина, Нинка Сёмина, недавно в город перебралась, так там теперь эти… как их?… вакансии требуются, – она посмотрела на Лену. – Можешь подойти да и поспрошать, может, Иваныч тебя и возьмет на работу. Если хочешь, конечно, – подозрительно сощурилась она, глядя на девушку из-под сведенных бровей.

– Спасибо, – проговорила Лена завороженно.

– Да не за что, – отмахнулась женщина, скривившись. – Откуда мне знать, может, ты и не подойдешь ему, – а потом вдруг добавила миролюбиво: – Хотя для Иваныча главное, чтобы санитарная книжка была, да чтобы считать умела, так он на работу кого хошь возьмет, – поджала губы. – Меня вон тоже звал, да только я не могу, у меня спина и варикоз, не могу долго стоять. А ты вроде здоровая на вид. Санкнижка есть?

– Да, конечно… – смущенно пробормотала Лена, краснея под ее внимательным, оценивающим взглядом.

– Ну, вот и отлично. Я тебе адрес дам, по нему сходишь, – заявила Татьяна, вскинув подбородок. – А уж жилье сама себе подыскивай, с этим помочь не могу. Как приедешь, поспрошай у кого, может, повезет.

Лена взметнула на нее изумленные глаза, горящие искрами надежды на бледном осунувшемся лице.

Ей так много хотелось сказать этой славной женщине, которая, сама того не ведая, открыла ей дорогу в новый мир, так много благодарностей хотелось выразить, хоть как-то высказать ей признательность. Но, едва лишь открыв рот и посмотрев на нее, Лена поняла, что этого не требуется. Женщина уже отвернулась к окну, глядя на проносившийся за окном осенний пейзаж, и не ждала реакции на свои слова.

Как странно, однако. Какие люди в этой провинции! Ни корысти, ни злобы, ни наглости… Лишь слепое желание помочь человеку, у которого опустились руки.

Лена поняла, что ее сердце начало разгораться вновь.

– Мда, какая осень в этом году, однако, – проговорила Татьяна, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Да, – тихо проронила девушка, грустно улыбнувшись и тоже посмотрев в окно. – Да…

Осень. На улице, в душе, в сердце. В жизни. Вечная осень…

Но отчего-то не было грустно. Не сейчас.

Сердце смеялось, душа пела. Всего мгновение, но она была счастлива.

Сжимая в руках яблоко, Лена повернулась к окну полубоком, только стук колес и внезапно начавшийся октябрьский дождь заглушали дребезжащие мысли в ее голове, успокаивая и словно вселяя надежду на лучшее, светлое будущее. Уже – без Максима.

Он начал беспокоиться в тот миг, когда Лена не подошла к телефону. Не в первый раз, не во второй, не в третий. Когда руки, сжимающий телефон, задрожали, непривычно вспотели ладони, затрепетали кончики пальцев, отдаваясь в каждой клеточке разрядом в сотни вольт. Когда сердце, барабаня в ушных перепонках, застревало в них колокольными ударами, сводя с ума и надавливая на нервные окончания его онемевших от страха частиц души.

Внутри все сжалось, стянулось, скрутилось в жесткий клубок оголенных электрических проводов, обжигающих током, пронизывающим его до основания, до сердцевины существа, до сути его бытия.

Отшвырнув телефон в сторону, позвонил на домашний. Квартира встретила его глухим, равнодушным молчанием, а потом – запоздало взорвавшимся автоответчиком, сообщавшим, что никого дома нет.

Почему она не подходит к телефону? Что-то случилось?…

Сердце учащенно билось в груди, с каждой новой секундой уверяя его в том, что да, произошло. Не могло не произойти после того, что было. После того, что он сотворил. После того, как он все разрушил до основания. Посягнул на то, что было неприкосновенным и чистым. Ему не было прощения. И глупо было надеяться на то, что можно что-то вернуть, исправить, сделать вид, что ничего и не было. Продолжать жить так, словно ничего не случилось, закрыв глаза на ее боль, витавшую в воздухе осадком ядовитых поров, и вдыхать ее, дышать ею и чувствовать разъедающую душу кислоту. Не видеть едкого презрения, которое сквозило в каждом ее движении, в каждом жесте. Все эти четыре дня.

С того дня она ни разу не посмотрела ему в лицо. А он и не требовал от нее этого.

Максим почти сходил с ума. От безысходности, от отчаяния, от ненависти. К самому себе.

Как же он себя ненавидел! Скотина, ублюдок, мразь. Кто угодно, но не нормальный человек. Насильник. Собственной жены. Негодяй, мерзавец!

Как ты мог?! Как осмелился прикоснуться к ней против воли?! Ты имел на это право?!

Да, тебе казалось, что имел. В тот момент, когда она сказала, что уходит от тебя, ты почти свихнулся. Потерял голову, потерял здравый поток мыслей. Да и мыслей как таковых у тебя уже не осталось. Было лишь желание, ослепляющее, ядовитое, пронизывающее насквозь, разрушающее первобытное желание.

Удержать. Остановить. Не отпустить. Заставить. Принудить. Даже против воли.

Он ослеп. Он оглох. Он перестал чувствовать. Он давился от ощущений, он отвергал мысли. Он желал лишь одного – вынудить ее изменить свое решение. Потому что отпустить ее тогда, да и вообще когда-либо не казалось ему возможным. Вообще никогда! В голове бьющейся мыслью кричало: МОЯ! Только моя!

А все остальное померкло, потерялось, забылось, исчезло, словно его и не было. Он превратился в зверя, в хищника, в безумца, который жаждал получения во власть того, что ускользало от него. Против его воли.

И он ломал, он сминал, он подчинял, он сопротивлялся и боролся с ее сопротивлением, не обращая на него внимания, подавляя и порабощая, видя перед собой единственную цель – доказать свою правду, свою истину, вынудить сдаться, пасть, поддаться, уступить. И чем яростнее она боролась, чем отчаяннее сопротивлялась, тем жестче и грубее становился он, вынужденный ломать преграду за преградой. Ломать до основания, давить и не думать о том, что делает. Во власти желания, ярости, злости, ревности, жажды.

Он сходил с ума. Ненавидел ли себя в этот момент? Нет. Не сейчас. Но потом. Ненавидел до безумия, до боли в сердце, до дрожи, до омерзения.

А она… Лена ненавидела его уже в тот самый момент. Она лежала под ним бесчувственной куклой, уставшая бороться, сломленная и раздавленная, она, казалось, ничего не чувствовала.

Она упиралась, противилась, сопротивлялась. Впервые в жизни возражала ему. Рьяно, трезво, твердо и решительно. Но не смогла сломить его сопротивление. Не смогла заставить его образумиться, отпустить ее, не согрешить… И сдалась. Превратилась в ледяную глыбу, зарождая в глубине своей души ненависть.

А он, не осознавая всего, уже ступил за край, шагнув в пропасть, упал. Разбился. И она тоже разбилась. Искалеченная, подавленная, раздавленная морально, но… все еще не сломленная. Сильная. Сильнее него.

Тогда она была сильной. По истине, сильной женщиной. И она настояла на своем. Поставила точку.

Он, словно извиняясь, попытался ее обнять, когда все закончилось. Нежно провел дрожащими пальцами по щеке, от виска вниз, к подбородку. Ощутил непривычную влагу на гладкой коже и содрогнулся.

Из-за него. Она плакала из-за него.

Он не больно, но настойчиво стиснул ее подбородок, поворачивая бледное лицо к себе, чтобы заглянуть в ее глаза, такие родные, любимые глаза цвета шоколада. Чтобы увидеть в них погасшее пламя задушенной любви, презрение, обвинение, ненависть. Непрощение. Он оказался достойным только этого.

Лена решительно противилась смотреть на него. Попыталась отшатнуться, воспротивиться захвату его пальцев. А из глаз стремительно хлынули слезы. Уже не сдерживаясь, текли по ее щекам, оседая на языке, а сквозь стиснутые до боли губы вырывались отчаянные стоны и всхлипывания.

А он чувствовал себя последней мразью.

Девушка вздрогнула в его руках, отшатнулась от его настойчивых рук, все еще сдерживающих ее талию. Увернулась от захвата объятий и, несмотря на то, что он крепко сжимал ее в стальных тисках, попыталась встать. Он не поддался. Не разрешил. Не хотел ее отпускать. Боялся. Что она уйдет, как и грозилась.

Но понимал, что сейчас у нее на это есть гораздо больше причин, чем было до того.

– Куда ты?… – сипло проговорил он, касаясь сухими губами изгиба ее шеи.

– Отпусти меня.

Холодный, пустой, равнодушный, чужой голос. Не ее.

Он вздрогнул, лишь сильнее сжимая ее горячими руками.

– Нет, – бессильно выдохнул он, уткнувшись носом в область шеи, вдыхая аромат ее волос. Словно в последний раз, не в силах им надышаться, запомнить, ощутить каждой клеткой презренной души.

– Отпусти! – громче, яростнее, жестче повторила она. – Отпусти! – уже кричит, почти не сдерживается, вырывается, бьется в его руках. – Отпусти меня!

И он не выдерживает напора. Отпускает. Разжимает объятья, невидящим взглядом следя за тем, как она вскакивает с кровати, беспорядочно поправляя на себе разобранную, сбившуюся в клочья одежду. Порванные чулки, мятую юбку, разорванную блузку. Прикрывая грудь и оголенные ноги.

Руки ее дрожат, сильно, она едва справляется с одеждой. На него не смотрит вообще.

Максим, чертыхаясь в голос, поднимается с кровати следом за ней. Хочет протянуть к ней руку, чтобы вновь прижать Лену к себе, к груди, туда, где взволнованно, отчаянно и громко стучало сердце. Успокоить ее, утешить. Чтобы не видеть ее слез, не чувствовать кожей ее дрожи, не слышать глухого биения сердца, не ощущать этой кричащей, режущей боли в груди.

– Лена…

– Не подходи ко мне! – истерично закричала она, отскочив от него. – Не подходи!

И его рука безвольно повисла вдоль тела.

– Бл**!!! – не стесняясь, выругался он и опустил взгляд.

Виски сдавливает болью, он почти не может ее выносить, разрывает, бьет, колотит. Вворачивает.

– Не подходи… – шепотом говорит Лена, продвигаясь вдоль стены, глядя сквозь него.

Еще мгновение, и он видит, как она трясущимися руками дергает ручку двери, находясь к ней спиной, и выскакивает из комнаты. А еще через мгновение он слышит, как щелкнула задвижка в ванной.

А он, грубо ругаясь в голос, матерясь последними словами, клянет себя на чем свет стоит и не находит себе места до тех пор, пока не слышит ее голос. А не слышит он его долго. Она не отвечает ему.

– Лена? – стучит он в дверь костяшками пальцами. Она не отвечает. – Лена, с тобой все в порядке?…

А ты как думаешь, мерзавец!? Как – она?!

И ненависть к себе вновь пронзает его до основания. Руки сжимаются в кулаки, он налегает на дверь.

– Лена, ответь мне… – шепчет он неустанно. – Ответь. Пожалуйста. Лена!.. – но она по-прежнему молчит.

А он начинает барабанить по двери кулаками, желая достучаться до нее, воззвать к ней, дождаться ответа. Он себя почти не контролирует, не понимает, что делает даже тогда, как слышит треск деревянной панели и щелчок ломающейся задвижки.

Он сходит с ума от единственной потребности – услышать ее голос. А она молчит.

– Лена!.. – кричит он, лбом касаясь двери, слушая разрывающие виски удары сердца. – Ответь мне…

И она, наконец, отвечает. Всего четыре слова. И они душат его, убивают.

– Оставь меня в покое.

Острый комок в горле мешает ему говорить. Он почти не дышит, пульс бьется в венах. Виски рвутся от гноящейся боли. А в груди зияющая пустотой дыра.

– Давай поговорим?… – гортанно предлагает он, стискивая зубы.

Знает, что она ему ответит, но ждет, прислоняясь горячим лбом к двери.

– Оставь меня в покое! – громче, жестче, отчаяннее повторяет она. – Уйди!

И он уходит. Круша все на своем пути. Ненавидя себя, презирая.

Она так и не посмотрела на него больше.

И он с этого дня больше не смотрится в зеркало.

А сейчас, беспокойно меряя быстрыми резкими шагами кабинет, теперь казавшийся тюремной камерой, сузившейся до размеров игольного ушка, Максим понимает, что сердце так сильно стучит в груди, что вот-вот, кажется, вырвется из горла окровавленным клочком разодранной души, разбившись около его ног.

Все сливается в одно большое серое пятно, заполняет собой все пространство кабинета, маленького, узкого, наполненного звучной тишиной и бешеными ударами его сердца, готового разорваться на части. Кажется, эта серость заползает вместе с воздухом в легкие, мешая сделать полноценный вдох, и Максим начинает задыхаться, жадно, с силой втягивая в себя кислород. А перед ним ее бездонные холодные глаза, бледное осунувшееся лицо с дрожащими губами и раздирающий душу крик.

И он с новой силой начинает себя ненавидеть. Снова.

Он предал ее. Он ее обманул. Не один раз, и не два. Он делал это всю жизнь. Все девять проклятых лет, когда считал себя, во всей видимости, богом. Когда унижал своими изменами, когда убивал обвинениями, когда, уверенный в своей правоте и безнаказанности, постоянно безвинно наказывал лишь ее.

Она позволяла ему считать себя правым, и он слепо верил в эту истину!

Но это его оправдывает! Ничуть не умаляет его вины, его предательства. Это лишь усугубляет вину.

Боже, как же он виноват перед ней!

Казалось, он задохнется, если сейчас, в эту самую минуту не вдохнет. Галстук и воротник рубашки стал давить, сжимая горло, будто тисками, и Максим дрожащими пальцами, матерясь вслух, стал освобождать путь кислороду, отчаянно дыша и прислонившись напряженной, как тетива, спиной к стене.

Грудь разрывало от огненной боли, взметнувшейся из самой сердцевины его души к кончикам пальцев. Больно. Как же больно!.. Отчаянно и в голос застонав, мужчина отшвырнул галстук в сторону, сначала прислонившись к стене, чтобы не упасть, а затем медленно сползая по ней вниз и опускаясь на корточки.

Что же он наделал… Что же он натворил…

Почему, почему все эти годы, словно слепой котенок натыкался носом в правду, настойчиво и упрямо не желая ее признавать, слышать, видеть перед собой?! Почему уверенно и целенаправленно уничтожая Лену все эти девять лет, он молниеносно и собственноручно завершил это уничтожение?! Убил в ней то светлое, доброе, любящее, что еще блестело, искрилось в ее потухших глазах, когда она смотрела на него.

Она любила его. А он… он… Отчаянно застонав в голос и выругавшись, Максим скорчился у стены, как от боли, обезумевшими глазами глядя в потолок. Он убил ее любовь.

Разве можно после этого назвать себя разумным человеком, оправдать за совершаемую все девять лет ошибку и заблуждение после того, как он совершил преступление? Разве можно простить его?

За то, что он сделал четыре дня назад, – нет, нельзя.

Он себя тоже не простил. И не простит.

Он навсегда запомнил выражение ее лица. Потому и не простит.

Врываясь в его сознание острой звенящей болью, начинает трещать телефон, настойчиво и громко, а он продолжает сидеть у стены, не в силах приподняться, не в силах понять, что происходит, не в силах даже рукой пошевелить, поглощенный виной, ненавистью и презрением к человеку, которого видел в зеркале. И которого перестал считать человеком четыре дня назад.

Он так и сидит, недвижимый, обескураженный, сломленный, разбитый, пока в мозг не вонзается стрелой острая мысль. Лена. Это Лена! Это она звонит ему. Она. Родная, дорогая, любимая! Леночка… Его Лена!..

Стремительно подскочив и на шатающихся ногах продвинувшись вперед, Максим, облокотившись на стол локтями, хватает в трясущиеся крупной дрожью телефон и, не глядя на дисплей, кричит:

– Да!? Лена!? Это ты?…

В груди все замирает, он, кажется, даже слышит, что сердце больше не бьется. Остановилось. На миг.

– Максим!? – орет в трубку мужской голос. – Ты что, охренел совсем?! Тебя где носит? Почему мне звонят и говорят, что тебя нет на объекте!?

– Петя… – сухими губами выдыхает Максим, бессильно выдыхая боль из груди, и заглатывая новую.

– Да, Петя! – грубо рыкает в трубку Петр. – И я, к твоему сведению, уже давно здесь, там, где и ты, должен быть, черт тебя дери! Но тебя тут нет! – зло рычит, а Максим молча и безэмоционально слушает, пытаясь справиться с усилившимся сердцебиением и участившимся пульсом. – Где тебя носит? Ты хоть понимаешь, что я без тебя тут не могу! Даю тебе пятнадцать минут, чтобы через…

– Петя, – сухо, но резко перебивает его Макс. В какой-то момент надоедает его слушать. – Пошел нахрен!

И отключается. А потом, низко наклонившись, тяжело вдохнул, стискивая зубы, и резко выпрямившись, стремительными шагами выходит из кабинета.

– Меня нет и не будет сегодня, – грубо бросает он застывшей в недоумении секретарше. – Отмени все.

И решительно спускается к машине. Вжимает педаль газа в пол почти до упора. Сердце колотится, как сумасшедшее, а он не знает, что сделать для того, чтобы оно перестало биться так сильно. Ему хочется в один момент, чтобы оно перестало биться вообще. Тогда он не чувствовал бы этой разъедающей, ядовитой боли, что пронзала грудь каждый раз, как только он, набирая ее номер, вновь и вновь слышал чужой голос автоответчика.

Не доступна. Не отвечает. Не хочет отвечать!

Он, начиная плеваться, озлобленно, но настойчиво продолжает звонить. Он не может поверить. Все еще не может поверить. И звонит, и слышит надоедливый холодный голос, и звонит, и слышит этот голос…

Он знает, что произошло. Чувствует, ощущает. Боится. Потому и не верит, не хочет верить. Все еще на что-то надеется, хотя сердцем, болезненно сжавшимся, уже давно знает ответы на свои вопросы.

А потом, стремительно поднявшись на свой этаж, пешком, по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, срывая дыхание, сглатывая острый комок, настойчиво трезвонит в дверь. Один раз, второй, третий. Прислонившись к холодному металлу входной двери, тяжело дышит, пытаясь справиться с дыханием и вынудить сердце хоть на миг перестать биться так сильно, вырывая душу из его груди.

Дрожащими руками ищет ключи. Находит не сразу, матерится и ругается вслух. Плевать на все.

Врывается в квартиру стремительно и резко, как зверь, как хищник… и чувствует это. Пустоту.

Ноги почти не держат его, когда он, резкими шагами меряет расстояние от одной комнаты до другой, добирается до спальни. Телефон по-прежнему зажат в его руках, по-прежнему его пальцы набирают ее номер. Но теперь он слышит… музыку, бьющую в мозг вынашивающими клочками остроты.

Замирает в дверях спальни.

Где на кровати… ее телефон, отчаянно вибрирует и заливается мелодией настойчивой трели его звонка.

Он медленно прислоняется к стене, не веря тому, что видит. А пустота сжимается вокруг него кольцом, плотным, горячим, огненным кольцом бездушья и безысходности.

Не верит. Нет, не верит. Но чувствует.

Пустая квартира. Пустая теперь его жизнь.

И, казалось бы, все так же, как и прежде… Только ее уже не было.

Где?… Где? Где теперь ее искать? Как вернуть?!

Я ухожу… Поживу у твоих родителей…

– Мам!? Привет… – голос резкий, опустошенный. – Все со мной хорошо. С Леной?… – ошарашен. – А она… она не у вас?… Я не знаю… Ее нет дома!.. Не знаешь, где она может быть? Она тебе не звонила? Нет?…

И мир начинает рушиться. Снова. Только теперь – окончательно. Погребая его под своими руинами.

– Что?… У Ани? Ах, да… я не подумал об этом… Да. Конечно, позвоню. Не волнуйся, все будет хорошо!..

Нет, не будет. И он это точно знает. Не после того, что было. Не простит. Не примет… Не вернется!..

– Аня?… это Максим. Я рада, что узнала, – сухо, вяло, почти грубо. – Где Лена? У тебя?… То есть как, какое мне дело?! Я ее муж! Что значит, решил вспомнить?! – возмущенно и гневно. – Я всегда об этом помнил! Да иди ты!.. – не сдерживается, она выносит ему мозг, а он и так знает о том, какой он мерзавец. – Ты знаешь, где Лена или нет?! Она. Меня. Не бросала! Слушай ты?… – и замирает. – Что?… Порошин?!

И глаза его наливаются кровью. Это он. Это из-за него.

Решительно покидает квартиру, мчится вниз и садится в машину. Сердце бьется в виски, разрывая их на части, а руки так дрожат, что ему приходится сильнее сжать руль.

Он найдет этого гада и убьет его! Убьет, Богом клянется. Плевать на все, плевать… Но, как только он доберется до него, как только найдет Лену!..

Ярость застилает Максиму глаза, лицо его с сощуренными злыми глазами бледное, мрачное.

Он почти выскакивает из машины, забывая поставить ту на сигнализацию. Взбирается по лестнице на нужный этаж. А в груди так стучит, бьется, режет и колотит, что он не может выносить этой колющей боли и рези, от которой наружу рвется душа. Дыхание сбивается, рычит, шипит, глотает собственную боль губами, но, лишь забарабанив в дверь кулаками, разрешает себе вдохнуть полной грудью. Чтобы вновь задохнуться от отчаянья.

Едва в дверном проеме возникает ненавистная мужская фигура, облаченная в синие джинсы и рубашку с закатанными рукавами, он прорывается вперед, отталкивая мужчину в сторону.

– Где она?! – рычит Максим грубо, не глядя на Андрея.

Тот в недоумении отстраняется и ошеломленно выдыхает ему в спину:

– Кто?… Я тебя не понимаю…

– Где Лена, твою мать!? – заорал Максим, сверкая глазами и оборачиваясь к нему. – Где она?! – рычит он и продолжает стремительно прорываться внутрь, как безумный, шаря глазами по всей квартире.

– Колесников, ты с ума сошел?… – завопил Андрей, следуя за ним и стараясь остановить нежданного гостя. А затем, опешив, застыл на месте. – То есть… Как где?… Не понял… Она не дома?…

– Нет, не дома! – сквозь зубы выдавил Максим, сжимая кулаки. – Я у тебя спрашиваю, Порошин, где моя жена?! Отвечай! – остановившись, начинает двигаться на него, угрожающе угнетающе.

– А мне откуда знать?! – изумленно воскликнул Андрей, нахмурившись, а потом добавил: – Она что, тебя бросила? Наконец, решилась?…

– Заткнись! – сорвавшись, орет Максим, осознавая, что сейчас сорвется. – Заткнись по-хорошему!

– А то что?! Расквасишь мне физиономию? – с вызовом выступил Андрей.

Максим стиснул зубы, кулаки так и чесались, чтобы вмазать по этому смазливому лицу.

– Так, мне надоел этот цирк! – прошипел он и, решительно повернувшись, стремительно двинулся вперед.

– Эй! Колесников! – заорал ему в спину Андрей. – Ты что, охренел совсем?!

Но Максим, не слушая его, осматривал одну комнату за другой, уверенно передвигаясь по квартире.

– Колесников! Ты что, хочешь, чтобы я милицию вызвал?! – орал ему в спину Андрей.

– Валяй, – грубо бросил он, обходя Порошина стороной и направляясь в сторону кухни. – Телефон дать?

Андрей замер, опешивший и ошарашенный.

– Ты с ума сошел?! Ты хоть понимаешь, что творишь!?

– Где Лена? – будто не слыша его, выкрикнул Максим. – Где она?! Я хочу ее видеть! Поговорить!..

– Она ушла от тебя! – это не звучало вопросом. Это было утверждение.

Максима передернуло от этой душераздирающей истины, и он, резко повернувшись, накинулся на врага.

– Не смей так говорить! – прижал Андрея к стене, схватив за грудки. – Понял?! Она не ушла от меня! – говорил и не верил. Самому себе не верил. – Она не могла, – рычит в лицо Андрею, шепотом. – Не могла!..

Андрей, решительно высвобождается из его захвата и отталкивает от себя нависшего над ним Максима.

– Могла, – твердо заявляет он, глядя в синие обезумевшие от отчаянья, негодования и неверия глаза.

– Нет! – взрывается Максим, яростно заорав. – Нет!..

Но Андрей надвигается на него несокрушимо и резко.

– У нее было с десяток причин сделать это! – убивает этими словами. – И она, наконец, сделала.

И Максиму нечего ему возразить. Он молчит. Смотрит сквозь него, не видит ничего, кроме зияющей пустоты, что поглощала его все сильнее с каждым мгновением.

Пустота, которая теперь стала его вечной спутницей теперь.

9 лет назад

Было больно. Сильно. Неистово. Он не знал, он никогда и подумать не мог, что может быть так больно! Так, что от этой ноюще-режущей боли выворачивает наизнанку, крошит, ломает, рвет на части сердце и бросает к ногам растерзанным клочком никому не нужной плоти. Разве такое было возможно? С ним!?

Он никогда не хотел ребенка. И тот факт, что он у него появится, в самом скором времени, очень скоро… бесил, выводил из себя, вынуждая вновь и вновь вспоминать то, что он хотел бы забыть.

Ее ложь. Ее предательство. Корыстный расчет и подлый обман. Разве достойна она была того, чтобы он простил их ей?! Перешагнуть через себя и сделать вид, что ничего не было, просто закрыть на все глаза?

Разве имела она право решать за него?! Когда планировала все это, когда обманывала, когда, уверяя в своей любви и преданности, слепо действовала, нарушая все запреты и стирая грани допустимого?

Разве имела она право от него чего-то требовать?! Сейчас, когда он смирился, сделал так, как она и хотела, – женился на ней, признал факт отцовства, остался с ней. Разве имела она право требовать от него что-то еще, кроме того, на что он сам готов был подписаться?!

Но она и не требовала. Это он, сам, посмотрел на нее иными глазами.

В ней зрел его ребенок. Рос, развивался, креп, с каждым днем осознание того факта, что вскоре на свет появится его плоть и кровь, терзало мозг, нажимая на какие-то неизвестные ему нервные окончания. Его ребенок. Не чужой малыш, которого он мог увидеть на детской площадке, когда ехал домой. И не мальчик из соседнего подъезда, который, упав и испачкавшись, плакал, боясь быть за это наказанным. Его малыш.

И это все меняло. Для него это все рушило. Весь прежний уклад, всю прежнюю жизнь. Это рушило все.