Текст книги "Три седьмицы до костра (СИ)"
Автор книги: Ефимия Летова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Глава 19.
Я сижу в служительском домике за столом и комкаю в руках кусок упругой тёплой глины, как показывал мне Вилор. С сомнением поглядев на мои руки, он длинной суровой нитью отрезал от большого серого куска податливой тяжёлой массы кусочек поменьше. Его-то я сейчас и терзаю, отбиваю ладонями, чтобы прогнать лишние пузырьки воздуха, снова и снова.
В городе у Вилора был большой гончарный круг, с ножной педалью, настоящий, профессиональный, но сюда он его еще не перенёс. Здесь у него маленький, ручной – по сути, просто вращающийся диск. Для меня это не имеет значения. Мне нравится возиться с густым плотным материалом. Успокаивает.
И присутствие Вилора успокаивает тоже.
Он сидит на соседней скамье, пишет краткие положения грядущей через седьмицы служительской речи. Прошлый служитель, Томас всегда говорил, что на душу ляжет, иногда сбиваясь, иногда замолкая и перескакивая с одного на другое. Вилор не такой. Обдумывает, готовится, прикусывает кончик пера. Украдкой смотрю на него, на морщинку между бровей, на то, как он запускает пальцы в золотистые волосы. Но и Вилор на меня смотрит, бросает редкие острые взгляды, от которых мурашки бегут по коже.
Лепка с гончарным кругом мне не даётся. Одной рукой раскрутить, а другой придерживать, направляя глину, поднимающуюся, как маленький извивающийся смерч – на словах просто, а вот на деле... Все знаю, но не выходит никак.
В какой-то момент он незаметно подходит ко мне со спины, обхватывает ладони своими. Так гораздо лучше, только про лепку я сразу забываю. Пальцы Вилора, размягчившаяся влажная глина, мои пальцы – все смешивается, перемешивается, стираются границы. Я чувствую на щеке его тёплое дыхание.
– Кто научил тебя лепить? – спрашиваю я и мигом ощущаю, как напрягается, отстраняется мой напарник. Что я сказала не так..?
– Мама. Она редко выходила из дома, только послушать речи местного служителя. Часто лепила мне разные сказки, когда я был маленьким и показывала прямо у меня в комнате, перед сном. Лепила и сама разукрашивала.
– Твоя мама – родная сестра ласа Иститора?
– Да.
Странное ощущение, о матери Вилор говорит с нескрываемой нежностью, но этот разговор ему неприятен. Тьма делает меня чувствительнее, чем раньше – к интонациям, оттенкам эмоций, жестам.
– А где она сейчас? – я думаю о том, что мать Вилора должна быть еще не такой уж и старой женщиной. Но судя по той печали, что звучит в глубине его голосе, она вовсе не выращивает цветы в какой-нибудь деревеньке.
– Мама пропала много лет назад. Ушла на службу и не вернулась.
– Но...
– Тогда мне было лет семь. Я ничего не знаю. Герих уже в те времена имел немалые связи в городе, ее искали очень долго, но не нашли никаких следов.
Такое мне и в голову не могло прийти.
– Двадцать лет прошло, Тая. Что бы тогда не случилось, все это в прошлом.
Я молчу. Сочувствие очень плохо выражается словами. Но тьма внутри меня откликается на непроговоренный порыв.
– Отвернись на пару мгновений, – говорю я, сама не зная, зачем рискую. Вилор смотрит удивлённо – игривость и кокетство мне не свойственны, но повинуется и даже закрывает глаза, а я позволяю демонической силе тени вести свои пальцы. Только в конце чуть сминаю идеально ровный, гладкий кувшин с узким горлышком – ложь всегда выдают детали.
– Тася! Вот это да! Зачем тогда ты меня дурила?!
– Это случайность, – сейчас я говорю чистую правду. Вся наша жизнь – череда случайностей. И не больше.
Как-то незаметно я стала обращаться к тьме все чаще. Вот как сейчас – чтобы порадовать Вилора (я настояла на том, чтобы оставить кувшин у него) или чтобы выиграть несколько горстей для того, чтобы с ним побыть: тьма может быть отличным помощником в домашних хлопотах. Дело не в том, что я облегчаю себе жизнь – просто беру время взаймы у вечности.
Но сейчас в любом случае пора идти. Уже поздно, отведённое время давно вышло. Вилор льёт воду из ковша мне на руки, почти так же, как это делала перед осмотром Ниты знахарка Тама почти две седьмицы назад. И это снова возвращает меня к сказанным ею словам. Оказывается, есть человек, знающий обо мне правду. Почти посторонний, чужой человек – но принимающий меня, мою особенность, не осуждающий, не хулящий. Это возможно. Может быть, когда-нибудь и Вилор...
Стук в дверь заставляет нас замереть на месте. Обычно посетители служителя звонят в придверный колокол – и Вилор беседует с ними во дворе, у ворот. Могли ли мы не услышать глубокий, утробный колокольный звон?.. Да у нас и не принято беспокоить кого бы то ни было после заката без крайней необходимости.
В самом моем присутствии здесь нет чего-то преступного или крамольного. Но слухи появляются и по менее значительным поводам. Вилору слухи совершенно точно не нужны. Не успев ничего обдумать, я ныряю под стоящий у стены внушительный деревянный стол, накрытый чистой льняной скатертью, спускающейся до пола.
– Тая, чего удумала?! Тая?
Стук в дверь повторяется, и Вилор со вздохом идет отпирать дверь.
***
Еще до того, как я слышу легкие и звонкие шаги, шелест подола о порог, высокий и слегка томный голос, я понимаю – к Вилору пришла женщина. Скорее всего, молодая. Возможно, красивая... И так поздно. Зачем?
С каким-то опозданием осознаю, что я – далеко не единственное существо женского пола, имеющее возможность постоянно придумывать более или менее удачные предлоги, чтобы у него побывать. Некстати вспоминаются мои куда более разбитные и веселые ровесницы у колодца, их мечтания и вздохи, направленные в адрес молодого смазливого служителя. Эти мысли вызывают внутри какое-то новое, незнакомое, щемящее чувство. Тревогу. Вожделеющую тоску. Жадность. Злость.
Тьма внутри меня поднимает голову, как проснувшаяся змея: чужеродная, холодная сила.
"Не переживай, – внутри словно шепчет убаюкивающий мягкий голос. – Ты же знаешь, кто бы на него не покусился, мы сможем избавиться от любой, только пожелай. Он наш, никому не отдадим. Мы все можем..."
Не можем. Я не могу. Надо гнать прочь эти страшные искушающие мысли.
"Так и повода пока нет"
Между тем, голос женщины звучит обеспокоенно и ничуть не игриво. Впрочем, есть в ее голосе какая-то наигранность, чрезмерная, немного раздражающая пафосность. Кто же она такая..? Из нашей деревни, совершенно точно, но вряд ли живет поблизости, знакомые интонации, но часто мы не встречались.
– Лас Виталит, прошу прощения за поздний визит... Мужу стало совсем плохо... Да, он болеет уже давно, возраст, да и хворей множество...он чувствует, что скоро путь на небо откроется ему, и хотел бы поговорить с вами, пока находится в сознании. Я, конечно, не буду мешать вашей беседе, все же это очень важно, поговорить со служителем в такое мгновение, нам так повезло, что вы у нас есть... Да, лас Гренор к нам заходил, но.. да вы же знаете, лас Виталит! К тому же зна... знающие люди сказали, уже ничего нельзя сделать.
Теперь я понимаю, кто эта поздняя посетительница. Нилса, в девичестве Лиата, сестра нашей учительницы Слова, лассы Лии, действительно молодая и привлекательная. Как и сестра, округлая и пышная, но еще не такая полная, кокетливая девица, примерно ровесница Вилора. Она была замужем за дальним родственником Вада, мужа Асании – странный, неравный брак. Супруг Нелсы был старше ее седьмиц на шесть лет или чуть меньше, ситуация для нашей деревни из ряда вон выходящая. Нет, если, конечно, никто не против, препятствий такому союзу чинить не станут, но все равно – странно это. Брак, как говорили мне с детства, равноправный союз, а какое может быть равноправие, если жених невесте в дедушки годится?
Впрочем, не мое это дело.
– Конечно, я подойду, прямо сейчас, – говорит Вилор. – Прошу Вас, подождите меня у ворот, ласса. Мне нужно треть горсти, чтобы собраться.
Через пару-тройку мгновений ощущение от постороннего присутствия исчезает, скатерть задирается, а лицо Вилора оказывается прямо напротив моего.
– Мне надо идти... да ты и сама все слышала. Подожди с полгорсти и выходи, дверь захлопни.
Его губы так близко, и мне хочется поцеловать его, глубоко, так, чтобы он тоже знал – только мой, ничей больше. Тьма моментально щерится радостным предвкушением, и это заставляет меня сделать глубокий вдох: не хочу этих посторонних чувств, недобрых диалогов в своей голове, этой мучительной двойственности. Момент упущен – Вилор легонько щелкает меня по носу и выходит, быстро и без колебаний.
А я сижу под столом, как нашкодившее дитя. Опять ничего не узнав, ни на что не решившись.
***
В полумраке я подхватываю увесистый плетеный короб с чистым мокрым бельем – чистым благодаря тьме, разумеется. Как хорошо, что луна почти близка к нулю, и ее раздражающе-давящий серебряный диск не портит чистоту небосвода. Одна из кожаных лямок с легким щелчком лопается, и я еле успеваю ухватитить короб до того, как выстиранная одежда шлепнется на землю. Нести его на руках тяжело и неудобно. Тут тьма мне не помощник – в отличие от Шея, возможности моей собственной силы явно ограничены. Может ли она починить кожаный ремень?
К своему изумлению я вижу на тропинке знакомый женский силуэт – Саня? С ребенком? В такое время? Становилось прохладно. Морозь был на исходе, светень вот-вот наступит, да морозь сильными морозами нас не баловал, и все же...
– Темного неба, – я поздоровалась, от удивления, официально. – Куда это ты идешь? Куда это – вы идете?
Маленькая Танита воодушевленно размахивает руками в уморительных крошечных руковичках.
– Уснула не в то время, порядок дня сбился, вот и расшумелась под вечер... – Саня выглядит непривычно смущенной. – А Ваду опять нездоровится, вот я вышла горсти на четыре пройтись...
– Что-то слишком часто ему нездоровится, – бросаю я и вдруг понимаю, что попала в цель: что-то в Сане отзывается на мои слова, какая-то внутренняя тревога. Может быть, заклятие Шея дало сбой, и Вад опять обратился к бутылке..? Что ж, завтра новолуние, это можно будет исправить. Сама не зная, почему, я говорю Сане:
– Возможно, у Вада найдутся силы мне немного помочь? Ремень на коробе лопнул, сама починить не смогу.
– А отец не сможет?
– Да что случилось? – не выдерживаю я.
– Не знаю, – Саня вздыхает. – Вад какой-то...сам не свой последнее время. Раздражительный, беспокойный. Даже агрессивный немного... Раньше Ниту с рук не спускал, а теперь и не заставишь... И по дому все всегда делал, а нынче – в подполе бы дыры заткнуть, крыс развелось – тьма, а он ничего. Что ни попросишь – нездоровится ему. Не знаю, Таська. Может, я сама себе надумываю...
– Может, – говорю я. – Ну, я загляну на четверть горсти, если Вад и правда нездоров, настаивать не буду.
Саня провожает меня каким-то собачьим взглядом. Так смотрит сидящий на цепи пес, глядя вслед идущему с ружьем наперевес в лес хозяину – вспоминая молодость, свободу, простор и раж погони, понимая, что это больше уже никогда не повторится.
***
"Совсем от рук отбилась" – полушутя, полусерьезно скажет мать про мои частые и поздние отлучки. Впрочем, пока она – и все остальные – не связывает их с Вилором, пусть говорит, что хочет. Какая же бредовая глупость все эти запреты на заключение брака у служителей неба..! Как будто можно отдаваться служению целиком, не имея семьи, не имея тыла, который страшно потерять, тех, за кого ежедневно возносишь молитву. Благословлять небо, отраженное в любимых глазах – это я могу понять. Но превозносить небесную гладь ради нее самой..? Что-то в этом есть неправильное. Или это мой женский взгляд? Ведь служителями неба становятся только мужчины...
Жаль, что лас Герих – явно не тот человек, с кем возможны дискуссии по внутренним правилам и устоям культа.
Я шла, прижимая к груди короб с бельем, как Саня прижимала к себе дочку. Каждому свое... Вад, очевидно, врет, притворяется, изображает болезнь, просто эта бессовестная ленивая образина свалила все дела и хлопоты на сестру под благовидным предлогом.
Свет в доме Асании не горел. Неужели и правда заболел и спит? Я поставила у дверей короб, который, кажется, стал тяжелее раза в три, и осторожно постучала в дверь. Тишина. Приоткрыла дверь и позвала нерешительно:
– Вад?
Тишина.
Куда он мог деться? Так глубоко спит и ничего не слышит? Вышел куда-то? Пошел за Саней и каким-то чудом не столкнулся со мной?
А самый главный вопрос – что я тут делаю? Лезу в дела чужой семьи, раз свою завести не удалось? Нарываюсь на ссору с матерью и ее вопросы о том, где и с кем я брожу?
Стоя на пороге, я огляделась. Птичник, где даже сейчас кто-то покряхтывал и подкудахтывал, амбар, используемые преимущественно как сушило для сена. Можно зайти туда и, пока никто не видит, призвать силу и починить-таки треклятый ремень. Я не выдержу снова тащить на руках эту тяжесть до дома.
Я подхватила свою ношу и подошла к амбару – небольшому сарайчику, забитому мягким сеном. У нас дома тоже такой есть, и мы с Саней, еще до ее замужества, иногда там ночевали, подстелив одно одеяло под себя, а другим укрываясь сверху, вдыхая дурманящий, ни с чем не сравнимый запах сена... Я ухватилась за кособокую дверь, еще вся в мыслях о прошлом, и только тогда пришло понимание какой-то неправильности происходящего. В сарае кто-то был. Не один человек. Как минимум двое.
Как во сне я снова опускаю многострадальный короб, слегка приподнимаю длинную юбку, чтобы создавать меньше шума. Тьма услужливо позволяет мне видеть в темноте отчетливее, даже не дожидаясь просьбы. Сейчас для меня это такая мелочь. Делаю пару бесшумных шагов вперед, сено шуршит под ногами, но этот звук теряется в других – целый ворох шуршащих, скрипящих, хрустящих звуков. Посреди раскиданного сена я вижу двоих лежащих обнаженных людей. И, к превеликому сожалению, знаю их обоих.
***
Кажется, в какой-то уже не детской книжке, одной из многих, которые когда-то ворохом привез из города отец – надо полагать, эта книжка попала к прочим по чистой случайности – подобная сцена была описано как "два обнаженных тела, придающихся порочной страсти". Раньше эта формулировка заставляла меня только досадливо поморщиться, но к настоящей ситуации она подходила как нельзя более кстати. Два обнаженных тела? Два. Одежда была свалена неаккуратной горкой прямо у входа, вероятно, впохыхах. Предающихся страсти? Что ж, наверное, это и есть страсть – все эти вздохи и выдохи, тяжелое, с присвистом, дыхание, резкие, торопливые движения. Откуда берутся дети, я в свои восемнадцать лет, имея двух младших братьев, безусловно, знала, как и то, что не только ради детей это все происходит. Но вот так видеть сам процесс доводилось впервые. И не то что бы я собиралась наблюдать...
И, кроме того, страсть действительно оказалась "порочной". Одним из участников действа был муж сестры, Вад собственной персоной. Женщина, разумеется, моей сестрой не была. Я узнала ее по длинным светлым волосам – ласса Нилса Джаммерс, чей пожилой муж сейчас на пороге смерти должен был отчитываться Вилору о совершенных в жизни грехах.
Могло бы быть даже смешным то, что она сейчас носила фамилию Вада.
Тьма внутри поднялась, откуда-то из желудка к горлу, и я беззвучно отступила назад, закрывая дверь плотно и медленно, в глубине души мечтая хлопнуть ею так, чтобы разлетелись в труху старые сухие доски.
Тьма требовала убить. Сейчас же, тут же. Обоих.
"Сарай загорится, – шептала она. – Сухое дерево, сухая трава – хорошо загорятся. Внутри есть щеколда, она будет заперта, но об этом никто не узнает. О тебе никто не узнает, ты уйдешь до пожара. Они не выберутся. Они мерзкие, отвратительные, грешные, пусть они умрут. Ради твоей сестры. Ради счастья твоей семьи. Пара-тройка горстей, их не успеют спасти. Это просто, пожелай, пожелай, пожелай...."
Тьма была убедительна.
Глава 20.
Утро, предшествующее новолунию, застает меня во дворе у колодца. Солнце щурится, зло щерится из-за горизонта, словно прогоняет меня прочь. С какой-то обреченностью я вдруг думаю о том, что впереди светень, пестрень, теплень... яркие, солнечные, теплые месяцы. А я, как нечисть какая-то, буду прятаться под крышей дома, в тени. Как нечисть или – сама как тень.
После вчерашнего я почти не спала, но никакой усталости или сонливости не чувствую. Словно и не нужен мне больше сон.
Лучше бы наоборот. И ходила бы разбитая до заката, только бы не ощущать этой мучительной обреченной тоски – ну зачем я полезла в амбар, словно за руку кто-то тянул... Не знала бы, было бы проще. Как же поступить теперь?
А может, и вправду тянул? Тьма. Она и тянула, чувствовала.
Сколько сил потребовалось мне, чтобы не поддаться ее уговорам и просто уйти. А теперь я не знаю, что делать.
***
Мать все еще сердилась на меня за вчерашнее позднее возвращение. Но поскольку конкретного прямого повода высказывать негодование у нее не было – дела сделаны, а я – свободный и взрослый, в общем-то человек, ничья жена, ничья невеста... Она довольствовалась тем, что просто периодически высказывалась в пустоту – кошке, печке, сундукам с одеждой, как нелегка доля матери, воспитывающей больших, но непутевых детей, бродящих неизвестно где дотемна, и что скажут соседи, еще неизвестно. Возможно, не мучай меня мысли о Сане и ее неверном мерзавце-муже, завуалированные упрёки матери возымели бы куда большее действие, но сейчас... Я старательно мыла пол в избе, руки быстро выполняли знакомые действия, а голова шла кругом.
Сказать или промолчать? А если сестра не поверит мне? А если поверит?
У нас были не приняты разводы. В городе да, случались, но здесь – даже слухов таких ни о ком не ходило. И Асания, с малышкой Нитой, которой нет и года, окажется в центре невиданного скандала. Или не окажется, будет молчать и знать. И терпеть.
А может, она и сейчас знает, просто говорить не хочет? И поэтому смотрит на меня так потерянно и жалобно, как побитый хозяином старый пес?
Мне даже посоветоваться не с кем! Нет у Вестаи Антарии надёжных подруг, вообще нет никаких подруг, страшно подумать, как отреагирует мать, если узнает... узнает мать – узнает и отец, и что он может с Вадом сделать, и чем все это закончится?
Вилор? Он служитель неба, его обязанность – хранить секреты и тайны, давать советы в сложной ситуации... Он мой друг. Кажется.
"...Вот только сильно ли он тебе помог, когда ты так нуждалась в помощи и совете по поводу Теддера Гойба?"
Мысль мелькнула, внезапная, неприятная. И тут же потянула за собой следующую: Шей. Вот кто поможет. Новолуние. Желание. Одно твоё слово – и Вад бросит эту развратную лассу Лиату, предающуюся страсти в то время, как ее законный супруг прощается с жизнью. Вад снова полюбит мою сестру. Может ли это тварь?
Если может...
Тьма зашевелилась внутри снова.
"Если Шей в состоянии сделать так, что Вад снова воспылает любовью и страстью к Асании, почему бы и Вилору.."
Я подхватила тяжёлый таз с грязной холодной водой и как была – в одном платье, только сунув ноги в стоящие у порога ботинки – выскочила на улицу. Выплеснула воду на землю, чуть не замочив обувь.
Холодный воздух обдувал разгоряченные щеки. Солнце впилось в затылок, как гигантский комар. Я с трудом подняла голову – в висках сразу заломило. Не золотое солнышко, благословенный дар неба – раскалённый, сжигающий дотла огненный шар.
За эти чёрные мерзкие мысли я проклята? За мгновенное, но такое острое желание убить тех двоих в амбаре? Моё ли оно было? За острую горячую тоску по Вилору, из-за которой я готова принудить его, заставить, вынудить быть моим не по воле светлого неба, а по собственной эгоистичной прихоти?
День тянулся бесконечно долго. Вечером на закате я уже не могла усидеть на месте в ожидании полуночи. Кто бы сказал мне, что такое возможно, еще с пяток седьмиц назад... И когда я увидела во дворе Саню – на этот раз без дочери – мне захотелось застонать, завыть в голос. Я не была готова к разговору с ней.
– Ты к матери? – спросила я с надеждой. – С Нитой все в порядке?
– Да, в порядке... и к матери, и к тебе тоже, – сестра присела на край колодца, и я снова подавила внутри жалобный животный скулеж. Мне хотелось, чтобы она ушла.
А если я так и продолжу... меняться? Может, та кровь, которую годами пила тварь, в моем теле заменялась на что-то иное... холодное плавленое серебро, жидкий демонический туман. И я буду сама с годами становиться все менее человечной, постепенно окончательно теряя человеческий облик...
– Давай поговорим, – я опускаюсь на скамью. Саня – моя сестра. И она не должна страдать из-за того, что дура Вестая позволила так себя одурачить.
– Никаких долгих разговоров, – Асания улыбается чуть задумчиво и смущённо. – Просто... хотелось вас увидеть. Не знаю, почему. С утра хожу сама не своя, Таська.
Я смотрела на нее. В свете заходящего солнца её пшеничные волосы словно вспыхнули багряным маревом, будто алая корона обвила голову.
Мне стало страшно.
– У нас с Вадом ребёнок будет, – как-то беспомощно сказала сестра. – Еще один...
Я должна была что-то сказать ей, непременно должна была, но не могла. Поздравить... или, скорее, подбодрить. Утешить... Я подошла и обняла Саню за плечи, глядя на кровавую закатную полосу.
...Никогда еще небесный песок времени не сыпался так медленно.
***
Ночь приносит облегчение. Я дожидаюсь, пока уснут родители, уснут братья, весь маленький суетливый мирок вокруг. Останется тишина, темнота. И да придет тьма.
Я стою, опираясь ладонями о холодные каменные края колодца, глядя в его далекую гулкую глубину, думая, что Шейаршем, как обычно, подойдет со спины. И совершенно не ожидая, что упругое черное нечто ухватит мои расслабленные руки и потянет вниз. Еле сдержав крик, я вырвалась, отшатнулась, чуть не упала – и поняла, что кто-то подхватывает меня сзади.
– Шей, что за шутки?!
– Разве люди не любят шутить?
– Не так, – глубокий вдох и выдох. – С чего бы это тебе вздумалось играть в человека?
– Играть? – тварь в облике высокого и худого черноволосого мужчины – не отличишь от настоящего, если в глаза не смотреть – притягивает меня к себе. Прохладные губы ищут пульсирующую жилку на шее. Полная, абсолютная иллюзия... Неожиданно в памяти проскальзывают увиденные намедни сцены – объятия обнажённых людей в амбаре, соприкосновения, дыхание, даже воздух – словно бы необъяснимым образом горячий и влажный. И это касание губ демонической твари, жаждущей только моей крови и жизненной силы, совершенно внезапно всколыхнуло во мне совсем иное желание. Не дожидаясь, пока Шей прокусит кожу – отчего-то тварь медлила, все еще проводя губами по шее – я развернулась и уставилась в эти глаза, меняющие цвет, странные, словно клубящаяся, ревущая река на дне пропасти. Глаза – зеркало души, а души у него не было, и что я надеялась в них увидеть?
– Не туда, – шепнула я, притягивая тварь к себе. Послушную, почти прирученную мною. Не отдельного человека, а словно бы отдельную часть меня самой. Знающую все мои желания, все страхи, всю подноготную... Что я делаю?
Шей лизнул нижнюю губу, и я ощутила легкий укол, боль – и ржаво-металлический привкус во рту, растворяющийся в поцелуе.
***
Отрезвление наступает внезапно, стоит только твари отстраниться от моего лица, от искусанных ноющих губ. Травяная зелень его сегодняшних радужек посверкивает, словно драгоценные камни.
Я сумасшедшая. Развратная. Я же люблю Вилора.
Если бы на месте тени был человек, он что-то бы спрашивал, выпытывал у меня. Строил планы, высказывал своё мнение, говорил бы обо мне, о себе, о нас. Требовал бы от меня чего-то.
Тварь не говорит ничего. Обхватывает меня гибкими человеческими руками – крепко, но не душно. Не мучает словами.
И по-своему мне хорошо сейчас. Безопасно.
– Расскажи мне о Серебряном царстве, – говорю я и тут же спохватываюсь, – То есть, это не желание.
– Ты не желаешь, но спрашиваешь?
Демоны, как с ним... демоном... иногда сложно.
– Люди порой разговаривают... просто. Задают вопросы, так, что это их ни к чему не обязывает. Это не считается за просьбу. Слишком... естественно.
– В Серебрянном царстве мы не говорим словами. Понимаем друг друга без слов. Трудно объяснить что-то вашими способами.
– Мы можем... поговорить? – неуверенно спрашиваю я. – Просто так, без... обязательств? Как люди.
– Раньше ты не стремилась к этому, – отмечает тварь. – Надо полагать, сегодня у тебя есть желание, которое важно для тебя?
– Да, – какой смысл скрывать?
– Это не связано с разрывом договора? – прикосновение рук тени становится чуть крепче.
– Нет, – как будто я не понимаю с первого раза. – Тут совсем другое...
– Что ты хочешь знать?
– Что-нибудь... Я же не знаю ничего. Почему ваш мир называют Серебряным царством?
– Это придумали люди. У нас нет такого названия. И серебра нет. Вероятно это связано с тем, как некоторые из обладающих искрой видели наш мир в своих провидческих снах. Для людских глаз он ярок. Сверкает. Хотя светил там нет.
– На что он похож, твой мир?
– На небо, – Шей поднимает голову и смотрит вверх. – На небо, в котором звезды крошечные и парят, роятся в воздухе, как насекомые, и сверкают, как светляки, только еще ярче.
– В школе нам говорили, что звезды огромны. Что солнце – это тоже звезда.
– Не звезды – светлячки. Повсюду.
Шей заправляет прядь волос мне за ухо, и я едва удерживаюсь от того, чтобы прижаться к нему щекой.
– Если там нет крови... нет земных существ, чем вы питаетесь?
– В центре нашего мира находится... – Шей, похоже, просто подбирает слова. – Может быть, здесь это называлось бы артефакт. У нас это так и именуется "центр мира". Он даёт нам силу. Это словно источник магии, без которого наш мир не смог бы существовать, как ваш – без солнца. Только без солнца, его тепла и света, вы умрёте медленно. Если погибнет центр нашего мира, мы исчезнем мгновенно.
– Но здесь...
– Тут иначе. Человеческая кровь заряжена большой силой для нас. И та магия, которая пропитывает ваш мир, тоже поддерживает подобных мне существ. Вы её не чувствуете, потому что она – часть вас. А теням приходится становиться хищниками. Впрочем, мы не убиваем ради еды. Берём – немного. Столько, сколько хватает поддерживать существование. Как и люди, мы хотим жить.
– Когда мы... ты заключал договор, ты говорил, что являешься второй тенью на престол. То есть, правители и государство у вас все же есть?
– Я подбирал понятные для тебя слова. Все же я давно пребываю в вашем мире. Магический договор не будет действовать, если я не представлю себя на вашем языке. У нас нет государства, подобного вашему. Есть очерёдность нахождения от центра мира. Чем ближе к нему, тем сильнее тень.
– Второй – это ведь достаточно близко?
– Да, – тварь легко теряет человеческую форму, оборачивается вокруг меня черной лентой. Но я все равно слышу ее шелестящий размерянный голос. – Это близко.
– Если ты был... сильный, почему ты не смог там остаться?
– Меня прокляли, – совершенно спокойно произносит тьма.
– Кто?! – мне казалось, что любое человеческое проявление тварям должно быть чуждо.
– Кто-то из тех, кому не хватало силы, кто стремился оказаться на моем месте. Прошло много веков, светлячок. Это уже не важно.
– Но разве ты не хочешь вернуться обратно?
– Хотел... когда-то. Но не мог. Здесь я слабее. Но этот мир, – тварь словно заколебалась, лента пошла волнами, словно водная гладь, то ли не зная нужного слова, то ли не желая его произносить. – Интереснее. Чувства. Ощущения. Эмоции. Правила. Люди. Их условности. Вкус. Запах. Осязание.
– Разве у вас нет условностей, – пробурчала я.
– Есть. Кровь нельзя отнимать силой. Только по договору.
– Договору, заключённому обманом.
– Я никогда тебя не обманывал.
Это был бессмысленный спор.
– Их было много... тех, кто давал свою кровь тебе?
– Да. В вашем мире я около семи столетий.
Это не укладывается в голове. Для меня это почти вечность. Шей видел мир, в котором не было городов.
Но я вдруг представляю себе... других. Бесконечную череду женщин, непременно молодых и прекрасных, подставляющих твари шею, губы... тело, душу. Отдающих себя за призрачную возможность обрести мнимое, опасное могущество или, как и я, заключивших глупую сделку. Или по иным причинам, о которым мне не хочется даже думать.
Мне должно быть их жаль, а я... я...
Я их почти ненавижу.
– И все они – те, кто давали тебе кровь – стали такими, как я...? – за семь столетий костры инквизиции культа неба могли пылать, не переставая.
– Какими – такими, как ты?
– Обладающими частью твоей тьмы?
– Нет, – тьма снова смотрит мне в лицо человеческими черными глазами, с человеческого лица. За исключением цвета глаз, свой мужской облик Шей не менял, и это почему-то злило. Мне не хотелось воспринимать его таким!
– Нет, – повторяет тварь. – Тьма сама выбирает свое хранилище, свой сосуд. Только ты. У меня – только ты. У других, возможно, был кто-то еще.Думаю, не больше одного. Это редкость. Не знаю. Мы не поддерживаем связь.
Меня охватывают чувства, стремительные, слишком... поглощающие, слишком.. .бессовестно радостные. Почти эйфорические. И только одна мысль остужает, как ледяной дождь, как внезапный град посреди тепленя:
– А вас, теней, много?
– Нет. Я не знаю точного числа.
– Меньше... пятидесяти?
– Гораздо.
Я стою, снова упираясь ладонями в края колодца. Гораздо меньше. И это может значить только одно. Из пятидесяти трех казнённых, сожжённых заживо за последний год доблестным служителем неба инквизитором Герихом Иститором большинство были невиновны.
Если вообще не все.
