Текст книги "Ручьи весенние"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Глава восьмая
Новый директор, Илья Михайлович Ястребовский, приехал рано утром В конторе, кроме Матильды да усевшегося уже за работу главного агронома, никого еще не было.
Высокий, чуть сутуловатый, длиннолицый человек, в тулупе, в черной шапке и в валенках, прошел мимо уборщицы по коридору и открыл дверь кабинета. Матильда подбежала к незнакомцу и схватила его за тулуп.
– Нелься! Тилектоль не плишоль…
Длиннолицый человек с непобритой бородой, с утомленными красными веками молча вошел в кабинет. Выпуклыми голубыми глазами осмотрел грязную, обшарпанную комнату с продавленным диваном и десятком колченогих стульев, с допотопным телефоном на стене и тяжело опустился в кресло за директорский письменный стол.
Растерянная Матильда побежала к Андрею.
– Там какой-то пришел и ситит… Я убирала, а он пришел и прямо – пуф!.. – Матильда показала, как незнакомый человек сел в кресло.
«Новый директор!» – догадался Андрей и, одернув пиджак, поспешно направился в кабинет.
Ястребовский, не снимая ни тулупа, ни шапки, все так же сидел за столом и озирался по сторонам.
Андрей рассмотрел немолодое лицо нового директора и по выражению глаз, по тому, как он барабанил пальцами по столу, понял: «Не в большом он восторге от нового назначения!»
За окнами по-утреннему синел снег. Голые тополя, уныло раскачиваясь от ветра, постукивали мерзлыми ветками в рамы и стекла. Ветер завывал в трубе: не на шутку разыгралась декабрьская непогода.
«Конечно, невесело с замечательного завода, от семьи, из благоустроенной квартиры…» – думал Андрей и быстрыми молодыми шагами направился к столу.
– Товарищ Ястребовский? – спросил он.
– Правильно, Ястребовский, – приподнявшись и, как показалось Андрею, с тяжелым вздохом сказал новый директор.
Андрей крепко пожал протянутую ему руку с длинными тонкими пальцами и, приветливо улыбаясь, представился:
– А я главный агроном Корнев. Рад…
Ястребовский снова тяжело плюхнулся в кресло. Оба незаметно рассматривали друг друга.
«Видать, не из разговорчивых… Ну и я помолчу…» – решил Андрей.
Прошло не менее минуты, а новый директор даже не предложил главному агроному сесть и не выразил желания поговорить с ним.
«А, ты вон из каких! Ну и мы не из поклонливых…» – Андрей направился к выходу.
– Куда же вы? – окликнул его Ястребовский. – Рассказывайте, вводите в курс: я дьявольски устал в дороге, всю ночь не спал. Садитесь, Андрей Никодимович. Так ведь?
Андрей вернулся, сел.
– Я уже слышал о вас в районе. Рад, что горячо взялись за дело. Да, да, рад… Я, понимаете…
Ястребовский помолчал, пытливо, с каким-то смущенным прищуром посмотрел Андрею в глаза, очевидно собираясь сказать ему что-то особо доверительное, и, выкинув на стол белые узкие руки и похрустев сцепленными пальцами, точно разом решившись, заговорил:
– Закоренелый инженер-производственник. Не скрою: с немалым стажем. Еще до войны на Челябинском тракторном начинал… Человек, так сказать, сугубо городской… – Ястребовский смолк и потом еще энергичнее продолжил: – До страсти люблю дело, от которого сталью, железом, машинным маслом пахнет. Обожаю грохот и шум завода, мастерских. Знаю, – он тут же поправился, – мне кажется, что знаю душу рабочего, люблю слесарей, токарей – сам начинал слесаренком, люблю умных, дотошных механиков. Одним словом, людей, создающих машины, и все, связанное с созданием машины. Но, – он тяжело вздохнул, – ни о земле, ни об агротехнике никакого понятия не имею. Понимаете: ни-ка-кого! Таким вы меня как главный агроном и принимайте, – с облегчением закончил Ястребовский, высказав Корневу, очевидно, тяготившую его мысль.
Андрея пленила искренность нового директора, и он, взволновавшись, быстро обошел стол и, точно желая успокоить этого большого, по всей вероятности, хорошего инженера и доброго человека, по-юношески простодушно и тепло улыбнулся ему.
– Спасибо, Илья Михайлович, за откровенность!
…В тот же день новый директор согласовал с райкомом назначение отстраненного Кочкина заведующим ремонтной мастерской.
Из бывшего своего кабинета Игнат Петрович вышел точно из бани – потный и красный. Не глядя ни на секретаршу Катю, ни на толпившихся в коридоре трактористов, опустив тяжелую, большую голову, он прошел мимо и отправился в Предгорное.
– Набаловался в машине, теперь с непривычки пехтурой-то далеко покажется.
– Каков-то новый будет? Дайте, братцы, я сплаваю на разведку, посмотрю, что он за птица. У меня и заделье есть… – переговаривались в коридоре механизаторы.
Ночью Андрей долго думал о новом директоре. За день он, кажется, присмотрелся к нему.
Ястребовский внимательно слушал людей, докладывающих о разных делах МТС, не спеша, «в ощупку», как больной после тяжелой болезни, делал первые шаги.
«Умен и как будто трезвенник: очень, очень важно! – думал Андрей о Ястребовском. – Надо будет обязательно подкинуть ему что-нибудь по агрономии. Без этого ему будет очень трудно разобраться… Да и может попасть в неловкое положение перед людьми…»
Андрей всей душой хотел помочь Ястребовскому. Со свойственной ему широкой русской доброжелательностью к людям он старался видеть в новом директоре только хорошее, но что-то и смущало, тревожило его все время. Андрей всячески отвлекал себя от этих «других» мыслей о новом директоре, но они все настойчивее лезли в голову.
«Конечно, нехорошо, что он исключительно инженер-цеховик… Трудно ему будет понять и полюбить то, что любим мы, земледельцы».
Андрей знал, что не уснет до тех пор, покуда не придет к чему-то определенному. «Но ведь сейчас столько требуется людей… А где же их взять, влюбленных в природу и агротехнику?.. Мало ли случаев, когда потомственные заводские рабочие, например двадцатипятитысячники, становились и колхозными вожаками и страстными землелюбами. – Сон, казалось, окончательно отлетел от Андрея. – И семью не думает перевозить. Говорит, «назначен я временно исполняющим и, по всей вероятности, ненадолго; обещали другого подыскать… Жена работает, получает около трех тысяч в месяц, дети учатся, квартира хорошая…» Как же это он будет разрываться надвое, когда здесь все заново создавать?..»
Электрическая лампочка, трижды мигнув, погасла.: вторая смена рабочих расходилась на отдых.
«Надо будет поговорить с Верой, на ней проверить впечатление о Ястребовском: она девушка с острым глазом…»
При мысли о Вере Андрей как-то сразу успокоился, точно, вспомнив о добром друге, невольно переложил на него свои заботы.
Глава девятая
Неделю присматривался к людям не вылезавший из мастерских Ястребовский. Потом сделал кое-какие передвижки станков, по-иному организовал ремонт тракторов, переведя все на прогрессивный «узловой метод», завел табель явки и ухода с работы.
Первым нарушил дисциплину бывший директор Игнат Кочкин. В тот же день всей МТС стало известно, что ему объявлен строгий выговор.
«Машину видит насквозь. Механику любит до невозможности; готов с утра до вечера около ремонтников крутиться», – говорили о Ястребовском механизаторы.
Веселее стало в мастерских. Оборудование и запасные части действительно пришли. Начали устанавливать новые станки. Директор окончательно переселился к ремонтникам. Кабинет его пустовал.
Рабочие подтянулись. Даже Кочкин, к удивлению всех, стал, являться на работу трезвым. Отечно-желтое бабье лицо его заметно посвежело, безвольные мягкие губы отвердели.
– Хорошенький резон! Из гвардии да в гарнизон, из директоров – в заведующие мастерской! А тут еще и контузия по карману, вот и одумался: решил лучше мед пить, чем битым быть, – сказал о Кочкине Шукайло.
Нового директора вскоре вызвали на совещание в краевой центр, потом в районный, а через две недели снова в краевой: большие перестройки, как правило, начинались с совещаний, заседаний, собраний.
Игнат Кочкин к грязи в мастерских относился, как говорили комсомольцы, «веротерпимо».
– Это вам не больница! – говорил Кочкин. – Испокон веков в мастерских грязь. Вы бы еще белые халаты себе потребовали…
Поход за чистоту, за новый порядок в мастерских возглавила молодежь. Вчера комсомольцы выбрали новое бюро, в которое вошли: Андрей Корнев, Маша Филянова, Вера Стругова, Игорь Огурцов и токаренок Витька Барышев.
– Может ли Войковская МТС с теперешним ее личным составом и вооружением стать главной силой в сельскохозяйственном производстве? – Андрей вопросительно посмотрел на членов бюро.
Не выдержал самый младший из членов бюро, семнадцатилетний Витька Барышев:
– Взять наш токарный цех… Если б у нас дисциплинка не прихрамывала…
Сидевшая рядом с Витькой Вера тихонько дернула его за ватник и шепнула:
– Помолчи.
Андрей продолжал:
– А во что может обойтись нам варварское хранение машин, грязь на рабочих местах? Недавно из-за плохого ухода чуть не сгорел генератор. А случись это несчастье – замрут мастерские.
– Андрей, запиши ответственность за чистоту в помещении генератора на меня… – При этих словах Витька раскраснелся, но смотрел на всех строго.
Сдвинув на затылок шапчонку, вскочил Игорь Огурцов.
– Вопрос о хранении машин, братка, пиши на меня. Уж я-то, радист, знаю, что многие детали машин под дождем и снегом портятся быстрее, чем в работе. Каменный век какой-то! – повторил Игорь слова старого токаря Созонтыча, и ребята улыбнулись.
– Перпетуум-мобиле настоящее получается: государство, нам дает машины, а мы их гробим. – Игорь внимательно оглядел ребят. – Государство нам снова дает машины, а мы их снова гробим… Я поговорю с директором. Если надо будет, поеду в райком. Мигом!
Все дружно засмеялись. Ох, уж это «мигом»!
Слова попросила Вера. При этом она посмотрела на Андрея такими влюбленными глазами, что он остолбенел.
«Неужели? Но ведь я же… Но ведь это же…» – бессвязно пронеслось в его голове. И он сухо и строго сказал:
– Говори, Вера.
– Я с осени готовлюсь открыть в колхозе «Красный урожай» трехлетние курсы мастеров сельского хозяйства. Подобрала пособия… Запишите за мной эту работу… – И осеклась. Ее напугала металлическая нотка в словах Андрея. Она низко склонилась над столом и уже больше не слышала, что говорили ребята.
А говорили горячо. Особенно самый младший из членов бюро – Витька Барышев:
– Мы, комсомольцы, – хозяева. Значит, мы и должны возглавить. Я так понимаю свою должность: всегда драться за лучшее.
Комсомольцы – тот же генератор, и бездействовать не должны… Наши батьки вон каким чертям рога посшибали, а тут Кочкин с его грязью!..
На самом деле, а вдруг крякнет генератор, и мастерские замрут?!. С кого за это голову сорвать? С нас: не доглядели… Значит, и сами мы, войковские комсомольцы, – неважный генератор…
Наше правительство вон на какое дело размахнулось, значит, и нам на подхват надо, как всегда подхватывали комсомольцы… Вот как я понимаю комсомольскую свою должность…
…Когда вышли на мороз, разом опьянели от зимнего воздуха, от луны, от звезд.
– Братцы! В такую ночь влюбленным… – Игорь взглянул на Веру и Андрея, – гулять и целоваться, гулять и целоваться… Правда, Маша?
– Ты, кажется, и с Матильдой не прочь целоваться? – засмеялся Барышев.
– Витька, побью! Да понимаешь ли ты, молокосос, что в таких делах несовершеннолетние не имеют голоса! Пошли, Маша! А ты, Витенька, иди целуйся с генератором. Прощай, пиши, в крайности телеграфируй.
Андрей и Вера остались вдвоем. Молчали.
– Погуляем? – предложила Вера.
– А потом мне провожать тебя?
– Не возражаю… – Вера засмеялась. – Я тебя тоже провожу! Ночь-то какая, смотри!
Было тихо. Только где-то в Предгорном визгливо потявкивал одинокий щенок да искристый снег хрустел под ногами.
Вера шла быстрой, упругой походкой. Раскрасневшаяся под призрачным лунным светом, она выглядела сегодня какой-то особенно одухотворенной, чистой и легкой.
Андрей шел и думал: «Как она сказала! «Я тебя тоже провожу…». Он был потрясен этой фразой, как признанием.
– Славные у нас ребята, – заговорил он. – Даже Игорь… Правда, Вера?
– Конечно, правда. Даже и Игорь. У него одна беда – он, как ни старается, никак не может выйти из мальчишечьего возраста… А вообще-то, конечно, хороший… – думая о чем-то своем, тихо отозвалась девушка.
Андрей замолчал и стал незаметно наблюдать за Верой. Летящая ее походка вдруг отяжелела, лицо изменилось: печать глубокой мучительной сосредоточенности залегла в изломе бровей. И ему вспомнилось, как она стояла в кошевке, когда догоняли раненую лису. «Какой у ней взгляд был тогда! Изумительная девушка! И дельная. С агрошколой одна, без всякого шума… Но я не имею права… Я должен рассказать ей о Неточке… Я до сих пор еще…»
Но как об этом скажешь? Андрей не мог начать говорить, словно кто-то сжимал ему глотку. «Я должен, должен, – твердил он себе, – это же совершенно необходимо!»
Он не спрашивал себя, почему это необходимо. «Надо. Я должен сказать…» И молчал. Прошли уже с километр от МТС. Показались окраины Предгорного. Молчать дольше было нельзя.
Андрей остановился, и Вера подняла на него испуганные глаза.
– Вера! Я не могу больше скрывать от вас… от тебя… – Андрей хотел рассказать ей все о себе, но в измученных глазах девушки, в невольно выкинутых к нему руках он увидел такой ужас, что не решился. – Поздно уже, пойдемте.
– Пойдемте… – чуть слышно произнесла она.
Глава десятая
Вера открыла свою школу.
Записавшихся поначалу было тридцать, но вскоре восемь человек «отсеялось». Остались девушки и женщины да семидесятилетний Агафон Микулович Беркутов. Записываться в школу он пришел одним из первых.
Вера принялась нервно оправлять волосы и не могла подыскать слов, чтобы, не обидев Агафона Микуловича, отсоветовать ему браться за агроучебу в таком преклонном возрасте.
– Ты не, гнушайся мной, дочка, после спасибо скажешь. Ей-богу. Ты думаешь, я иструх, как пень? Нет, я еще козырной! Не гнушайся…
– Да я не гнушаюсь, только… – Вера вскинула глаза на обступивших женщин и девушек, точно ища у них поддержки.
– Принимай, в учебе стыда нет. Зазорно незнамство. Сыны и внуки на тракторах да на комбайнах, а я, кроме конного плуга да бороны, ничего не ведаю…
На лицах колхозниц Агафон Микулович заметил откровенные иронические улыбки. Самая же разбитная, не старая еще вдова Авдотья Тетерина, подмигнув свинцово-белесым, как оловянная пуговица, глазом, сказала:
– Тебе бы, дед, не об учебе теперь думать, а с правнучонками на печке пахать… Покачивай-ка лучше люльки снохам, их ведь у тебя не перечесть.
Старик по-молодому круто повернулся к вдове и, окинув ее с высоты своего роста презрительным взглядом, протянул:
– Евдо-ошка-а! Балабо-о-шка-а! А знаешь ли ты, Евдоха, – старик как-то встряхнулся, подобрался весь, – что я вдов? И если бы, скажем, задумал жениться, то ты для меня перестарок: помоложе, поядреней искать бы стал. Мужика, Евдоха, по бороде не суди!
Старик повернулся к Вере.
– Пиши! Верно говорю, после спасибо скажешь. А что под годами, так в нашей беркутовской природе не было случая, чтобы кто-нибудь из мужиков за сто лет не перевалил. Покойничек дедушка Автоном на семьдесят девятом году на двадцатисемилетней девке женился… Батюшка Микула Автономович ста семнадцати годов скончался. И я еще поживу. А на Евдошку-балабошку ты, дочка, не смотри. Она у нас – как мой внучонок, бригадный тракторист, об ней говорит – «с пол-оборота заводится».
Пришлось записать старика.
В преподавательскую деятельность Вера ушла с головой, и чем больше занималась в агрошколе, тем больше ей нравилась ее дополнительная зимняя нагрузка.
Казалось, все на свете забыла. Даже в редкие наезды кинопередвижки Валя Теряева не могла вытянуть ее в клуб.
– Ты, Верка, сама на себя не похожа стала… Скажи, что у тебя с Андреем вышло?
– Ничего.
А сама все ждала, что Андрей придет как-нибудь посмотреть ее школу: ведь главный агроном!
К занятиям Вера готовилась с такой тщательностью, что Валя поражалась ее усердию.
«Как рассказать, чем подкрепить, чтобы поняли все, даже туповатая толстуха Козлюкова?» На жену колхозного счетовода с сонными, заплывшими жиром голубенькими, как бирюза, глазками, Алену Козлюкову, и равнялась в своей подготовке к занятиям Вера. Заранее она определяла все трудные места очередной своей беседы, представляла лица слушателей и особенно Алены: «Тут она начнет зевать… Непременно начнет. Надо что-то придумать…»
Зато, приготовившись, Вера приходила в школу с просветленным лицом.
Чемоданчик ее обычно был нагружен до отказа. Там были и пробирки с ядами для протравки семян, и образцы почв, и колосья хлебных культур, и засушенные и нашитые на листы сахарной бумаги сорняки, и сделанные ею самой чертежи и схемы. Две толстые трубки плакатов Вера приносила связанными и перекинутыми через плечо, как носят чемоданы носильщики.
– А когда ты нам, Вера Александровна, мелкоскоп принесешь? Хочу полезную бактерью поглядеть, – уже несколько раз говорил дед Беркутов.
Веру поражала жадность учащихся. Слушали ее всегда в полной тишине. На неосторожно повернувшегося, кашлянувшего, скрипнувшего стулом Агафон Микулович смотрел как на врага и по-гусачиному приглушенно шипел:
– Шило под тобой, что ль?
В перерывах учительницу засыпали вопросами. Не ладилось у слушателей только с выговором мудреных названий.
Алена Козлюкова внесла рационализаторское предложение:
– Вера Александровна, ты уж мне разреши этот самый, будь он троетрижды через коленку проклятый, сай-сап попросту сватом звать. А то я каждый раз ломаю язык и никак выговорить не могу…
– А я категорически насупротив выскажусь, – поднялся дед Беркутов. – Никаких замен! Раз ученость так ученость! И мне даже завлекательно этот самый суперфосфат в свой шалабан уложить. И я его каждое утро натощак раз по двадцать твержу и в разлюбезном виде вытверживаю. А чтобы окончательно разгрызть такие орешки, я исхитрился мудреные слова в тетрадку списывать. Кончит внучка уроки, а я на ее место. И вот пишу, пишу. Ну, тут уж мной она командует. «Не так, – говорит, – деда, сидишь. Сядь, – говорит, – прямо, а то у тебя искривление прозвоночного столба может получиться…» Внучка у меня непременно учителкой будет! – И старик гордым взглядом окинул улыбающихся слушательниц. – Да, вот еще, к примеру, ухватил я в свою тетрадку слово: «гранозан». Вот это слово! Скажешь, и ажно мурашки по коже… Вот это наука! – Старик лихо взмахнул рукой. Помолчал, подумал и, видя, что его не прерывают, продолжал: – А все-таки, – лицо Агафона Микуловича расплылось в плутоватой улыбке, он смотрел на учительницу и на колхозниц с едва сдерживаемой ребячьей озорноватостью, – все-таки и чудного много в этой самой науке. Скажем, есть такое слово: фе-ка-лий. По-научному черт те што как форсисто, а разберешься – тьфу!
…После памятной ночи Вера готова была загрузить себя какой угодно работой, лишь бы забыться. «Ты хотела работы, вот и работай… И мысли не допускай о бегстве из Предгорного!» – убеждала она себя.
Вера словно повзрослела за эти недели. Что-то новое залегло в изломе черных, тонких, как росчерк пера, бровей и в складках губ.
В конторе МТС она не показывалась совсем. Пропустила два заседания бюро. Но и работа в агрошколе не спасала ее от бессонницы в долгие зимние ночи. Не один раз вспоминала Вера слова матери, уже в ранней юности словно провидевшей то, что переживала она сейчас: «Верочка, Верочка! Сколько слез прольешь ты со своим характером, если полюбишь! Какой кровью будет исходить горячее, нежное твое сердце! Сколько безумств можешь наделать! Но и уберечься трудно от этого, доченька…»
«А может, бросить все и перевестись в другую МТС?» – приходила иногда отчаянная мысль. Нет, нет, этого она не сделает. Это малодушие.
– Ну и пусть тяжело, пусть больно, – шептала она, кусая губы.
Глава одиннадцатая
Однажды ночью, когда Матильда заканчивала топку печей, а Андрей собирался пить кофе, дверь с шумом растворилась, и в облаке морозного пара и ворвавшейся пурги в контору вошел человек в засыпанной снегом шинели, в фуражке и тяжелых армейских сапогах. У порога, громко стуча о пол застывшими до звона сапогами, вошедший снял шинель и начал стряхивать с нее снег.
Со стаканом кофе в руках Андрей смотрел, как незнакомый человек зябко передернул покатыми, толстыми плечами, сорвал с черноволосой, пробитой сединою головы фуражку, отряхнул ее и сказал вполне добродушно:
– Так, чего доброго, Андрей Никодимович невзначай и замерзнуть можно. У меня уже, кажется, ноги к подошвам пристыли.
Вошедший был чуть выше среднего роста. Защитная суконная гимнастерка плотно, как резиновая, облегала развитые мускулы плеч и высокую объемистую грудь. Офицерский ремень туго схватывал талию.
– Ну вот, а теперь давайте знакомиться. Секретарь райкома Леонтьев. Письмо ваше о здешнем пьянстве читал. Давно. Узнал, что и живете вы в конторе, а вот за недосугом все не удавалось к вам заглянуть.
Андрей пожал твердую, все еще холодную ладонь Леонтьева.
– Я тоже наслышан о вас, Василий Николаевич, – сказал Андрей. – Пойдемте в мою берложку, погреетесь с мороза. Матильда! Принесите, пожалуйста, еще стакан кофе.
– Пожалуйста, еще два. У меня шофер. Он, бедняга, больше моего измучился…
– Два стакана, Матильда, и потом… – Андрей чуть тише добавил: – Сварите поскорей с десяток яиц и… чудесного вашего кофейку!
– Это я бистро-бистро! – и Матильда заспешила к себе.
– Заплутались мы уже в полукилометре от МТС. По-настоящему заплутались. Столбов не видно, чувствую – едем полем. Вылез из машины – метет, воет на тысячи голосов… Покрутил носом – из-под ветра ухватил дымок. И, в точности как пушкинский Пугачев, на дымок – к самому крыльцу…
– Только в шинели-то вместо гриневского заячьего тулупчика скучновато в такую погоду…
– Другой одежды с войны не признаю: волшебница! Зимой не жарко, осенью в самый раз.
Василий Николаевич в последний раз встряхнул намокшую потемневшую шинель.
– Ну вот, а теперь пойдемте, с дороги я с наслаждением попью крепкого горячего кофейку. Вы, Андрей Никодимович, конечно, хорошо помните фразу Тимирязева, когда он в вашей любимой книге…
– А откуда вы и это знаете, Василий Николаевич?! – не выдержал пораженный Андрей.
– Хорош бы я был секретарь, если бы не знал, что любят и чего не любят мои работники в районе, – хитровато-загадочно улыбнулся своими проницательными глазами Леонтьев. – Так вот, это из того места, где Климент Аркадьевич переходит к ознакомлению с формой растения. «Для того чтобы понять действие машины, нужно знать ее устройство». И в вопросе, так взволновавшем вас, надо хорошо знать причины, так сказать истоки зла.
Леонтьев расстегнул воротник гимнастерки: после кофе в жарко натопленной «берложке» Андрея было душновато.
– А может, приоткрыть форточку, Василий Николаевич? Как вы насчет сквозняков?
– Я охотник и в недавнем прошлом военный, а охотникам и военным кое-что, как говорят, не положено по штату, – засмеялся секретарь.
Андрей открыл форточку. Струя морозного воздуха вместе со снежинками бушевавшей на дворе пурги хлынула в комнату.
– О пьянстве я задумывался не раз. Не видеть пьянства нельзя.
Секретарь замолк. Андрей успел уже хорошо рассмотреть и большой открытый его лоб и очень быстрые карие глаза, в которых временами вспыхивали горячие искры.
– Нельзя не видеть этого зла! В нашем отсталом районе решительная борьба с пьянкой – дело, не терпящее отлагательства. И сглаживать углы тут преступно. Вы, конечно, слышали о моем предшественнике?
– Как не слыхать! Он-то, как мне передавали, и был душой и вдохновителем «пьяного стиля».
– Да, это был уникум в своем роде. Таких секретарей ни до него, ни после я не встречал. Трезвым он не сделал ни одного доклада, даже на пленумах райкома. Представляете приезд такого секретаря в колхоз! А каковы были председатели? Впрочем, есть они еще и сегодня. – Секретарь задумался, точно перебирая в памяти уцелевших в районе пьяниц, председателей колхозов.
– Кое-что сделано, как говорится, по искоренению пьянства. Но многое еще предстоит сделать.
Леонтьев прищурился, потом снова заговорил:
– Престольные праздники в колхозе в разгар страды. Колхоз объединяет два села: Старую Медведку и Новую. В Старой «престол» в воскресенье, в Новой – во вторник. Села в трех километрах одно от другого. И вот решили: «Колхоз слился – слить и «престолы»: гулять без роздыху, сначала ваш, потом наш…» Скупили всю водку в обеих лавках сельпо, наварили браги и загуляли. Урожай, хотя и прихваченный засухой, бросили на неделю: «Праздничное винцо не пшеничка, упустишь – прольешь, не подберешь». Комбайнер коммунист сообщил в райком: «Хлеб осыпается, техника стоит, механизаторы пьянствуют. Из пяти комбайнов работает один, но и ему вовремя не подвозят ни горючего, ни воды…»
Председатель сельсовета пытался сколотить актив на борьбу с пьянкой, но не сумел и, махнув рукой, напился сам. «С горя: каково одному трезвому среди пьяных?» – объяснял он потом. С гулебщиками мы встретились еще на окраине Старой Медведки. Стоял погожий знойный день. Машина поднялась на изволок. Внизу, в долине, расплеснулись два села. Окраину ближнего застелила густая пелена. Сначала думал – пожар. Разглядел – пыль. От тракторов. На окраине села загадочная картина прояснилась: оказывается, пьяные трактористы устроили гонки на тракторах. Приз – четвертная бутыль водки. «Бежали» три машины: два «натика» и «ДТ-54». Сразу же со старта, с гребня увала, вырвался вперед «ДТ-54», управляемый бывшим фронтовиком. Отставшие в пыли сбились с курса. Один из «натиков» попал на кладбище и, ломая кресты и ограды, несся напропалую. Второй тракторист в спортивном пылу налетел на стоящую на отлете избу, протаранил саманные сени, попортив машину, и только чудом уцелел сам. Я спросил первого же попавшегося колхозника: «А кто же хлеб за вас убирать будет?» Тот, ломаясь, ответил: «Заслужил солдат отдых или не заслужил?»
Леонтьев неожиданно оборвал рассказ и, помолчав, продолжал уж другим тоном:
– Вы спрашиваете, когда и как начали борьбу? Избрали меня в райком, и в ближайший же партактив вижу: кое-кто явился вполпьяна, а некоторые и того хуже. Дисциплины никакой. Не слушают, разговаривают, ходят. После перерыва немногим больше половины осталось. Вижу в окно – прут в закусочную. И начал я, что называется, без стеснения в адрес и убравшихся и присутствующих: «Так мы, – говорю, – будем поднимать самый отсталый в крае район? Так выполнять решения сентябрьского Пленума?» Говорю, а все во мне, как бывало в атаке, зашлось. Что называется, земли под собой не чую. И все напрямки выложил. Почему пьют такие-то председатели колхозов? На какие черепки? Взятки. Да, да, брали взятки. Гуся или поросенка, как в гоголевские времена, не принесут, знают, что за это в морду могут плюнуть, а на водку и на закуску кто-нибудь позвал – пожалуйста! Пол-литра председателю выпоил, а потом – лошадь огород вспахать, дров, сена привезти… Как это назвать иначе, если не взяткой! И кто обычно такие взятки подсовывает? Те, кто не работает в колхозе, у кого трудодней нет… И выходит, дающий взятку неколхозник живет лучше честного колхозника. Понимаете, куда клонится?
Вот с того партактива и началось создание нашего общества трезвости. Не было заседания, чтобы не били на конкретных примерах пьянчуг-взяточников. Одного члена райкома за пьянство из партии исключили. Вышибли из партии пьяницу-ворюгу председателя райпотребсоюза. Вижу, трезвыми стали являться и на актив и на работу, слышу, закоренелые пьянчужки заговорили: «Правильно жмет секретарь. Пить можно, да только чтоб в меру». Я снова: «Вредная теория! Пьяница никогда не проведет границы между «мерой» и «чрезмерой».
Василий Николаевич прошелся по комнате, постоял у окна, вернулся и продолжил:
– А вот еще тоже жанровая картинка. Приехал я в один колхоз, зашел к председателю. Слышу, он жене наказывает: «Пошли Нюрку…» Вскоре Нюрка бежит по улице и закрытую платочком поллитровку несет. Налил хозяин чайные стаканы всклень, а жена щей налила тоже вровень с краями. Взял я тарелку со щами – ем. Подвинул он мне стакан. Я вскинул на него глаза, спрашиваю: «А водка для чего?» Вы думаете, он меня понял?
Несколько минут сидели молча.
– Мы не аскеты. Мы знаем, что бывают случаи, когда нельзя не выпить рюмку-другую. А здесь до чего дошли! Соревнуются, кто больше выпьет! «Литру выпил – и не упал». – «А я могу и полторы, ежели сливочным маслом закусывать…» – Секретарь взглянул на часы. – Однако мы увлеклись. Вам, наверное, и спать пора?
– Что вы, что вы, Василий Николаевич! – заспешил Андрей. – Об этом я, признаться, в одиночку думал, а обсудить с кем-нибудь не доводилось.
В окно белым крылом билась пурга.
– Разговор без страсти – обывательская болтовня. Тоже и книга, если написана без любви к людям, – не стоит на нее и бумагу расходовать. Из русских писателей больше других понимал это Лев Толстой. Его страстность в борьбе со злом, готовность броситься в любую драку, чтоб защитить попранную справедливость, потрясает меня. Помните, Андрей Никодимович, «После бала»? Мне особенно врезалась в память вот эта фраза после сцены истязания солдата: «На сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска»… Когда я читал ваше письмо, вернее ваш крик о помощи, то почувствовал, что и на вас сцены пьянства в Предгорном произвели такое же действие… Борьбу с пьянчужками и здесь начнем…
…Все утро Леонтьев ждал Ястребовского в его кабинете. К директору приходили и приезжали из колхозов люди, но, не дождавшись, уходили. Несколько раз настойчиво долго звонил телефон. Раза два Леонтьев брал трубку, но что он мог сказать за директора МТС? Председатели колхозов жаловались:
– Голодный скот грызет ясли. Кони не ходят, подвезти корма не на чем…
Наконец Леонтьев не выдержал и пошел разыскивать Ястребовского. Нашел в ремонтной мастерской у разобранного трактора. Директор был весь измазан автолом. Вместе с лучшим мастером, стариком Созонтычем, он подгонял какую-то деталь в моторе.
Леонтьев несколько минут стоял молча и наблюдал за всем, что происходило в мастерской. По огромному помещению с озабоченным видом сновали слесари и трактористы. То и дело они останавливались около директора, что-то спрашивали. Ястребовский отрывался от работы, выслушивал, отдавал какие-то распоряжения, и люди отходили от него.
Рядом со входом в мастерскую дверь с надписью: «Глав. инж.». Леонтьев заглянул. Там за письменным столом сидел Игорь Огурцов и, не отрываясь, читал газету.
Наконец кто-то из рабочих обратил внимание директора на незнакомого человека в шинели. Ястребовский оглянулся и, прищурившись близорукими глазами, стал рассматривать секретаря райкома. Узнав, заспешил навстречу.
– Вы что же это, Василий Николаевич, инкогнито?
– Здравствуйте, Илья Михайлович! Узнаю, узнаю хорошего инженера! Однако не могу согласиться с вами как с директором МТС. Не могу! – резко подчеркнул Леонтьев и, оглянувшись на высунувшегося из своего кабинетика Огурцова, добавил: – Это вот его, а не ваша работа. Пойдемте-ка отсюда, поговорим.
