Текст книги "Ручьи весенние"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Боголепов еще ускорил шаг. В затишке камышей согрелись. Но лишь только добрались до машины и поехали, зубы снова начали выбивать дробь. Боголепов взглянул на посиневшего Андрея и, озорно улыбаясь, сказал:
– Теперь бы, Андрей Никодимович, холодненькой ручкой да по горяченькой щечке похлопать…
Андрей и Леонтьев через силу засмеялись.
Охотников снова начало бросать из стороны в сторону в машине. Но Боголепов неожиданно быстро вырулил из приболотных кочек на какую-то едва заметную дорогу вдоль берега Талицы. Пошли заброшенные, заросшие голубоватой полынью поля. От машины шарахались совы, какие-то пичуги, зверьки. Глушь. Нежиль. А полынные заросли, взблескивая под фарами, все бежали и бежали навстречу.
Из отступивших, наконец, бурьянов машина вырвалась на широкое всхолмленное прилужье, постепенно опускающееся к пойме Талицы. В неглубоких логах и на развалистых гривах росли плохо различимые ночью какие-то исключительно густые травы. Выделялись лишь поднявшиеся над ними старые, осыпавшиеся колоски житняка, пушистые метелки лисохвоста да прошлогодние ковыли.
В голубом лунном свете эти места поразили Андрея ширью и какой-то диковатой первозданной красотой. За одним из поворотов дороги, на взгорье, охотники увидели плечистого, толстошеего волка. Насторожив уши, он стоял и смотрел на пробегавшую мимо машину. Сердца охотников дрогнули. От зверя их отделял широкий овраг.
– Эх, винтовку бы! – простонал Леонтьев.
– Может быть, одолеем овраг? Погоняем разбойник ка, а? – Андрей с мольбой смотрел то на Боголепова, то на Леонтьева.
Машина повернула на волка. В свете фар глаза зверя вспыхнули сказочными зелеными огоньками.
Боголепов нажал сигнал, волк взметнулся и неуклюжим галопом пошел по кромке оврага. Несколько раз он останавливался, поворачивался всем корпусом в сторону машины и, подняв лобастую голову, смотрел на улюлюкавших охотников. Потом снова срывался и бежал неловким, ныряющим галопом.
– Нажрался! Едва брюшину волочит. Попался бы ты мне в степи… – со вздохом сказал Боголепов.
Дорога, в последний раз круто вильнув, пошла под изволок. На пойме Талицы, у устья большого лугового озера, стояла крытая камышом изба-пятистенка. В окнах светился огонек.
Боголепов остановил машину, и тотчас на крыльцо выскочила молодая женщина в коротеньком старом зипунишке цвета ржаного хлеба. Радостно взвизгнув, она в ту же минуту скрылась, а из избы вышел босой коротконогий мужик, заросший бородою до самых бровей. Боголепов выпрыгнул из машины и поздоровался с рыбаком.
– Пустишь, Хрисанф Иванович, обогреться?
Не отвечая на вопрос, рыбак крикнул в избу:
– Солка, тряси самовар! Да разводи огонь, жарь рыбу! – И только тогда, повернувшись к Боголепову, ответил:
– Не в частом быванье гости у нас, Константин Садокович. Милости просим. Солка! Да я кому говорю, тряси самовар! Люди из займища, вымокли, перемерзли. – И пояснил приехавшим: – Не иначе, наряжаться бросилась… Проходите в тепло, товарищи, проходите, бога для.
Охотники вошли в просторную опрятную кухню.
– Солка! – закричал опять хозяин невестке. – Приготовь гостенькам Ваняткины низики и рубашки да выметайсь из горницы. Живо!
Рыбак пригласил гостей сесть и сам сел на лавку. Босые темные ноги его не доставали пола, – что сидит, что стоит, одного роста. Рыбья чешуя присохла и к штанам и к бороде.
– Как уловы, Хрисанф Иванович? – спросил Леонтьев.
– Не погневлю бога, товарищ… не знаю, как вас звать-величать… Поболе полусотни центнеров уже сдал государству. Председатель наш прижимать было стал, – на литровку вымогал, водяной, а я ему и говорю: «Перестань! Тут мой дед, и отец, и я сколько годов, тут, – говорю, – я хозяин…» Отшил его малость. Оно ведь кто в каком деле сноровист… У кого, значит, душа к рыбе, а у кого к пол-литру. Солка! – сорвавшись с лавки и приоткрыв дверь в горницу, закричал вдруг хозяин. – До каких пор ты там чепуриться будешь? Люди мокры, голодны, холодны, а ты красоту наводишь!
В горнице весело застучали каблуки, и на пороге показалась невысокая, плотная, похожая на цыганку женщина с сизым румянцем на смуглых, в легком пушку щеках. Выпуклые глаза молодайки блестели. Глянцево-черные, гладко причесанные волосы оттеняли небольшой лоб и маленькие розовые уши с дешевенькими сережками. Пестрое платье обжимало высокую полную грудь и упругие бедра.
– Здравствуйте, гостечки! – томным голосом пропела она, бесцеремонно оглядывая охотников. Взгляд ее задержался на Боголепове.
В повадке ходить мелкими шажками, высоко нести грудь и как-то зазывно улыбаться затуманенными глазами проглядывало непреодолимое желание нравиться.
Андрею почему-то казалось, что она вот-вот скажет что-то такое, отчего присутствующих бросит в краску. «Деревенская Неточка», – подумал он и нахмурился.
– Белье приготовила, – пропела молодайка. – Пожалуйте, кто мокрый, в горницу…
Леонтьев и Андрей прошли в холодноватую, сверкавшую подчеркнутой сибирской чистотой, просторную светлицу. Тем временем Соломея (так звали красавицу) проворно разжигала начищенный до блеска самовар и гремела посудой, а Хрисанф Иванович с корзинкой и ножом в руках пошел к садку за рыбой.
Боголепов расстегнул негнущиеся створки своего многокарманного «комбайна», снял его и поставил в угол. Куртка так и осталась стоять, сохраняя форму плеч и рук. Боголепов посмотрел на свой «комбайн» и засмеялся.
– Забавняцкая у вас одежина! – У Соломеи засветились в зрачках игривые огоньки.
– Как говорится: пущай смеются, пущай ругают – мои глазыньки проморгают, – сказал Боголепов. – Но это же не куртка, а, буду прямо говорить, дом под черепичной крышей. Они вон мокрым-мокрешеньки, а я сухой…
Боголепов опустился на лавку. Соломея сейчас же села рядом.
– Спасибочко, что заехали! Сидим тут как в тюрьме. По неделям слова человечьего не слышу. Я в райцентре зросла, через день в кино ходила, а после картин беспременно танцы. Не жизнь – мечтательный сон! От женихов отбою не было. Бывало, приедут сватать, выряжусь в маркизетовое платье, прическу там и все другое, а маманя и скажет: «Одна в райвоне!»
Излияния молодайки прервал окрик:
– Солка, гляди за самоваром! Накрывай на стол!
– А ну тебя! – огрызнулась Соломея. – Не даст с человеком культурненько поговорить! – и заговорщицки искоса взглянула на Боголепова. – А, бывало, плясать схлестнемся – до утра! Кровя у меня горячие! Не одного парня засушила. Придешь с полянки – ноженьки гудут. А теперь… Завез чертов барбос в глухомань! За что только красота-молодость моя пропадает?!
– Солка! Я кому сказал? – выставив бороду, рявкнул Хрисанф Иванович.
Но Соломея и бровью не повела. Пока Андрей с Леонтьевым переодевались в сухое, пахнущее мылом белье, она успела рассказать Боголепову чуть ли не всю свою девичью и замужнюю жизнь.
– Покойница маменька все, бывало, наставляет: «Во всяком разе пробойной будь, своего не упускай! Иначе в девках поседеешь, а в бабах землей подернешься…» – Соломея игриво прикоснулась плечом к Боголепову, и тот, смущенно покраснев, отодвинулся в угол.
Соломея поставила на стол шипящую сковородку с бронзовыми линями.
У голодных охотников заблестели глаза, все шумно задвигались. Боголепов развязал сумку с продуктами и достал обшитую солдатским сукном баклажку.
– Посылочка от жены, – пояснил он. – Самолично Лизок настаивала на лимонных корочках. Специально для этого случая берег, чтобы по охотничьему обычаю распить «на крови»…
Он готов был шутить и смеяться по всякому поводу, но его смущало откровенное приставание назойливой молодайки, расстроившее смирного хозяина, и мрачноватая замкнутость Леонтьева. «Что-то гнетет его. А что?..» – недоумевал Боголепов. Простому, доброму, веселому от природы, ему хотелось сломать это тягостное настроение товарища. – Боголепов поднялся.
– Начнем с хозяйки. Соломея, как вас по батюшке-то?
– Денисовна, а для вас просто Сола… – и она метнула на Боголепова такой хмельной, обещающий взгляд, что Хрисанф Иванович отвернулся и что-то проворчал в бороду.
Константин Садокович наполнил стопку и протянул Соломее.
– Пьете?
– Не пьют, говорила маманюшка, только на небеси, а здесь – кому ни поднеси! – и лихо опрокинула водку в рот. Опрокинув, тряхнула перевернутой стопкой: глядите, дескать, не осталось ни капельки! Потом отщипнула корочку хлеба, понюхала и сказала: – Дай бог не последнюю…
Мужчины тоже выпили не без удовольствия, но молча, и тотчас же принялись за жареных линей.
Хозяйка села напротив Боголепова и не сводила с него глаз. Лишь только гости очистили сковородку, Соломея сорвалась со стула, и, подрагивая бедрами, вышла. Через мгновение она внесла на вытянутых руках клокочущий самовар и, отворачивая в сторону пылающее лицо, сказала:
– А теперь я вас напою! – и рассмеялась воркующим, нежным смехом, хотя смешного в том, что она сказала, ничего не было.
Андрею казалось, что Соломея не вполне понимала и то, что говорит, и то, что делает. Как будто что-то темное, слепое властно распоряжалось ею.
– О горячем чае я еще в займище начал мечтать, – сказал Боголепов.
– Только о чае? – И снова игриво засмеялась.
– Убери сковороду и наливай! – прикрикнул Хрисанф Иванович. – Наливай, кому говорят?!
Соломея налила стаканы и опять уселась против Боголепова. Время от времени она вытирала концом платка потеющую верхнюю губу, покрытую темным пушком.
От настойки и горячего чая Андрей раскраснелся и сидел, опустив глаза на блюдечко. Чувственная, грубая откровенность Соломеи смущала его. Ему было совестно смотреть на хозяина, на Леонтьева, на Боголепова.
Василий Николаевич тоже, как казалось Андрею, чувствовал себя неуютно, хотя после первого стакана чаю он и продолжил разговор с хозяином о его жизни на этом глухом озере и о зимней рыбалке. Андрей понимал, что заговорил Леонтьев лишь для того, чтобы отвлечься от каких-то тревоживших его мыслей.
– Привычны мы к одиночности, товарищ секретарь, так что это нам даже и ни к чему. Только вот без меня в деревне жена скучает… – смущенно закончил Хрисанф Иванович.
При этих словах и Андрей и Боголепов заметили, как Леонтьев оборвал разговор и задумался. Потом он встал из-за стола и начал ходить по комнате.
Соломея, очевидно, еще не теряла надежды. Она как-то щурилась, норовя встретиться со взглядом Боголепова. И глаза ее все время поблескивали зазывно. Но Константин Садокович как будто не замечал этого и смотрел куда-то в сторону. Подчеркнутое его равнодушие взбесило, наконец, Соломею. Она резко поднялась и заговорила язвительно:
– Гости-то, видать, после хлеба-соли о спокое без памяти мечтают… Стелить, что ли, тятенька?
– Стели, стели, нечего тебе тут… – Хрисанф Иванович повернулся к Леонтьеву и заговорил извинительно: – Конечно, скучает старуха… Тридцать лет прожили, поперечного слова между нами не было.
А Соломея стояла, слушала, но, занятая своими мыслями, ничего не слышала и бессознательным движением оправляла прическу.
– Я кому сказал?! – Хрисанф Иванович сверкнул на сноху злыми глазами.
Соломея обвела гостей хмельным взглядом, пожала крутыми плечами, как бы говоря: «Что с таким сивым мужиком сделаешь?» – и враскачку пошла стелить постели.
…Боголепов уснул, лишь только положил голову на подушку. Андрей лежал рядом на кошме и с завистью слушал богатырский его храп. Он чувствовал, что заснет не скоро. Перед глазами стояло глухое займище, чудились налетающие гуси… А Леонтьев продолжал молча ходить из угла в угол и думал о чем-то своем.
Вошла Соломея. Она, очевидно, тоже собиралась ложиться спать: верхние пуговицы пестрого платья расстегнуты. С негодованием она взглянула на спящего Боголепова и, круто повернувшись, вышла, сердито хлопнув дверью.
Леонтьев, внимательно наблюдавший за Соломеей, вдруг негромко, но убежденно-твердо сказал:
– Нет, не может! Не такая она… – и улыбнулся.
Андрей вопросительно посмотрел на Леонтьева, но тот не заметил его взгляда.
В кухне загремела посуда, послышались приглушенные сердитые голоса свекра и снохи. Потом что-то с грохотом покатилось по полу, и в горницу поспешно вошел Хрисанф Иванович. Отдуваясь, он сел на лавку. Леонтьев повернулся к нему, но рыбак не поднял глаз. Подвинув к себе недовязанную сеть, он привычными движениями начал метать петлю за петлей. Наклоненное бородатое лицо его с сердито выпяченными толстыми губами было строго и значительно.
Леонтьев наблюдал, как загрубелые от воды и ветра пальцы рыбака с деревянным челноком быстро летали у оструганной дощечки, и чувствовал, что хозяин взялся за сеть, а сам прислушивался к тому, что происходит на кухне. Вот он не выдержал, отодвинул сеть и бесшумно подошел к двери на кухню. Послушал и вернулся на место.
– Не спит, – негромко сказал он Леонтьеву. – Теперь всю ночь не уснет. До чего же, прости господи, мучает ее это самое… – В голосе Хрисанфа Ивановича звучало и осуждение, и стыд, и жалость. – Что тут можно поделать, товарищ районный секретарь?
Он говорил раздумчиво, не спеша и не глядя на Леонтьева.
– Духовных запросов маловато. В юности не научили, как надо жить и работать, как бороться с необузданными страстями, вот и вышла краля.
И в полуприкрытых глазах Леонтьева и в его словах о Солке Андрей уловил какой-то недосказанный смысл. Таким Андрей еще никогда не видел Леонтьева, говорившего обычно прямо и ясно. «В чем же тут дело?» – недоумевал молодой агроном.
А Леонтьев все с тем же отсутствующим взглядом стал развивать занимавшую его мысль:
– У каждого человека должны быть твердые моральные правила, переступать которые в угоду своевольному, низменному…
– Постой, погоди, Василий Миколаич, – неожиданно прервал его все время напряженно думавший о чем-то рыбак. – Послушай про мое горе… – Хрисанф Иванович отодвинул сеть. – А кто виноват в том, что Солка на стенку лезет?
Леонтьев только было собрался ответить, но собеседник схватил его за руку и сказал:
– Нет, сперва досконально… Не хочу я, чтобы ты, районный секретарь, ошибся в моем вопросе… – Хрисанф Иванович замялся.
Леонтьев с любопытством смотрел на рыбака, взявшего снова в руки челнок и снова положившего его на лавку.
– Чтобы брякнул такое… Одним словом, раз такой случай, как говорится, у всякого своя грызь, и хоть крута гора, да миновать нельзя…
Лицо рыбака выражало непреклонную решимость.
– Врать не буду, господь убьет, – продолжал он Минуту спустя. – Жили мы в нашем «Урожае» спроть людей не последние. Двух сынов вырастили, выучили. Старшего оженили еще до войны, сейчас он механиком в эмтээс. Отделили. Построился. Младший, Ванечка, прибыл со службы танкистом и тоже заступил комбайнером. Красотой, ростом он в мать. Двухпудовой гирей крестится: одним словом, осилок! А уж ловок – никто в области побороть не может. И повадился он в район. Как суббота – в Маральи Рожки. Попользовались слушком – влюбился намертво. Поехали, посмотрели: не девка – молонья! На все удалая. Трудодней – больше всех, из себя – ломоть с маслом. Не нравилось мне, что без отца выросла, не к душе была и мамонька: хвастлива. Ну, думаю, не с мамонькой жить Ивану. Высватали. Свадьбу сыграли. Присматриваюсь – хороша! И на ногу крута и на разговор выносна. Правда, прихвастнуть тоже любит, а я до смерти хвастовства не люблю, хотя, как говорится, с хвастовства не тощают и не толстеют… Живут год – не нарадуемся. А потом трах – недород: выгорел хлеб. На трудодень по сто грамм. На другой год и того меньше… Зашатался наш «Урожай». А тут возьми и не поладь Ванечка с Кочкиным, это с бывшим-то директором эмтээс, – уволил он его. А у меня на беду, руки опухли, – полгода не рыбалил. Побился, побился Иван и подался в город: не на картошке же сидеть! Устроился шофером такси. День работает, ночь спит у сродственников; теснота – в одной комнатушке семеро. Работает и живет он в городе, а Солка – с нами. Дело молодое – он без жены, она без мужа. И вот, чуем, пошло у них вперекосицу. Слышно, Ваня сударку завел. Крепилась Солка, крепилась и тоже сорвалась с нарезов: тому моргнула, этому улыбнулась. Какой остался холостяжник, притравился к нашему двору… Прямо со всего села, как на свадьбу. Плетни все повалили, обошу попритоптали…
Хозяйка у меня огородница, не дай не приведи! Ее пуще всего обоша тревожит. Пристала ко мне: «Вези Солку подале от греха. У нее кровь распалилась, может, там утихомирится». Ладно, увез. Весна, ручьи. Сам знаешь, какая пора: и земля весной в себя семя просит. Вижу, мается бабочка. Вечерами уставится в окно и смотрит на дорогу, а глаза тусменные-тусменные сделаются. «Меня, – говорит, – здешнее одиночество поедом ест». И, по совести сказать, правда, кровь-то кипит, куда от нее денешься? Вот ты теперь мне и скажи, товарищ секретарь: а почему все это проистекает?
Андрей не дышал: слушал.
Леонтьев только хотел было заговорить, но рыбак опять удержал его:
– Чуток еще повремени, Василий Миколаич, не все, не досконально выложил я тебе. Как говорится, своя боль больнее. Пусть Солка – баба безмужняя, а молодая баба без мужика – горох при дороге: кому ни надо, щипнет. Но оглядись кругом, сколько в нашей деревне девичьих сынов?
– Это каких же девичьих?
– Известно, без замужества прижитых. Тоже вопрос немаловажный. Парнишка чуть подучился – в город. Слов нет, и городу нужны люди: город нынче на деревню, ой-ой, как работает! Но ведь парней-то соковитых – один на десятерых. Вот тебе и загадка: садил пять, вынул шесть, а одного нет… Думал я, думал, искал виноватого, искал и понял: вся наша жизнь виноватая. Рассуди, сколько порушенных в войну и после нее семей? Безотцовщины? Разбойства? Хулиганского беспутства? Как все это привести в порядок? И вот через что приступил я к тебе с моим горем. Много хороших слов разных говорили нам краснобаи, а только хвастливым словам мужик не верит. Не любит народ хвастовства. О тебе же, обратно говорю, другая байка промеж людей прошла – поверили в тебя. Смотри не подведи. Шибко обидно будет!
Хрисанф Иванович наклонил голову, положил на колени натруженные, со множеством застарелых шрамов руки и выжидательно замолк. Молчал и Леонтьев. Чуть приоткрыв глаза, Андрей смотрел на них обоих и тоже думал и тоже с волнением ждал ответа Леонтьева.
Василий Николаевич, ссутулившись, заговорил негромко, как и рыбак, раздумчиво:
– Загадку ты мне загадал не легкую: не просто ее сразу разгадать. Одно для меня, Хрисанф Иванович, ясно: отгадывать и решать ее мы будем всем миром, всем народом нашим…
Еще полчаса назад Солка вызывала только чувство стыда и отвращения в душе Леонтьева, а после рассказа умного мужика обернулась перед ним совсем иною стороной…
Сердце его приняло на себя ответственность и за Солку и за тысячи подобных ей, лишенных семей молодых женщин. Он уже не мог равнодушно пройти мимо всего этого: Солка Буланова касалась лично его, секретаря райкома, у которого в районе столько еще и слабых колхозов, и «порушенных» семей, безотцовщины, разбойства, хулиганства, «девичьих сынов». И это его: «Смотри не подведи. Шибко обидно будет!» Ну, как тут скажешь «красивые», хвастливые слова?
– Насчет твоего Ивана я поговорю с Боголеповым. Подумаем и о Соломее. Но дело здесь не в них только. Нужно как можно скорее поднимать ваш колхоз, менять и председателя и некоторых бригадиров, изыскивать новые статьи доходов, чтобы не бежали из деревни мужики и парни, а возвращались в них. Ведь тут каждый человек на счету!
Рыбак слушал внимательно, но по лицу его трудно было понять, каково его отношение к проектам секретаря, хотя он все время поддакивал:
– Это действительно… Ничего не скажешь… Гляди, пожалуйста!
– И насчет вашего колхоза «Красный урожай»…
При этих словах Леонтьева хозяин оживился, в глазах его блеснул огонек.
– Я, Хрисанф Иванович, к тебе тоже решил за советом обратиться, потому что тебе, как старожилу, многое видней…
Говоря это, Леонтьев не подделывался к рыбаку: он твердо был убежден, что не только учить, но и всегда учиться надо у народа и что только такое взаимообогащение и помогает решать большие и малые задачи.
– Эх, Василий Миколаич, я что? Какой я советчик? Я, можно сказать, осиновый пенек… Деды были рыбаки, отец тоже, значит, и дети в воду смотрят… – заговорил явно польщенный и растроганный Хрисанф Иванович. – А вот есть у меня дружок – это действительно головастый по своему делу… Можно сказать, домышленный спец…
Рыбак уже не смотрел смущенно на босые свои ноги, а держался с секретарем райкома свободно, словно прожили они под одной крышей долгую жизнь.
«Подобрал ключ, отомкнул, – с удовольствием подумал Андрей. – А все потому, что в человеке видит человека, а не колхозную «единицу».
– Потомственный, споконвечный овчар, а по-теперешнему – чабан Семен Яковлевич Брусницын. Грамотей – куда тебе! С книжкой пасет, ест и пьет. Догадываюсь, и спит с книжкой. Каждую былинку понимает. И вот говорит он мне: «Хрисанф Иванович, голову прозакладываю! Лучшего места для овец, как здешние мелкосопошник, ложочки и гривы, по составу трав не найти. На здешних выпасах овцы и отменную волну нагуляют и двойнями котиться будут».
По происхождению мужик этот из лойковского колхоза-миллионщика, а дочка, вишь ты, к нам его перетянула: и дочка и зять тоже страшнеющие мечтатели об овцах. На тонкопородной шерсти наш «Урожай» думают поднять…
Да, так вот с этим книгочием Брусницыным не одну ночь мы проговорили. И ты бы видел, как плакался он о выгонах под Предгорным! Все распахали. Скотину и прежде-то негде было пасти, а сейчас хоть караул кричи! Можно бы вот тут, в большой отдаленности от кошар, содержать скотину, но ни тебе загонов, ни тебе крыши. Если б такое богатство, как тутошние места, да в руки хозяйственного Лойки! Он бы всю животноводческую бригаду сюда перебросил: выпаса на сотню тысяч голов, водопои в каждом логу, и вода – хрусталь! Проканавь займище, спусти в Талицу, и сена в самый засушливый год на сотню тысяч голов! «Вот, – толкует Брусницын, – где «урожаевские» мильены-то валяются, а поднять никто не хочет…»
Леонтьев раскрыл знакомую Андрею записную книжку и переспросил:
– Брусницын?
– Семен Яковлевич, а фамилия дочки и зятя его – бродяжья, сибирская: Непомнящих.
В памяти Андрея возник образ сурового, умного мужика, с которым он не раз встречался ранней весной у отары овец.
«Почему он с Леонтьевым о таких важных делах говорит, а со мной нет? Значит, чуждается: не сумел подойти».
– Обязательно запиши, Василий Миколаич, – живо подхватил рыбак. – От такого мужика ума набираться. Он ещё что рассказывал мне… – Рыбак вплотную подвинулся к Леонтьеву: – «Вычитал, – говорит, – я в достоверной ученой книжке, что один московский профессор дохитрился от овцы, как со свиньи, за один окот трех и даже до семи ягнят получать. Только будто затирают этого профессора в Москве другие профессора из министерства сельского хозяйства. Возможно ли такое, Василий Миколаич, чтоб эдакое большое дело да затирали? – рыбак замолк, настороженно ожидая ответа.
– Сказать, что невозможно – не могу: разные и в министерстве сельского хозяйства профессора бывали, Хрисанф Иванович. Случалось, что и добрые начинания надолго затирали чиновные себялюбцы и карьеристы, но партия рано или поздно всегда разбиралась и помогала новаторам…
– Так вот и ты, партийный наш секретарь, хорошенько с этим чабаном поговори – умнеющий мужик! А я, по своему, по рыбацкому разумению, тоже скажу: если бы в наши благодатные озера да вместо рыбы-щепы, какую мы ловим сейчас, пустить на развод сазана или карпа, – немалые бы доходы получили… Расшевелить только народ – горы поднимут!
…Луна садилась. Перед рассветом ветер сник: оттеплело. Кустарники и травы облились росой. Туман закутал и озеро, и ленивую омутистую Талицу, и приречье. Плотный, волнистый, текучий, он походил на сбившееся многотысячное стадо белых овец. Было так тихо, что, казалось, вся вселенная погрузилась в непробудный сон.
Леонтьев сидел на крыльце и силился уловить какой-либо звук, хотя бы всплеск рыбы в озере, но не слышал ничего, кроме шума в ушах.
И вдруг в неясной, смутно различимой из-за тумана речной уреме раздался выщелк, похожий на короткое «чокррр»… Через несколько секунд – второй, и после такой же перемолчки – третий. «Зачокрыжил», – всплыло из далекого детства слово, определявшее соловьиный зачин.
Словно певец проверял свой голос и глухую тишину теплой туманной ночи: «Получится ли что в такой парной сырости?» И, уверившись, что получается, робкий выщелк перешел в многоколенчатый разлив, рассыпавшийся дробью. И сразу же, без промедленья, соловей ахнул таким победным раскатом, что казалось, дрогнула урема и заколыхался туман над озером: столько торжественности и силы было у этого державного властелина майской ночи!
«Певцу любви» тотчас же откликнулись «слесаря» – коростели: будто вооруженные напильниками, они начали драить железо. Не удержались, затеяли азартный бой и кутилы перепела.
Милые звуки пернатых спутников детства воскресили в душе Леонтьева давно забытое: подманенного на дудочку и накрытого сетью первого перепела… Сердце ловца, опьяненное охотничьей удачей, билось так же тревожно, как у пойманного смешного «куцехвостого гулебщика».
В разноголосом хоре птиц Леонтьев выделил и громкую флейту золотой, как луч солнца, иволги, и хрустальные колокольчики желтоголовой овсянки, и неистовых певунов зябликов. Беззаботно-радостно заливались в небе жаворонки. А соловей щелкал уже без останова. И странно: птичье многоголосье не только не мешалось с серебряным соловьиным сверканьем, но словно оттеняло и чудесно дополняло его.
По лицу Леонтьева плыла тихая улыбка.
Распустившаяся в уреме черемуха исходила терпким ароматом, заглушавшим все другие запахи.
«Вот когда наступила настоящая-то весна!» От росной свежести раннего утра Леонтьев зябко передергивал плечами, но не уходил с крыльца: весенний шум околдовал его.
За спиной скрипнула дверь. Из избы вышла невыспавшаяся, с бледным злым лицом Соломея в рыжем зипуне и тяжелых сапогах. Она молча прошла в сарайчик к корове. Вскоре Леонтьев услышал ее гневный голос:
– Стой! Стой, язви те в живот, а то двину!
Над избой с захлебистым яростным кряканьем пронесся табунок чирков – селезней, гоняющихся за одной маточкой. Как ошалелые, они с плеском упали на озеро, подрались на воде и снова взмыли и закружились в воздухе с тем же любовным азартным кряканьем. С займища тоже доносились звуки весеннего брачного гомона гнездующейся птицы.
Узкая розовая полоса на востоке разрасталась. Побледневшая перед восходом солнца луна, казалось, линяла – таяла. «Время будить», – подумал Леонтьев и пошел в горницу.
…Он и спящий был красив, этот широкий, высокогрудый Боголепов. На откинутой, обнаженной выше локтя правой руке вздулись могучие мускулы, полные губы под мягкими черными усами чему-то улыбались во сне. Было жаль будить этого человека с головой и корпусом былинного витязя. Но утро уже заглядывало в окна горницы, и Леонтьев чуть дотронулся до плеча Боголепова. Тот сразу же сел на кошме, как будто не спал. «Пора!» – негромко произнес Леонтьев. С кошмы вскочил чуткий Андрей, с лавки поднялся Хрисанф Иванович.
