Текст книги "Ручьи весенние"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Глава вторая
Начальник отдела кадров Краевого управления сельского хозяйства, круглолицый здоровяк, молча поднялся из-за стола и, заложив руку за борт кителя, с минуту пристально рассматривал то диплом Андрея, то его самого. Наконец он заговорил приятным мягким голосом.
– Специалисты с законченным высшим образованием сейчас вот как нужны, – и он ребром ладони провел по полной своей шее. – Вакантных мест главного агронома у нас, как говорится, воз и маленькая тележка: предоставим вам выбор из пяти точек.
Начальник подошел к карте и указал помеченные значками МТС.
– Вот эти точки. Запишите, подумайте и через час скажите… – Движением головы он дал понять, что разговор окончен.
Андрей выбрал самую большую по объему работ и самую отсталую в крае МТС – Войковскую Маральерожского района. Директора в этой МТС менялись чуть ли не ежегодно. Когда-то неплохие колхозы после трехлетней засухи до крайности захудали. Агрономов на восемь крупных колхозов, обслуживаемых МТС, только три. Главным агрономом работал немолодой и неплохой практик. Недавно его сняли с этой должности за какую-то ошибку в агротехнике.
Все это Андрей узнал от своего деда, «неожиданно» появившегося в Барнауле. Андрей понял: Гордея Мироновича об этом телеграфно попросила мать. Дед настойчиво советовал внуку остановить свой выбор на расположенной в районном центре Маральерожской МТС («чтоб жить вместе»), но Андрей оставался непреклонен:
– Войковская сложней, крупней и хуже других. Значит, только туда. Разве ты не согласен со мной, товарищ председатель райисполкома? – ядовито спросил он деда.
Старик усмехнулся.
– Ну что ж, тебе видней, – сказал он и, гордый за внука, подумал: «Правильно решил!»
Стояла та золотая пора осени, которую по яркости красок, по нежнейшей голубизне утреннего неба да по кристаллической прозрачности воздуха, приближающего далекие хребты гор, можно сравнить только с весной.
Дорога в Войковскую МТС почти все время шла долиной порожистой, грозно ревущей на перекатах реки. Порой дорога перескакивала реку жиденьким деревянным мостом, порой оборванные концы ее соединял утлый паром, а иногда она взбегала на обрывистые бомы и оттуда снова ныряла в долину, петляя бок о бок с капризно изгибающейся, прозрачной до дна рекой. Долину река рассекала надвое. По обе стороны рыжая от сжатых хлебов и ометов свежей соломы, стиснутая далекими горами степь. Потом горы опять придвинулись ближе, степь кончилась, пошли увалы в светлых березовых перелесках.
Андрей сидел в машине рядом с шофером и, не отрываясь, смотрел в ветровое стекло. Шофер, совсем еще молодой парень с крупным носом, со смоляным чубом, выбившимся из-под запачканной, утратившей первоначальный цвет фуражки, вел «газик» без малейшего напряжения. Время от времени он косил озорным глазом в сторону молчаливого спутника и многозначительно улыбался в висевшее перед ним зеркальце. Улыбка предназначалась молоденькой загорелой девушке, помещавшейся на заднем сиденье.
И всякий раз, когда он озоровал так, девушка хмурила черные, чуть выгоревшие брови и строго сжимала маленький, властно изогнутый рот. Весь вид ее в эти мгновенья говорил Ваське Лихарю, как все звали в Войковской МТС директорского шофера Василия Лихарева: «Перестань! Не видишь, человеку не до нас!» Но предупреждения девушки были совершенно напрасны: Андрей не замечал, что творится рядом. Он смотрел на знакомую по дням минувшего детства долину, на меняющуюся с каждым поворотом реку, на утесистые, крутые ее берега, унизанные темно-оливковыми узкоперыми пихтами и пылающими, точно свечи, березами да налившимися рдяной ярью калиновыми кустами. С каждой минутой на душе молодого агронома становилось легче, спокойнее. Словно чья-то ласковая рука утишила боль. Неясные, смутные голоса звали его к новой жизни, что-то обещали, нашептывали ему, как нашептывает лепет горного ручья истомленному жаждой и зноем путнику, возвращающемуся в отчий дом.
Андрей всегда считал Алтай своей родиной, хотя родился он в людном подмосковном селе, переполненном суетными дачниками.
На Алтае родились его отец, бабка и дед, здесь он прожил все годы Отечественной войны, тут его водили товарищи по горам и лесам, как когда-то его отец, Никодимка, водил по этим местам отца Неточки, Алешу Белозерова. Деревенские друзья научили его ловить в горных ключах и речках шустрых, осторожных хариусов, охотиться на тетерева и белку, взбираться на верхушки исполинских кедров за липкими кедровыми шишками… Вместе с ребятами он любовался с вершины горы Глядена круглым, как татарская чаша, озером Хан-Алтай и водопадом Сорвенок.
Ни в какой сказке не слышал, ни в одной книжке не читал Андрей о подобной красоте земли и вод!
А как менялись оттенки степей, гор, ручьев и речек в разные часы дня весной, летом и осенью! В какое безмолвие погружалось все это зимой! Даже привыкшие к родным местам деревенские ребята как-то затихали на этих вот величественных высотах, а что же сказать об Андрейке-москвичонке, как его прозвали тут! Он становился глухим ко всему и подолгу стоял точно завороженный.
Влюбленный в чудесную эту страну, и решил он стать здесь агрономом, чтобы еще пышней украшать родной край, будить спящие пространства, трудом преображать землю отцов. «Алтай!» – уже в одном этом слове ему виделись и ширь степей, и подоблачная синь окутанных бирюзовой дымкой горных хребтов с темными кедровыми лесами, и белопенные реки, и безудержно буйное под щедрым солнцем цветение медвяных трав.
Забыв о присутствующих, Андрей негромко, радостно засмеялся. Васька Лихарь повернул к нему голову, а девушка улыбнулась глазами. Улыбка хорошо изменила тонкое, загорелое до медных отблесков молодое лицо ее и долго потом не уходила из серых больших глаз.
Вдруг шофер остановил машину, выскочил, поднял капот и стал «колдовать» в моторе.
Рядом с дорогой – роща. Пожелтевшая, трепещущая на ветру листва, кружась, сыпалась наземь, Андрей не сводил глаз с рощи. Меж скорбных берез, у самой опушки, – молодая рябинка с рдеющей кроной: точь-в-точь Неточка в шелковой красной косынке…
На вершину рябины сел дрозд, клюнул – понравилось, и он довольно закивал головкой, гулко, призывно затрещал. И тотчас откуда-то из глубины рощи возникла шумная стайка дроздов, покружилась и с радостным криком упала на закачавшиеся гроздья.
Андрей снова вспомнил, как с оравой ребят носился он по звонким осенним рощам. Тогда так же вот трещали веселые дрозды. Андрей любил собирать грибы, приносить их в дар матери и Неточке и наблюдать, как они, горожанки, внимательно рассматривали каждый гриб, точно драгоценную находку.
Шофер снова сел за руль, и машина понеслась вдоль перелесков.
В Войковскую МТС, расположенную в километре от села Предгорного, приехали вечером, когда в конторе уже не было никого, кроме подслеповатой старой немки-уборщицы, высокой сухопарой Матильды. Она подметала сильно затоптанные коридор и широкое крыльцо.
Васька Лихарь с шоферским шиком, впритирку подкатил к самому крыльцу и, распахнув дверцу, сказал:
– Пожалуйте!
Все еще объятый воспоминаниями, ничего не замечая вокруг, Андрей шагнул из машины. И именно в эту минуту старуха, разогнувшись, метнула с крыльца полную заслонку мусора. Андрей на минуту ослеп и расчихался.
Заметив свою оплошность, Матильда выпустила из рук заслонку и веник и, коверкая русскую речь, запричитала:
– Ах, батюшки! Пильни в кляз немношка…
Оскалив крупные белые зубы, Васька Лихарь захохотал. Выскочившая из машины девушка с упреком сказала ему:
– Ты никак не можешь без дурачеств… – И, обратившись к немке, спросила: – Матильда, дежурный уже ушел?
– Тавно ушель.
– Надо вот товарища главного агронома устроить куда-нибудь на ночь, да чаю ему, а то из столовой девчата теперь, конечно, тоже ушли, – закончила она, уже не обращаясь ни к кому.
– Описатель, Вера Алексайн, описатель! – засуетилась сухопарая немка.
Сконфуженный Васька Лихарь стал вытаскивать из машины тяжелые чемоданы.
Андрей мельком взглянул на девушку и только тут заметил на ней кричаще-зеленый, нелепый джемпер.
Взяв у шофера оба чемодана, он понес их по крутым ступеням в пустую обшарпанную контору.
Девушка проводила его глазами, потом пружинисто-легко перепрыгнула изгородь и пошла к раскрытым дверям мастерской. И не только медно-красный загар лица, но и что-то быстрое, легкое в каждом движении ее ног и рук – все говорило о том, что выросла она на вольной волюшке степей и гор.
– Вера! – окликнул ее Васька.
– Кому Вера, а тебе Вера Александровна. Ну что? – В ее голосе Васька почувствовал скрытую неприязнь к себе.
Озорно взглянув на Веру – на ее широкие плечи, тонкую талию, серые, с легкой синевой и от этого казавшиеся особенно светлыми на загорелом лице глаза, – он не торопился с ответом.
– Ну что? – уже не скрывая раздражения, повторила девушка.
– А он с чудасинкой, наш новый-то главный! Такую царь-девицу, в эдаком новеньком зеленом джемпере в упор не увидел… Одним словом, ноль внимания… Смотрю я, а он глазами мимо вас, Вера Александровна… – Васька оскалил зубы.
– Только за этим и остановил? – строго спросила она шофера.
– А то зачем же еще! Чую, прищемил он вас, многоуважаемая Вера Александровна… Это вам не наш брат филька.
Вера не нашлась, что сказать злоязыкому Ваське, повернулась и пошла летящей своей походкой.
Глава третья
– Секодня супот, – сказала Матильда, когда стелила агроному постель в конторе на письменном столе.
Андрей лег на жесткую подстилку.
В пути он утратил представление о времени. И то, что еще и завтра, в воскресенье, придется томиться ожиданием, расстроило его.
– Ну, завтра видно будет, – вслух сказал Андрей и с удовольствием потянулся: в «газике» по выбоинам грунтовки его порядком растрясло.
Но лишь только смежил он веки, как перед ним встала Неточка. Притеняя глаза своими удивительными ресницами, она щурилась, точно силилась заглянуть к нему в душу. Припухшие, красные ее губы что-то шептали, но что, он не мог разобрать, хотя и напрягал слух. Ему начинало казаться, что он чувствует даже тонкий запах ее волос.
– Дьявольщина!
Андрей сел. Чтобы отвлечься, стал смотреть во тьму за окном.
– Хоть бы заснуть поскорее! – Его раздражало, что даже здесь, на новом месте, он не может освободиться от мыслей о ней. – Должно быть, и сам ты так же пуст и безволен! – не боясь быть подслушанным, громко сказал Андрей.
«Это все от вынужденного безделья», – думал он, мечтая о работе как о средстве избавиться от неотвязных воспоминаний о Неточке.
«Сегодня со мной ехала какая-то девушка в ядовито-зеленом джемпере. Кто она такая?» Андрей убедился, что Хотя видел ее всего лишь несколько часов тому назад, не запомнил ничего, кроме дикого цвета бумажного джемпера.
Тут он спохватился, что не написал домой ни одного письма и даже не вспоминал о родителях. А если и поговорил в Барнауле с дедом об отце с матерью, то только потому, что о них спрашивал Гордей Миронович.
«Вот она какая бывает, любовь-то! Но дудки, завтра же возьмусь за работу».
Андрей прислушался к тишине и только сейчас обнаружил, что доносившийся ранее из ремонтной мастерской шум работавшего движка давно прекратился.
«Не особенно же старательно трудятся здешние механизаторы по субботам!»
Стал думать, с чего начнет в понедельник. «Перво-наперво попрошу карту колхозных земель. Потом – полей севооборота, потом для составления рабочих планов поеду знакомиться с почвами и границами в натуре. На всякий случай – ружьецо прихвачу. Тут, конечно, дичи до черта…»
Заснул Андрей так крепко, что проснулся, только когда к нему заглянула смешная Матильда.
– Доброе утро, товарищ главный агроном! А я к вам с чашечкой свежего кофе.
Она сказала это, по обыкновению уродуя слова, и Андрей не сразу понял.
– Доброе утро, Матильда! – Он рассмотрел, что глаза у немки ясные и добрые. – Доброе, доброе утро, Матильда, – с удовольствием повторил он и, лишь только уборщица вышла, стал одеваться.
Кофе был необыкновенно вкусен, а утро такое ясное и прохладное, что отдохнувший за ночь Андрей повеселел.
Он вышел на крыльцо и осмотрелся.
На юге и юго-востоке полукольцом громоздились заросшие густым лесом и частью голые «мягкие» горы. На севере и северо-западе раскинулась широкая долина с горбатыми увалами, по которой он проехал вчера. На горизонте долина переходила в степь. С юга на север все это необычайное сплетение степей, долин и гор пересекала поблескивающая на солнце порожистая река.
В километре от МТС, вдоль реки, в одну-две улицы растянулось большое старой стройки село Предгорное, полное утреннего гомона птиц, рева выгоняемого на пастбища скота, разноголосого лая собак – всей той обычной мирной деревенской прелести, к которой так тянулась душа Андрея.
– Вот… вот где тебе, дорогой друг, придется сражаться за урожай! – сказал он, жадно вдыхая бодрящий воздух утра.
Свою профессию Андрей считал самой важной, самой интересной из всех, какие только существуют на свете.
– Смотри! Любуйся на просторище! Это тебе не канцелярия!
Сияющими глазами агроном смотрел на село и на поля, как-то по-новому открывшиеся ему сегодня. Он не мог бы связно выразить своих ощущений сейчас, но в них была и радость молодого, полного кипучих сил человека, начинающего самостоятельную жизнь, к которой он давно готовил себя, и робость: «А вдруг не справлюсь? В книгах – одно, в жизни – другое», – и жажда поскорее начать работу, и гордость за богатство и красоту родной земли.
Не спеша Андрей пошел в поля, на доносившийся из-за увала рокот мотора.
Поля начинались почти сразу же за МТС. Они были уже убраны. По чахлому жнивнику, по пересохшей, растрескавшейся и побуревшей от солнца земле молодой агроном определил, что небывалая в этих краях трехлетняя засуха испепелила и землю и надежды механизаторов и колхозников. Редкая на солнцепечных буграх низенькая пшеничка с крошечными, как запятые, колосками кое-где была брошена: не оправдывался расход горючего на уборку. «Вряд ли вернули и семена», – подумал Андрей.
Начинался длинный изволок. Андрей невольно стал прикидывать, как расставить зимой на этом увале щиты для снегозадержания, а потом посеять кулисные полосы подсолнечника, чтобы удержать каждую горсть снега, выдуваемого северными ветрами.
Книги по агрономии, которые он так старательно изучал в свое время, лежали в чемодане. Там же были программные «Луговодство», «Почвоведение», «Животноводство».
«Ведь это же Алтай-батюшка, и пшеницы здесь должны стоять стеной», – думал Андрей, все убыстряя и убыстряя шаг.
В это раннее прохладное утро Андрею все казалось простым и легким. Может быть, потому, что он хорошо отдохнул и родная природа отодвинула от него образ Неточки?
– Главное, дорогой друг, научиться управлять временем. Все даст нам Родина, но не даст, никогда не вернет лишь одного – впустую потраченного времени! – вслух высказал он не то вычитанную где-то, не то родившуюся в его голове фразу. Эта фраза ему нравилась, а как только он произнес ее вслух, то сразу понял, что выразил ее кричаще-выспренно, чего не любил ни у себя, ни у других. И ему стало неловко. Андрей даже опасливо поглядел по сторонам: «Не слышал ли кто такой надутой фразы?»
Но он был так бодро настроен в это утро, так приятно пахло перезрелой полынкой и бражно-хмельным духом недавно заскирдованной соломы, что молодой агроном вскоре успокоился и со счастливым выражением на лице принялся следить за парящим в высоком небе орлом.
Рокот трактора, слышавшийся за увалом, быстро нарастал. «Повернул назад», – понял Андрей и пошел навстречу.
Вскоре он увидел приближающийся комбайновый агрегат. У штурвала развевался красный флажок. «Ого, отличник!» – Андрей заспешил наперерез агрегату.
Весело было смотреть на плывущий в хлебах комбайн. В просторной котловине золотое поле хлебов колыхалось от утреннего ветерка. Частые копны соломы за следом комбайна говорили о незаурядном в этот засушливый год урожае.
«Увалы защитили от суховеев глубокую котловину, потому и вымахала и налилась пшеничка в полную силу!» – думал Андрей, идя навстречу комбайну.
За этой мирной картиной агроном видел довольство колхозников, звонкий смех детей и радовался, что захватил хотя конец уборки и, как на счастье, на замечательном поле!
Трактор, обдавая маслянистым теплом лицо Андрея, на большой скорости протащил комбайн.
Агроном сорвал фуражку и помахал ею черномазому трактористу и стоящему у штурвала рыжебородому комбайнеру.
Рядом с комбайнером была та самая загорелая девушка, которая вчера ехала с Андреем в машине. Она была уже не в зеленом джемпере, а в темно-малиновом спортивном костюме, подчеркивающем ее рост и сильную, стройную фигуру. Лицо ее Андрей и сегодня не рассмотрел: когда комбайн проходил мимо, она почему-то нагнулась к бункеру и не подняла головы, пока агрегат не удалился.
«Дочка штурвального, наверное, – подумал Андрей, провожая быстро уходящий комбайн. – Но почему он гонит на четвертой скорости?» Андрей тревожно взглянул на стерню: срез был непомерно высок, на жнивнике колосья.
– Да что же это они делают с таким хлебом?! – Андрей закричал: – Стой! Стой! – Но за шумом трактора его, конечно, не услышали. Тогда он замахал рукою.
Знаки агронома заметила девушка, и комбайн остановился.
В первую минуту подбежавший Андрей только запаленно дышал и строго смотрел на комбайнера.
– Это кто же… Это куда же… Да вы на пожар, что ли, гоните по такому хлебу? – заговорил он наконец.
Рябой, с лисьей рыжеватинкой в бороде комбайнер Никанор Фунтиков спустился на жнивник и, расправив грудь, подошел к Андрею. На запыленной выгоревшей гимнастерке агроном заметил орденскую ленточку.
– А какой ты такой левизор будешь? – заплетающимся языком спросил Никанор Фунтиков.
– Я главный агроном МТС, Корнев. И меня интересует, кто вам разрешил подобное бракодельство?
– Извиняюсь, товарищ главный агроном, но мы нонича все время на таких скоростях…
– По выжженному редкому хлебу, может быть, и имеет смысл на четвертой скорости, а тут… Разве вы не видите, что барабан явно не промолачивает этот густой хлеб?
Комбайнер молчал.
– А почему косите на таком высоком срезе? Смотрите, сколько колоса на земле. – Андрей нагнулся и взмахом раскрытой в пальцах ладони захватил со стерни сразу несколько колосьев.
– Вы это видите, товарищ комбайнер?
Фунтиков молча теребил реденькую бороденку. Его молчание взбесило Андрея.
– Вас что же, никто не контролирует? Вы как работаете? Вас этому учили на курсах?
Фунтиков молчал.
– Я спрашиваю: кто-нибудь контролирует вашу работу?
Вконец растерявшийся комбайнер оглянулся на Веру Александровну, но ее уже не было у бункера. Девушка сбежала по ступенькам и встала рядом с Фунтиковым.
– Я агроном, Вера Стругова… Я разделяю ответственность за этот брак, – глядя Андрею прямо в глаза, горячо заговорила она. – Потому что не сумела… Потому что дважды предупреждала, а он не послушал… Грозился столкнуть с мостика… – Побледневшие губы девушки прыгали.
– Вы агроном? Агроном? – переспросил Андрей и, точно не веря своим ушам, отступил на шаг. – Да как же вам не стыдно? Да вы же в таком случае не агроном, а огородное чучело!
Девушка как-то по-мальчишечьи лизнула сухие обветренные губы и повторила:
– Да, я и агроном и комсомолка, и вы совершенно справедливо… Но я тоже только недавно… еще не привыкла вот с такими… Он тут, – она гневно кивнула в сторону Фунтикова, – знатный специалист, орденоносец…
Вере было мучительно стыдно. Губы ее дрожали, серые, казавшиеся особенно светлыми на загорелом лице глаза налились слезами. Она не смогла больше говорить и, как-то жалко сгорбившись, убежала за комбайн.
Андрей почувствовал себя неловко. Горячность спала. Но Фунтиков, сам того не желая, снова подпалил молодого агронома:
– Я столько лет хожу в передовиках, а тут – учить сороку плясать вприсядку…
Андрей круто повернулся к нему.
– Я вас не вприсядку плясать учу, товарищ комбайнер. Товарищ Стругова!
Смущенная девушка вышла из-за комбайна.
– Вот вам метр площади, – Андрей отметил каблуком границы. – Сосчитайте потерянные колосья и проверьте зерно в соломе.
К комбайну подкатила грузовая машина. Из кабины вылез высокий, черный, курчавый, добродушный человек с детски наивными глазами.
– Наш Поль Робсон, – указывая на шофера, с улыбкой сказал тракторист.
Андрей поздоровался с «Полем Робсоном».
– Приглашаю и вас. Я вынужден составить акт о бракодельстве. Как ваша фамилия, товарищ шофер?
Высокий, кудряво-черноволосый, красивый шофер широко улыбнулся и густым басом сказал:
– Морозоустойчивый гибрид с юга: деды с Одессщины, я же урожденный предгорненец Иван Анисимович Шукайло. За голос и за обличье Полем Робсоном прозвали…
Андрей невольно улыбнулся: Иван Шукайло и в самом деле был разительно похож на Поля Робсона.
Шукайло повернулся к комбайнеру.
– Видно, Никанор Алексеич, пошла Настя по напастям… А я разве не говорил тебе, что напрасно за гектарами в ущерб качеству уборки гонишься? – И обратился к Андрею: – Вы, товарищ главный агроном, посмотрите, что у него в бункере… Его зерно завсегда в два раза сорнее, чем у других. Перехваленный Никанор Алексеич повсегда решетья второй очистки из своего комбайна вытаскивает и в бункер сплошной сор валит…
– Двадцать два колоса на квадратном метре, – сообщила Вера Стругова.
Но Корнев уже не слышал ее. Он взобрался на комбайн и, заглянув в бункер, убедился, что зерно было действительно с необычной примесью сора. Проверил решетья второй очистки.
– Хорошенькими делами занимаетесь, товарищ передовик! И кто-то умный красным флажком вашу машину отметил… – Андрей замолк и мрачно задумался.
В эту минуту он понял, что работать ему будет здесь нелегко. Кадры, видимо, разболтанные… Не совершил ли он ошибку, не послушавшись Гордея Мироновича?
Но Андрей Корнев принадлежал к той категории людей, которые не терпят даже и минутной слабости ни в ком другом, ни тем более, в самом себе. «Вздор! Не на легкую ты работу рассчитывал здесь… Отец – двенадцатилетним парнишкой в разведку в тылы белых ходил. В Отечественную – изрешечен весь. Деда бесстрашным партизаном в отряде звали, а твой, Андрей, фронт – целина! Изволь драться за хлеб, как они дрались за твою власть…
Одернуть! Сразу же одернуть, чтоб другим не повадно было…»
Молчание затянулось.
Все вокруг тоже молчали. Даже весельчак Поль Робсон потупился, словно и он считал себя виноватым.
Андрей поднял голову и сказал:
– Составимте акт, товарищи. И на комбайнера и на агронома Стругову. За попустительство.
Напряженность момента сломал все тот же шутник Поль Робсон. Он снова показал ослепительные свои зубы в доброй улыбке:
– Кого один раз хорошо обдерет медведь, тот и пня бояться будет. Так-то, Никанор Алексеич. Плакали, видно, твои премиальные.
– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – огрызнулся комбайнер, и на бледном его лице еще отчетливее проступили корявины.
Вера Стругова подошла к Андрею и, глядя на него в упор своими чистыми, светлыми глазами, хотела что-то сказать, но в самый последний момент не решилась и так застыдилась этой новой своей робости, что у нее покраснели маленькие уши.
И снова выручил веселый шофер.
– Ничего, товарищ Стругова, без спотычки и конь не бегает. Ну, а ты хоть и отворотила от пенька, да по молодости, видно, наехала на колоду. Ничего! – и шутник отечески похлопал девушку по плечу.
Первый воскресный день в Войковской МТС запомнился Андрею на всю жизнь.
С полудня пошел мелкий затяжной дождь. В мокрых полях было пустынно, неуютно, но еще неуютнее показалось ему большое запущенное здание конторы, куда он вернулся.
Долго разбирал Андрей сваленные в углу комнаты пропыленные агрономические журналы за несколько лет, а вечером вышел на высокое затоптанное крыльцо. Темнело. Горы заволокло не то туманом, не то сеткой дождя. На душе было невесело.
Рядом с конторой, на занавоженном грязном дворе – ларек сельпо с гостеприимно распахнутыми дверями. У стойки толпились комбайнеры, трактористы, мастера ремонтной мастерской из ночной смены, прибывшие на усадьбу МТС по разным делам, бригадиры. «Грелись» у стаканов зеленого стекла.
Над стойкой горела висячая лампа с железным абажуром. В свет ее подходили незнакомые Андрею люди. Каждый со своей повадкой, с шуткой:
– А ну-ка, залей мне двести с прицепом! – Судя по проворному выполнению заказа продавщицей, это означало стакан водки и кружку пива.
– А мне триста сразу, пожалуй, многовато, а двести маловато, так ты уж для начала налей три раза по полтораста… Выпить на том свете не поднесут…
У стойки становилось шумно.
К ларьку на большой скорости подкатил трактор. Из кабины выскочили два немолодых, измазанных, пропыленных тракториста и испуганно закричали:
– Выглохтали! Все выглохтали! Оставьте нам, братцы!
Андрей вернулся в контору, и Матильда принесла ему кофе. Он достал московские запасы, поужинал, угостил старуху мамиными крендельками и, как вчера, лег на жесткое свое ложе.
За окнами слышались громкие разговоры, озлобленная ругань, чавкающие удары, чьи-то пьяные слезы…
Просунув в дверь голову на длинной сморщенной шее, добрая Матильда сказала:
– Ви, тофарищ клавни акроном, не пугайте… Там пьяный мусик полсаит…
Этот ползающий пьяный мужик за окном долго не давал Андрею спать.
В понедельник молодой агроном познакомился с директором МТС Игнатом Петровичем Кочкиным.
Андрей вошел в кабинет, когда Кочкин из графина, прямо через горлышко, пил принесенный ему Матильдой мутный огуречный рассол. Опорожнив графин, Игнат Петрович крякнул и так тяжело опустился в старое кресло, что пружины застонали.
– Будем знакомы, товарищ главный агроном. Мне и Матильда доложила и вообще сказывали, – вяло, точно ему стоило это большого труда, произносил каждое слово флегматичный Кочкин. Крупное, безусое, какое-то мягкое бабье лицо его, казалось, не знало, что такое волнение.
Помолчали. Андрей попросил разрешения поселиться в маленькой, в одно окно, комнатке конторы. Раньше в ней были свалены журналы и устаревшие бланки отчетности.
– Поставлю стол, стул, койку, под койку – чемодан. Матильда выбелит, и мне будет удобно.
Преимущество жизни здесь, а не в большом селе Предгорном, где жили все работники МТС, для Андрея было бесспорно.
– Всегда на работе – раз… – он загнул мизинец левой руки.
– Это не плюс, а минус, – вяло улыбаясь, возразил Игнат Петрович. – После работы отдых требуется, а тут вам одни телефоны покою не дадут…
Не слушая директора, Андрей загнул безымянный палец.
– Постоянная телефонная связь с председателями колхозов, с агрономами – два, электрический свет и радио, чего нет в селе, – три…
– Габер суп из семи круп в столовой МТС, – лениво пошутил Кочкин, – четыре… В нашей столовой, Андрей Никодимович, в лучшем случае щи и каша, а в деревне вам хозяйка и оладушек, и яишенку, а то и пирожишко какой-нибудь завернет… У нас даже слесарята и те из дому завтрак в добавку к столовским обедам прихватывают. А в праздники? Ведь столовая в выходные дни вообще закрывается! – Этот аргумент Игнат Петрович приберег к концу и считал его неотразимым.
– Ну, в праздники мне Матильда будет кофе варить, а хлеба, в крайности пряников каких-нибудь, я и в нашем ларьке достану. Ведь ларек-то по выходным дням торгует…
– Когда же ему и торговать, как не по выходным? – многозначительно улыбнулся Кочкин. – Вообще не возражаю, Андрей Никодимович. Должно быть, верно мне Поль Робсон сказал: «Молодость на крыльях летает и мечтой питается…» Есть у нас здесь свой доморощенный прибаутошник. Мужик на все руки. И что вообще удивительно – водку не пьет… – Кочкин раздумчиво пожевал толстыми мягкими губами, еще раз окинул Андрея большими бесцветными глазами с какими-то тяжелыми, как у вола, веками и закончил: – Уж больно вы ему понравились.
Всегда хмурый, необщительный, директор ласково посматривал на Андрея. Вспоминал ли Кочкин свою юность, или и ему понравился рассказ Ивана Анисимовича Шукайло о случае у комбайна с прославленным на весь район Никанором Фунтиковым, только он искренне отговаривал главного агронома от такого, как ему казалось, чрезмерного усердия.
Но настойчивость Андрея победила.
– Вообще-то я не возражаю, – после продолжительного молчания повторил Кочкин, – только думаю, что вы это по неопытности так рассуждаете. Что же касается меня как директора, то, по совести скажу, мне даже выгодно иметь в конторе круглосуточного ответственного работника: вечерами и даже ночами частенько из райкома, из райисполкома звонят, а к телефону и Матильда-то не всегда случается… Да и вообще, вы представляете, как старуха говорит по телефону: ее только безъязыкий да святой не пошлют к черту.
Андрей Корнев в тот же день еще раз удивил Кочкина.
– Игнат Петрович, мне кажется, вы допустили большую ошибку в МТС…
Лениво вскинув на агронома набрякшие воловьи веки, Кочкин не спеша спросил:
– Какую?
– Как это можно было ларек с водкой относить на пять метров от крыльца конторы? Его следует, поставить в коридоре и как раз против окошечка кассы, чтобы пьяные трактористы осенью и весной ползали бы не в грязи и на холоде, а хотя бы под крышей.
Кочкин еле заметно улыбнулся.
– Пьют здесь вообще зверски. Пьяные гробят технику, с опохмелу по нескольку дней не выходят на работу. Пьяные возчики горючего загоняют лошадей, случается, и бочки теряют… А вообще-то насчет ларька вы как сговорились с Лойко – это лучший председатель лучшего нашего колхоза, – он мне, знаете, то же самое сказал: «Уберите, – говорит, – этот соблазн подальше от трактористов…»
От непривычки говорить много директор долго отдувался, точно поднялся на высокую гору.
– Да, как видите, и у нас не все плохо: есть и у нас свой колхоз-миллионер, «Знамя коммунизма» называется. Из равнинных он самый дальний. И в нем, на удивленье, не только председатель, а и рядовые колхозники, почитай, все трезвенники. Так эти самые лойковцы смеются над красноурожаевцами, говорят: «Люди в «Урожае» хорошие, да только рот у них плохой». – Директор попыхтел, помолчал, подумал и, тряхнув головой, закончил: – Не скрою: вообще и я пью. Глушь. Кино раз в два месяца.
Андрей не стал больше вести речь с директором на эту тему: опухшее с воскресного перепоя лицо Кочкина говорило само за себя.
Но пьянка в выходной день меркла перед гульбой в дни получек и особенно в торжественные праздники.
Андрею сказали, что молодой учитель школы-семилетки и его жена, тоже учительница, попытались начать борьбу с пьянством в Предгорном и даже написали об этом заметку в районную газету, но пьяные хулиганы пригрозили избить их до полусмерти, и они опустили руки. Пили тут действительно «зверски». Не рюмками, не стопками, а чайными стаканами, соревнуясь, кто больше выпьет. Закусывали, как образно выражались пьяницы, «мануфактурой» – рукавом. В этом установился какой-то свой, предгорновский шик.
