Текст книги "Ручьи весенние"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
– У него свой маслобойный завод. Кругом все сдают семечки по два рубля за килограмм, а он превращает семечки в масло и этот же килограмм в четыре рубля с полтиной вгоняет. У него каждая копеечка, как у гоголевского Костанжогло, рубль тащит.
И вот Андрей Корнев на самых дальних полях колхоза «Знамя коммунизма». Уже наметанный глаз агронома даже и весной отметил взыскательность Лойко. Поля у него нарезаны правильно, точно расчерчены рейсфедером. Ни бурьянов, ни межников. Границы стогектарок обсажены в несколько рядов высокими тополями, а в междурядьях – акацией. Сенокосные угодья тоже выглядели по-иному, нежели у нерадивых соседей: кочки срезаны, кустарники раскорчеваны.
В центре заречного массива, на живописном холме, большой стан, бригадный крытый ток, инвентарный сарай, амбары. Андрей было повернул к стану, но передумал и поехал к ближнему трактору с агрегатом сеялок. Но не проехал и сотни метров, как остановил коня и стал слушать… По звукам он пытался определить ритм работы бригады. «Как будто все нормально… Неужто Вера погорячилась и сгустила краски?» – думал он, вспоминая ее письмо в МТС.
…Андрею казалось, что он хорошо знает свой вспыльчивый характер, но сегодня вновь «сорвался с нарезов». Первая же засеянная по весновспашке стогектарка, которую он пересекал, настолько потрясла его, что он, не веря глазам, спрыгнул с коня и опустился на колени. Отборное, еще недавно золотисто-желтое, а теперь побуревшее от дождей и ветров зерно рядками лежало на поверхности почвы… Ведя коня в поводу, Андрей шел по засеянному полю и задыхался от возмущения. Всюду, куда хватал глаз, вправо и влево, виднелись рядки незаделанного зерна. «Ах, подлецы, ах, негодяи!»
Вскочив в седло, он обжег коня плетью и поскакал наперерез агрегату.
– Сс-то-ой! – закричал он еще издали.
Заметив всадника с нагайкой, немолодой тракторист Михаил Картузов остановил трактор и выскочил из кабинки. С тревогой окинув взглядом свой агрегат и, видимо, не обнаружив в нем никаких изъянов, он, приседая на затекших ногах, пошел навстречу скачущему главному агроному. А тот, на ходу спрыгнув с лошади, бежал к трактористу.
– Вы что-о? Вы что тут… грачей семенным зерном откармливаете? Вы как сеете?
Картузов остановился, для чего-то снял с коротко остриженной седой головы измазанную, вытертую шапчонку и принялся мять ее в руках. Изрезанное частыми морщинами лицо его выражало испуг.
– Как сеете? – тише повторил Андрей.
Тракторист потупился, только шапчонка в его руках закрутилась быстрее.
– У вас где глаза? Вы что, не видите незакрытое зерно? – Андрей снял шапку с влажной, дымящейся головы.
– Так я же здесь ни при чем, товарищ главный агроном… Я сам вижу. Но поле-то пахал Ванька Рыбий Глаз, а он… – тракторист пренебрежительно махнул рукой.
– При чем тут Рыбий Глаз? Ведь не Ванька, а вы сеете так, что половина зерна не прикрыта.
– Да, товарищ главный агроном, я же говорю, что пахал тут дружок бригадира Ванька Рыбий Глаз. И вот видите, сплошные гребни…
Только теперь Андрей понял, почему зерно не закрыто. Первые лемехи плуга пахоту захватывали очень мелко, а последние глубоко, и теперь диски сеялки и сошники в гребнистых междурядьях не достают глуби земли, и высыпающееся зерно остается незаделанным.
– А куда тракторный и полевой бригадиры смотрели? А что агроном? – Андрей кричал громко, как перед толпой.
– Агрономша ругалась, акт составила, а поле-то уж испортили. И вот я теперь мучайся из-за чертей… Уж мы и так и эдак регулировали сеялки, толку мало, сеялки где засыпают зерно на непомерную глубину, а где плещут поверху…
Андрей надел шапку.
– Пойдем!
У агрегата сеялок главный агроном провозился около часа, пока не добился того, что и в гребневых междурядьях зерно равномерно стало закрываться землей.
– А если бы я не приехал? Куда смотрит Фунтиков?
– Фунтиков по целым дням в «очко» режется. Ребята зарплату и подъемные получили, вот он и повадился с Ванькой Рыбьим Глазом их в карты обыгрывать да пьянствовать, – решительно и зло ответил тракторист.
– В карты?
– Ну да, в двадцать одно. «Деньги ваши будут наши»… Только вы, товарищ главный агроном, на меня не ссылайтесь. – Голос и лицо тракториста утратили решимость. – А то они меня с Рыбьим Глазом в землю по самую шапку вобьют.
Трясущимися руками Андрей никак не мог отвязать повод лошади. Челюсти его были крепко стиснуты, скулы побелели.
– Негодяй! Какой негодяй!
Тракторист еще что-то говорил, но агроном уже не слышал его. Он отвязал, наконец, повод и вскочил в седло.
…В большом, сильно загрязненном полевом стане игра была в разгаре, когда туда вошел главный агроном. Трактористы, прицепщики, сеяльщики, которые должны были отдыхать в эти часы, сгрудились вокруг стола. В центре с расстегнутыми воротниками сидели раскрасневшиеся рябой Никанор Фунтиков и его дружок – Иван Кукушкин, Ванька Рыбий Глаз. Его Андрей узнал по неподвижному, точно стеклянному глазу и по похабной татуировке на открытой желтой груди.
На столе – деньги. Между Фунтиковым и Кукушкиным – наполовину выпитая литровка водки и тарелка с квашеной капустой. Банк метал бригадир. Рядом с ним – Рыбий Глаз. Он зорко следил за игроками, тщательно пересчитывал выигранные деньги. Напряженные потные лица и горящие глаза играющих были устремлены на руку Фунтикова в золотисто-рыжем пушку и вылетающие из колоды карты.
– Очко! Деньги ваши будут наши! – то и дело выкрикивал Рыбий Глаз и пригребал в ворох, к центру стола, мятые десятки.
Банкомет был безмолвен, каменно спокоен. Рябое скуластое его лицо лоснилось от пота.
– Двадцать! У тебя девятнадцать: деньги ваши будут наши.
Игра шла по крупной. Проигравшиеся в пух и прах в стремлении отыграться ставили на карту «смену», «полсмены», праздничные сапоги, рубаху… Азарт был так велик, что главного агронома заметили, лишь когда он подошел к столу.
– Очко! Деньги ваши будут наши! – вскричал Кукушкин и поднялся за двадцатипятирублевкой, лежащей под картой партнера.
Андрей наложил правую руку на левую банкомета, в которой была колода карт, и негромко сказал:
– Отдай!
Никанор Фунтиков и Ванька Рыбий Глаз вскочили со скамьи. Повскакали и все другие участники игры и, как мыши от внезапно появившегося кота, бросились на нары под одеяла. У стола остались главный агроном, бригадир Фунтиков и Рыбий Глаз.
– Отда-а-ай!
Осунувшийся, со впалыми пожелтевшими щеками, но все такой же широкоплечий, высокогрудый и подбористый, главный агроном, как клещами, сжал кисть бригадира.
Фунтиков выронил карты, и Андрей положил их в карман. Вдруг он, точно от укола, быстро повернулся к Кукушкину, почувствовав на себе тот же прожигающий ненавистью взгляд, который ощутил в «дежурке» в канун Первого мая. «Он», – инстинктом угадал Андрей.
Кукушкин провожал каждое движение руки главного агронома и в то же время внимательно следил за выражением глаз Никанора Фунтикова. Андрей понял, что пьяный бандит ждет только знака бригадира, чтобы броситься на него сбоку. Мысль работала стремительно. Не обращая внимания на Ваньку, Андрей не отводил своих глаз от растерянного, испуганного лица Фунтикова.
– Вон какими ты делами занимаешься! Кроме покушений и сочинения гнусных писем, ты, оказывается, пьянствуешь и обыгрываешь трактористов в карты! И это в дни посевной!
От потного рябого лица бригадира, казалось, отлила вся кровь. Губы его затряслись, рот раскрылся, но Фунтиков не мог и слова выговорить, а только моргал белыми ресницами и смотрел на Андрея остановившимися глазами.
– А ну, подымайсь, ребята! – скомандовал Андрей лежащим на нарах.
И все повскакали со своих мест.
– Вас, как маленьких, эти жулики обыгрывают краплеными картами, а вы?.. Вернуть деньги, – приказал Андрей, повернувшись к Фунтикову.
– Как вернуть?! – У Кукушкина по-волчьи вздернулась верхняя губа, и под ней угрожающе сверкнули желтые зубы. – Как это то есть вернуть? – выкрикнул он и, нагнувшись, выхватил из-за голенища финку.
Весь гнев, скопившийся в душе Андрея, – и за подлое нападение из-за угла, и за испорченное поле, и за карты, и за пьянство в бригаде – он вложил в свой молниеносный боксерский удар. Рыбий Глаз раскинул руки, словно пытаясь ухватиться за что-то в воздухе, выронил нож и грохнулся на нары.
– Вяжите его! – крикнул Андрей.
Первый на поверженного бандита бросился Фунтиков, а за ним и остальные.
– Вот это по-нашенски, по-московски, товарищ главный агроном! А то они тут нас до подштанников раздели… – разгибаясь, сказал крепенький белоголовый тракторист.
Сопротивляясь, Рыбий Глаз разбил ему нос. Кровь лилась на шею, на рубаху, но разгоряченный схваткой парень не обращал на это внимания и все твердил восхищенно:
– Вот это скапустили! Раз – и с каблуков долой!
Андрей подскочил к Фунтикову и закричал:
– Верни деньги! До копейки! Рыжая собака! А эту сволочь, – он указал на скрученного Кукушкина, – немедленно сдать милиционеру… Понял? А тебя…
– Да, товарищ главный… товарищ Андрей Никодимович! – Фунтиков умоляюще скрестил на груди трясущиеся руки.
Андрей устало опустился на нары.
Андрей договорился с Боголеповым и Шукайло о назначении Саши Фарутина бригадиром вместо Фунтикова.
– А куда же рябого Никанора? – спросил Шукайло. – В рядовые разжаловали? Как же так? Ведь он такой грамотей, газеты курит!
– В рядовые, – подтвердил Андрей.
– Значит, начал Митрошка пить понемножку, а пиво его с бригадирства сбило. И выходит, что он теперь и пьян, и бит, и голова болит! – уже не сдерживаясь, захохотал Шукайло. Но смеялся он недолго. – Жалко мне моего Сашку, но, видно, тут уж ничего не попишешь.
В утреннюю радиоперекличку Боголепов сказал Андрею:
– Мои тихоходы вчера все, как один, норму выполнили. Клянутся обогнать твоих как миленьких. Смотри там! – Впервые директор сказал главному агроному «ты».
На перекличке, кроме учетчика, был и новый бригадир.
– Слышишь, Саша, что говорит директор? Теперь держись! Шевели мозгами, иначе…
Фарутин молчал. В больших его глазах была всегдашняя мечтательная задумчивость.
– Пойдемте в бригаду, Андрей Никодимович. Дело это всех касается, со всеми и говорить будем.
– Погоди, Саша. К ребятам мы успеем. Надо подумать, вдвоем подумать…
– У шукайловцев душа бригады – сам Иван Анисимович. От него окрика не услышишь. Он все больше шуткой действует. «С шуткой и жить и работать веселее», говорит он, а вот как-то пойдет у нас, Андрей Никодимович, – заговорил, наконец, молодой бригадир.
– Значит, Саша, и нам надо суметь отыскать в бригаде ту душевную силу, которая будет двигать ребят. Пойдем и будем думать на пару…
Бригада завтракала.
Обеденные столы новый бригадир приказал вынести из душного стана на вольный воздух, как это было у Шукайло. От полевой кухоньки наносило сладковатым душком горящих с змеиным шипеньем сырых таловых прутьев. Бригадная стряпуха металась с мисками от котла к столам и обратно. Трактористы, прицепщики, сеяльщики жевали не спеша, перебрасывались шутками.
– Добавить, товарищ Картузов?
– А вот переплыву мисочку, чтобы вёдро установилось и чтобы дома не журились, а там и добавь…
– Не разорвало бы! Ведь уж дважды добавляла!
– А ты не считай…
После завтрака, подавив тревогу, агроном коротко передал свой разговор с директором и, обращаясь к Фарутину, чуть торжественно провозгласил:
– Александр Николаевич! Теперь расскажи, как самые последние в эмтээс тихоходы грозятся обскакать вашу бригаду…
Из-за стола поднялся уже хорошо, знакомый Андрею белобрысенький крепенький тракторист и, яростно сверкая девичьими синенькими глазками, негодующе выпалил:
– Да я в землю на два метра лягу, чем поддамся этим… – Застыдившись своей горячности, Алеша сел.
Бригадир Саша Фарутин нарочито медленно, со смешком в голосе, как это делал обычно Шукайло, проговорил:
– Хвалиться просто. И баран грозился забодать волка…
Андрей смотрел на трактористов. Даже мрачное лицо рябого Никанора Фунтикова передернулось в презрительно-гордой усмешке. Подняв голову, он сказал:
– Врут они, товарищ главный агроном, тамошние тихоходы нас не обскачут…
Тревожно было на душе у Андрея. Он сел в кабину с Михаилом Картузовым и решил прохронометрировать его работу и работу засыпальщиц.
Тянул горячий полудник. Согретая пахотина дымилась кудрявым, зыбким парком. Рябило в глазах. В весеннее небо, трепеща крылышками, поднимались жаворонки. Еле видные, достигнув зенита, они замирали в воздухе, как на приколе, и, словно привстав на цыпочки, обозрев дали, камешками падали в блеклые травы.
Поющее небо с незримыми жаворонками казалось необыкновенно высоким, словно оно распахнулось до самого купола, где натянуты тонкие струны. И звон их слушает заново нарождающийся мир. В душу Андрея вливались покой, тишина. Огорчения и тревоги словно улетучивались вместе с зыбким, поднимающимся от пахотины парком.
Картузов остановил трактор у пароконной повозки с семенами. Андрей засек время. Четыре засыпальщицы ведрами стали черпать зерно и заполнять им ящики сеялок.
На заправку семенами ушло двенадцать минут.
«Какая чушь!» – Андрей выскочил из кабины и, взволнованный, пошел следом за агрегатом.
Мерно постукивая, работали высевающие аппараты. С тихим шумом, похожим на шорох дождя, по семяпроводам текло зерно. Диски распахивали ему пуховое, теплое ложе, равнительные кольца укрывали семена.
В высоком ясном небе все так же победно звенели жаворонки.
«Но ведь это же явная глупость!» – Андрей даже остановился, постоял, подумал и бросился к засыпальщицам.
– Товарищи женщины! Немедленно возьмите у полевого бригадира мешки и насыпайте их до подхода сеялок на загрузку. На трех агрегатах мы сэкономим не менее десяти минут, на двенадцати заправках – два часа. За это время можно засеять десять гектаров.
– Так ведь, товарищ главный агроном, – возразила здоровенная загорелая вдова Матрена Белокопытова, – тяжело под кулями, спинушка заболит, не разогнешься…
– А если сроки сева упустим и землю высушим?
Вперед выступила немолодая колхозница с иссеченным морщинами лицом:
– Спина поболит-поболит и перестанет, зато на душе весело станет, Матренушка. На худой конец, можно и не под самое гребло в мешки сыпать…
«А если увеличить количество засыпальщиц? Это же еще более ускорит загрузку…» – И Андрей побежал к полевому бригадиру.
Агрегат Михаила Картузова впервые выполнил норму. Саша Фарутин торжественно водрузил на картузовский трактор первый красный флажок.
Утром, во время заправки тракторов, молодого бригадира и главного агронома отозвал в сторонку веселый белоголовый комсомолец Алеша Гребенников. Лицо парня выглядело решительным. Но начать разговор он долго не мог, все мял в пальцах ком земли и как-то виновато моргал глазами. Потом, пересилив себя, заговорил торжественно:
– Товарищи! Если мы москвичи, то, я думаю, нечего голову под крылышко прятать: ненастье напакостило крепко, и теперь сроков сева нам не соблюсти…
– Как это не соблюсти? – в один голос спросили бригадир и агроном.
– А так: сеяльщиков на вторую смену недохватка, а за одну смену – рви не рви, больше одной нормы не выполнишь.
– Так что же ты предлагаешь? – спросил Андрей.
– Предлагаю я, товарищи, работать две смены без роздыху.
– То есть как это без роздыху?
– А вот так. Мне доподлинно известно, что землячка моя, Груня Воронина, – Алеша озорновато взглянул на покрасневшего вдруг Сашу Фарутина, – что Груня на прицепе в самый ливень и стужу отработала две смены и не слиняла. Зато прославилась. Теперь про Груню девчонки песни складывают… Груню я еще в дороге приметил, – Алеша опять озорновато взглянул на смущенного бригадира, – боевая девушка! Ну, а мы, парни, в вёдро, в тепло, каких-то пять-шесть дней неужто не выдержим по восемнадцати часов? Пустяки! – Алеша Гребенников выговорил все это залпом.
Бригадир и агроном молчали.
– Для чего тогда мы и на целину ехали – спать, что ли?
– Подожди, подожди, Алексей, – перебил разгорячившегося комсомольца Саша Фарутин. – Работать по восемнадцати часов подряд – дело не шуточное.
– Ну уж не совсем подряд, – усмехнулся Алеша. – В обед, за едой – час роздыху…
– А как остальные думают? – Андрей окинул взглядом примолкших трактористов.
– Два агрегата полностью согласны, товарищ главный агроном, – сказал опять Алеша и подмигнул кому-то. – Ну, а несогласные пусть спят… если смогут. – Гребенников хитровато улыбнулся и махнул ребятам. Они окружили Сашу Фарутина и Андрея.
В стороне у своего трактора остался Никанор Фунтиков. Андрей взглянул на него, и рябой Никанор опустил голову. Раздались голоса:
– Что мы, песочные старички, что ли?
– А если бы на фронте?!
– Комсомолки могут, а мы что, слабей их?!
– Каждой бригаде лестно прославиться!
– Впрягемся и вытянем. Подумаешь, велика важность, неделю изо всех сил поработать!
– Ну что ж, дорогие друзья, – обрадованно подхватил Андрей, – будем бороться за первое место в соревновании. Вот только как Никанор Алексеевич?
Фунтиков смотрел в землю и молчал.
И тогда опять заспешил Алексей Гребенников:
– А что Никанор – его воля, пусть его агрегат курортничает до времени. А то он, бедняга, спит-спит – и отдохнуть некогда…
Фунтиков поднял голову:
– А я что? Я, как все… с моей полной душой, я выдюжу.
…Сев прекратили около полуночи. Поужинав, легли тут же на полосе, у горячих еще тракторов, чтобы с первыми признаками зари снова начать работу.
Ребята уснули, лишь только отвалились от мисок. Андрей подложил в изголовье кусок теплой дернины и раскинулся рядом с комсомольцами.
В соревновании «тихоходы» Саши Фарутина вошли в пятерку лучших бригад.
Глава седьмая
В канун закрытия весеннего охотничьего сезона сердце Леонтьева не выдержало: он вынул из чехла ружье и протер его от густой зимней смазки. «Так и стрелять, пожалуй, разучишься. Полгода в благословенных местах, а ни одного заряда не выпустил. Махану-ка я к Боголепову: он хвалился, что у него заветное местечко имеется!»
Всегда, когда он облачался в потертую, выгоревшую под цвет осенних камышей гимнастерку и такую же фуражку, надевал болотные сапоги, Леонтьев сам себе казался более молодым и жизнерадостным. Словно одним махом отрезанный от всех служебных забот, он еще дома видел себя в лесах, у веселого охотничьего костра.
Но сегодня даже предвкушение охоты в заветном местечке не изменило мрачного настроения Леонтьева. Он взял со стола телеграмму жены и в десятый раз перечитал ее: «Зачеты сдала отлично Неожиданной экскурсией выезжаю Москву Дома буду через две-три недели».
«Неожиданная экскурсия?.. Что за экскурсия? Почему не написала письмо? И как ты могла после такой долгой разлуки уехать, не заглянув ко мне хотя бы на денек? Хотя бы на несколько часов, черт возьми!»
Василий Николаевич поспешно достал из ящика стола спрятанный еще женой, набитый папиросами портсигар и закурил. «Сколько стоило отучить себя, и вот!» – обиженно подумал он и пошел к машине. Дорогой Леонтьев сидел нахмурившись, не заглядывался, как обычно, на всходы, не приказывал шоферу сворачивать в бригады и колхозы.
Боголепов был в совершенной готовности и нетерпеливо поглядывал на гриву: не покажется ли вездеход гостя? Казалось, солнце уж очень быстро сегодня падало к закату, и Боголепов боялся опоздать на долгожданную зорю. А надо еще заехать за Корневым.
Не выдержав, Боголепов уложил ружья (свое и Андреево), продымленный охотничий котел, провизию и, чтобы сократить время ожидания, поехал навстречу Леонтьеву. Встретились они километрах в пяти от МТС. Райкомовскую машину отправили в гараж, а на директорской понеслись к бригаде Саши Фарутина за Андреем.
Малоопытного в охотничьих делах Андрея Боголепов и Леонтьев, эти обычно серьезные, степенные люди, сегодня поразили каким-то особенным возбуждением. Константин Садокович вырядился в огромнейшие, до самого пояса, резиновые, склеенные из автомобильных камер сапоги и в жесткую, точно склепанную из жести брезентовую куртку со множеством карманов. Необыкновенный костюм завершался «охотничьей» шапкой с квадратным, как у жокея, широким козырьком. Андрей не мог без улыбки глядеть на это домодельное убранство директора и прозвал его костюм «охотничьим комбайном».
Боголепов отшучивался. Он сидел за рулем и без умолку говорил, смеялся. Это был совсем не тот грозный Боголепов, каким знал его Андрей на работе. Что-то мальчишечье, озорное, таившееся на самом дне души этого великана, всплыло на поверхность и заслонило все его другие качества.
– Скоро кончится рям, а за рямом… Смотрите, смотрите! – закричал он, указывая на горизонт. – Это же шилохвости! Провалиться мне – шилохвости! И как по нитке на наше займище тянут!
Андрей и Леонтьев посмотрели в ту сторону, куда показывал Боголепов, и увидели большой косяк уток, ожерельем растянувшийся в небе.
– Теперь совсем близко, только вот дорожка, черт бы ее побрал! – Боголепов бросал машину то вправо, то влево, лавируя между кочек, пней и валежин. – Вот увидите, сколько ее там! И каких только пород! Убежден, и гуменничка прихватим…
Константин Садокович посмотрел на спутников пьяными от охотничьего азарта глазами.
Андрей взглянул на часы: было всего только пять минут шестого, но он испугался: «Опоздаем! Ведь там еще идти, кажется, около часа!»
А дорога становилась все хуже и хуже. Но даже и эта тряская езда была приятна Андрею. «До охотничьей души надо дослужиться у бога», – еще в детстве прочел он в старом журнале «Природа и охота» и сейчас, глядя на старающегося за рулем Боголепова, на подпрыгивающего на сиденье оживившегося Леонтьева, вспомнил эти слова.
Андрей и раньше не раз думал, что очарование охоты при участии горячих, страстных спутников удваивается, что каждое ощущение от пережитого с такими товарищами усиливается до крайней степени, а тайны лесов и болот раскрываются глубже и ярче.
– Гу-си-и! – исступленно закричал Боголепов.
Андрей и Леонтьев жадно уставились на вымахивающий над блеклыми камышами табунок всегда волнующих охотничьи сердца сторожких, трудных к добыче птиц.
Кочки теперь уже пошли так густо, что ехать дальше было немыслимо, и Боголепов остановил машину.
– Приехали! – сказал он весело. – Вот тут, на полянке, у кромки займища, и лагерь разобьем…
Какое же это и впрямь оказалось глухое место!
Займище с неисчислимыми озерками и котлубанями по берегам тихой омутистой речонки Талицы, гектаров тысячи в три, было окружено широким поясом ряма – заболоченной березовой тайги – и не менее чем на километр непролазным кустарником, камышами и топями. Казалось, попасть через них к заповедным местам не было никакой возможности.
– Двойным охранным кольцом отгородилась здесь птица от нашего брата-охотника и потому, буду прямо говорить, чувствует себя как в крепости. Но я отыскал лазейку в эту крепость и столько туда валежнику для переходов натаскал!
Нет, скромный, застенчивый и строгий Боголепов был сегодня совсем-совсем другим человеком, решительно не похожим на того, к которому Андрей привык.
– Да, местечко, видать, богатое! – отозвался Леонтьев и не спеша стал вытаскивать из чехла тяжелое садочное, очевидно много послужившее ружье.
Андрей был уже целиком во власти того могучего охотничьего азарта, когда люди теряют способность не только говорить, а даже и думать о чем-нибудь другом, кроме предстоящей охоты. Перепоясанный патронташей, с заряженным ружьем в руках (чего на стану никогда не допускают опытные охотники), он нетерпеливо ждал товарищей, и если бы не Боголепов и Леонтьев, то давно бы уж кинулся прямо на разноголосый птичий гам, доносящийся из-за кустарников и камышей.
А Боголепов и Леонтьев, щеголяя выдержкой бывалых охотников, неторопливо сортировали патроны, рассуждали о ружьях, о собаках…
И как ни был взволнован Андрей Корнев, как ни рвался на охоту, он все-таки отметил, что речь и Боголепова и Леонтьева стала какой-то особенно цветистой, что холодновато-тусклую обыденность просторечия сменили задушевные излияния, новые, незнакомые доселе Андрею эпитеты и остроты.
– На эти бы раздолья да осадистую крякушу! Я буду прямо говорить, за одну зорю наломал бы столько крякашей, что и не выволок бы их с займища…
– Имел я в молодости такую, Константин Садокович. Не крякуша – огонь! Ни раньше, ни после не приходилось видывать подобной Клеопатры. Мать у нее была чистопородная тулячка: лапки коротенькие, черные, с сизинкой, роста небольшого, но широконькая. И клювик, не поверите, вот эдакосенький. – Леонтьев показал сустав на мизинце. – На нёбе пять зарубинок. «Пятизубка!» – завидовали охотники. От дикого натоптыша снесла старуха тулячка семь яичек и вывела. Осенью выбрал я – и по статьям и по голосу – одну. И натаскал ее. Получилась такая вызоренная, такая редкостная уточка! Высокоголосая, с осадкой в три квачка. Но какой осадкой! Как даст, даст! Он, бедненький, от своей дикуши из-под облаков – турманом!
Василий Николаевич показал руками, как падал из-под облаков к обольстительнице утке селезень.
– И, заметьте, работать начала по второму полю. Взял я ее напровесне, усадил на озерцо, а она от налета первого селезня и затонула… Вытянулась, как щука, и не только чтобы манить к себе, а чую – ни жива ни мертва! Думала, видно, ястреб когтить ее собирается… Выстрелил я по селезню, а моя уточка сорвалась с приколышка и наутек. Отчаялся было, думал, ничего не получится из нее, но обошлось. Погуляла она с селезнем, вошла во вкус. Вывела табунок и стала моя переходка на вторую весну такой сладострастницей, что любого, даже много раз стреляного «профессора» из каких угодно крепей под самые стволы ружья подведет. И, понимаете, как собака, шла на свист: не привязывал я ее никогда. Отплывет на чистинку, охорашивается, а как зачует селезня – закрякает, и вот пятится, вот пятится: «ведет», а сама озирается на шалашик: дескать, стреляй!
Андрей и половины не понял из этого рассказа, пересыпанного старинными охотничьими словечками и оборотами, но ни в жизнь никому не признался бы в этом.
Солнце садилось. От займища потянуло гнилым запахом болота. Боголепов, словно невзначай, взглянул на небо и сказал:
– Ну что ж, пожалуй, пора…
Многоопытные охотники утверждают, что главная прелесть охоты – в ожидании неизвестного и потому особенно заманчивого, причем трудности не только не ослабляют, а еще и усиливают спортивное наслаждение. А тут, в заветном местечке, было уж слишком много трудностей, посильных только гиганту Боголепову. Когда Андрей и Леонтьев по еле заметной, очевидно волчьей, тропе преодолели густую стену камышей и зыбучие топи с перекинутыми через них скользкими трухлявыми березами, они измучились так, что, казалось, и двигаться уж больше не могли. Константин Садокович утверждал, что центр, или, как он называл его на охотничьем жаргоне, «самый саз», был еще не близко; Леонтьев облюбовал себе переузинку между двумя болотами и решил остаться на ней.
– С меня довольно! – устало улыбнулся он и сел на пенек.
Боголепов и Корнев ушли дальше. Некоторое время Леонтьев еще слышал громкое чавканье их сапог. Потом все смолкло.
Вправо и влево от островка раскинулись неглубокие болотины с кочками, мшаником и пробившейся травкой. «Чудесная жировка – настреляюсь и здесь!»
Вскоре начался лёт птицы. Засевшие в камышах Боголепов и Андрей уже палили. После первого же выстрела («Наверно, Боголепов ударил!») Леонтьев увидел, как гусь на мгновенье застыл в воздухе и на закостеневших, распахнутых крыльях упал в займище.
Сам Леонтьев, не сходя с места, убил пару кряковых и одного пестрого, яркого, как радуга, селезня-широконоску. Собрал их, положил к ногам, закурил и задумался снова над тем, что не давало ему покоя с тех пор, как получил телеграмму: «Нет, как ты могла не заехать хоть бы на один день?!»
И перед его мысленным взором понеслись картины взаимоотношений с Надей с того памятного дня, когда худенькая, тоненькая девушка, почти подросток, вытащила его, тяжело раненного, с поля боя. В полубреду он смутно запомнил ее лицо. А через семь лет она разыскала его. Это была уже не девочка, а молодая, с внимательными темными глазами женщина, и он, вдовец, женился на ней. Тогда же и уехали в Сибирь…
Папироса давно потухла. Широко раскрытыми глазами Леонтьев смотрел на кружащиеся в глубине займища стаи уток, а видел Надю: то в момент прощанья, когда она, оставшись в Барнауле на партийных курсах, провожала его в Маральерожский райком, то когда они по вечерам спорили о книгах, то когда строили планы совместной работы в деревне…
«Не горячись, – убеждал теперь себя Леонтьев, – разберись с позиций спокойного разума: ведь и у чувств свои законы… Мог ли бы ты из-за любой, даже самой увлекательной, экскурсии в Москву, не послав письма после полугодовой разлуки, уехать еще на месяц? Нет, я бы не мог. Но, может быть, у женщин это как-то иначе? Может быть, все от характера?»
Но чем больше думал Леонтьев, тем непонятней становился ему поступок жены.
Его размышления прервали охотники. Боголепов был нагружен целой связкой селезней, у пояса Андрея висел только один гусь. Но как он был счастлив этим первым своим трофеем, тяжелым, пепельно-дымчатым гуменником!
Боголепов взял у Андрея его добычу из рук, приблизил к Леонтьеву и сказал:
– Из гусей гусь! Кольценосный князек!
– Я его еще засветло сбил, – похвалился молодой, охотник, – но он упал в такую крепь, что я всю зорю проискал его и уже совсем было отчаялся… Спасибо Константину Садоковичу…
– Поздравляю! – Леонтьев протянул Андрею руку. – Это на всю жизнь запомнится. Своего первого гуся и первого волка я до сих пор помню. Пойдемте, дорогой расскажу.
Но рассказать не удалось: ночь накрыла их в крепях займища так внезапно, а из набежавшей тучи хлынул такой ливень, что было не до рассказов. Леонтьев и Андрей промокли до нитки. Лишь Боголепов в своем «охотничьем комбайне» был сухой. Водонепроницаемая, из необыкновенно толстого брезента куртка его стала только еще более жесткой и на ходу, казалось, позванивала, как доспехи латника.
С дождем налетел северный ветер. О ночевке у костра не могло быть и речи. Ехать домой мокрыми, продрогшими, по глухому бездорожью тоже было рискованно. Шли по-волчьи, след в след, пригибаясь, борясь с порывистым встречным ветром. Боголепов – головным. Чуть замешкайся, и впереди идущий уже невидим. Как всегда ночью, путь казался много длиннее, чем был на самом деле. Андрей думал, что они безнадежно заплутались. Леонтьев все чаще спотыкался о кочки.
Боголепов подождал отставших и сказал:
– Не растягиваться. Берег близко. Слышите, качаются, свистят березы?
Но ни Леонтьев, ни Андрей никакого качания берез не слышали.
– Дождь вот-вот стихнет. Выберемся и через полчаса будем в тепле, у рыбака Буланова…
Дождь действительно скоро прошел, а берег оказался близко. Северный ветер расчистил небо. Над займищем выкатилась полная луна. И как же изменилось все вокруг! Усыпанные каплями дождя кочки, камыш, бурая прошлогодняя осока, ржавые болотники – все светилось под луной.
