Текст книги "Ручьи весенние"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Глава восьмая
Передышка между посевной и сенокосом была короткой: ее не хватило даже на то, чтобы спокойно отремонтировать конные и тракторные сенокосилки, наладить хотя бы примитивные стогометатели, облегчить рытье силосных траншей.
И Боголепов и Ястребовский не вылезали из мастерских.
– Наследство нам, Константин Садокович, досталось тяжелое, а колхозники после нынешней весны по-настоящему поверили в технику и для кормозаготовок требуют машин, а их у нас нет. Приезжает ко мне вчера Лойко с претензией: «Колхозники возмущаются; неужто и нынче силосные траншеи мы врукопашную рыть будем?» И вот нынче ночью я надумал… – Директор насторожился: за словами главного инженера он почувствовал какую-то возможность облегчить работу по заготовке кормов. А Ястребовский замолчал, видимо не решаясь высказать надуманное.
– Ну и что же вы надумали, Илья Михайлович? – не выдержал Боголепов.
– Дизель. На рытье траншей использовать силу дизеля. Дернинный слой поднимем обыкновенным пятикорпусным плугом, а для углубления траншеи приспособим старое комбайновое колесо.
– Колесо?!
– Да. Разрубим его пополам и приспособим. Это ускорит работу минимум в двадцать раз. Я сегодня же попробую.
– Илья Михайлович! Вы же… Я буду прямо говорить… – Боголепову хотелось сказать инженеру какие-то ласковые, поощрительные слова, но он, видимо, не нашел таких слов.
За поздней холодной весной пришло на редкость дождливое лето. На жирных, богатых азотом землях предгорий и особенно в горах все; росло необыкновенно мощно и бурно. Дремавшие в почве три засушливых года мириады семян сорняков проросли и начали глушить всходы хлебов. Березка, молочай и особенно колючий, быстро растущий осот закрыли овсы, ячмени, первые полоски кукурузы, знаменитые стекловидные алтайские пшеницы, грозя задушить их, как удав спеленатое дитя.
Колхозники выбивались из сил, но сорняки по старопахотным землям были так густы, что в равнинной части предгорий на помощь жалким серпам и косам, которыми пользовались полольщики, по требованию главного агронома прислали самолеты с растворами, сжигающими сорняки и совершенно безвредными для посевов. Очищенные от растений-паразитов хлеба пошли в рост.
Но в горах и на крутых склонах применить химическую «прополку» было нельзя: самолеты могли разбиться, и там продолжали мучиться вручную.
Осот вымахал в три раза выше хлебов. Полольщики косили его косами, как траву, или запускали поверх хлебов конные сенокосилки и говорили при этом:
– Ему, чертову ежу, башку срубишь, а он пуще того – пухнуть, курчавиться начнет!
– Пахали, сеяли, натуроплату внесем, а посевы сорняки задавят…
«Прополка» сенокосилками угрожала хлебам, и главный агроном запретил ее. Вновь стали полоть вручную – серпами и косами.
Полуденный зной валил с ног, но люди не уходили с полос. «Прополоть! Спасти! Во что бы то ни стало спасти хлеб!»
А тут подоспело время сенокоса и закладки силоса. Яровые выметывались в трубку, а прополке в горных колхозах не виделось конца.
– С проклятым этим осотом весь сенокос упустим; а коровам опять, видно, газеты читать доведется.
Трудно было совместить все полевые работы: одно вытеснялось другим. Силосование начали с опозданием. Первый силос заложили только пятого августа, еще позже начали сенокос. А тут хлынули дожди: между косовицей и скирдованием образовался большой разрыв. В самый разгар заготовки кормов подоспела уборка ржи: травы «черствели», план сенокоса срывался. Даже самые лучшие колхозы в горной части района заготовили только половину потребного сена.
– У травы – и без сена, – говорили, сокрушаясь, колхозники. – Значит, снова будут налегать на соломку… А от соломки до падежа скота – один шаг.
На замечательных выпасах суточные удои составляли пять-семь литров. Отощавшие за зиму коровы до августа еще не набрали утерянного веса. Богатейший животноводческий район горного Алтая имел значительно меньше скота, чем его было на эту же пору в предыдущем году.
Стройка скотных дворов, свинарников, овчарен шла медленно: не хватало рабочих рук и материалов. В потребкооперации не было гвоздей, стекла, цемента, балок.
– Кошару за три года достроить не можем. Она уже гнить начала, а в ней еще ни одна овца не зимовала.
– Если даже и кормов запасем, а коров в морозы будем держать под открытым небом, все равно они начнут падать, – жаловались председатели колхозов.
Исполком районного Совета донимал краевое управление сельского хозяйства докладными о нелепости товарного земледелия в горах, о гибнущем животноводстве. Управление отвечало… увеличением планов сева в высокогорных колхозах.
– Ну, подождите, дорогие товарищи, дорвусь я до вас! – грозился Леонтьев.
Первая встреча с плановиком из края состоялась в районном центре. Сюда приехал представитель крайсельхозуправления.
Полный, красивый мужчина лет тридцати пяти, в легком чесучовом костюме и соломенной шляпе, с туго набитым портфелем, как в свою квартиру, прошел в кабинет Леонтьева мимо удивленной секретарши.
У Леонтьева, как всегда, были люди. Приезжий подошел к секретарю и жирным начальническим баском произнес:
– Кожанчиков.
Василий Николаевич указал на стул и продолжал разговор с председателем райпотребсоюза. Кожанчиков не сел. Швырнув шляпу на стол секретаря райкома, он в вызывающей позе остановился рядом с креслом Леонтьева. Взгляд его говорил: «Я не намерен ждать, пока вы кончите разговор с этим замухрышкой. Я из краевого центра!»
Леонтьеву доводилось слышать фамилию Кожанчикова. Отпустив председателя райпотребсоюза, он взглянул на массивную фигуру франта. «Нахальный тип», – подумал Леонтьев и вслух сказал:
– Прошу садиться, товарищ Кожанчиков, – и вновь указал на стул.
Но тот опять не сел. Устремив голубые, с синеватым стальным отливом глаза «на секретаря райкома, он сразу же заговорил раздраженно:
– Что значат эти ваши настойчивые домогательства о свертывании посевных площадей? У нас, в краевом центре, эти домогательства расцениваются как беспрецедентные, как дикий курьез!
– Кто расценивает? – секретарь встал.
Кожанчиков был утомлен ездой в машине в жаркий августовский день; кроме того, из-за этой дурацкой командировки у него срывалась воскресная дружеская поездка на рыбную ловлю. «Теперь уж наверняка опоздаю…»
– Краевое управление сельского хозяйства, товарищ Леонтьев, расценивает! – В голосе Кожанчикова послышались грозные нотки.
Леонтьев отвернулся к окну. Перед его глазами встали и подслеповатый старик из колхоза имени Жданова, умолявший «унизить ржаные планы», и Анна Михайловна Заплаткина с ее шалью, и меднобородый Наглядный факт, и богатырь Боголепов с неопровержимыми цифрами.
– Простите, – натянуто улыбаясь, Кожанчиков наклонил голову, – но я вынужден говорить резко. Может быть, слишком резко. Что делать, когда некоторые товарищи забывают, что государственный план – закон. Когда партия напрягает все свои силы к расширению посевов, к подъему все новых массивов целины, когда к нам забрасывается в массовом числе новейшая техника, а некоторые местные работники требуют снижения плана! Подумайте, можно ли говорить об этом спокойно?
– Товарищ Кожанчиков, – прервал плановика секретарь. – О серьезных вопросах прошу говорить серьезно.
– По-вашему, я говорю – несерьезно? – Побагровевший Кожанчиков бросил на стол портфель, трясущимися пальцами расстегнул его и вытащил ворох бумаг. – Вот данные, положенные в основу планирования посевных площадей в вашем районе…
Леонтьев, полистав бумаги, отодвинул их и, сдерживаясь, спокойно сказал:
– Во-первых, у вас количество трудоспособных взято по устаревшим показателям, а сейчас картина иная.
– Позвольте, – перебил Кожанчиков, – но наша техника шагает не назад, а вперед! Вам как секретарю райкома должно быть известно, что задания государственного плана строятся на прогрессивных технико-экономических нормах…
– Во-вторых, – не слушая Кожанчикова, продолжал Леонтьев, – в горных колхозах неразумно, невыгодно сеять хлеб, а современную технику применять там нельзя…
– Позвольте…
– В-третьих, там чудесные пастбища и сенокосы, поэтому разумно и выгодно превратить горные колхозы в животноводческие… Ведь вы экономист, товарищ Кожанчиков? Как же вы планируете без учета местных условий?
Кожанчиков сощурился в иронической улыбке.
– Я надеюсь, – сказал он, – вы не собираетесь учить вышестоящие директивные органы?
– Собираюсь, – возразил Леонтьев, а про себя подумал: «Какой смысл имеет этот разговор?»
За окном сверкал безветренный знойный день. Тополя были недвижны. На полях решалась судьба заготовки кормов. «Сорвется моя поездка на покос…»
– Планы сева в горах, товарищ Леонтьев, помимо всего прочего, составлены с учетом страховки степных районов на случай засухи. Мы обязаны мыслить широко, по-государственному, а не с вашей маральерожской колокольни…
Но секретарь, казалось, не заметил этого укола.
– И все-таки, товарищ Кожанчиков, мы не перестанем доказывать, что планирование посевов товарного хлеба в горах, без учета экономики колхозов, бессмысленно и даже вредно. И вообще это не планирование, а разверстка. Да, да, казенная, грубая раз-вер-стка!
– Это, наконец, толчение воды в ступе! – закричал Кожанчиков. – Я заверяю: наши планы научно обоснованы в масштабе края… И вы как партийный работник не имеете права не понимать этого. «Да он же непроходимо туп… И такие руководят районами! Ну, погоди, мы тебе мозги вправим», – раскалялся Кожанчиков.
Леонтьев взял в руки тяжелое мраморное пресс-папье, нервно повертел его и положил. Попытался заглянуть в глаза Кожанчикову, но ничего, кроме раздражения, не нашел там. «Нет, этого не переубедишь. На таких чинуш действуют только приказы…»
– Я уже дважды просил создать авторитетную комиссию и не отступлю от этого, товарищ Кожанчиков.
– Хоть в третий, хоть в четвертый раз просите, но план подъема целины и вспашки зяби, в том числе и в высокогорных колхозах, потрудитесь выполнить. Повторяю: государственный план – закон!
Продолжать разговор не имело смысла. Леонтьев устало прошел к двери – к вешалке – снял фуражку и сказал:
– До свидания. Спешу на сенокос.
Глава девятая
В горячку заготовки кормов, перед самой уборкой ржи, Андрея послали на Всесоюзное агротехническое совещание в село Мальцево Курганской области.
Андрей вызвал к телефону Веру и закричал в трубку:
– Вера, порадуйся вместе со мной!
– Чему? Чему радоваться, Андрюша? – услышал он дорогой голос.
– Радуйся, тебе говорю, слышишь? – нарочито грозно сказал он и даже топнул ногой. Ему хотелось дурачиться, и он оттягивал сообщение новости.
– Да ну же?! – нетерпеливо спрашивала Вера.
– А что сделаешь со мной, если не скажу?
– А то: брошу силосование и, невзирая на опасность нахлобучки от главного агронома, прискачу в эмтээс и оттреплю тебя, противного, за волосы.
– Скачи, скачи, Вера! Будет очень кстати: на время моей поездки дирекция оставляет тебя за главного агронома. Скачи же, буду ждать с нетерпением у развилки трех дорог.
Девушки бригады Маши Филяновой после ужина обычно занимались кто чем хотел. Вспоминали о Москве, о заводских ребятах и девчатах, вслух мечтали о будущем. Начинала обычно Груня Воронина.
И сегодня завела разговор она:
– Через каких-нибудь пять-шесть лет не узнаем мы наш Алтай, девчонки! Я чем дольше живу здесь, чем больше узнаю его, тем больше мне он нравится! Да он уже и сейчас в тысячу раз богаче и красивей хваленой Швейцарии! – хотя, разумеется, о Швейцарии она не имела никакого представления.
«Раз это наше, советское, значит лучше», – искренне думала она.
– Вы только подумайте, – продолжала Груня, – в какой краткий миг, если прикинуть на исторические масштабы, подняли мы этакие неоглядные просторы целины!..
Подруги заметили, что с некоторых пор Груня Воронина стала выражаться как-то особенно «книжно». «Это она от любви к Сашке Фарутину, ведь он же для нее стихи пишет», – решили они. Но Груня и сама не скрывала своей любви к трактористу и вспоминала о нем довольно часто.
И сегодня она не преминула вспомнить о нем.
– А вы не улыбайтесь. Конечно, на исторический масштаб мерить – наша нынешняя весна – это какая-нибудь секундочка. А прикиньте, как культурно выражается Сашка, какими новыми диковинными машинами в атомный век обернется нам этот добавочный хлеб! Я так думаю, что скоро мы на атомных вертолётах на любой праздник в Москву летать будем.
– Смотри не вывались из новой-то машины, – иронически заметила Фрося Совкина, всегда охлаждавшая пыл Груни, но больше других любившая ее слушать.
– Не бойся, Фросенька, не вывалюсь… Ты думаешь, наши миллионы пудов хлеба на что пойдут? На (новые сверхскоростные тракторы, комбайны, вертолеты. Да, да, на такие машины, о которых мы еще и понятия не имеем. Вот увидите!
Груню окружили подруги. Только Маша Филянова осталась на своей койке с учебником химии в руках.
– Ну до чего же, до чего же неисправима ты, Грунька! До завлекательной такой жизни на целине, как говорится, «семь верст до небес, и всё лесом…» А между прочим, – хитровато улыбнувшись, продолжала Фрося, – вы какой себе вертолет с Сашкой Фарутиным облюбовали: двухместный или семейный?
– Обязательно семейный! И не меньше, чем на семь персон! – расхохоталась Груня.
Час этот, перед сном, когда, умытые, переодевшиеся, собирались они после горячего дня в большой прохладной комнате, был любим всеми. Не было по вечерам среди них только Веры Струговой: она обычно уходила в правление колхоза передавать в МТС дневные сводки по колхозу.
И вдруг сегодня раньше обычного Вера не вошла, а вбежала в общежитие комсомолок. Не сказав никому ни слова, она кинулась к своему чемодану и принялась отбирать самое лучшее из немудреных своих нарядов. Маша Филянова положила книгу на тумбочку и удивленно посмотрела на Веру. Только хотела она спросить подругу: «Куда ты на ночь глядя?», как Вера отставила чемодан и полушепотом сказала:
– Машенька! Андрюша вызывает… Сейчас же, немедленно! Понимаешь, немедленно! Ждет у развилки трех дорог!
Вера даже не сообщила, что вызывает он ее по служебному делу. Она хватала то одну, то другую из своих вещей, поворачивала то так, то этак и отбрасывала в сторону.
«Не то, не то… Все это не то! – Вера вспомнила необычайный Неточкин туалет. – И все-таки, все-таки он любит меня, а не ее! Меня, меня!»
– Выгладить бы, – вслух сказала Вера, разглядывая блузку.
Маша подошла к Вере и приказала:
– Дай сюда! Я поглажу. А ты вымойся как следует. Не в бригаду, на свидание едешь… У тебя и брови и ресницы серые от пыли…
С минуту Маша стояла задумавшись, потом вытащила из-под койки свой чемодан, порылась в нем и достала не распечатанный еще кусок мыла.
– На вот «Красный мак».. В Москве покупала. Девушки, воды!
В общежитии начался переполох. Груня притащила воду, Поля – таз, Фрося вынула из тумбочки и поставила перед Верой флакон одеколона.
– Гвоздика. Очень пахучий.
А тем временем Маша Филянова выгладила блузку и держала ее наготове.
– Хочешь мою голубую косыночку? – предложила Поля.
Ее перебила Валя Пестрова:
– Скажешь тоже, голубую! К ее волосам подойдет только моя, вишневая… Держи, Веруша!
Волновавшаяся больше всех Груня решительно приступила к Вере:
– Давай я тебя причешу! Садись. У меня заколок – как у московского парикмахера.
Груня расплела Верину косу и принялась сооружать модную, с напуском на лоб, прическу.
– Прическу эту Сашка называет: «Поцелуй меня с разбегу!»
Взглянув в зеркало, Вера замахала руками:
– Да он с ума сойдет, как увидит меня такую! Давай гребень!
Вера смочила густые вьющиеся волосы, расчесала и быстро заплела их в косу, а косу обернула вокруг головы и заколола.
– Надевай! – осторожно держа блузку, сказала Маша.
Трактористки одевали Веру, как невесту. Все наивные ухищрения, какие только были знакомы и доступны этим скромным девушкам, были пущены в ход, – так захватил их азарт сборов подруги на свидание.
– Хочешь мое зеленое платье? Оно с разрезом, в седле будет очень удобно, – предложила Груня.
– Да оно же ей до колен! – засмеялись девушки.
– Спасибо, Груня. Я надену спортивный костюм: он очень нравится Андрюше… и голубенькую блузку…
Счастливая, Вера заглянула в печальные глаза Маши Филяновой и смутилась: «Она же тоскует по Полю Робсону…» Но предстоящее было так прекрасно, душа так переполнена радостью, что Вера долго не раздумывала о печали подруги. Повернувшись на каблучках перед Машей, она спросила:
– Ну как, Машенька?
– Давно я не видела тебя такой, Веруша… Будь я на твоем месте… – Маша вздохнула и отвернулась к окну.
Вера подбежала к подруге.
– Ну, Машенька, ну, милая, ну что ты? Он же любит тебя!
– Нет! – Маша подняла налитые слезами глаза. – Не любит. Если бы любил, разве бы он… Не любит!
– Любит, не любит! – презрительно передразнила Фрося Совкина и со свойственной ей грубоватой прямотой громко, на всю комнату, сказала: – Он боится тебя, потому что не пара. На его шее семья, и ему надо бабу лет тридцати пяти, чтобы ребятам мать была, а какая ты им мать? Девчонка? Выкинь ты из головы Шукайлу. А то – любит, не любит!
Девушки осуждающе посмотрели на Фросю. Вера же в глубине души была согласна с Фросей: правде надо смотреть в глаза, как бы ни была она тяжела.
…Ранним августовским утром Андрей и Вера шли в Предгорное. Лошади на длинных чембурах, пофыркивая, пощипывая на ходу траву, следовали за ними. Заглохшая тропинка извивалась по косогору. Задевая руками за головки цветов, они шли с отблесками занимающейся зари в глазах. Кажется, и волосы, и руки, и губы Веры пропитались запахами росного утра, смолистого леса. Молчали, словно боясь разговором измельчить, отпугнуть то, что переполняло их сердца.
Сбоку, в густых травах, хлюпал ключ. Внизу, в долине, невидимая из-за тумана, шумела река. За последним поворотом тропинки перед Андреем и Верой открылось Предгорное с зарозовевшими верхушками тополей и в стороне от него как на ладони – центральная усадьба МТС с белыми грибами нефтяных баков.
– Посидим, Вера.
– Посидим.
Сели. Вере хотелось о многом расспросить Андрея, но она молчала. Он положил голову ей на колени и счастливо закрыл глаза. В лесу что-то глухо ахнуло, загремело: то ли упало подгнившее дерево, то ли обрушилась подмытая весенними ручьями глыба земли.
– Что это? – сквозь одолевавшую дремоту спросил Андрей.
– Лежи, лежи…
И Андрей снова счастливо закрыл глаза.
Но дремать он уже не мог. Раскатившийся ли по лесу звук, минутное ли забытье окончательно прогнали усталость. Андрей хотя и лежал с закрытыми глазами, но ярче, чем когда-либо, видел Веру, ощущал ее близость.
Он вспомнил, о чем они говорили с ней в первые минуты встречи, и дивился ее простоте, естественности в каждом слове, движении.
«Ты долго ждал меня?.. Очень долго! И я скакала, а тоже казалось, плетусь пешком…»
Вера рассматривала его лицо. Оно было насквозь прокалено солнцем. Густые брови выгорели. В изломах губ залегли резкие складки. Сегодня он казался ей намного старше, мужественней. И это до озноба волновало ее. Вере очень хотелось заговорить с ним. Она чувствовала, что он не спит, а сквозь сомкнутые ресницы тоже внимательно наблюдает за ней. Лицо Веры пылало, словно в огне. Она склонилась к самым губам Андрея и тихонько сказала:
– Ты ведь тоже не думал, что все будет так прекрасно? Правда, не думал?
Андрей утвердительно кивнул головой.
– Андрюша, ну скажи мне хоть что-нибудь! Ну хоть одно слово!
– Что же сказать, ведь ты же все знаешь сама…
– Нет, ты все-таки скажи!
– А мне кажется, если я скажу хоть слово об этом, то будет уже что-то не то… – Андрей только плотнее прижал голову к ее коленям.
– Может быть, ты и прав. Мне тоже кажется, что об этом вслух говорить нельзя, «чтоб люди не узнали и счастья не украли», как однажды сказала мне Фрося Совкина.
– Она сильная, Фрося Совкина! – восхищенно сказал Андрей и вдруг жадно привлек горячее лицо Веры к своим губам.
В дыму, в грохоте мчался экспресс. Влево и вправо, насколько хватает глаз, золотились поспевающие хлеба.
После обильных июльских дождей над сибирской равниной, над неоглядными, ровными как скатерть славгородскими, омскими степями, уходившими в такой же бескрайный ковыльный Казахстан, сияло солнце. Горячее, оно пылало, томило травы, подгоняло хлеба. Зажглась пшеничка, подсох граненый палевый колос. Тусклой бронзой отливало прозрачное зерно.
Высокая, крупноколосая, упругая стена хлебов вплотную подступила к сибирской магистрали, к большакам, бегущим вдоль полотна. Великим урожаем обернулись целинные степи. Хлебное половодье вытеснило на обочины тракта и даже на железнодорожную насыпь пропыленные кусты полыни, татарника, конского щавеля.
Море хлебов без межей! Только изредка промелькнут островки селений, совхозов, зеленые гривы лесов, голубые чаши озер да синие ленты степных ленивых речек.
Андрей не отрывался от окна: «Вот он, целинный урожай!»
Изредка прошумит широким, почти в ладонь, темно-зеленым листом густая, как лесная урема, недавняя в Сибири, но уже желанная гостья – кукуруза. Золотыми звездами закивают цветущие подсолнечники. И снова пшеницы, ржи, овсы, ячмени… Палило полуденное солнце. От пропитанной дождями, отягощенной хлебами земли маревом струился пар. Казалось, каждый колос дышал, и от этого дыхания тек густой дух зреющего зерна. Сладок этот дух!
На взлобках и гривах, в глубине хлебного океана, уже плыли комбайны, оставляя за следом, словно волны, частые копны соломы: начиналась первая целинная страда.
