355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ефим Друц » Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон » Текст книги (страница 15)
Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 14:50

Текст книги "Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон"


Автор книги: Ефим Друц



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Смотри, смотри, что я украла, пока твоя Роза хозяйку жалела!

И показывает золотые серьги и цепочку золотую. А Роза побледнела.

– Зачем ты так, Риста, – говорит, – у нее недавно муж погиб да сын больной остался, она и без того горе мыкает.

Весь табор затих. Леший аж позеленел от злости – у самих двое цыганят некормленых, у него давно работы нет, а она чужаков жалеет. Небось когда за ними деревня с ружьями охотится, тут никого не жалеют. Схватил он Розу за волосы, да так и поволок в палатку, думал, убьет, да только она уже без чувств была, еле откачали. Вот Риста, ее мужики втроем чуть не прибили, а она ругалась, дралась с ними, царапалась, как кошка, пока в силе была, а потом три дня отлежалась и хоть бы что. Зато Розу его пальцем тронуть нельзя было – белеет и умирает словно, чуть замахнешься на нее. Он и так был чужим в таборе – без роду, без племени, – в третьем таборе жил, никого родных не имел. Что ты за ром, когда никого нет у тебя. Только в снах воспоминания носил, часто приходили они к нему по ночам. Да тут жена еще чудила. Хоть и родной ее табор, да не к месту как-то она была. Хотя в жизни всякое бывает: старики рассказывали, что попадались такие цыганки, которые гадать не могли научиться и воровать не умели. Так их выгоняли. Они в город шли и там милостыню просили. Пропадали они. Правда, пела Роза, как, наверно, в старину цыганки в хорах пели. Голос низкий, грудной, да все песни выбирала грустные. У костра цыгане замирали, да и в городе, если кто слышал Розу, так говорили: «Артистка!» Наверное, когда-то вот из таких полевых цыганок певиц в хоры и выбирали. Может, там было бы ее место? По правде сказать, Роза красивая была, но как-то по-городскому: высокая, худая, волосы не черные, а каштановые, глаза зеленые, косы она вокруг головы укладывала, когда пела – как-то светилась даже. Любимая песня ее была старинная, наверное, еще от бабки услышанная и как-то по-особому спетая:

 
Улетели надежды и радости.
Мы с тобою чужие совсем.
Ах, погибла, хозяин любимый, пропала я,
Нету сил больше жизнь коротать.
Приходи поскорее, хозяин любимый мой.
Я умру, ожидая тебя.
Жить наскучило прозябаючи,
Никому я теперь не нужна.
Ты приди, ты приди, ненаглядный мой,
Ты приди, ты приди поскорей,
Залечи в груди рану сердечную,
Помоги мне про горе забыть.
Только ты эту грусть беспросветную,
Только ты ее можешь понять.
Ноет сердце мое несогретое.
Нету сил больше жизнь коротать.
 

Пела Роза и все на него смотрела. Будто жили они одной семьей, а чужие были, не понимали друг друга.

Леший дико огляделся вокруг. Тьма чуть посветлела, сырость пробирала до костей. Костер и Роза как бы слились в один огненный столб. Федька стоял под сосной на коленях и истово молился: за мать, наверное, молился. И Роза такая была – не просто иконы почитала, а искренне, от души христианскому Богу верила и в церковь ходила. Раз попали они в деревню. Пока он делами занимался, смотрит – Розы с детьми нет. Люди говорят: в церковь пошла. Он туда.

В старой деревенской церкви, которая только что была отреставрирована, еще пахло краской и ярко сверкали росписи, молилось несколько старух, а в углу, отдельно от них, стояла на коленях Роза, рядом с ней, видимо давно обученные молитве, шептали слова прощения его сыновья, и хотя молились они искренне, Леший заметил, как священник был неприятно удивлен появлением цыган в церкви, все время обходил их стороной. Впрочем, Роза и не подходила к кресту, видно, ей казалось, что общее причастие не для нее, а ей достаточно тихой молитвы за свои беды, за сыновей, за мужа, за табор, за неприкаянность и одиночество, в котором она жила, и может быть, просила Бога либо дать ей покой, либо избавить от жизни, которая ее не щадит и которая ей не под силу.

Леший едва дождался конца службы, чтобы увести из церкви Розу и сыновей. Ничего он ей не сказал, только старался с тех пор, чтобы сыновья были больше с ним, чем с матерью, чтобы росли мужчинами, а не божьими угодниками. Цыган только на себя положиться может – ни Бог, ни закон его не защитят. У цыган свой Бог и свой закон, а что у чужаков принято – то пусть им и останется, они свою жизнь никому не навязывают, только почему-то другие пытаются в их жизнь влезть.

Леший очнулся и увидел, как тихо, отделившись от табора, Риста подбежала к Федьке и стала его успокаивать, уж больно нелепо она уговаривала его, как-то по-матерински гладила, и Федька послушался ее, встал с колен и, стараясь не глядеть на страшную фигуру матери-покойницы, пошел вместе с Ристой к цыганам. Кольнуло Лешего в сердце, как ни потрясен он был появлением Розы, а ревность все же взвилась в нем. Риста и Федька оба молоды, красивы, она пляшет как никто, он гитарист на славу, вот и спелись, сплясались. Тут недавно Риста табор от беды отвела своей пляской. Были в городе небольшом, зашли на окраине в столовую, а там, известное дело, есть нечего – килька в томате да чай с речным песком. Мужики стоят, человек десять, на столе водка и пиво, а закуски никакой. Как цыган увидели, так спьяну и завелись:

– Самим есть нечего, а тут еще цыган корми.

Кто за бутылку схватился, кто за нож, ну, быть бы неладному. Да тут Риста сразу в центр выскочила, прошлась так, что все замерли, а она давай петь:

 
Девушка – молодочка,
Ты – моя красоточка,
До чего ж ты статненькая,
Как серебряная ложечка!
Едут сваты к тебе,
Замуж звать тебя хотят.
 

Федька не растерялся, схватил гитару, благо всегда с собой, да такой концерт они закатили, что потом мужики наперебой весь табор угощали, чем могли. Вот так. Артист, конечно, большое дело, да разве жизнь от этого легче? Все равно он Ристу не отдаст, хоть с собственным сыном придется схлестнуться. Посмотрим, хватит ли у того смелости на отца руку поднять.

Вот Роза стоит, за его жизнью пришла, потому что умерла страшно, и он, конечно, виноват, ну, не впрямую, в петлю он ее не толкал, да только из-за Риеты у них с Розой совсем плохо стало. Она ему, понятно, не перечила, не угрожала, такого цыганка не посмеет, но однажды попросила: «Опомнись, мне и жить незачем, если ты к другой уйдешь».

Но он ее не послушал. Риста, как ветер, трепала его, никто, кроме нее, ему не нужен был. Тогда младший и сбежал в город, в ансамбль, сказал матери: «Не могу отца видеть. Уеду в город. Мне так лучше будет, да и ты приезжай, ты ведь тихая, не таборная».

Знал он, чем отцу досадить. Всю жизнь Леший говорил, что жить в таборе надо, что мало осталось настоящих таборных семей, что ансамбли – это город, это оседлость, а где оседлость – там смешение с чужаками, скоро цыган совсем не останется. И вот собственный сын ушел из табора, можно сказать, по его вине, в глаза людям смотреть стыдно стало. Он о Гришке с тех пор и слышать не хотел. А Роза совсем замкнулась в себе, похудела, постарела, петь перестала, сидит молча, как деревянная, и жизнь из нее постепенно уходит. Говорила ей Мара, что плохо это кончится, если душа из живого тела уходит – человек жить не может, душу удержать нужно, как бы жизнь ни била. Но, видно, поломалась Роза, тяжко ей было все эти тридцать лет, хоть и был он с ней не так суров, как другие цыгане со своими женами, но уж больно она не от мира сего. Правду она говорила, не куражилась, как он к Ристе отошел, как перестал совсем с Розой постель делить, так и кончилась ее жизнь. Вернулся табор с дневных трудов, а она на сосне висит. Сняли ее, погоревали, как положено, но отпевать не стали, нельзя самоубийцу отпевать и поминальные молитвы читать. Так похоронили. А каково это ее душе? Она так в Бога верила, душа ее туда, к нему, рвется, а ее здесь, у недоброй земли оставили. Вот и пришла она за ним. Этого она ему никогда не простит. Видно, его смерть пришла, если Роза, его кроткая Роза, стоит вон там, за огнем, и жаждет убить его. Но он так просто не дастся, он еще поборется. Во-первых, он ничего никому не скажет, а закажет поминальные молитвы за нее, во-вторых, хватит разговорами заниматься, пора к делу переходить. У него сейчас самый возраст: силы есть, деньги есть, опыта накопил – на три жизни хватит. Он может стать вожаком. Вот он, нынешний баро, стоит, крестится и огонь поджигает. Еще не стар. Всего на пять лет старше его, Лешего, еще чернота есть в волосах и в бороде, глаза сверкают, лоб высокий, умен, ничего не скажешь, даже мудр, но уж слишком. К чему эти древние законы? Надо хитрым быть, изворотливым, богатым. Тогда и удача будет, и табор не разбредется по свету, и все пойдет по закону, как у цыган заведено. Только брезговать ничем не надо, а то все чистенькими хотят остаться. А как, когда весь мир против тебя? Баро все под других подлаживается, справедливым хочет быть. Ведь это надо же: если кто попадается из таборных, то выручает он только тех, кто по глупости попал или несправедливо взяли, а про остальных говорит: «Пусть отсидят, умнее будут!»

Правда, во многих местах уже знали его «справедливость» и с ним считались, но тем, кто сидит, от этого не легче, уж он-то, Леший, знает, что к чему. Вот вернется пара таких сидевших, они вожаку покажут «справедливость». «Справедливость» – только для своих, а чужаки сами за себя постоят. Если соблюдать их интересы, то давно цыгане прогорели бы: либо с голоду сдохли, либо стерли бы их с лица земли. По каким только землям не прошли они – от Индии до Англии, от Египта до Китая, – тысячи и тысячи лет дорог, везде жили, ни с кем не воевали, но ни с кем и не смешивались, а потому и выжили. Земля не держала, меч не сек. Только и было оружия: хитрость да нож, а если бы не это, сгинули бы без памяти о себе, как тысячи других народов. Это он, Леший, а не нынешний баро, знает, какое оружие нужно цыганам, их маленькому табору. Совсем мало людей. Если дело так дальше пойдет, то табор вымрет, исчезнет. Нужно, чтобы молодые здесь оставались, здесь рожали своих детей, и не меньше пяти человек – он Розе простить не мог, что у него только два сына, – но по-хитрому надо с молодыми, по-умному. Вроде и отпускать, но отпускать так, чтобы они поняли, что лучше вольной жизни нету, чтобы бегом обратно бежали и на коленях ползали, чтобы приняли их в табор. Вот тогда они уже и сами не уйдут, никогда не уйдут. Жизнь покатится своим чередом.

Крик ужаса разнесся над табором. Леший очнулся от своего полубреда-полуяви и увидел, что огонь пошел по траве. К счастью, он двинулся вниз, к реке, и там пропадал в песке. Но если здесь торфяная почва – быть беде. Леший вскочил и сделал шаг к огню. Ему показалось, что он слышит тихий стон, и он в ужасе попятился назад. Подняв голову, он увидел, как тень Розы начала расти в полумгле, вытягиваться над лесом, уходить вместе с предутренним туманом. Наконец брызнули первые лучи солнца, над соснами, над рекой повисли оранжево-розовые облака. Огромный костер догорал, женщины стали разгребать остатки пуха, заливать огонь водой. Кто-то побежал к коням, насмерть перепуганным этой ночью и долго не дававшимся людям. Все ожили, зашевелились.

Мара подошла к Лешему:

– Смерть за тобой идет!

Он вздрогнул:

– Не каркай, старая, замолю грехи и поживу еще, поборюсь.

– Нет, судьба по пятам ходит. Готовься!

Леший только отмахнулся с досадой. Теперь будут судить да рядить за его спиной. Многие рады страху и унижению его, а многие и сами испуганы и за этот страх будут его ненавидеть.

«Эх, Роза, Роза, что же мне теперь делать, – думал Леший, – теперь ты мне не подвластна, да и никому из людей. Какая сила движет тобой, чем тебя умилостивить? Что делать, чтобы ты забыла тот страшный миг, когда осталась одна на сосне?»

Знал Леший, что ничего в своей жизни не изменит, что Ристу не бросит, что золото будет и дальше копить и будет драться с баро. Хитростью возьмет его. Ждать смерти некогда ему, годы идут, да и других преемников готовит себе баро. Он, Леший, не по вкусу баро и старикам табора, чужой, вороватый, настороженный, холодный, как считают они. Но он своего добьется.

Леший спустился к реке, умылся, полюбовался, как играет рыба. С каким-то молодым задором втянул свежий воздух, расправил плечи и поднялся на откос к табору.

Он не стал садиться к общему костру, чтобы поесть, а пошел в палатку. Рухнув на перину, полежал с открытыми глазами, пока все не завертелось в голове, и уплыл в тяжелый, выматывающий сон.

Глава 2
Сон

Погрузился Леший в какой-то странный сон, да и непонятно – сон ли, явь ли, что-то ему мерещилось, что-то вспоминалось, что-то виделось. Дурной был сон, дурной, как эта ночь. Сначала привиделся ему отец. Привиделся совсем молодым, каким Леший его и не помнил, – юный, стройный, красивый. Такой, каким Леший себя в юности воображал, но отец-то его, видимо, таким и был. Всегда славился Илья своими плясками: когда он на «закуску» выскакивал из хора, где хореводом был дед Лешего, – а в хоре много знаменитых танцоров и певцов, – все сначала замирали, а потом взрывались громом рукоплесканий. Илья огнем носился по сцене, красная его рубаха полыхала в одно мгновение в разных концах, и весь хор заводился на вихревой ноте, вступая в пляс.

«Что тут делалось с господами, – рассказывал отец, – хлопали, кричали, бросали деньги, шампанское подносили – принимали не хуже, чем любимых певиц».

Еще любил отец рассказывать одно приключение, бывшее с ним когда-то. Дед-то Лешего был хореводом, но жена его жила не в хоре (странно!), а вместе с сыном в таборе. Почему так получилось – не помнил никто, но до десяти лет Илья жил вольной жизнью, а потом отец забрал их в город. Надо сказать, что хор – тот же табор, только собирались в нем наиболее одаренные – певцы, танцоры, гитаристы, – и все подчинялись хореводу, подчинялись строго: от него зависел их хлеб, да и сама жизнь в хоре. Мать Ильи была танцорка не из последних, она-то и приучила его к пляске. Воля дала Илье красоту и смелость, но манеры были у него дикие. Так и жил он – дикарь дикарем. Отец даже порол его, пока не выучил на людях держать себя с достоинством.

И вот, получает как-то Илья записку: так, мол, и так – хочу вас видеть. Конечно, цыган молодой, помчался на свидание. Встречает его девушка редкой красоты, улыбается и говорит: «Прошу вас ко мне на день рождения пожаловать. Дорогим гостем будете!»

Илья разоделся, причесался и пришел в барский дом. Ну, как господа раньше жили, мы теперь не знаем, а тогда, как увидел цыган, только недавно из табора приехавший, огромный стол с разнообразными блюдами, так глаза и загорелись. Руками стал себе на тарелку накладывать, а когда услышал гробовую тишину, так и замер – понял, что дикарь, он дикарь и есть. Господа воспитанные сделали вид, что ничего не произошло, да у Ильи кусок в горле застрял. Только когда его сплясать попросили, вышел он на середину, да как припустится в пляс. Все повскакали с мест – какие уж тут манеры, часа три его не отпускали. Потом он пил и ел со всеми, а красавица хозяйка так была восхищена его пляской, что просила, чтобы он обучил ее танцу.

Каких только историй не наслушался Леший от отца, а тот от старого цыгана-сказочника, утверждавшего, что ему-то в свою очередь рассказал это цыган закоренный, то есть настоящий, и не верить этому нельзя.

Так вот, говорил отец Лешему, в одном таборе славился молодой цыган как большой мастер в торговле лошадьми, и был он среди других цыган уважаем, несмотря на свою молодость. Звали его Миша Бахтало (Миша Счастливый).

И вот этот Миша узнал, что верстах в шестидесяти от цыганских палаток собирается большая ярмарка, где можно хорошо заработать. А идти туда надо было так: с одной стороны лес стоял, а с другой – степь. Миша набил мешок продуктами и пустился в путь заранее, чтобы поспеть к началу ярмарки. На той ярмарке он очень хорошо заработал, напихал полные карманы денег и отправился в обратный путь к своим палаткам. Ночь застала цыгана в лесу. Он сбился с тропы и стал блуждать. Тьма вокруг непроглядная. Вдруг Миша заметил вдали – чуть поблескивает огонек в тумане и слышится цыганская заводная песня. Подходит он ближе, видит, будто люди толпятся, а на пне сидит старый лесовой бес, хлопает в ладоши в такт песне, а вокруг бестолковою толпою – ведьмы, бесы, и все они хмельные. Хотел Миша спрятаться от бесов: понял он, что попал на дьявольскую свадьбу. А лесовой, сидящий на пне, увидал Мишу и радостно закричал: «Миша, как ты сюда попал? А ну, иди ко мне!»

Куда деваться? Миша был парень отчаянный, подошел он к бесу, а тот и говорит ему: «Ты что, меня не помнишь? Да ты мал был еще тогда. А я тебя сразу узнал. Я с твоим отцом был в приятельских отношениях и носил ему лесное сено для лошадей. Давай, Миша, выпьем». Налил лесовой бес дорогого вина себе и Мише. Что делать? Выпил он с ним. Голова у него затуманилась, а лесовой снова говорит ему: «Уважь, Миша, спляши на нашей свадьбе, дай им всем ума, покажи, как плясать по-настоящему надо». А в сторонке стоит молоденькая, как вербочка, свежая, как ягода лесная, ведьма и все смотрит на Мишу. Вынул Миша из кармана платок и в раскачку пошел к ведьме. А она бросилась к Мише, тряхнула одним плечом, и плечо задрожало бисерной дрожью по-цыгански, и ноги у обоих стали выписывать фигуры. Понял лесовой, что его внучка влюбилась в Мишу. Взмолился лесовой и говорит: «Внучка моя тебе сердце отдала, а нельзя это, она же – ведьма». Тут красавица ведьма расхохоталась и промолвила: «Ну что здесь такого, пусть берет в жены ведьму!»

Крепко ругнул лесовой внучку, свалился пьяный с пня и уснул богатырским сном. А остальные ведьмы и бесы по лесу разбрелись.

А ведьма говорит: «В лесу мне каждая тропка знакома, пойдем, я тебя провожу, здесь недалеко стоят ваши цыганские палатки. Я тебя доведу ближней дорогой. Но только до дороги доведу. На дорогу выходить мне нельзя». Довела она Мишу, как обещала. Остановился Миша, снял с шеи крест и мигом надел ведьме на шею, а потом схватил ее в охапку. Стала она вырываться, но Миша крепко ее держал. По лесу пошел вой и плач, вокруг Миши завертелись страшные чудовища, но он ни на что не обращал внимания. Он решил жениться на красавице ведьме и, сжимая ее крепко в своих объятиях, шел с ней по тропке, а потом выпрыгнул на дорогу. Мгновенно все стихло, и ведьма бессильно повисла у Миши на руках. И вот в небе заиграло солнце.

Очнулась ведьма, обняла Мишу и сказала: «Вырвал ты меня из бесовских рук, теперь я твоя». Пришел Миша с ней в церковь. Отец Пафнутий окрестил ее, помазал миром, окропил святой водой, дал поцеловать крест и нарек ей имя – Евдокия. Миша купил ей крест, а свой от нее забрал. Надела она себе на шею крест, и пошли они к палаткам. Там он родителям все рассказал, выложил из карманов заработанные на ярмарке деньги и отдал отцу. Сыграли богатую свадьбу. Весь табор гулял неделю. Цыганки дивились, а цыгане восхищались Мишиной храбростью и дали ему прозвище Рома Бесы. И так пошел цыганский род Бесы. Род этот древний и существует уже века. Клялся цыган, рассказавший это, что все – правда. «Тэлмар ман о дэвэл!» («Убей меня Бог!»)

Леший даже во сне слышал голос отца и как он его наставляет. «Учись жить!» – говорил отец. Говорил же это отец потому, что, живя в Москве, зимой они с матерью выступали в «Поплавке» – грязном, старом корабле, пришвартованном в Каменщиках, тогдашней окраине города, – Леший бегал по всем барачным закоулкам, дрался со шпаной насмерть и вырос – босой, раздетый чуть ли не догола в любой мороз, – не был он особенно силен, но ловкостью обладал такой, что ухватить его никто не мог, тем и спасался. Отец его за драки не лупил, а только обучал «городским манерам», чтобы вырос как господа, а не как шпана. Лупили его нещадно, лишь когда старших не слушал или слишком дерзок был, а это в нем как заноза сидело.

«Леший, ты – Леший и есть», – с досадой говаривала мать.

Его Лешим-то с рождения прозвали. Он, как появился на свет, так на повитуху взглянул, что та его чуть не уронила и закричала: «Тьфу ты, леший!»

Так и пошло – Леший.

Да и характер у него с детства не мед. На него внимания не обращали, да и он ни к кому не ластился. Отец с каждым годом становился все серьезнее и мрачнее. Было о чем задуматься: хоры сразу после революции разогнали, прозвав цыганскую песню «буржуйским лекарством», а цыган – «буржуйскими подпевалами». Кто подался в кочевье, а кто в городе осел и ремеслом занялся. Отец же пристроился выступать в кабаке, а летом уходил в табор. Там и жену себе нашел. В городе мать прозвали Сонька-драчунья. Бедовая она была, никому не спускала, нюх на людей имела собачий. Что и говорить – времена для цыган были грустные. Не отец был опорой семьи, а мать. Она выкручивалась, как могла, чтобы содержать ребят мал мала меньше. А что мог отец? Воровать – так за такие дела недолго и головой поплатиться, да и не приучен он был к этому. Организовали было цыганские колхозы, артели, школы, даже техникум был. Отец уже подумывал туда пристроиться, но только так долго думал, что все это доброе начинание закончилось. Странное было время: сначала разрешат, а потом разгонят, да еще и посадят ни за что. Цыгане старались с государством не связываться, но как было жить?

Те, кто пел в хоре, уже чуть ли не два столетия, из поколения в поколение, в городе жили. А началось все с гитары – подарка графа (Леший как будто услышал всплеск гитарного перебора – так и зазвенело все внутри).

Много есть сказов у цыган про это. А один сказ тянется ниточкой аж от самого Милентия Соколова – цыгана уважаемого и почитаемого среди цыган других. Любят передавать старики цыгане этот рассказ, а особенно слова, якобы сказанные Милентием: «По какой враждебной причине наш народ гоняли и почему мы ушли с родины своей, говорить не будем, когда-нибудь это прояснится, но только скитались мы по миру, и наконец в 1450 году впервые наш большой цыганский род (а цыгане всегда родами жили) появился в России. И вот шествуем мы по большому российскому селу. В кибитках сидят престарелые и маленькие курчавоголовые детишки, смуглые дочерна, с бронзовыми лицами от загара, а жители собрались посмотреть на наш народ, никем в России не виданный и не ведомый. Народ цыганский рослый, красивый, в пестром необычном одеянии и, несмотря на томительный, жаркий день, идет за повозками пеший идет бодро, весело, шумно. За одними повозками на цепях идет с десяток медведей, за которыми бежит множество сильных и красивых собак. И вдруг все это шествие, растянувшееся чуть ли не на все село, остановилось. Люди с ведрами побежали к колодцу и стали обливать водой лошадей, медведей и собак…»

Ну а потом уже старики другие этот сказ продолжают: «Возле последней повозки стоял отменный человек высокого роста, могучего сложения, в ухе у него блестела серьга, у пояса висела трубка. Он стоял, опершись на посох, внушительный, обаятельный, безупречно красивый и величественный. Во взоре его светился недюжинный ум. Возраст его определить было трудно, но из-под шляпы ветер разбросал волосы, белые как снег. Все говорило о том, что он был не молод. Это и был Милентий Соколов. И вот двое старых крестьян решились спросить у этого человека:

– Скажи нам, добрый человек, откуда вы, куда следуете и что вы за люди такие?

Человек улыбнулся доброй улыбкой и заговорил теплым, низким, певучим голосом с каким-то неведомым для крестьян акцентом, но речь его они поняли. Он сказал:

– Ну, будем знакомы. Меня зовут Милентий Миронович, фамилия моя Соколов. Едем мы издалека. Путь наш длинен и нелегок. Мы проехали немало стран. Пробираемся мы к Дунаю, на Аккерман. А вот кто мы? Мы – цыгане! Я – вожак этих людей. Мы такие же люди, как и все! Сейчас мы остановимся в ближайшем лесу, побудем там дня два-три: отдохнут старики, детишки, животные, они тоже Божья тварь и даны в помощь человеку, да и сами мы отдохнем, а потом на заре опять тронемся в путь. Вот так вся наша жизнь на колесах и проходит. А на Аккермане мы пробудем месяца два, подработаем денег на жизнь.

Тут крестьяне опять спрашивают:

– А как же вы живете, когда приходит лютая зима?

– Мир не без добрых людей, – ответил Милентий. – В холода мы в деревнях останавливаемся, мужики нас не чураются, принимают. Мы не взыскательны, неприхотливы, никому не мешаем. До тепла на месте стоим, а места всем хватает. А если кто позволит себе обидеть нас, то мы за себя постоять умеем. За постой мы в долгу не останемся. За зиму мы бесплатно перечиним всем сбруи, исправим телеги, колеса. Заново перекуем лемехи для сох, у кого плоха лошаденка, сменяем да вылечим, подберем сильную рабочую лошадь. Да вот, к примеру, скажу, пословица есть: „Гора с горой не сходится, а человек с человеком встречаются!“ Если случится нам опять к вам заехать, вы что же, не примете нас?

– Оставайтесь, – закричали мужики наперебой, – хоть сейчас найдем для вас место.

– Ну вот и спасибо, – добродушно засмеялся Милентий, – только без нужды мы собою не беспокоим. Будьте здоровы!..

И цыгане двинулись в путь к виднеющемуся вдали лесу. Милентий шагал за повозкой, а мужички с затаенной грустью смотрели ему вслед. Полюбился им Милентий, и почувствовали они, что теряют что-то уже давно им знакомое. Табор скрылся за поворотом, а мужички, расходясь по избам, все обсуждали не ведомое им ранее событие.

Цыгане всегда, останавливаясь в лесу, подыскивают место для своих палаток на пригорке и чтобы внизу бежал ключевой ручей или речка. Палатки ставят старики. К палатке присоединяют еще одну, которая зовется палатуны, то есть задняя. В ней ставится телега с утварью, там прячутся лошади и собаки в непогоду. Вокруг палаток прокапывают канавы для стока дождевой воды, чтобы вода в палатку не попадала, чтобы сухо было внутри.

В таборе каждый знает свои обязанности без всякой подсказки со стороны и без дел никто не бывает. Мужчины выпрягают лошадей, их принимают подростки лет по пятнадцати и ведут купать. Молодые ребята выгружают повозки, молоденькие девушки стирают белье и стелят постели, мальчишки лет по десять – двенадцать собирают хворост для костров, девочки десяти – двенадцати лет занимаются с детишками, женщины готовят ужин, старушки чинят белье, одежду, старики кормят животных. А после ужина – общее веселье.

И вот табор Милентия Соколова расположился в лесу. Стало вечереть. Поспел ужин. Поели, напились душистого чая, и началось: зазвенели гитары, скрипки, цимбалы, бубны. Даже старики, не выдержав, пошли в пляс. Где уж там молодежи равняться со стариками, которые все умеют? Ну, а другие цыгане, которые любят рассказ старинный, собрались послушать сказочников, их воспоминания о далекой, древней жизни цыган. Ветром песни из табора донесло до села. Поняли мужики, что табор справляет новоселье. И вот молодые ребята да девушки из села пошли к цыганам. Те встретили их приветливо. Милентий, как старый знакомый, принял их у своей палатки, угостил душистым чаем с баранками. А парням было не до угощения – так они изумились волшебной красотой табора и красочным пестрым одеянием цыган. Когда же пошло общее веселье, так все и совсем сдружились. Крестьянские девушки влюбились в удалых, красивых цыганских парней, а парни крестьянские чуть с ума не посходили от красоты цыганок. Так и гуляли допоздна. А назавтра явились с подарками. А когда табор собирался в путь, привезли из деревни несколько подвод с продуктами в подарок цыганам на дорогу. Обнимались все, как старые друзья, и звали цыган пожить у них зимой.

Вот это-то село и разнесло по всей округе слух о цыганском таборе, об их музыке, песнях, и быстро этот слух дошел до городов российских. И цыганами заинтересовались другие люди: господа, купечество, писатели, сановники важные.

А Милентий кочевал себе по Руси. И вот однажды расположился он со своим табором в лесу, который принадлежал князю Бугарнэ. Объездчики князя обнаружили в лесу большое скопление какого-то народа и предложили цыганам освободить лес. Цыгане – народ мирный, и они тут же начали собирать палатки, но Милентий, бросив на них укоризненный взгляд, наказал:

– Палаток не трогать! Потом он повернулся к старшему объездчику и добавил: – Денька два отдохнут старики, детишки и лошади, тогда мы сами уедем, а баловать силой своей не смейте, не то и мы силу покажем.

Доложили объездчики князю о словах Милентия, а тот злобой вскипел и сам помчался с охраною гнать неизвестное сборище. Приближается он к лесу и слышит песню дивной красоты и стройные голоса, а среди тех голосов выделяется необыкновенной красоты голос. Остановился князь Бугарнэ и мгновенно изменил свое решение. А потом к табору подъехал и спросил:

– Кто здесь старший?

Вышел Милентий и представился:

– Я – Милентий Миронович Соколов!

Протянул Бугарнэ Милентию руку и сказал восхищенно:

– Вот ты какой красавец, орел, беркут, а почему – Соколов?

Отвечает ему Милентий:

– Понимаю, с добром ты пришел, интересуешься, пойдем к моей палатке, я тебе расскажу.

Бугарнэ ему на это говорит:

– Я князь Бугарнэ, это мои леса!

Ну, пришли они, значит, к палатке Милентия. Усадил тот князя на широкий пень у палатки, а сам сел напротив него на траве, по-цыгански, и сказал:

– Слушай, князь, я тебе буду рассказывать. Мой дед Бамбай был отличным кузнецом, но помимо своей работы занимался ловлей птицы сокола, учил его и выгодно продавал господам для охоты. Господам полюбилась выучка цыгана, и они приписали моему деду фамилию Соколов. Вот с тех пор наш род и владеет этой фамилией.

Бугарнэ остановил Милентия:

– Постой, постой, я что-то слышал о цыганах, так что же, я среди цыган нахожусь?

Милентий улыбнулся и ответил:

– Считай, что так, князь!

– А что, могу я послушать ваши песни? – спросил Бугарнэ.

– Отчего же, это будет можно, это – угощение нашему гостю! – И Милентий подозвал к своей палатке цыган.

– Кто сейчас пел один? – спросил Бугарнэ.

– Мы все здесь поем от души, – уклончиво ответил Милентий.

И грянула хоровая песня, и среди всех голосов снова выделился тот голос, что так понравился князю Бугарнэ. Он соскочил с пня и, указав на молодого цыгана, сказал:

– Вот он, тот тенор!

– А Бог его ведает, тенор он или кенар, – ответил Милентий. – Это мой младший сын Корней, правда, он у нас мастер что петь, что плясать и на гитаре играет подходяще. Думаю, попозже из него толк должен получиться.

А хор уже пел медленную, тягучую песню, и она жгла пламенем, проникая внутрь человека. И от края круга, чуть покачиваясь и приглаживая кудри и поддергивая согнутой рукой рукав рубашки к локтю, шел на середину молодой цыган, а навстречу ему шла его сестра – красавица Тереза: одно плечо ее дрожало бисерной дрожью, на другом плече перекинутая шаль связана по-цыгански узлом, а ноги четко выводят ритм мелодии. И они так плясали, что все вокруг были словно околдованы, а потом Милентий бросился к дочке, а с другой стороны седая дородная цыганка бросилась к Корнею, и они вчетвером вели эту пляску, да так, что князь Бугарнэ на какое-то время впал в неистовство. А когда Милентий заиграл на гитаре цыганскую пляску, князя Бугарнэ озноб прохватил.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю