Текст книги "Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон"

Автор книги: Ефим Друц

Среди племен и народов цыгане, пожалуй что, угадали путь наиболее верный: не ломать, не вторгаться, не переделывать, а раствориться в том, что предписано Дэвлой с начала начал.

Глава 5 Зной

Анжела беспокоилась. Шел третий час ночи, а Ромки все не было. Она знала, чем кончился крис: цыганки-подруги ей доложили по телефону, однако где Ромка?.. Загулял он, что ли, в своем ресторане или в гостях у кого-то? Обычно предупреждает все-таки. Да и телефон есть – мог позвонить. Тем более после такого дня.

У Анжелы все валилось из рук. Начинала что-то делать по хозяйству – и бросала. Включила утюг погладить высохшее белье и забыла о нем. Вспомнила – выключила… Подошла к подоконнику, выглянула на улицу.

В сквере напротив горели круглые фонари. Под одним в круге света, выхваченном у ночи, стояли двое мужчин, будто ждали кого-то. Внезапно Анжела узнала – ее будто током ударило в сердце – блатного цыгана, с которым недавно разбирался в ресторане Ромка. Вспомнила его кличку – Нож. Второй был ей незнаком. Не иначе как ждут Ромку!.. Это беда. Ромка наткнется на них – и что будет? Нож – уголовник, подонок и на посылках у Графа. А Граф – сам дьявол… Анжела бросилась к телефону и подняла всех знакомых цыганок. Те разбудили своих мужей, заставили их одеваться и ехать на выручку Ромке. Издалека – из разных концов Москвы. Пока кто-то доберется…

Анжела подошла к окну и увидела в круге света в аллее третью фигуру – Кнута! Все трое жестикулировали, перемещались, их тени перекрестились, а голосов слышно не было.

Анжела распахнула окно и закричала так, что на момент оглохла сама:

– Ромка, Ромка! Уходи!

Двое, услышав вопль, отшатнулись от Кнута, но тотчас приблизились к нему снова и будто приклеились на момент.

Анжела выскочила на лестницу и кинулась вниз. Ноги ее подкашивались.

– Обидел ты меня, морэ, – сказал Кнуту Нож, – крепко обидел, при всех обидел.

– Или не ты, – возразил Кнут, – меня за ловэ к смерти приговорил?

– Ты что мне лепишь? – выкрикнул Нож. – Отдал бы Графу гитару, и все дела. Тем более он тебе гроши сулил. Не так?

– Не так и не то. На что инструмент? Похваляться перед гадже и зоб надувать? А эта гитара – моя душа и моя работа.

– Ну да, ты из себя вылазишь, – злобился Нож, – что ты музыкант, а мы все – парчушки[46]46
  Воры-неумехи, примазавшиеся к деловым, люди-барахло (блатн.).


[Закрыть].

Ты никого за людей не держишь, долбаный фраерюга!

Напарник Ножа блокировал Кнута сзади, переминался и бормотал:

– Кончай толковать, делай дело, засветимся, Нож…

– Терпи, – сказал ему Нож, – еще не пора. Не кончен наш разговор. – Он снова попер на Кнута: – Из-за этой долбаной гитары Раджо сгорел на крисе. Твоя заслуга, лабух ты долбаный!

– Падаль ты, Нож, – отозвался Кнут и пошел на крик Анжелы, будто распятой в окне.

Но второй цыган заступил ему путь, и будто тупым колом ударили в спину. Грохнул выстрел – земля встала дыбом.

Двое рванулись в боярышник. А на востоке уже тлел рассвет.

На десять секунд опоздала Анжела закрыть собой Ромку. Сев на кровавый песок, она взяла его голову в свои руки и взвыла, раскачиваясь.

Барон ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. Но в духоте, в тишине будто снова звучал голос старого Вайды: «Много дел будет, морэ, я тебе говорю». И опять барон будто ответил: «Беду накличешь». – «Не обойдется, барон. Город цыган развращает, они здесь волками становятся».

В окне среди перистых облаков мерцала звезда, как фонарь в руках Дэвлы. Барон и днем ощущал присутствие этой звезды, внимание Дэвлы к земным делам, предначертанным и неотступным.

Сочился рассвет, а сна ни в одном глазу. День обещал быть жарким.

– Извини, дадо. – Федька вошел из темного коридора и поклонился.

Барон сел на тахте.

– С чем пришел, говори. Говори…

– Кнута застрелили, дадо! – бухнул Федька, как в колокол.

– Кто, где?

– Нож. С ним еще кто-то был. Анжела видела. Кнут шел домой…

– Это Граф цыганам власть свою показал, – тяжело выговорил барон. – Поднимай, Федька, всех, пусть знают все. Делай, что говорю. Иди.

Федька ушел не оглядываясь. Барон прикрыл глаза и будто вновь очутился в лесу, среди птиц и кустов, под вековой сосной у старого муравейника. Тут в пересохшем русле ручья прыгали лягушата, на кочках сигналили красные мухоморы. Муравейник жил по извечному, неизвестно кем записанному в природе закону. Не соблюдают этот закон только люди, пренебрегая тем, что они малы и каждый из них – муравей, заблудившийся в травах и мхах мироздания. И гибнут, гибнут, а мир остается… Но каждый сам себе мир.

Очнувшись, барон представил, что будет здесь через час или два. Сюда к нему соберутся цыгане, не знающие, что делать. И он должен будет сказать. Что скажет – исполнят. А что он скажет цыганам?..

Анжела отрезала свои косы и положила их Ромке в гроб. «Не печалься, родной, – сказала ему. – Скоро к тебе приду!»

Каждый день ходила к могиле, плакала, причитала. Но как-то день пропустила, и в тот же вечер Кнут сам к ней явился, молодой и красивый, как в жизни. «Хассиям! Тебя нет, убили тебя!» – хотела Анжела перекреститься, а Кнут поднял руку: «Не надо, умрешь!» Они сели за стол, как бывало, чаю попили, легли, все, как всегда, как раньше. Проснулась – а Ромки нет. И повелось: ровно к полночи он появлялся – в комнате стол накрыт, свет яркий…

Цыганки-подружки забеспокоились: что-то неладно с Анжелой.

– Что с тобой, Анжела? Скоро в тень превратишься.

– Не могу Ромку забыть. Каждую ночь он приходит. Чай пьем, гитару берет. Играет, играет, он в жизни так не играл. А после – любит меня до рассвета.

– Дэвла милостивый! Ты так сама на тот свет отправишься… Надо пхури позвать…

– Оставьте меня в покое…

Однако не унимались подруги и чуть не силой привели Анжелу к старухе. Та объявила:

– Не иначе как Кнут превратился в нечистую силу. Не печалься – я помогу. Нарисуй крестик над своей дверью и у порога. Не посмеет нечистая сила переступить.

– Что ты, старая! – испугалась Анжела. – Как это мне от Кнута откреститься?

Сказала так и ушла, а одна подруга тайком начертила крест на ее двери.

Полночь миновала, а Ромки нет. Анжела ждет. И вдруг словно камень в окно ударил. Стекло разлетелось, и показалось лицо Кнута, перекошенное от злости, и волосы дыбом. В жизни таким Анжела ни разу его не видела. «Хорошо встречаешь, Анжела! – Ромка впрыгнул в комнату. – Собирайся!» Тут Анжела испугалась. Поняла… «Подожди, драго, подожди, любимый! Дай соберусь!» Стала Анжела одеваться. Оделась. Все украшения перебрала, разложила бусы да серьги свои.

«Чего возишься?» – подал Кнут голос. «Сейчас, драго, сейчас, материнские бусы беру, дороги они мне». – «К чему столько вещей?» – «Замерзну». – «Согрею тебя. Тепло в моем доме».

Долго ли, коротко ли, пошли они вместе. Небо темное, ночь тяжелая, душно. И ожерелье на шее – как кандалы. И лошади парой стоят, бьют копытами, шерсть на них искрится, гривы косматятся, в глазах костры. Села Анжела в повозку, Ромка взял вожжи, свистнул пронзительно, кони рванули с места и при луне, показавшейся среди туч, полетели по воздуху. Кнут затянул:

 
Месяц на небе светится,
А мертвый с девицей мчится!
 

Остановил коней возле кладбища, свистнул опять – и сгинули кони вместе с повозкой. А Ромка и Анжела пошагали к могиле, разрытой среди крестов. Прыгнул Кнут в яму: «Иди скорей, Анжела!»

«Смерть мне», – подумала Анжела и стала медленно-медленно раздеваться. Сняла платок – подала Кнуту, шаль развернула – и подала. Одна кофточка, другая кофточка. Медленно-медленно, как во сне. «Что ты копаешься? – кричит Кнут. – Надо быстрее!» Анжела тут как бы случайно порвала суровую нитку. Кнут не заметил. И бусы с шеи посыпались. «Ой, – закричала Анжела, – не могу я к тебе идти без материнского ожерелья!» Нагнулась и собирает с земли. Поднимет бусинку – подает ее Кнуту. Пока искала – нельзя оставлять, – рассвет проклюнулся и восток заалел. «Прыгай ко мне!» – кричит Кнут. «Сейчас, сейчас, вот только – сережки!» Кинула Анжела Кнуту сережку, давай вторую снимать, а Кнут руки протягивает, схватить хочет. Отпрянула Анжела, слышит – поют петухи. А Кнут зубами заскрежетал, застонал и упал ничком в яму. Захлопнулась крышка гроба, грохнулась на него земля, и холм могильный образовался. Анжела упала замертво на теплую землю и – проснулась.

– Не будет мне покоя, пока на земле живет Граф, – сказала Анжела громко вслух. Как будто кому-то ответила.

Выйдя после суда из дома барона, Раджо почувствовал себя так, будто его выпотрошили, а душу бросили на помойку. Снова он проклят и отлучен от родных по крови людей. Снова один на всем свете. И вся природа – против него. Он – гадже, а это как смерть.

Глаза его увлажнились, так стало жаль себя.

«Что это? Неужели старею?» – ужаснулся он.

Почему-то вспомнилась парны из ресторана. После знакомства он побывал у нее, в ее комнате, где на стенах картины, на полках книги, в магнитофоне – чужая музыка… Они пили шампанское из бутылки, прихваченной с собой, Раджо играл на гитаре – нашлась и гитара – и пел цыганское:

 
Заматыем, ромалэ,
Запием биду…
Запьем, цыгане,
Запьем беду…
 

Вот только имя красавицы Раджо никак не мог вспомнить. Простое вроде бы имя. А вот же! И он напрягся, ища его в памяти, будто от этого все зависело.

Тоска по жизни снедала Раджо.

Как он мог забыть ее имя после того, что было ночами, когда они сливались в одно существо и будто кровь толчками перемещалась из жил Раджо в женщину, будто его душа переходила в ее душу?.. В первый раз он бросил на стол, уходя от нее, две зеленые бумажки. Потом она не брала ничего. А Раджо делал подарки – камни и золото. Но она к камням равнодушна. «Ворованного не надо», – сказала и будто смазала ладонью по роже. Но любила после этого неистово. Соединялись они, как животные, яростно и оставались друг в друге, покуда не истощались. Но сила вновь приливала и вновь изливалась.

Глаза ее были зовущи, взгляд обволакивал, и когда оба были на людях, сердце у Раджо в груди стучало, как молоточки по наковальне.

В конце-то концов он не мог понять, сколько ни думал об этом, почему называют грехом проникновение мужчины в плоть женщины и то, что женщина тянет в себя плоть мужчины. И хочется повторять, повторять, повторять… Так велела природа.

«Родные люди отторгли, так, может, примет чужая баба», – грубо подумал он, недовольный собой и униженный жизнью.

Имя ее, конечно, он вспомнил. Затмение оказалось недолгим.

День обещал жару, духоту. Раджо открыл дверь квартиры своим ключом и, избегая соседей, вошел в комнату Вики, не постучав. Она сидела в халате, надетом на голое тело, возле распахнутого окна.

– Закончил дела? – спросила, даже не обернувшись.

– Устал я, – буркнул Раджо. – Покормишь?

Она не отреагировала.

– Ты что? – спросил Раджо.

Она взорвалась:

– Думаешь, так и буду ночами ждать, не зная, когда ты явишься?.. Я не цыганка, приятель, со мной – не пройдет.

– Помолчи, – сказал Раджо. – Да собирайся. Я погорел по-крупному. Надо уехать.

– Твои проблемы, – отрезала Вика. – Надо тебе, катись.

«Вот так вот, – подумал Раджо. – Расслабился».

– Собирайся, – повторил. – Уезжаем…

– Ты, что ли, не понял?

Препираться с Викой было чудно, тем не менее Раджо заставил себя выговорить:

– Мне нельзя сейчас в городе, кончат меня. Успокоятся, возвратимся.

– Ладно, – внезапно сказала Вика. – Коли так, я поеду. Но помни, что я не вещь. Я – свободна.

Они улетели в Адлер первым же самолетом. Оттуда – автобусом в Пицунду. Номер в гостинице. Роща самшитовая – нет, лес! И сосны над пляжами… Барашки пены на набегающих и шуршащих прибрежной галькой волнах. Солнце, вода и рыжие скалы, истонченные у подножия обрывов…

Жизнь проста и прекрасна. Будто нет и не было за спиной угрюмого, раскаленного города с пыльной листвой тополей и чахнущими осокорями.

В гостиничном баре красные от загара курортники пили кофе, коньяк и дымили импортными сигаретами.

Раджо скоро устал от всего. И Вика будто закисла. У нее были свои воспоминания.

Нависло предчувствие катастрофы. Оно разрядилось, когда такси, в котором Раджо и Вика поехали в горы, попало в аварию на вираже завившейся серпантином дороги. Машина вильнула, увертываясь от встречного «мерседеса» с пьяной компанией местных гуляк, и, вмазавшись краем в дерево, завалилась на бок.

Отделались, в общем, испугом и ссадинами.

Правда, таксист сломал руку… Но кому это интересно?..

После на побережье обрушился ливень. Двинулись к морю оползни глины.

Раджо не выдержал, позвонил на хату в Москву. Трубку взял Нож.

– Где пропадаешь? – спросил он.

– Дела, – сказал Раджо. – Новости есть?

– Кнута замочили! – с вызовом сказал Нож.

Раджо едва не выронил трубку. Будто его самого в упор расстрелял телефон.

Он снова спустился в бар, где к Вике уже клеился некто в футболке с оранжевым гномиком, напечатанным во всю спину. Раджо взял Вику за руку и увел, преодолев ее легкое сопротивление.

– Кончаем базар, – сказал он грубо. – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.

Он тут же и рассчитался с портье. Вика помалкивала, видя, что Раджо завелся, но не понимая отчего. Однако она была в его власти.

Жара держалась в Москве вторую неделю. Люди задыхались без свежего ветра. Отдыха не было и ночами. Раджо не нравилось жить у Вики в ее коммунальной квартире и сталкиваться в коридоре с соседями. Но эта хата была надежна. Кроме того, в данный момент его жизни это был выход из одиночества, подстерегавшего Раджо, как волка подстерегает охота с флажками. Но если б Вика была не парны, а своя!.. Тогда все было бы проще.

Небо давило, и Раджо молил о дожде.

На столе у Вики лежали стихи, напечатанные на машинке. Он не понимал их. Но перечитывал день за днем от нечего делать, и постепенно они проникали в него. Кто сочинил?

 
Мы – вместе! Нас соединила вечность,
Как будто вечно было так.
Мы с этим мыльным пузырем,
Который бьем ногами,
День, утро, ночь и вечер…
Мгновенья грань нелепа и проста.
Смеешься?
Смеешься темными глазами – пространствами —
Пещеры вижу в них!
И дождь твоих волос, как замок,
Обрушившийся на меня,
И я поник…
По нашим жилам сыплется горячий,
Сухой песок, как будто мы в бреду.
И я, все видящий, вдруг стал незрячим…
Жара… Сухой песок… Часы песчаные идут…
О, почему нет рядом никого,
Кто мог бы восхититься нашей наготой в пустыне
солнца —
Видно, оттого
Безумен танец наших очертаний…
В нем этот мир, как облако, растаял
И стал виденьем странной красоты.
Да, в танце – мир, и все его пути… и ты…
Я и влюбленный, и – безумец,
Впиваюсь в твои груди и молчу.
Они лишают жизни, как Везувий…
Пью засуху из губ твоих… Лечу…
О, почему нет рядом никого,
Кто мог бы восхититься сюрреальным
Сплетеньем наших тел? Пустыня солнца!
Видно, оттого нет рядом никого,
Кто мог бы восхититься
Стриптизом, приближающим ребенка,
Который ждет нас молча в пустоте…
О, почему нет рядом никого,
Нет никого во всей пустыне солнца?
В пустыне той исчезли все пророки,
И мы с тобой, как боги, одиноки…
По нашим жилам сыплется сухой песок.
Изгой – ребенок ждет нас… нас… В пустыне
   солнца – тишина!..
 

«…Мы с тобой, как боги, одиноки…» – повторял Раджо.

Как-то Вика спросила его:

– Ты доволен? Вот я с тобой, ты со мной, а жизни все-таки нет.

– Не понимаешь меня, – сказал Раджо. – Ну, я такой, какой есть. Цыган я, ром. Таким и останусь.

– А как же я? – спросила Вика…

Вика пристала как банный лист: давай, мол, рассказывай все о цыганах. Откуда взялись, как и что. Свою-то жизнь Раджо не очень отчетливо представлял, кое-что стал забывать, а тут – вынь да положь всю историю от сотворения мира.

Но от природы Раджо был любознателен, слушал людей не вполуха. Кнут неустанно его просвещал, пока был жив и пока не влез по-медвежьи в их дружбу Граф.

И Раджо принялся вентилировать Вике мозги. В самом деле, негоже: баба с цыганом живет уже почти что как с мужем, а ни о чем не имеет понятия. Хотя она и с образованием.

– Айсберг знаешь? – спросил ее Раджо. – Десятая часть над водой, а остальное все в глубине. Как айсберг плавает в море, так и цыгане бредут по землям среди племен и народов. Носит нас ветер судьбы, а держат течения жизни.

– Да ты поэт! – восхитилась Вика.

– Э, радость моя, цыганское счастье – музыка да работа. Мы сами себя придумали и каждый день сочиняем.

– Цыгане, я знаю, пришли из Индии, – заявила Вика. – И законы ваши оттуда. Родовые связи да кровная месть… Первобытная жестокость, не так? Цыгане – как секта.

– Я ж говорю, – втолковывал Раджо, – это верхушка айсберга.

– Допустим, – сказала Вика, руководствуясь женской логикой. – Допустим, вы правы, живя по своим законам. Но ты! Ты говоришь, что нарушил цыганский закон, и ты в этом упорствуешь, да? Не жалеешь? Не каешься?

– Думал, ты поняла, что я защищаю жизнь и свою свободу. Ну, хватит.

Раджо включил магнитофон. Прозвучало:

 
Добрый день, ромалэ, спозаранку…
Извините, мангэ со багав…
 

– Красивая песня, – произнес Раджо с чувством.

– Ты сумасшедший, Раджо, – сказала Вика. – Уезжай в табор. Может, там тебе будет лучше. А я уж как-нибудь перебьюсь. Хотя… Тоска меня съест.

– Знаешь ли ты, что такое магэрдо? Это проклятие, вроде анафемы. Я осужден судом стариков. Цыгане не примут меня. Я прокаженный. Сечешь? И что же ты без меня станешь делать?..

Вика обняла Раджо сзади, прижала его голову к груди, приникла губами к его влажному от пота виску с трепещущей кровеносной жилкой, шепнула:

– Ты – крест мой. Судьба.

Сон пришел к Раджо на рассвете. Будто в вагонном тамбуре электрички к нему подступили трое цыган, наставили стволы и требуют ловэ. Они спокойны, и Раджо спокоен. Он говорит, что – пустой, взять с него нечего, но мужики не верят. Однако и не шмонают[47]47
  Не обыскивают (блатн.).


[Закрыть]. Но самый главный из них набрасывает на шею Раджо скользящий шелковый шнур и затягивает петлю. Боли нет, а только чудно, что они не лезут в карманы к нему, где лежат камни. За эти камни пришили Кнута-музыканта, и кровь на них… А пахан повторяет: «Сдай, что имеешь, Раджо, или возьмем твою жизнь».

Раджо проснулся, так и не испугавшись. Задумался, что теперь делать с камнями. Несколько штук он уже сплавил на выезд из города. А остальные? Может, Дэвла не хочет, чтобы он воровал?

Он рассказал Вике сон, и она его стала по-своему растолковывать. Но Раджо лишь усмехался: Вика – не пхури, куда ей! Ее гадальные книги – энциклопедия. Правда, и Библия есть у нее. Там кое-что можно найти.

Утро пришло с переменой погоды, или погода – с сиянием утра. Радуга перекинулась аркой. Подняли крик воробьи.

Торопясь по своим делам, Раджо с новым интересом вглядывался во все. Город будто отряхивался, проснувшись. На лицах людей читались заботы о хлебе. Внезапно Раджо стало всех жаль, как родственников, терпящих неудачи. Он ощутил, что со всеми схож. Сам идет по Москве, как гадже.

Раджо пришел на скамью у Чистых прудов на бульваре. Зажег сигарету, бездумно смотрел на детей, разъезжавших по очереди на двухколесном велосипеде, и не заметил грязного старика, явившегося, словно тень. Старик попросил закурить.

– Бери, – сказал Раджо и протянул ему пачку.

– Можно взять две, молодой человек?

– Бери, сколько надо.

Старик не поблагодарил, только кивнул и взглянул исподлобья. Задымив, завел разговор:

– Случилось что, парень?

– Да так, по мелочи…

– В жизни нет мелочей, – объявил старик, – но нету и смысла. Я знаю, я прожил много. Честно скажу, устал я.

– Судьба во всем большую роль играет, – сказал ему Раджо словами воровской песни гадже. – Надо ловить момент.

– А я побираюсь, – внезапно сказал старик.

– Голодный, отец? Пошли, порубаем. Я угощаю, понял?

Старик не смутился:

– Ну, коли так, добрый человек… Ты – цыган?.. Покорми. А то уже подвело. Не ел со вчерашнего.

Раджо повел его в кафе при индийском большом ресторане и заказал для него котлету с гарниром, салат и кефир. Себе взял чай, бутерброд. Старик все схавал[48]48
  Съел, сожрал (блатн.).


[Закрыть] за полминуты. Ну – метеор[49]49
  Человек, который ест быстро и много (блатн.).


[Закрыть]!

– Ты вообще-то чем занимаешься? – спросил Раджо, когда они вышли и закурили по новой.

– Бутылки собираю. Я бомж.

– Это что означает?

– Без определенного места жительства. Дочка моя меня кинула, парень. Муж ей попался – выродок, из Ташкента, бывший сотрудник органов. Дочка в его руках раскисла. Они и организовали все дело: квартиру продали, меня – на улицу, деньги в карман, сами – в Ташкент.

Старик как будто не врал. Раджо дал ему денег, спросил напоследок:

– Ну и что ты решил за долгую жизнь?

– Долгую? – улыбнулся старик. – Мне еще нет шестидесяти. Буду судиться с дочкой, так я решил. Поговорил вот с тобой и вижу – добрые люди на свете есть. Ты меня понял, поймут и другие. Так я решил, дорогой мой. Счастья тебе…

…Вики не было дома, и настроение Раджо снова испортилось. Вроде день начался хорошо, были предчувствия удачи, но жизнь обманула, и Раджо лег на тахту с сигаретой. Пепел он стряхивал на палас.

Вика, впрочем, примчалась минут через сорок. Была в магазине. Глянув, спросила:

– Опять не в себе?

– Все нормально, – вяло отреагировал Раджо.

Вступать в разговор не хотелось. Они бы поссорились, разругались бы, если бы не появился Нож, которого Раджо не смог найти днем.

– Проходи, морэ, где ты прячешься?

– Задами хожу, – объяснил Нож. – Мы с тобой, считай, оба на мушке! В городе вся родня Кнута. Да и барон меня ищет.

Нож глянул на Вику, она молча вышла.

– Граф подорвал, надо слинять и нам, – сказал Нож, будто был в сговоре с Раджо.

– В табор езжай, – буркнул Раджо. – Только скажи мне, морэ, сперва: кто и зачем пришил Кнута? Ты понял? Кто?

– Граф, говорят, приказал. – Нож глянул Раджо в глаза. – А в таборе мне делать нечего. Лягу на дно. Две хаты – на выбор.

– Валяй, – сказал Раджо. – Будешь пить чай?

– Извини, не могу. Поканал<sup>[50]50
  Пошел, побежал (блатн.).


[Закрыть]</sup> я…

Раджо чуть придержал его:

– Ты не ответил насчет Кнута. Чья работа?

Нож вышел, будто не услыхал.

Вика, войдя, присела к Раджо и тихо проговорила:

– С тобой так трудно…

– Мешать мне не надо, – сказал Раджо. – Мы с тобой оба свободны. Но только я привык быть один, а ты не можешь…

– Ты ни во что не ставишь меня. А я не подстилка тебе, как другие женщины.

– Ну да. Ты ведь хочешь и рыбку съесть и на кол не сесть.

Раджо привлек ее, расстегнул ее халатик. Вика поддалась. Она постоянно хотела его…

Потом они слушали старую запись, и музыка заполняла весь объем мира:

 
На одни небеса уповаем,
Одного в сердце Бога несем,
Но живем на земле и не знаем:
Для чего на земле мы живем?
 

Раджо приснился табор. Будто он видит с горы повозки и лошадей, уходящих в красный закат. А сойти к ним нельзя – обрыв под ногами. И табор движется от него. Он кричит: «Ромалэ, постойте, я с вами!» Однако его не слышат. Он прыгает и летит, ужасаясь, что расшибется внизу о камни. Но нет – воздух держит. И Раджо перебирает окрепшими ногами… Вот он уже над табором. Видит своих. Они машут руками, зовя его. Рядом с бароном – Кнут, живой и веселый. Кнут говорит, подняв очи: «Летаешь? Меня научи. Я тоже хочу».

Проснувшись один, Раджо проглотил стакан холодного чая, взял свою сумку и кинулся на вокзал.

По лесу будто буря прошла: тропа завалена кронами сломанных сосен. Птицы порскали из-под ног. Краснела в траве земляника. Еж прошумел в кустарнике, выставил мордочку, замер.

Раджо выбрался на поляну, поросшую некогда колокольчиками и лиловым люпином. Сейчас поляна была в разоре, будто ее истоптало стадо быков.

Раджо присел на поваленную березу и закурил, глядя на свежее кострище с золой, не сметенной в кучу.

Табор обычно природу не портит. Это кострище осталось не от табора. Значит, после цыган на полянке были случайные люди, гадже, а им – все одно… Цыгане, наверно, сорвались, как на пожар. Куда?..

Раджо курил сигарету за сигаретой и наконец поднялся уйти. Тогда и почувствовал чей-то взгляд. Окликнул:

– Кто?

Из кустов тотчас высунулся черноглазый таборный пацан.

– Дай закурить, – звонко сказал он.

Раджо захохотал:

– Ну, герой. Где рома?

– Барон велел уходить, неладно здесь, Раджо.

– На, кури и скажи мне, чяворо: что тут у вас?

– Кое-кто в город ушел, а чужие цыгане тебя искали. Да с деревенскими не поладили наши.

– Кто же меня искал?

– Откуда знаю? Говорили, что из-за тебя погиб ром. Родня его, ну.

– И что барон?

– Барон сказал, в городе крис был…

«Ничто от них не укроется», – подумал Раджо и окончательно понял: табор не примет его. И цыганенок подтвердил:

– Тебе здесь опасно, Раджо.

– А ты что один? – спросил мальчика Раджо. – Мишка – твой брат? Он же в городе. Ты, что ли, тоже нацелился?

– Хочу, – сознался цыганенок. – Устал я с ними.

И так прозвучало «с ними»… Мол, ему трудно со стариками.

– Что же ты в городе можешь делать?

– В ансамбль пойду. Ансамбли тоже кочуют.

– Смотри. Не так это просто. Идем, дорогу покажешь.

– Нет, морэ, я не могу, на станцию бегу. Сам найдешь. Они у реки стоят. Дня два или три побудут, а дальше, как скажет барон. Только не примут они тебя…

– Будь здоров и удачи тебе, – напутствовал цыганенка Раджо, встал и пошел напрямик, через лес.

– Морэ, не говори там, что видел меня, – звонко раздалось вслед.

Здешний барон принял Раджо сдержанно и это – удивило. Вроде он передал приветы из города, выполнил поручения. Но спрашивать не положено, все будет ясно с течением времени. Чаем, во всяком случае, барон угощал. Правда, молча чаевничали, пока барон не спросил:

– С нами идти хочешь?

– Нет, дадо, поговорить хочу, душа болит. Меня ищут, за смерть хотят спросить, а я не виновен в смерти цыгана.

– Что ж не помог ему, пулю не удержал? – спросил барон. – Еще говорят, ты с парны связался.

Раджо промолчал.

– Говори, Раджо, облегчи душу. Потом захочешь, а нас не найдешь, уходим подальше. Решили смуту пересидеть.

– Ладно, я понял, дадо. Только не торопи, дай решить…

Пхури сидела у огня, глядя на закипающий чайник. Раджо подошел неслышно, однако старуха своим вопросом опередила его приветствие:

– Покоя ищешь?

– Смерть за мной ходит, – сказал Раджо.

– Сам виноват. Если бы Зенту силой не взял, жил бы ты в таборе.

– Как мне уйти от прошлого?

– Дэвлу спроси, он знает, а я скажу так: найди того, кто Кнута убил, и, если нет на тебе вины, накажи его смертью за смерть.

– Думаю я об этом, пхури. – Раджо налил себе чаю в кружку и, обжигаясь, стал дуть. – Горячий!

– Не торопись. Время есть.

– Расскажи мне о Саре Кали, старая. Ты о ней знаешь все.

– Знала когда-то, может, что вспомню…

Пхури, раскачиваясь, забормотала. Слов ее Раджо сначала не разбирал, а только слышалось: «Хас-сиям!»

Потом речь старухи стала помедленнее:

– Злая богиня жила, дьявол, Бэнг. Имя ее было Шушна, или же Ахи[51]51
  Дракон (цыг.).


[Закрыть]. Землю хотела поджечь, чтобы все люди погибли. А как-то решила украсть золотое колесо[52]52
  Солнце (цыг.).


[Закрыть]. Но самый великий Бог – Индра увидел и поразил Ахи молнией. С тех пор, что ни год, бьются добро со злом. Рома наши верят, что Индра – святой Георгий, а дракон – дьявол, Бэнг… Черная Сара Кали – богиня судьбы и удачи. Есть ее изваяние, Раджо, в церкви во Франции, неподалеку от южного моря. Море то – Средиземное, в середине земель.

– Разве она не богиня времени?

– По-разному говорят: кто – так, а кто – этак. Ты наш язык, Раджо, знаешь. И знаешь в нем старое слово «трущуп». А это крест, так считается. На самом деле не крест, а трезубец индийской богини Шакти. Все перепутано, переплелось, начала нашей дороги не видно. Время, удача – все вместе. А вот судьба – это участь каждого.

– Значит, если умру – судьба?

– Не будь слабым, тогда будешь жить, – сказала старуха.

Раджо смолчал, пошел прочь, а она приставила руку ко лбу и долго глядела вслед.

Раджо бродил по табору и впитывал, как родниковую влагу, цыганскую речь, привычные запахи, шумы. А ночью, когда запылали костры, слушал песни.

 
Дэнтэ мангэ воля,
Тэ воля разгуляться.
Дэнтэ мангэ сватэіша
Повидаться.
Ай нэ миро сыво,
Сыво раскосмато.
Ев ман долыджала
Нэ, жэко свато.
Ай, нэ, ту, закэрка,
Муй пэскэ шаляса,
А ту зачурдэла
Сыво блатаса.
Ай, нэ, яда свато:
Свато разгулялся,
Тэ палэ бравинта
Ев са хватался.
 

Лес шумел, вторя песне, и летняя ночь пролетела как вздох. Раджо к рассвету уснул у костра, и снилось ему, что он летает.

Солнце было уже высоко, когда он проснулся. Но в таборе – тихо и сонно. Раджо пошел умыться к реке. Кусты трогал ветер.

– Рано поднялся, морэ, все еще спят, – сказал подошедший с берега старый цыган.

– День будет славный, – ответил Раджо.

– В такую погоду приятно ехать, мы скоро тронемся, морэ. А ты, морэ, иди. Нельзя тебе с нами.