Текст книги "Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон"

Автор книги: Ефим Друц

«Что же ты издеваешься над женой своей?»

«Ах, издеваюсь?!» – совсем рассвирепел муж. Запряг он лошадь, надел на Лизу ошейник, к оглобле привязал и давай вокруг табора кружить. До тех пор жену свою гонял, пока она совсем из сил не выбилась. А как Лиза на землю упала, так он ее волоком тащить начал. Не стерпела тут родня Лизина, похватали цыгане колья, топоры, шошки, и – табор на табор – драка пошла. Крепко бились цыгане, многих покалечили, а потом божиться и клясться на иконах стали, разбирать, в чем дело.

«А ну расскажи, Лиза, как дело было? Ходила ты на гору к ухажеру своему?»

А та бормочет:

«Не была я на горе!»

«Как так не была, когда тебя видели».

«Не была я на горе, под горой была!»

Тут все цыгане рассмеялись и присудили: прогнать Лизу из табора вон за измену. Пусть родня ее забирает. А наутро разъехались таборы в разные стороны.

Расхохотался Пихта:

– Это ты что же, про Лешего мне, что ли, рассказываешь?

– Да нет, я просто так, о жизни…

Риста обнаружила, что уютное существование успокаивает ее, что ее не так тянет в долгие хмельные загулы, что меньше волнуют поклонники и деньги. Одно было плохо – именно в такие минуты она особенно отчетливо вспоминала табор и жизнь в нем, ту настоящую волю, о которой в городе и представления не имели.

Пихта не ограничивал ее свободы. Они жили вместе, но каждый сам по себе. Когда Риста надолго пропадала – могла, например, улететь с кем-нибудь из поклонников на юг на несколько недель, – Пихта не разыскивал ее, не бил во все колокола, не устраивал ей сцен ревности по возвращении, а воспринимал все как должное, отдавая дань ее характеру. Он всегда радовался ее приходу или приезду, встречал, как долгожданного гостя: разогревал еду, купал ее, как ребенка, в ванной, но никогда не ревновал. Их отношения складывались, как отношения отца и дочери, но, поскольку они не были связаны кровными узами, их близость была естественным продолжением тех дружеских уважительных отношений, которые установились между ними. Все предполагало эту близость, ненавязчивую и трогательную.

Пихта не пытался переделать Ристу. Он понимал – она такая, какая есть. Но подбросить ей томик стихов Верлена или Рембо, Пушкина или Есенина и наблюдать за ее реакцией, слушать ее суждения, иногда смешные, иногда очень точные, доставляло ему истинное наслаждение. Он заметил, что нравятся ей стихи наивные, те, которые можно положить на музыку.

Однажды он предложил ей подобрать на гитаре мелодии к тем стихам, которые ей нравятся. Риста промолчала, но через неделю она усадила его в кресло возле письменного стола и очень серьезно попросила послушать ее. Пихта открыл рот от удивления – Риста выбрала стихи Аполлинера «Я в Париж свое горе принес».

 
Тех богов ждал великий погост,
Ждали слезы ивы плакучей.
Так велики, Любовь и Христос
Ныне мертвы и кошки мяучат.
Я в Париж свое горе принес…
 

В напеве Ристы было столько трагичности, столько подлинного чувства, и в то же время романс был истинно цыганским, глубоким и многозвучным. Пихта понял, что Риста не просто подбирала мелодию, но глубоко проникла в смысл стихотворения и почувствовала его внутреннюю музыку. Все это очень радовало Пихту и даже восхищало. Он ведь прекрасно знал, как далек табор с его кочевым укладом от того, что он предложил Ристе: попытаться понять, что есть жизнь, пока еще не доступная для нее. Пихта записал романс на пленку и очень похвалил Ристу.

– Понимаешь, – сказал он, – твой романс очень хорош. Ты поняла, что чувствовал человек, написавший эти строки. Если ты напишешь еще несколько романсов, то, может быть, из тебя получится интересный композитор. – И Пихта доброжелательно улыбнулся.

– А если я больше ничего не напишу?

– Этот романс, который ты сделала, удивителен, – уклонился Пихта от ответа.

Ристу порадовала похвала Пихты, но работа над музыкой была конечно же не для нее. Она ничего больше не сделала, и Пихта не укорял ее – у каждого своя дорога.

Жизнь их шла, в общем, мирно и довольно размеренно. Длилось это недолго – месяца три. Потом вновь появился Леший. Он разыскал Ристу в ресторане, отозвал в сторону и процедил сквозь зубы:

– Сегодня ты пойдешь со мной!

– Леший, никак, ты с ума сошел? Когда это ты научился мне приказывать?

– Я плачу. У меня теперь денег столько, что на весь табор хватит. Хочешь, я тебе «мерседес» куплю?

– Ну, Леший, совсем спятил. Пусть меня гадже на машинах возят, а мне-то они зачем? Я все равно в табор пойду.

– Никуда ты без меня не пойдешь!

– Да ты что? Как хочу, так и живу!

– Кто тебя в табор пустит? Тебя, как и меня, выбросили оттуда. Мы должны вместе табор завоевать, купить, победить. Я тут дельце одно провернул с валютой, теперь мы на коне.

– Вот именно – на коне?! Да после твоего дельца нас баро и к опушке леса не подпустит. К той опушке, где табор стоит, не то чтобы обратно принять. Баро таких дел не любит. Опасно дразнить гусей маленькому народу – так всегда говорит баро. Нет, Леший, с тобой пропадешь. Я уж лучше сама по себе.

– Ах, сама по себе! Ну ладно.

Тут Ристу стали звать на эстраду. И она вышла злая, разгоряченная и запела:

 
Как пошла я в лес,
Собрала я там грибов,
Воротилась их варить —
Пьяный муж пришел,
Выбросил грибы,
Рассердился на меня,
Принялся меня он бить.
А куда мне бежать?
Умер батюшка мой,
Матушка уже стара,
Матушка совсем слепа.
Он мне руку сломал,
Серьги – прочь из ушей.
Он ребенка убил,
Руки все поломал,
Выдрал волосы мне —
Голова моя гола.
Я в больницу пошла,
Там никто не помог.
Голова моя гола.
Мать к себе не берет,
Мои братья в тюрьме —
Бедная я девочка!
Что поделать мне?
Молодой мне жизни нет.
Старый батюшка, прими!
 

Публика, совершенно не понимая цыганских слов, что-то почувствовала и бурно зааплодировала, столько страсти было в исполнении Ристы, столько неподдельного страдания за унижения, что она, когда сошла с эстрады, буквально валилась с ног. К ней подскочил Пихта.

– Откуда ты выкопала эту песню?

– Она даже времени рождения не имеет, – ответила Риста, – такая она старинная. Сколько себя помню, ее всегда цыганки пели и плакали.

Риста вскоре бы забыла об этом случае, если бы Леший вновь не напомнил о себе. Через неделю он пришел домой к Пихте видно, выследил ее. Вошел в дом, хмуро поздоровался с хозяином. Бросил косой взгляд на книги и недовольно сказал:

– Это все сжечь надо. Для костра только и сгодится. Больно уж вы по-городскому живете. Послушай, – сказал он Пихте, – я с тобой как цыган с цыганом поговорить хочу.

– Ну что ж, говори.

– Я о тебе многое узнал. Понимаю, что ты не признаешь наших законов и ничего со мной на ножах решать не будешь. Но еще я понимаю, что не жена тебе Риста надолго, так – побалуешь, и все. А я без нее жить уже не могу.

– Ну что ж, еж за еж, насчет того, что побалуешь, этого я не скажу. Я к ней как к родной дочери отношусь и по-своему даже люблю ее. И потом, она же во всем свободна: что хочет, то и делает. А? Риста, скажи сама: чего ты хочешь?

Риста выскочила вперед, совершенно обезумевшая от гнева.

– Этот ром не только мне судьбу искалечил! Он и жену свою до смерти довел, и Марию убил! Гони его, Пихта! Надоел он мне! Надоел! Надоел!

– Так не полагается поступать цыгану, Риста. Леший – наш гость.

Но и Лешему уже передалось настроение Ристы.

– Ах ты, тварь! – крикнул он Ристе. – Не жить тебе на земле!

И он выскочил за дверь.

С той поры Пихта стал беспокоиться за Ристу: он встречал и провожал ее, и это внимание, не свойственное для таборных цыган, очень ее растрогало. Но Лешего не было. Он исчез.

«Опять небось ворует», – думала Риста, не испытывая при этом никакого облегчения, она знала, что рано или поздно Леший приведет в исполнение свой приговор. Но понемногу успокоилась. Притих и Пихта.

Леший появился в ресторане через два месяца. Когда Риста увидела его, мороз пробежал по ее коже. Пихты рядом не было, а глаза Лешего были полны ненависти к ней.

Она вышла на эстраду, руки ее дрожали, и голос срывался, но понемногу Риста успокоилась и допела песню до конца.

 
«Ай ты, кумушка, ай ты, кума,
А ну-ка, наши рассуди дела». —
«Ай, эти ваши цыганские дела
Не довели бы меня до суда!» —
«Коли хочешь в жены меня взять,
Пойди попробуй серого достать.
Хоть для меня ты серого достал,
Но как же хвастаться при этом стал!» —
«Ай ты, кумушка, ай ты, кума,
А ну-ка, наши рассуди дела». —
«Ай, эти ваши цыганские дела
Не довели бы меня до суда!»
 

Риста впервые подумала, что ей нравится петь для других, и, если Леший ее сегодня убьет, частица этих песен останется в тех, кто их сегодня услышал, когда они будут вспоминать этот вечер. И, оглядев ресторанный зал, она не заметила нигде Лешего.

Закончила работу она поздно. Никого не просила проводить себя, да и чем могли ей помочь эти гадже, которые против цыганского ножа Лешего и копейки не стоят? Она знала, на что шла…

Леший возник неожиданно. Он молча подошел к ней и также молча ударил ее ножом. Она охнула, постояла мгновение, успев подумать: «Ну вот и все кончилось», – и потеряла сознание.

Очнулась Риста в больнице. Над ней стояли врачи, висела капельница, ей щупали пульс и говорили:

– Молодая, жить будешь только потому, что молодая и энергии в тебе много.

Когда она стала понемногу подниматься, к ней пустили Пихту. Риста расплакалась у него на плече.

– Знаешь, – говорила Риста сквозь слезы, – я совсем по-другому смотрю теперь на все. Я полюбила все, что меня окружает. Ведь если я умру, никогда больше ничего на земле не увижу. Давай уедем в табор, Пихта. Мы их найдем, и ты сможешь вспомнить о своем детстве.

Пихта утешал ее, как только мог, и соглашался с ней:

– Хорошо, уедем. Если меня в таборе примут, я готов вернуться к ним…

Они стали понемногу собираться в дорогу. Риста не пожелала брать с собой ничего лишнего: только золото и те дорогие вещи, что ей дарили за пение. Все уместилось в рюкзаке. Пихта запер на замок квартиру, где прожил так долго, что сроднился с ней. Он вновь возвращался туда, где были его корни и откуда его изгнали пятьдесят лет назад. «Назад, в неизвестность», – подумал он про себя.

Глава 7
Пихта

Одевшись по-цыгански, чтобы ехать вместе с Ристой в табор, Пихта испытал странное возбуждение. Это возвращение к своим истокам как бы придавало ему новые силы, дарило молодость. Риста узнала, что табор ушел в Молдавию. Решено было ехать на поезде вслед за цыганами до Тирасполя, а там искать по Бессарабии.

Впервые за сорок лет Пихта ехал без билета (на этом настояла Риста), перебираясь с поезда на поезд, из вагона в вагон, переругиваясь с проводниками. Когда выходила какая-нибудь серьезная стычка, Риста начинала неистово ругаться по-цыгански, и никто ей противостоять не мог. Все шалели от этого бешеного натиска, холодного блеска глаз цыганки и беспощадной брани, обрушивающейся на них. Пихта только сейчас стал узнавать, что такое Риста, когда увидел ее в родной для нее стихии. Все то, что происходило с ним и с ней, радовало и печалило его одновременно. Печалило понимание того, что он давно уже не тот и не такой, как остальные цыгане, радовала эта бесшабашность, воля и разгул энергии. Сможет ли он снова стать своим для соплеменников через столько лет?

Из Тирасполя они решили идти пешком по жаре, в пыли буйного молдавского лета. Однажды, когда они сидели на обочине дороги и наскоро ели то, что у них было, а это оказались абрикосы, украденные из сада ближайшего села, мимо них с грохотом пронесся огромный фургон, в котором мелькнули головы лошадей. Проехав метров двести, фургон резко затормозил, и из него выскочил моложавый мужчина, направляясь к ним.

– Здорово, цыгане! Полдничаете или обедаете?

– Тебе-то что? – вспыхнула Риста.

Пихта насмешливо молчал, наблюдая, как мужчина пытается осторожно и как можно проще заговорить с ними, найти, как ему казалось, тот язык, который мог быть понятен цыганам.

– Да мне, красавица, ничего от вас и не надо. Я вот только спросить хотел: не задержитесь ли потрудиться в цирке-шапито. У меня есть маленький медвежонок и две молодые норовистые лошадки, а работать с ними некому. Артист наш, понимаешь ли, – мужчина взглянул на Пихту, – придумал аттракцион: медведь на лошади едет, ну, ясное дело – сложный номер, а он, артист этот, ногу сломал на репетиции, в больнице лежит, и зверей я, можно сказать, на свои деньги кормлю. Не выручите, а? Хорошо заработаете…

Пихта насторожился. Ему до боли захотелось ехать в цирк, к медведю и к необъезженным лошадям, чтобы искупить свой давний позор. Сначала каждый день, потом реже, но все же хотя бы раз в год, снилось ему, как он укрощает коня, и он просыпался тогда с чувством непреходящей боли, той боли, которая изменила всю его жизнь. Но решать могла только Риста. Здесь она была главной. В этой бродяжьей жизни ему многое было не под силу. А Риста то ли что-то угадала в нем, то ли денег решила подзаработать, сказала «да», подобрала их нехитрый скарб и решительно пошла к фургону.

Риста ловко ухаживала за лошадьми. Пихта пытался приручить медвежонка, но охотнее все же часами возился с молодой, не дававшейся в руки лошадкой, которая не подпускала к себе никого. Сначала Пихта был нерешителен (отвык от кочевья, от запаха лошадиного пота, от ощущения животных, с которыми цыганам так часто приходится иметь дело), но потом понемногу стал привыкать. И удивлялся, глядя на Ристу.

– Ну, чяя, ты огонь!

– Я-то огонь, – отвечала Риста, – а ты неизвестно кто.

Больно колола Риста. На воле стала она наглой и даже злой. Только теперь понял Пихта, почему так часто били ее цыгане. Он и себя ловил на мысли, что появляется в нем острая неприязнь к Ристе, особенно в те минуты, когда она бывает раздраженной и крикливой. И все же Пихта был счастлив. Не безоглядно, конечно, как в молодости, во времена удач, во времена надежд, а как-то тихо, словно возвращаясь из небытия к подлинной жизни. На самом же деле Пихта прожил не одну, а несколько жизней, каждая из которых имела свои особенности, свои приметы и своего Пихту.

Есть люди, которым на роду написано – вместить в одну свою жизнь все, что могут прожить несколько человек, и те несколько живут мирно и спокойно, помня, что их счастье – их собственная заслуга, а на самом деле их жизни проживает Пихта, беря на себя чужие страдания и радости.

Слепой случай перевернул первоначальную, заданную от роду жизнь Пихты.

Родился-то он в большом таборе, в богатой семье. Отец его, закоренный ром, воровал лошадей и продавал их во все концы России. Отличался он, однако, одной особенностью. Брал только красивых, сильных, необъезженных лошадей. Сам их приручал, холил и ездил на них. Шла молва в округе о том, что отец Пихты любит лошадей такой любовью, как иные и женщину не любят, знает лошадей так, как иные цыгане себя не знают. Для него само собой разумелось, что и дети его живут и чувствуют так же, как и он. Правда, младший, Пихта, все время проводит с гитарой, да кто из цыган не поет да на гитаре не играет? Конечно, старый цыган, отец Пихты, не знал, что мальчик бредит музыкой и какими-то, неизвестно откуда выплывающими словами. В таборе, в цыганской семье все заняты поиском куска хлеба насущного, там и речи не может быть о подобных вещах.

Как-то под вечер приехали к отцу богатые покупатели. Долго торговались, наконец ударили по рукам.

– Лошадь прекрасная, ромалэ, – говорит отец Пихты, – уж вы мне поверьте, люди добрые. А что необъезженная, так не страшно, ее и малец мой укоротит. Эй, чяво, – позвал он Пихту, – сядь-ка на лошадь да покатайся.

Перед Пихтой стояла молодая, черная с белой звездой лошадь. Она косила на него горячим глазом и словно приказывала не трогать ее. Цыганенок почувствовал это, но слова отца были сильнее его чувств. Он попытался вскочить на лошадь. Та брыкнула и кинулась в сторону. Пихта сделал еще одну попытку, но лошадь опять не подпустила его к себе. Снова и снова подходил к ней Пихта до тех пор, пока лошадь не разозлилась и не ударила его копытом по ноге. Пихта отскочил и застонал от нестерпимой боли. Старый цыган, наблюдавший все это хмуро, со стороны, резко подошел к лошади, что-то пошептал ей на ухо, потом мгновенно вскочил на нее и надолго уехал в степь. Вернулся он на усмиренном животном, и покупатели взяли ее. Отец подошел к Пихте и презрительно взглянул на него.

– Разве ты из цыганского рода? Ты – трусливый гадже, – сказал отец и сплюнул в сторону. – Уходи из табора, чтобы ноги твоей здесь не было, ты мне больше не сын.

И отец ушел, даже не взглянув на Пихту и рухнувшую на колени жену.

Через час, когда солнце опускалось за степной горизонт, Пихта уже шагал с маленьким узелком, в котором лежала горбушка хлеба и много раз штопанная рубаха. Шел Пихта куда глаза глядят. Маленький оборванный цыганенок, мало ли их бродило тогда по России? Его подобрал машинист с железной дороги: Пихта лег отдыхать на рельсы, потому что там было суше. Поезда он не боялся – тогда поезда ходили редко, машинист резко нажал на тормоза, чтобы не раздавить ребенка, лежащего на путях. Пихта стоял, спросонья выпучив глаза, под градом отборной матерщины. Вдоволь наругавшись, а про себя помолившись, что не убил человека, машинист пожалел цыганенка и взял его с собой. В городе он отвел Пихту в детский дом и первое время даже изредка навещал его.

Так началась для Пихты новая жизнь. В детском доме жилось как всем: и холодно, и голодно, и весело, и драчливо. Били его, бил и он. Были у него в детском доме и друзья (иные остались таковыми на всю его жизнь), и что-то чистое запомнилось Пихте из этой поры.

Ах, какая это была пора! Тогда ходило в миру такое мнение: каждый народ должен иметь свой язык, свою культуру, своих учителей. И были у многих народов, да и у цыганского, свои учителя и своя культура. Закончил Пихта цыганский педагогический техникум и стал уговаривать цыган отдать своих детей в школы. Трудно было Пихте сговориться с таборными цыганами, те своих детей для других дел растили. «Зачем цыганятам грамота? – говорили они. – Наши дети должны с лошадьми уметь обращаться да деньги зарабатывать». Но, видит цыганский Бог, Пихта боролся с этим мнением цыган и даже организовывал цыганские школы. Понемногу все это продвигалось.

А времена уже наступали другие: цыганский техникум закрыли, и цыгане стали возвращаться в кочевые таборы. Тогда Пихта собрал свои нехитрые пожитки и отправился за цыганами, чтобы здесь, на месте, в таборе, обучать цыганят. И целое лето возился с чумазыми ребятишками.

Потом – война! 15 сентября 1935 года в Германии были обнародованы так называемые «нюрнбергские законы». Согласно им, цыгане были объявлены чуждорасовой группой. Эти законы возникли не на пустом месте – это было продолжение фашистской политики, направленной на подавление чуждых элементов. Еще в 1899 году в баварской полиции было образовано специальное отделение по делам цыган, куда направлялись копии судебных постановлений по правонарушениям, совершаемым цыганами. Так обрабатывался народ Германии задолго до прихода Гитлера к власти. 22 мая 1928 года вышел имперский указ «О постоянном наблюдении за цыганами в немецкой империи». То же самое происходило и в Австрии. Такими же были и полицейские меры. У всех цыган старше 14 лет снимались отпечатки пальцев. К 1938 году в Бургенланде было зарегистрировано 8 тысяч цыган. Нацисты получили хороший документальный материал. 14 декабря 1937 года была опубликована директива Гиммлера, направленная против всех «асоциальных элементов, вредных для общества». Цыгане по этому документу объявлялись «закоренелыми преступниками».

Наступала пора действий. В августе 1938 года на рассмотрение Гитлеру был представлен меморандум гауляйтера Порчи. Вот что в нем было: «Принудительный труд и массовая стерилизация цыган с тем, чтобы исключить угрозу чистоте крови немецкого крестьянства».

На территории гитлеровского рейха, включая оккупированные государства, проживало примерно 500 тысяч цыган. За годы фашизма лишь в концлагерях было убито 275 200 цыган. Чем дальше война продвигалась на восток, тем сильнее было сопротивление врагу. Цыгане взялись за оружие.

Пихта не читал немецких меморандумов, но прекрасно знал, как фашисты поступают с цыганами: стоило им изловить какой-нибудь табор, как они тут же расстреливали всех подряд: мужчин, женщин, стариков, детей. Иногда цыган загоняли в дома и сжигали, иногда закапывали живьем. С ними не церемонились, они были людьми низшей расы, не стоящими того, чтобы о них жалеть.

На войну Пихта ушел добровольцем. Он провоевал в пехоте долгих четыре года. В первые месяцы войны, когда немцы шли на Москву, Пихта передал невесте своей, студентке института иностранных языков, письмо через своего друга. Его везли в госпиталь. Пихта знал, что по почте такие письма не приходят.

«Мы воюем одним ружьем на пятерых, а у немцев – танки, самолеты, артиллерия, у нас же – только люди, идущие в бой с голыми руками. Мы своими телами загораживаем немцам путь на Москву».

Прочитав письмо, невеста сожгла его и ушла на фронт. Через год она погибла.

После войны Пихта приехал в Москву и поступил в Литературный институт. Стихи, написанные им за долгие годы, стали появляться в печати. Он был уже не тот маленький цыганенок, когда-то спавший на рельсах, это был убеленный сединами человек, познавший многое из того, что выпадает на роду не каждому.

Однажды Пихта не выдержал напряжения и уехал в табор. Вернулся он оттуда с красавицей цыганкой. Жили они трудно: на хлебе и воде. Цыганские книги перестали печатать. Тема эта на многие годы стала запретной. Рада, жена Пихты, ничего этого не понимала, знала только одно: раз трудно, она должна по цыганским законам помогать мужу. И она взяла ребенка и пошла гадать.

Трудные дни начались для Пихты. По нескольку раз в неделю бегал он в милицию, вытаскивая Раду из очередной истории. Пихта ругал ее и пытался ей втолковать, что город – не табор, и что здесь свои законы, и что, если она будет гадать, ей в конце концов одна дорога – в тюрьму. Но Рада ничего и знать не хотела. Она жила той жизнью, к которой привыкла и которая казалась ей естественной. И начальник милиции не выдержал.

– Или я посажу ее, или ты отправишь ее из города туда, откуда она явилась, – сказал он и добавил шепотом: – Представляешь, что будет, если узнают, как долго я вожусь с гадающей и ворующей цыганкой?!

И Рада уехала. Так и жил Пихта одиноким, пока не появилась Риста. В душе своей конечно же Пихта чувствовал, что это уже не любовь, а лишь проблеск надежды на обновление своей жизни…

Обо всем этом передумал Пихта, лежа на грязной подстилке возле лошадей, с которыми он возился в цирке-шапито. Объезжая лошадей, он испытывал чувства того цыганенка, те чувства, которые он так и не смог ощутить тогда, в детстве: радость покорения животного, становящегося твоим другом.

Риста смотрела на него холодно и презрительно. Здесь начинался ее мир, и Пихта в нем был совершенно чужим. Все ощущения его были ощущениями новобранца, не интересующими подлинных хозяев цыганского мира. Так же, как тот, другой, чужой мир мало интересовался чувствами, страстями и жизнью цыган.

Через два месяца, которые стали для Пихты как бы переходными (он познавал далекий, полузабытый им цыганский мир), вернулся из больницы дрессировщик. Риста и Пихта, получив заработанные деньги, снова отправились на поиски табора. Они нашли его почти у самой границы, рядом с небольшим поселком. Пихта был околдован тем местом, где остановились цыгане, и той жизнью, которая открылась перед ним. Но заново войти в эту жизнь было для него очень сложно. И Риста пошла к баро.

– Я вернулась, дадо, – сказала она. – И со мной цыган из города. Он гиля пишет. Примете?

– Вижу, вижу, что не одна ты пришла, – молвил баро. – А Лешего где же ты бросила? Или он не ром твой?

– Леший в городе остался. Разошлись наши пути.

– Зачем ты вернулась, Риста?

– Не могу в городе жить, душно мне там.

– Знаю. Но здесь ты опять будешь воду мутить. Нас и так мало осталось, а из-за тебя и Лешего все снова передерутся.

– Не придет Леший.

– Придет. За властью придет и за тобой! Зачем ты привела чужака?

– Он не чужой, он ром, только отвык немного от нашей жизни. Отец его был закоренный цыган, лошадей объезжал, славился.

– Не приживется он у нас…

Пихта подошел неожиданно.

– Можно и я скажу, баро? – начал Пихта.

Баро выслушал его не перебивая.

– Ну что ж, ладно, оставайся, побудь немного. Долго ты здесь не выдержишь. Ты ведь не только городской, но и грамотный. Наша жизнь не для таких, послушай, о чем говорят цыгане, приглядись… Только не вмешивайся ни во что.

И Пихта понял, что его будут терпеть, как постороннего, и что здесь, в таборе, Риста потеряна для него навсегда.

– А с тобой, Риста, не знаю, что и делать!

Риста упала на колени.

– Не отсылай меня обратно. Леший убьет меня. И для гадже петь я устала. Одно дело – песня на воле, для себя, а другое – за деньги для чужих.

И Риста запела:

 
Кабы знала свою участь,
Кабы только знала свою участь,
Не пошла бы замуж,
Платок не повязала б.
В той семье никто меня не любит,
Не любят, из дома прогоняют,
Никто меня не приголубит.
Пойду слезами я зальюся
Да в море утоплюся.
 

Она резко оборвала пение и снова заговорила:

– Разве я плохая цыганка? Разве я не умею гадать? Разве я мало денег приношу в табор? Раздоры из-за меня?.. Характер у меня такой – цыганский! Найдется узда и на необъезженную лошадь. Придет время, и я смиренной буду. Я сильная, здоровая, детей для табора нарожаю. Не прогоняй меня, дадо! Много ли таких у нас осталось?

– Что правда, то правда! Полевых цыган мало. Надо ценить каждого человека. Ладно, – усмехнулся баро, – времена переменились. Невозможно строго следовать нашим законам, иначе мы друг друга уничтожим. Оставайся. Если выживешь – твое счастье, если не смиришься, не перехитришь судьбу – пеняй на себя.

– Живи вечно, да благословит солнце весь твой род! – вскричала Риста и побежала прочь.

– И ты иди, – тихо сказал баро Пихте…

Федька возник неожиданно.

– Вернулась?!

– Ну, вернулась, тебе-то что за забота? – весело крикнула ему Риста.

– А то ты не знаешь, что это и моя забота?! Отец где?

– В городе остался.

– Его счастье.

– Неужели на отца руку бы поднял?

– Не тумань меня, Риста… Кто это с тобой пришел?

– Так, ром один, городской цыган, гиля пишет да наши сказки собирает.

– Ты с ним в городе была?

– Там, в городе, он меня от твоего отца спас. А здесь, – засмеялась Риста, – я, может быть, всех на тебя снова променяю.

– Ладно, его я тебе прощу, стар он, да и жизнь там другая, чужая, но если здесь отец появится – пеняй на себя.

– Ох, испугал!..

– Больше пугать не буду.

И таборная жизнь потекла своим чередом. Пихта не замечал, как летело время. Он писал песни. Его уже не волновало отсутствие Ристы, ее быстрая и жесткая измена жизни. Пихта погрузился во вновь зарождающийся для него цыганский мир, но смотрел на него уже другими глазами и записывал, записывал, записывал…

Когда дожди одолели землю, Пихта отправился в Кишинев, в издательство, договариваться о новой книге. Через несколько дней, усталый и радостный от своей удачи, Пихта стоял у окна в тамбуре вагона и курил.

Поезд крутился и извивался по спирали, оправдывая движением неровность дороги, а в коридоре вагона, по правой его стороне, где расположились двери купе, шли три цыганки, аккуратно заглядывая в каждую дверь. Они, видимо, искали, где и что плохо лежит.

И вдруг из дверей купе, куда они только что вошли, послышался громкий мужской крик, и сейчас же выскочили цыганки, а следом за ними – высокий парень с русым чубом. Он громко кричал:

– Свиньи паршивые, красть захотели, я вам покажу…

Пихта обернулся. Парень хотел было занести руку и ударить одну из цыганок. Пихта бросился к нему, крича на ходу:

– С ума сошел, погибнешь!

Но парень оттолкнул его и побежал за убегающими цыганками, в одной из которых Пихта узнал Ристу. И она тотчас крикнула. Крик прозвучал как призыв. Отворилась дверь, ведущая в тамбур, и вошли три цыгана. Степенно и чинно вошли они в вагон, как будто готовились совершить будничную работу. Впереди шел Леший.

– Морэ, – крикнул Пихта, узнав Лешего, – оставь его, он – гадже, он не хотел, он не знал!..

– Убейте! – крикнула Риста.

– Риста, – взмолился Пихта изо всех сил, – ты не узнала меня, разве ты не узнала меня, Риста?

– Убейте, – повторила Риста, – а второго не трожьте, он – ром!

Тело стройного парня, выброшенное на насыпь, еще долго корчилось и извивалось в судорогах. Цыгане исчезли. «Леший снова в таборе», – пронеслось в голове Пихты.