Текст книги "Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон"
Автор книги: Ефим Друц
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Глава 5
Коса на камень
Сашка стоял, прислонясь к дереву, и поглядывал на молодого цыгана, переминавшегося с ноги на ногу. Вечерний лес был спокоен, и только какая-то птица вскрикивала, словно звала на помощь.
– Так ты иди, морэ, и делай, что надо, – сказал Сашка.
– Тебе надо, баро? – спросил цыган.
– Табору надо, ты понял? Ванька загубит табор. Он хуже, чем червь в яблоке.
– Сделаю, баро.
– Осторожнее, морэ. Он змей, а не червь, – сказал Сашка.
– Знаю его, – ответил цыган и растворился в лесу, как призрак, а Сашка постоял и пошел в деревню к старухе.
– Послал? – спросила она. – Теперь надо ждать.
Вечером в таборе появился Роман. Уходил он когда-то таясь, а вернулся открыто, не испросив разрешения, как оно полагается в этих случаях. Значит, сила за ним. Пришел в дом, где разговаривали о делах старики. Пришел и сел в стороне. Ждал, когда его спросят. Старики и не поглядели на него. Сел – пусть сидит.
– Сами знаете, ромалэ, – заметил старый Рыч. – Нас уже мало, и молодые на нас перестали оглядываться. Командуют сами. Хотя ума не набрались. Надо учить их, как раньше учили.
Старики помолчали, думая о своем.
– Ромалэ, – сказал Сашка, – времени мало, а дело не ждет. Ромка пришел, сидит. Мы его не гоним, он – гость. Был – свой, ныне – гость. Пусть говорит, с чем прибыл. Может, что нового скажет?
Роман встал.
– Баро, и вы, старики, – начал он, – я – малое дерево в лесу. Есть и больше меня, дубы…
Старики огладили бороды. Не горячит коней Ромка. Это правильно.
– Разве табор не привечал всегда беглых? – спросил Роман.
– Было такое.
– Не укрывали мы тех, на кого шла охота? – поднял голос Роман.
– Было такое.
– Так почему не хотите дать перстень Агату?..
Тут Роман оплошал и сам это понял. Агат – воровская кликуха. Табор Агата не знает и знать не желает. Для табора он – Иван.
Старики молчали.
– Иван просит перстень, – поправился Ромка.
– Этому не бывать, – тяжело сказал Рыч.
– Ишь губы-то раскатал, – сказал другой.
– Не прячем убийц, – сказал третий.
Сашка поднял мозолистую ладонь:
– Карловку помните, ромалэ? На Украине, под Николаевом… Варваровскую милицию? Цыган гонял там начальник милиции. В Николаеве соберет гадалок по улицам – там работали наши таборные – и держит в милиции, пока уйдет последний автобус. Потом отпускает – идите. Куда идти? До табора тридцать верст, а цыганки – с детьми… Помните, как откупались?.. Ты, Ромка, не помнишь, у тебя еще сопли висели до пояса. И это я говорю для тебя. Вроде присказки… А суть дела в том, что в той милиции карта была и место нашего табора было на ней обведено красным карандашом. Я тогда вызволял двоих наших, которым хотели пришить воровство. И мне сказал тот начальник: побег, мол; из лагеря здешнего сбежал убийца. Зверский убийца, кат, вырезал семью с малыми детьми, а укрывает его, мол, ваш табор, поскольку цыган он. Говорю ему: «Цыган на ребенка руку не поднимет!» – «Брось, баро, – отвечает майор. – Мы знаем, что табор по вашим законам всегда принимает беглых, кто б они ни были…» Мы вручим Ваньке перстень, а он нам – банду воров и мокрушников. Весь табор пойдет в тюрьму, как бывало и до и после войны. Разбираться с нами не будут.
Старики закивали:
– Верно говоришь, баро!
– Мое дело просьбу передать, – сказал Роман. – А вы решайте, что сказать Ивану.
– Скажи ему, чтоб одумался, – веско ответил Рыч. – Сам с пути сбился, законы нарушил, цыган пусть не впутывает.
– Так, – сказал Сашка. – Теперь уходи…
Агат чуял слежку. Утром глянул в окно, заметил чужого, курившего сигарету в подъезде напротив. Время прошло, опять поглядел, не отводя занавеску. Тот сидел в глубине на ступеньке лестницы. Ждал. Стекла в подъезде выбиты, и человек на виду. Да вроде он и не прятался.
– Сходи, Верка, глянь, – велел Агат своей шмаре. Верка прошвырнулась, будто в киоск, вернулась.
– Цыган какой-то сидит.
«Вот оно, – подумал Агат. – Табор послал его. Приговорили. Тем лучше. Значит, война…»
Раздался звонок. Агат достал пистолет. Снова глянул в окошко: цыган был на улице, не таился.
– Открой, – кивнул Верке.
Дверь отворилась. Вошел Тимофей, отец.
– Здорово, Ванька, – сказал старик, мельком без удивления глянув на пистолет.
– Здравствуй, дадо, – ответил Агат и положил ТТ перед собой на стол. – Не ждал я, прости.
– Меня ты не ждал, – сказал Тимофей. – Кого ждешь?..
– Будто не знаешь, дадо. Сашка охотится на меня, людей послал.
– Видно, ты его огорчил, – сказал Тимофей. Сроду не было, чтобы таборные охотились на своего.
– Я думаю, дадо, Сашка боится меня. Думает, вожаком хочу стать. А мне ни к чему. Отошел я от табора.
– Зачем тогда тебе перстень? – брякнул старик.
– Будто не знаешь. Мои счеты – с властью. И если что – вернусь в табор. Может, в другой какой попаду. Может, и не один.
– Хочешь из Табора сделать притон? Яму? – Старик сплюнул на пол, выказывая презрение. – Говно ты, Ванька, хоть ты мне сын.
– Не заговаривайся, отец. Я нервный.
– Послал меня табор, – твердо сказал Тимофей, – с последним словом к тебе. Уймись. Ты свое имя забыл, взял воровское. Будто ты не цыган. Ты хоть знаешь, откуда перстень и что за ним встало?
– Ну, расскажи… – Агат взял ТТ со стола и сунул за спину, под ремень. – Садись, будем чай пить, как люди.
Верка чайку заварила, как надо, только что не чифирь. Тимофей держал в обеих руках стакан с подстаканником. Грыз сахар, грел смоляную бороду.
– Слушай тогда. В России было. То ли цыгане у мужиков и впрямь увели лошадей, то ли напраслину кто навел, но только собрался в деревне сход, и мужики поклялись извести под корень цыган. Наши узнали это. Баро сказал людям: «Сажайте в телеги детей и баб, бегите подальше. А я – в деревню». Пхури раскинула карты и говорит вожаку: «Там злобы много. Распнут тебя или на кол посадят. Не ходи». Он ей на это: «Так, значит, мне назначено. Все от Бога. А может, уговорю их не трогать табор». Пхури тогда дает ему перстень с ликом Христа. И нашептала, смешала колоду: «Иди! Удачи тебе, баро…»
Приходит баро в деревню, а там мужики уже с кольями. Пьяные, злые. Увидели вожака, озверели. Глумились, били, но не до смерти. Их любопытство разобрало. Ты, говорят, почему сам пришел? Не побоялся, цыган… Сажай его на кол!.. Вожак им на это губами разбитыми: «Вы, мужики, православные?» – «Мы-то?» – «А не видите, что у меня на пальце Христос». – «Видим, цыган. Говори, с кого снял этот перстень! Какую христианскую душу сгубил?» Баро усмехнулся: «Глядите, мужики. Руку подниму, и явится вам Николай Угодник». Отпрянули мужики: «Колдун!» А баро воздел руку к небу, и встал на виду старичок в мужицкой рубахе, веревкой подпоясанный, строго сказал: «Что ж вы, поганцы, делаете, человека мучаете?» И вихрь набежал, пыль завертелась. Повалились мужики на колени: «Прости нас…» Угодник им говорит: «Отпустите баро, на табор с кольями не ходите, споры решайте миром. А перстень этот – цыганский. Кто с ним к цыганам придет, того и будет в таборах власть». Сказал – и пропал. А мужики протерли глаза и опять: «Помстилось, порчу наводит цыган. На кол его!» Подскочили к баро, но только перстня коснулся кто-то, сорвать хотел с пальца, как пламя рванулось настилом. Из пламени вышел Христос, и опять упали мужики на колени, взмолились. Христос им сказал: «Молитесь, миряне. А кто поднимет руку на человека с моим образом – тот свою душу погубит. Умрет он до срока…»
Тимофей вздохнул, допил чай, вытер губы и бороду.
– Живи как хочешь, Иван, я обещал цыганам с тобой поговорить. Вот и поговорил. Пойду. Прощай, сынок, думаю, не увидимся больше…
Он встал и вышел. Агат и не двинулся, а смотрел в одну точку. Потом медленно отодвинулся от стола, поднялся, шагнул к окну. Цыган стоял теперь возле подъезда, как изваяние. Агат взял бинокль. Парень был с виду молод, лет двадцати. Зевнул, потянулся, сплюнул, зажег сигаретку.
– Бери такси, Верка, съезди за Кучерявым. Да пулей, мать в бога-душу.
Верка вылетела.
Вернулась она с Кучерявым, и с ними двое еще, на подхват.
– Такое дело, Валька, – сказал Агат. – Видишь, торчит цыганок? Вон тот. Вроде меня пасет. Убери его с глаз.
– Усек, – кивнул Кучерявый. – Иду!
– Работай, кореш. А я погляжу.
Кучерявый с ребятами перешел улицу. Цыган покуривал.
– Дашь закурить, браток? – спросил Кучерявый.
– Можно, – согласился цыган и сунул руку в карман.
Двое схватили цыгана за руки. Кучерявый обшлепал его, нашел нож.
– С лезвием ходишь, – сказал Кучерявый. – Тебе не положено. Конфискую.
– Вы, ребята, шли бы себе, – невозмутимо произнес цыган. – Дело не ваше, отваливайте. Ищете приключений? Найдете.
– Ишь ты, – сказал Кучерявый, – бесстрашный.
Цыган неожиданно вывернулся из их рук, прянул в подъезд; Кучерявый достал свою пушку и разрядил ему вслед обойму.
– Конец ему, – крикнул подручный, сунувшись в двери. – Уходим.
На улице было пусто. Перебежали асфальт.
Агат сидел у стола за бутылкой. Спросил, не глядя:
– Порядок?
– Порядок, – сказал Кучерявый, переводя дух. – Рвем когти?
– Садись, не базарь. Мусора разгребают организованную преступность. У них по плану облава в Новогирееве.
– Ты хозяин, Агат, но и у нас свои нервы. Ты пригляделся бы…
– Считай, я к тебе пригляделся. Что дальше?
– Дальше, – сказал Кучерявый, – слушай историю из жизни.
– На хрен мне твои байки? На, выпей… Ну, говори, что хотел.
Кучерявого как прорвало. Хватив полстакана, он сбивчиво рассказал историю, которой в другое время, положим, на шконке в бараке в зоне, хватило бы на полночи. Суть истории была в том, что московский пацан не хотел воровать, хотя с блатными дружил. Но, как в песне «Судьба во всем большую роль играет», кодла его подставила следствию после квартирной кражи с разбоем. В милиции оперы били его, дальше – тюрьма на Сретенке, камера с паханом и парашей на двадцать подследственных… Суд был неправедный. И по Указу сорок седьмого года врезали парню семь лет ни за что. И так далее.
…Он бы еще говорил, хотя Агат слушал его, не слыша, но на полуслове вбежала Верка.
– Менты! – вскричала она.
Агат поднялся спокойно, заметил:
– Ну, Кучерявый, ты говорок. Складно врешь. Только к чему, я не понял.
– К тому, Агат, что тот пацан – отец мой, – сказал Кучерявый, страдая.
– Канаем! Доскажешь после.
В этом кабаке Артур бывал не только потому, что здесь пели цыгане, но и потому, что друг его здесь работал, Володя-гитарист, известный всей Москве. Услышишь его – не забудешь. Тогда и поймешь людей, готовых за песню отдать и деньги, и душу. А денег здесь не считали.
На этот раз Володя играл и сам пел по-цыгански таборное, незатейливое, но бередящее души.
Кончив песню, он подошел к Артуру.
– Спел бы старину, морэ, – попросил Артур.
– Дома спою, – ответил Володя. – Здесь не поймут. А дома за столом… Рома закоренные. Питерские. Родня мне. И дела у них – романэс! Помню, цыганский ансамбль я спасал от разгона в Измайлове, в кабаке. Тетка моя там командовала. А цыган – два десятка, притом половина – лишние, ни спеть, ни сплясать. Выгнал я их, и что же думаешь? Тетка разволновалась. Может, ты знал ее – Клава, Клавдия Ивановна… Заявляется ко мне Стас. Он заправлял в районе. Бандит. Говорит мне с ходу: «Володя, ты будешь смеяться, но тетка твоя просила тебя отсюда убрать». – «Как это так?» – «Да вот так. Я лучше ее уберу, чтоб петь тебе не мешала». – «Не надо, Стас, пусть живет и работает!» Еле уладили…
Между тем Володю звали со всех сторон: «Спой, дорогой, куда ты делся?»
– Извини, Артур, надо. Работа.
Кабак жил обычно. Галдели пьяные. Кто-то пил с тостами. Смеялась женщина. Артур поднялся, чтобы уйти, но вдруг заметил в углу постаревшего Леньку Козыря, голубятника из своего детства. Едва узнал его.
– Ленька! – окликнул Артур, и тот поднял голову.
– Кто ты? Неужто Артур?!
– Ну, ты даешь. Не узнал?
– Присаживайся… Пить будешь?
– Я кофе выпью. Ну, как ты, Ленька?
– Живу. Побыл в гостях у хозяина[118]118
Начальник ИТУ (блатн.).
[Закрыть]. Ныне – свободен, как ветер.
– За что сидел?
– За трианду. Не знаешь? Ломка[119]119
Мошенничество при размене, расчетах (блатн.).
[Закрыть] денег. Цыгане научили. Время было голодное, я с ними ошивался. Ну, научили…
Артур расхохотался:
– Куда ни кинь – всюду цыгане.
– Летом ко мне один сильно деловой цыган приходил, к себе звал.
– Агат?
– Точно… Ты-то откуда знаешь? Он сейчас будет сюда, его дожидаю.
– Знаю, Ленька. Не связывайся. Пролетишь.
Ленька хотел возразить, но Агат уже шел к столу со своими.
– Смотри-ка! – вскричал Агат. – Я с ума сойду. Опять этот мужик здесь! Прямо наваждение какое-то. Теперь он с Ленькой сидит. Нечистая сила! Да ты не…
Агат запнулся, и Артур понял, в чем дело. Агат, несомненно, вспомнил о Бэнге – нечистой силе.
Цыгане имени этого не произносят – боятся. И он, значит, суеверен.
– Давай! – крикнул Агат официанту. – Чтобы – все!
Стол был накрыт, словно в сказке о скатерти-самобранке.
– Ты, Ленька, подумал? – спросил Агат.
– Чуть погоди, – сказал Козырь. – Ты извини, завяз я в одном своем деле. Потерпишь?
– Подсуетись, а то я передумаю.
Кучерявый сказал:
– Агат, ты меня не дослушал насчет отца.
– Валяй, ври дальше, пока отдыхает музыка.
– Дело было состряпано грубо, – заспешил Кучерявый. – Нашелся мужик, помог подать жалобу… Был пересуд, ты понял, Агат?
– Я понял, понял, что было, но не пойму, куда клонишь.
– Клоню к тому, что после доследствия и двух пересудов вышел отец на волю. А в зоне провел три года. И все узнал: как дружки его продали. А мне завещал…
– Знаю я, что тебе завещали. Только ты не послушал… Пеняй на себя и заткни хавальник. Надоел ты! Закуска киснет. Прими сто грамм.
– Эхма! – сказал Ленька. – Нищему пожар не страшен: взял суму и – в другую деревню.
– Ты к чему? – спросил Агат.
Артур усмехнулся:
– Всего ты боишься, морэ. То к чему, это к чему? Пугливый какой…
– Пугаете, – вроде бы отшутился Агат.
Не удалось, однако, гульнуть. В дверях показались таборные цыгане. Агат всех узнал. Не было только Сашки-баро. Эти – не выпустят. Ох, будет шум: резня, пальба. И менты.
Агат стремительно встал, пошел цыганам навстречу. Один, высокий, худой, опередил его, тихо сказав:
– Идем отсюда. Без шума. Своих оставь здесь.
Агат цыган знал. Это дети. Город его научил другому, чем их учил табор. На улице он сказал:
– Надо машину замкнуть, ромалэ.
– Давай, – кивнул длинный. – Минута тебе.
Агат не спеша влез в «вольво», достал ключи, включил зажигание, дал по газам, и машина рванулась. Высокий выхватил пистолет – да куда уж…
– Найдется, – только и сказал цыган, проводив машину взглядом.
Артур, Ленька и Валька Кучерявый молча сидели за столом. Высокий цыган подошел, поздоровался с Артуром, спросил, кивнув на Леньку и Кучерявого:
– Его холуи?
– Нет здесь его людей, морэ, – ответил Артур. – Вечерком приходите ко мне. Посидим.
– Не можем, дела. А тебе Сашка велел сказать, чтобы ты пока уезжал. Жарко тут будет.
Цыгане ушли. Ленька заметил:
– Не боишься, Артур?
– От судьбы не убежишь! – сказал Артур.
Кучерявый сидел ни жив ни мертв.
– Ну, Артур, – сказал он, – в долгу не останусь.
Ушел он, не попрощавшись.
А музыка вновь гремела, и поднимались парочки танцевать… К Володе-гитаристу спустилась с эстрады цыганка. Танцующие отступили, расселись за столики. Володя взял аккорд, певица вступила:
Пью время, словно горький мед,
И жизнь люблю, и восхищаюсь вами,
Хотя вы снова холодны как лед,
И сердце застывает временами.
Пьянь приутихла, гвалт будто смыло.
Вся ваша святость – это балаган!
Я вижу вас, но вы – совсем другая!
Искал любовь, а отыскал – врага…
Во сне танцует женщина нагая…
«В общем, не очень, – подумал Артур. – А почему-то берет за сердце…»
Все – дьявольская шутка и обман,
Все смоет смерть – придет пора другая…
Жизнь – это тоже адский балаган,
Во сне танцует женщина нагая…
Люди захлопали. Подходили к певице, совали деньги, кто-то и руки ей целовал. Она смеялась, блестя зубами. Артур вдруг завелся. Крикнул Володе:
– «Венгерку» давай! – и пошел, как бывало, с носка на каблук и – дробью неистово. Он не забыл цыганскую выходку.
В комнате было полутемно. На полу стояла толстая свечка в баночке из-под икры. Пламя ее колебалось на сквозняке, хотя занавески и шторы на окнах были задернуты. Верка сидела, сложив руки на коленях. Поодаль стояла Гафа.
– Что будет? – спросила Верка.
– А то, – равнодушно ответила Гафа, – пришьют Агата «ромашки». Он знает, я думаю. Сам такой. Ром. Коса на камень нашла.
Агат, одетый, лежал на койке в смежной комнате, машинально поглаживал потертую рукоять пистолета.
Что там лопочет Гафа? Коса на камень?.. Ну-ну. Посмотрим, кто тут коса, а кто камень. Табор идет к нему в город. Ну, что ж… От таборных не укроешься. Надо смешать колоду. И козыри надо сменить. Есть еще прикуп.
Агат принял решение, встал, вышел к женщинам. Верке сказал:
– Остаешься. Вот бабки. Через неделю не будет меня, не дергайся с места. Живи, как жила.
Верка вскочила:
– Агат, Агат…
– Цыц, – бросил Агат. – Я сказал.
– Куда ты, морэ? – спросила Гафа, хотя такого как будто и не положено спрашивать у мужчины.
Агат покосился на Гафу, на Верку и снова бросил, как сплюнул:
– В табор, сикухи.
Глава 6
Разборки
Такого в таборе не бывало. Собрался крис в деревенской избе, и перед всеми встал на колени Агат. В тишине слышно было дыхание стариков.
– Я за смертью приехал, ромалэ, – сказал Агат. – Виноват перед вами. Убейте.
Старики молчали. Сашка не знал, как быть. Агат заявился в табор один. Законы знает. Приговорен… Может, сломалась душа? Не такой он… Значит, пошел ва-банк. Жить-то он хочет. Но в данный момент он гость. Гостя не убивают. Что делать, баро? Думай, думай. Люди, хочешь или не хочешь, спросят тебя.
Тут пхури заговорила:
– Каждый из нас, ромалэ, в своей печали и в своей радости. Так мы устроены. Но на всех есть закон. А кроме закона цыганский Бог – Дэвла… Он жизнь, он и смерть… Человек одинок, ромалэ, вы знаете. Каждый плывет в реке жизни, не зная ее истоков. Этот цыган, ромалэ, он на коленях, приговорен. Убьем его – одним из нас на земле станет меньше, и сами сделаем так. Только ведь сам он явился на суд. Не утаю, ромалэ, я дала Сашке совет, чтобы послал человека в город покончить с Иваном. Мне карты велели. Тот человек погиб от пули, мы знаем. Но Ванька себя защищал. Он цыган, не овца…
Старики заговорили: «Так всегда было», «Верно говоришь…», «Думать надо, ромалэ», «А с Ванькой что делать?».
Пхури подняла руку.
– Расскажу я историю, может, она что и прояснит. Один цыган не мог удержаться, чтобы не воровать, чтоб удаль свою не показывать. Но и совесть имел. Так тоже бывает. Пошел он к попу: «Батюшка, хочу покаяться да передать церкви деньги за краденых лошадей. Помолись за меня». Поп деньги взял. Прошло время, снова цыган идет: «Батюшка, каюсь, вот еще деньги». Поп взял. Когда цыган в третий раз заявился с этим же делом, поп говорит: «Что ты мне деньги носишь? Лучше бы ты работал да покупал себе лошадей, не воруя». Цыган ответил: «Ты в этом деле не понимаешь. Краденые лошади лучше купленных. А деньги – пыль, деньги цыгану не впрок».
Старики засмеялись, огладили бороды. Пхури продолжила:
– Ваньку гордость из табора увела, первым стать захотел. Не здесь, так хоть в городе, в воровстве. А жизнь повернула его обратно. Думаю, можно принять его в табор. Повинную голову меч не сечет.
Сашка мог бы и сидя говорить. Но встал. Его ноздри дрожали от гнева.
– Пхури, я раньше слушал тебя. Ты меня убеждала и подсказывала. Теперь удивляешь, старая. Ты как будто ослепла. Или мы Ваньку не знаем?.. Этого волка в овчарню примем? Под ним земля загорелась, вот он и блеет. А зубы-то – волчьи.
– Ты пуглив стал, баро, – сказал Касьян. – Что нам Ванька?
– Да он давно уже не Ванька. Он вор в законе, как в городе говорят. Агат он. По локоть в крови его руки.
– Нас не касается, – сказала пхури. – Это дела городские.
– С ума ты сдвинулась, старая, – сказал Сашка. – За ним большой хвост. Уголовка за ним придет в табор.
– Чужих не пустим, – молвил Касьян. – И может, ромалэ, Тимофея сейчас послушаем?
– Говори, Тимофей, – согласились цыгане.
– Я скажу, – вступил Тимофей, сдвинув брови. – Душа моя рвется. Сын он мой, так? Сам Дэвла велел беречь сыновей. За сына велел отдавать свою жизнь. Так оно? Так. А Ваньку в табор принять нельзя.
Цыгане ахнули:
– Как так?
– Что говоришь, Тимофей?!
– Я знаю Ивана получше вас. Сашка прав, ромалэ. Играет Иван, за дураков нас держит. А мне он больше не сын, пусть уходит. Нет у него души. Иначе я сам бы стал за него перед вами хоть на колени, а хоть и с ножом. И бился бы до смерти, ромалэ. «Нет» – мое слово.
«Будь проклят!» – подумал Агат.
– Пусть уходит, – сказали старики.
– Так и будет, – подвел черту Сашка.
С потемневшими лицами расходились цыгане. И не посмотрели вослед Агату, шедшему деревенской улицей к своему «вольво».
Сны Артура причудливы. Прошлое, явь, сюжеты из кинофильмов – все сходится в них, составляя мозаику диафильмов. Движения нет – а смена картинок, перетасованных как придется. Самое странное – он, очнувшись, все помнит. И это вторая жизнь его разума. Параллельная жизнь. Зазеркалье.
На сей раз увидел себя на взморье… Будто ушел из отеля, гуляет один. И знает, что это глупость: спуститься в лифте, пересечь вестибюль под взглядом портье и выйти к прибою по бесконечной каменной лестнице. Бриз трепал его куртку. Дробился свет фонарей, освещающих спуск с горы. Позади спал громадный отель. Скулила собака. Полная луна выбелила пляж и слоеные обрывы скал. Артур сел на лежак, брошенный у шипящей по галечнику воды. Взад и вперед прошла, как призрак, женщина в шали, накинутой на узкие плечи. Потом села рядом. И закурила. Ее глаза блестели, как камни в воде.
«Не бойтесь», – сказала она. «Кого мне бояться? – спросил он легко. – Кому я тут нужен?»
…А в номере – духота. Цветы какие-то, вроде герани. Негромкое соло трубы. И женщина. «Что-то не так? – спросила она. – Вы встревожены, сударь?» – «Просто бессонница. Ничего не хочу». Она посмотрела в упор: «Это, сударь, депрессия». «Я не подвержен, – сказал Артур. – Делаю, что хочу». «Море не помогает?» – тихо спросила она и положила прохладную руку ему на лоб и висок. Он спросил: «А вы что не спите?» «Меня приговорили! – сказала она спокойно. – Мужчина один. Я умру. Прощаться приехала, сударь мой». «Ну, ты и шутишь», – сказал Артур и, разозлившись, пошел из номера. Притом так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась побелка.
…Он встретил ее на дороге в горы. Она держала в зубах прозрачную виноградину. Раскусила, увидев его. В ее руке была гроздь, просвеченная солнцем. «Не забивайте голову ерундой, – сказала она. – Думайте о книгах. Все будет в порядке. Вас убивает беспамятство. Надо все вспомнить, и будет порядок». «Как это верно! – сказал Артур. – Сударыня, вы проницательны».
…Снова ночь и луна. Снова море и камни. В каменной щели под берегом в лунном свете стайка рыбешек. Море спокойно, как залито маслом. Женщины нет. Но это, по сути, не женщина. Это его судьба то его дразнит, то уговаривает терпеть. Тут появилась рыжая собачонка. Вроде бы колли, но очень уж мелкая, ростом с болонку. Щенок?.. Собачонка вертела хвостом и ластилась. Артур погладил ее и велел идти спать. А то проглотит акула. Они пошли рядом, собака жалась к его ноге… В его номере было тепло. Артур закурил. Постель была наготове. Вошла женщина, села в кресло. «Выпить нечего», – извинился Артур. «Я принесла с собой», – сказала она, ставя на столик коньяк и баночку кофе «Килиманджаро». Артур такого кофе сроду не видел. Да и коньяк какой-то турецкий, марка – «Меджлис». Во сне все возможно, подумал Артур, сознавая, что все это сон, и желая смотреть его до конца и даже чуть корректируя.
«Что привело вас, сударыня?» – «Хочу о море поговорить». – «Вы здесь одна, сударыня?» – «Абсолютно…» Она пересела к нему и сунула руку под ворот его рубашки. Было приятно и чуть щекотно. Грудь ее была твердая и прижата к его плечу. «Вас же приговорили, сударыня», – вспомнил он вдруг. «Ну, вы комик… – сказала она, серебристо смеясь и прижимаясь все крепче. – Забудься». «Я расскажу…» – бормотнул Артур. «Да пошел ты!» – захохотала Судьба, и руки ее продвинулись ниже, лампы погасли, ночь навалилась, музыка приближалась и удалялась, было невыносимо, качалась луна, гремело сердце, сверкнула зарница, в окна ударил дождь… «Бессонница…» – выговорил Артур и проснулся.
Над ним горел свет; у тахты стояла Гафа в кожаной куртке и сапогах повыше колен. Юбка высоко открывала ее ноги в пестрых колготах. Артур попытался вспомнить, как называются эти колготы.
– Что ж ты, Артурик, не закрываешь дверь? – спросила Гафа с усмешкой. – У меня ключа нет, я вошла. Смотри, ограбят.
– А что с меня взять? Кофеварку?..
Гафа уселась в кресло, выставив круглые коленки. Артур невольно только на них и глядел. Сон его вроде не отпускал. Ему стало жарко. А Гафа сказала:
– Агат ездил в табор.
– Иди ты… На смерть полез?.. Хотя, конечно, ход мастерский: гостя не тронут.
– Не тронули. Только стоял на коленях. Там крис был. Каялся мужик.
– И что?
– Погнали его старики. Вернулся зверем. Льет в городе кровь. И готовит дело. А дело такое, каких еще не было. Увидишь кого из цыган, скажи им: Агат налет готовит на городских богатых цыган. С ума он сошел, я думаю. Надо остановить.
– Кто с ним пойдет?! – сказал Артур. – Дело дохлое. Ромка да Миша? Не верю.
– Блатных смассовал он, – сказала Гафа, – таких же, как сам, – отмороженных дьяволов.
– Спасибо, Гафа, за информацию. Ты иди, не дай Бог, кто увидит тебя в моем доме. Сгоришь.
– Чего заботишься, кто я тебе?
– Человек ты, – сказал Артур, отринув грешную мысль.
У Кучерявого нет телефона. Артур отбил ноги, ища его. А обнаружил под вечер в баре, неподалеку от дома. С ходу спросил:
– Знаешь о деле, какое готовит Агат?
– Куда ты лезешь, Артур? Я удивляюсь, что ты еще жив.
– Хочешь честно? Думаю о тебе, а на Агата мне наплевать. Это ему жить недолго.
– В общем-то да. У него тормоза отказали.
– Ты знаешь хоть, что его только что из табора вышибли? Не слыхал? А он на коленях стоял там. Да не отмазался. Приговор остается.
– Параша[120]120
Здесь: слух (блатн.).
[Закрыть] небось. Тебе кто донес?
– Не важно, Валька. Не в этом суть. Знаю.
– Чего к тебе люди бегают, ровно на исповедь?
– Душа у людей в печали, и – делятся. Известно, что дальше меня ничто не уйдет.
– В душу лезешь. Замочат тебя как пить дать. Очень уж много знаешь.
– Все мы люди, а человек человека обязан понять, иначе будет зверинец. Уходи, Валентин.
– Уговорил, – сказал Кучерявый. – Я покумекаю.
Никто не знал, где залег Агат, и Верка с Гафой додуматься не могли. Кучерявый рыл землю, однако никто ничего не знал. А только зрело общее напряжение. Знали – готовит дело, знали – в любой момент высветит всех до последнего. И сразу предъявит план и расчет операции по минутам. Со страховкой крест-накрест.
Забрел Кучерявый к Володьке в кабак среди дня, по-трезвому. Двое-трое случайных людей были в зале. Володька пил чай в служебном закуте для артистов. Тут же цыганка сидела, раскинув цветастые юбки.
Глянув на Кучерявого, Володька продолжил свой разговор:
– Разломались рома. Не разберешь, где какие: кто городской, а кто полевой, где артист, где придурок в красной рубахе да с чубом.
– Так, – соглашалась цыганка.
Володька разволновался:
– Кто с блатными братается, кто с бизнесменами-гадже…
Кучерявый насупился. Говорят, как будто нет его здесь. Чужой он для них. Он – гадже. К цыгану – не подступись. Но как бы ни было…
– Здравствуй, Володя, выдь на минуту, есть разговор.
Они вышли в предбанничек у артистической.
– Давно не видел Агата?
– Вчера забегал и сказал, мол: Вальку увидишь, так передай, что сегодня здесь буду и потолкуем о деле. Он знает, что ты его ищешь.
– Благодарю, – сказал Кучерявый. – Пойдем, проглотим по маленькой. А то я гляжу, ты пьешь чай. Но чай, говорят, не водка, много не выпьешь.
– Спасибо, морэ, работать надо. С тобой сядешь – не скоро встанешь. А встанешь – недалеко уйдешь.
Кучерявый заухмылялся, польщенный. Володя сказал:
– Вали в зал и садись. Я выйду минут через пять. Буду петь.
– Годится, – сказал Кучерявый.
Музыка зазвучала исподволь. Сперва гитара, а после и скрипка. Вышел, играя, высокий в красной рубахе альтист. За ним с гитарой Володя, пониже ростом, пошире в плечах.
Вернись, любимая, прошу,
Не будь со мною так жестока.
Одной тобою я дышу,
А без тебя так одиноко, —
запел он с цыганским надрывом.
Куда исчезла ты в ночи?
Зачем ты скрылась – непонятно.
Ответь скорее, не молчи.
Вернись, любимая, обратно.
Он вскинул голову, тряхнул шевелюрой.
Вернись, любимая, вернись,
Зачем тебе судьба иная?
Ведь ты – любовь моя и жизнь,
Я жду тебя и так страдаю…
Ответил ему голос женщины, низкий и страстный:
Оставьте ваше колдовство,
Оставьте, не гневите Бога,
И не ссылайтесь на него,
И не ссылайтесь на него,
У вас, мой друг, у вас, мой друг,
У вас, мой друг, своя дорога.
У вас, мой друг, своя печаль,
Свои томления и страсти.
Конечно, мне немного жаль,
Конечно, мне немного жаль,
Но жизнь моя, но жизнь моя,
Но жизнь моя не в вашей власти…
Песня оборвалась. В тишине, оглушившей Кучерявого, раздались шаги. Шел Агат. Он приблизился к столику. Кучерявый едва не охнул: другой человек – осунувшийся, худой, глаза блеклые и под глазами мешки.
– Здорово, кореш, давно не виделись. Все гуляешь? – Взгляд у Агата тяжелый. – Не спился еще, я вижу. Всей водки не выпьешь, всех баб не обслужишь, всех грошей… Ну, ближе к делу.
– Ты звал меня?
– Это ты меня ищешь. И прав. Завтрашней ночью – дело. – Агат помолчал, глядя в точку на переносице Кучерявого так, что тот замер. – Короче, братов пойдем щупать, а то заелись браты. Зажирели. Не узнают.
– Каких таких братов? – выговорил Кучерявый.
– Ромалэ… – Агат нехорошо засмеялся.
– Ты не сдурел, цыган трогать? Огнем они встретят… Я не иду. Пожить хочу мало-мало.
– Тебе так и так не жить, шмакодявка. Я сам тебя замочу, если что.
Кучерявый сыграл в поддавки. Больно уж круто берет пахан, ясно, что не в себе. При таком разговоре из кабака-то живым не выйдешь. Прав был Артурыч.
– Лады, – сказал Кучерявый. – Повязаны мы с тобой, куда денусь. Давай диспозицию, что мне робить? Место, время?..
– Заметано. Сегодня, завтра – не пить ни грамма. Сделаем дело, получишь бабки – гуляй, хоть залейся. А что и как – это завтра. Набирай форму.
– Пошел я, – сказал Кучерявый. – Правда, что ль, покемарю.
– Иди, дорогой. Канай.
Кучерявый ушел. Агат поманил к себе Костю-мокрушника. Тот чалился неподалеку, с марухой, культурно за столиком отдыхал.
– Вот что, – сказал Агат. – Кучерявый, похоже, с катушек слетел. Сечешь? На дело его не беру. Он псих, а работа серьезная.
– Он не продаст, – возразил Костя.
– Голову за него не клади. Если что, он заложит. Я знаю, что говорю. Его надо вырубить. Ты отвечаешь, понял?
