Текст книги "Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон"
Автор книги: Ефим Друц
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Ефим Друц
Цыганские романы
Цыганский вор
…Все гонят вас с ожесточеньем,
А после смерти роковой,
И волк посмотрит с отвращеньем
На труп холодный и худой…
Поль Верлен
Пролог
– Давно это было. Кочевал по свету цыганский табор, и когда встречался с другим табором, то между цыганами стычки происходили. И все из-за вожака: как он скажет, так и будет. Случалось, убивали цыгане друг друга. И был в таборе молодой цыган, решивший положить конец этому. И сказал он вожаку: «Зачем братьев убиваем? Неужели мирно жить не можем?» «У каждого табора своя дорога, – ответил вожак. – Нельзя дорогам пересекаться. Это закон, и ты, морэ[1]1
Друг (цыг.).
[Закрыть], не перечь. Так было, так и будет».
Ушел молодой цыган из табора, от братьев своих, но не было ему ни удачи, ни счастья. Кто один остается, тот с жизнью не справится. Не может цыган жить один…
Вот что сказал старик Анжей.
– Зачем же, дадо[2]2
Отец (цыг.).
[Закрыть], цыгане уходят из табора? – спросил Артур.
– Душа рвется в мир, – сказал Анжей. – Если ты – человек, сам ищи свою долю!
Глава 1
Музыкант
Кнут погасил очередную сигарету, взглянул на будильник. Проснулся и встал он давно. Уже десятый час, а он все ходит по комнате из угла в угол.
В окна светило холодное солнце, расплывшееся в тумане. Пронизывала сырость. Пепельница полна. Полпачки выкурил Кнут, а день еще впереди.
На улице взвыла сирена автомобиля; с коммунальной кухни слышался грохот посуды, звучали голоса.
Кнут лег на диван и укрылся пледом. Шум раздражал. Он вскочил, опять закурил, но сломал сигарету в пальцах, взял телефонную трубку, набрал номер. Занято, черт возьми.
Зачем он влез в это дело? Не для него оно. Знал ведь. Однако поддался на уговоры. Рома[3]3
Цыгане (цыг.).
[Закрыть] – настырны; если привяжутся, не отстанут: «Ты – наш, ты – свой, кто поможет, как не ты? Подержи у себя эти камешки. Большие ловэ[4]4
Деньги (цыг.).
[Закрыть], брат, а места не займут. Не трусь». Ну и – поддался. И что ж? Пропала сумка… Раджо сказал вчера перед вечером: «Здесь, морэ, считай, пятьдесят тысяч баксов».
А вечером – пили. Потом Минта домой его отвезла, кто-то помог подняться по лестнице; он рухнул, да ненадолго. Приснилась дрянь, и его как подбросило. Сунулся в уголок, за тахту, где была сумка, и – ахнул: нету!
Минта в дом с ним не заходила, это Кнут помнил точно. А кто? Не сами же улетели проклятые камни? Кто-то еще вертелся по комнате…
– Спишь, морэ? – раздался голос Раджо, в двери показалась его сияющая физиономия.
– Трещит башка, – буркнул Кнут. – Места не нахожу.
– А я с лекарством. – Раджо достал бутылку.
Отодвигая неизбежный разговор, Кнут засуетился: стаканы, тарелки, сало, огурчик…
Они уселись за стол.
– А ты здорово выпил вчера, – сказал Раджо. – Думал я, не подниму тебя.
– Чего ж пришел?
– Э, дело не убежит, а убежит – мы догоним легко, – сказал Раджо. – Сперва поправим здоровье.
Коньяк обжег горло и пищевод. И тотчас же полегчало.
– Раджо, – сказал Кнут, – ты вчера здорово гулял. Не зря ты людей собрал, Раджо.
– Не тереби, морэ, – вяло отреагировал Раджо. – Давай повторим.
– Уходишь, Раджо, от разговора.
Раджо поставил бутылку на стол и глянул в упор:
– Что случилось, морэ?
– Ничего, Раджо, – сказал Кнут, – но есть предчувствие.
– Говори.
– О камешках беспокоюсь. Вроде лежат, а я в панике.
– Ну, ты артист. Пугаешь меня. Слушай байку. Да выпьем еще. А то сохнет во рту… Знаешь такого? – Он назвал имя известного всей Москве руководителя цыганского хора. Кнут кивнул. – Ну вот, слушай. Он, морэ, был помешан на камешках, собрал, говорят, коллекцию, как в музее. И мандражировал. Опасался обыска, ночи не спал. Как-то велел жене собрать все как есть да завернуть в тряпку. Держи, говорит, всегда при себе, а если будет шмон, я моргну и – выкидывай за окно во двор. Так и сделали. Живут. Когда чего сильно ждешь, оно и случается. Кто-то стукнул на этого рома – скупает, мол, краденое. Ну и явились с ордером трое. Шмонать его. Дом двухэтажный, недалеко от «Динамо», ты, морэ, знаешь эти дома. Вошли с понятыми под вечер. Артист испугался, моргает зенками, жена кидает тряпку во двор… Менты ушли, хозяин – туда. Нет ничего. Только мусоровоз пыхтит, опрокидывает контейнеры в кузов. Камушки-то упали в контейнер. Ну и с концами. Ром – в свой «Москвич», помчался за мусоровозом. Ездил за ним полдня, до люберецкой свалки. Копал там, как бомж. Ничего не выкопал. И теперь там месторождение, понял? Люди прознали, ползают в сапогах, ищут камни. А ром неделю жену колотил, забросил ансамбли и запил…
– Врешь, Раджо, – в тоске сказал Кнут.
А Раджо смеялся, сверкая зубами.
– Ладно, замнем для ясности. Может, и вру, – сказал он. – Слушай еще: есть дело.
– Уволь, дорогой. Мое дело – гитара.
– Да что ты с утра как не родной, – сказал Раджо. – Вот слушай. Захомутала меня одна парны[5]5
Белолицая (цыг.).
[Закрыть]. А наши, ты знаешь, не терпят такого. Вот горе. Может, что присоветуешь, Кнут? Больше пойти мне не к кому.
– Эх, Раджо. Взял бы ты цыгануху… Спокойно бы жил, морэ.
– Я – спокойно? Ты меня знаешь.
– Знаю. Знаю и то, что парны цыгане тебе не простят, не позорься.
– Вот и спрашиваю: как быть?
– Бросай ее.
– Не могу.
Раджо – закорённый[6]6
Настоящий (цыг.).
[Закрыть] цыган. Всегда своего добивается. А таким, как сейчас, Кнут не видел его: в глазах тоска. А вроде бы пришел веселый…
– Уезжай из города, морэ. Хочешь, поеду с тобой, куда скажешь. Все брось. Помни Зенту.
– Это прошлое, брат. Та жизнь ушла. Куда бежать от судьбы? Сам лезу в удавку.
– Да ты в своем уме, Раджо?
– Э, морэ, – с усилием улыбнулся цыган и чубом тряхнул. – Шучу я. Нет у меня никого. Не бери, пожалуйста, в голову… Захотелось тебя повидать, вот и все.
Раджо встал, не допив коньяк, и вышел молча, по-трезвому.
Кнут так и не понял, что с ним. Он скрытный. Зачем явился? Что на душе его?
Но разобраться с пропажей надо немедля. Возможно, кому-то понадобилось подставить Кнута в темной игре. Цыгане шутить с ним не станут. Надежда одна – на Графа.
Граф жил на Ленинском, в доме с тяжелыми лоджиями. В подъезде реле. Не знаешь код – не войдешь. Но цыгане код знали и заявлялись без приглашений. Для них дом Графа открыт. Открыт и кредит. Когда должники с ним рассчитывались, он ласково улыбался: «Морэ, ты уже на коне? Смотри. Не тороплю тебя, друг». Но все знали, он помнил долги. А красив он как бог: рослый, стройный, волосы перехвачены лентой.
Никто не спрашивал Графа, чем он живет. Его дело. А только к нему сходились дорожки разных дел, о которых не принято говорить за общим столом. Кнута он привечал безотказно.
Идя по проспекту, Кнут думал о камешках. Глаза его жили сами. Привычка. Где бы ни был цыган, чего бы ни делал, с детства в его крови – осторожность. Весь мир враждебен цыгану, так повелось. Не расслабляйся, морэ, а будь как пружина.
Кнут мало-помалу пытался восстановить вчерашний вечер, начало ночи, лица людей, разговоры за коньяком. Минта его отвезла на машине… Да, Минта… Но кто-то еще мельтешил. Она отвалила, да, а кто-то, обняв его, поднял по лестнице и приговаривал: «Морэ, морэ, ты ноги-то переставляй…»
Кнут встал, как будто споткнувшись на тротуаре. Его обошли прохожие. «Нож!» – блеснуло в памяти, как фотовспышка. Нож его ввел домой. Мелкокостный вертлявый чяво[7]7
Парень (цыг.).
[Закрыть] – с комплексами, весь в шрамах, драчливый, как фокстерьер.
А перед тем как сесть к Минте в машину, Нож беседовал с Графом в лоджии. Это точно. Мельком увидев их из-за стола, Кнут удивился, но тут же картинка смазалась и ушла в подсознание. Теперь проявилась, будто на негативе, брошенном в фотораствор. Ну хорошо. А Раджо при чем? Он друг, не подставит. Может, забеспокоился… Или и в самом деле его припекло с этой бабой?..
Внезапно Кнут вспомнил сон, поднявший его с дивана. То была весть из мира, открытого интуиции, а не разуму. Будто изба стоит в поле с высокой травой. И он бежит к той избе, а ноги съезжают с невидимой горки в обрыв или пропасть. Но он не падает, а летит, перебирая ногами в воздухе. Это легко и весело… В комнате много дверей. В них входят, из них выходят старухи. Одна из старух – его бабушка… Повернулась, прикрикнула, как бывало: «Кто тебя звал? Тебе рано! Придет твой час!» Он замер, не зная, куда идти, но бабушка подхватила его неожиданно сильной рукой и вытолкала из опустевшего зала. Что потом?.. Потом он проснулся от дикого сна и больше не мог уснуть, взял сигарету.
Кнут верил снам. Они не обманывают. Этот сон вещий. «Поберегись…» – будто запела серебряная труба.
Опять он вляпался. Камешки, деньги…
Ноги сами затормозили возле торгового павильона с вывеской «Рома». Кнут зашел, не зная зачем. За прилавком сидела пригожая дева с густо накрашенным ртом.
– Слушаю вас, молодой человек.
Кнут взял пачку «Мальборо» и спросил:
– Если не секрет, почему называется так?
– Имя такое – Роман, – сказала молодуха.
– Ром?..
– Чего? – разинула рот продавщица.
Кнут отмахнулся, она не в курсе. Выйти хотел, но в павильон входил Граф, красивый, как в мексиканском сериале.
– Вот это да! – сказал он. – Здорово, морэ, ты тут чего потерял? Ну, пошли.
Он развернулся и взял Кнута под руку. Продавщица спросила вслед:
– Зайдешь еще, Граф?
Граф не ответил.
– К тебе я иду, – сказал Кнут. – Купил пачку сигарет.
– Вот и ладно. Выкладывай, дорогой. Я весь внимание.
Граф ласково улыбнулся. Кнут не спешил открыться, что-то его удерживало.
– В гости не позовешь? – спросил он.
– Не стыдно, морэ? Мой дом – твой дом. Не хочешь на улице, дома поговорим, если дело стоит того…
Была ли то ностальгия, как знать? Все чаще в последнее время Кнут вспоминал свой поселок, родню. В Москву уехал оттуда за славой. Ее предрекали ему земляки. Вечерами, когда он гитару брал в руки, люди вокруг замирали. Они собирались над речкой. Старик Антал, который перевидал на своем веку десятки великих певцов и волшебных гитар и вроде нечем было его удивить, повторял: «Да, ромалэ, нам выпало счастье. Вот этого паренька сторожит великая слава. И нам будет честь, ромалэ». Все знали, что еще скажет старый, и он говорил: «Это в Венгрии было. Бамбай Панков услыхал красивый цыганский напев; пробился в толпе, увидел двоих мадьярских цыган. То были братья Киш. Один играл на цимбале, другой на вине[8]8
Пятиструнный прототип гитары. (Примеч. ред.)
[Закрыть]. А вина к мадьярам от мавров пришла. Тут цыгане ее и освоили. Подождал Бамбай, пока цыгане собрали деньги, что им набросал народ, и пошел с ними. Заворожила мелодия. Он сам стал играть ее, поначалу на вине, потом и на шестиструнной, испанской гитаре. У Бамбая вырос внук Дорофей, дружил с Милентием Соколовым – два чяво вместе росли, и оба играли на вине. Спросили деда, что за мелодия. Он, подумав, ответил: „Адава амари романы венгерка“[9]9
Это наша цыганская венгерка (цыг.).
[Закрыть]. Друзья пошли в лес и подобрали мотив по памяти… К деду вернулись, а он ругается: „Что же вы врете, паршивцы, музыку портите!“ „Так поиграй нам еще, мы выучим, дед“, – взмолился Дорофей. „Играю три дня. Не освоите – я вам не дед, а вы – не цыгане“. Двух дней хватило!.. Бамбай похвалил. И пошла, ромалэ, по свету цыганская венгерка. Запомните все: в России первым ее сыграл Бамбай Панков. Последним, ромалэ, ее исполнил Федор Иванович Губкин в тысяча девятьсот девятом году. После Губкина по-настоящему ее не играют, не могут. Но ты, морэ, – Антал вытягивал руку в сторону Кнута, – ты сыграешь».
Вот это и провернулось у Кнута в памяти, пока Граф вел его под руку к дому.
Граф шутил, рассказывал анекдоты и сплетни; Кнут отвечал односложно, вежливо улыбался. И опять провалился в прошлое. Дед Антал сидел перед ним как живой, рассказывал сказку о Бихари-скрипаче.
«Бихари, ромалэ, – говорил Антал, – ходил со скрипкой своей по дворам с малых лет. Игрой кормил мать и сестер. А жили в пещере, как все цыгане, когда оседали на новых местах. И во дворцах играл Бихари. Очень любила его послушать графиня одна, баба щедрая. И раз собрал король той земли музыкантов на праздник. Прибыли дальние, ближние. Только цыган не позвали. Началось состязание. Графиня та говорит: „Ваше величество, почему нет цыган?“ Король смеется: „Разве они музыканты?“ Графиня вспылила: „А Бихари?!“ Король дал приказ найти скрипача-цыганенка, чтобы графиня не дергалась. Отыскали его в пещере, доставили в целости вместе со скрипкой. Давай, говорят, пиликай. Его и не нарядили. Стоит оборвыш со скрипкой – перед вельможами, дамами, королем – во дворце на полном свету… Но красив собой цыганенок был, ромалэ, и вид его был здесь необычен: стройный, кудрявый да черноглазый. Он растерялся сперва, но графиню увидел и осмелел. Подстроил скрипку, повел смычком… Все и замерли.
Долго ли, коротко ли, взял последнюю ноту и опустил инструмент. Первой очнулась графиня – захлопала, закричала: „Бихари, Бихари, Бихари!“ Король спустился к помосту, поцеловал его бронзовый лоб, сказал: „Отныне ты дворянин, малыш. Тебе дадут грамоту“. Цыганенок тут поклонился и звонко сказал: „Спасибо тебе, король. Но что я буду один дворянин меж цыганами? Давай дворянство нам всем“. Засмеялся король, не дурак был. И приказал дать цыганам денег, не гнать их, не обижать, а Бихари чтоб учился всему, что должен знать настоящий музыкант. Ну, прославился Бихари среди гадже[10]10
Чужой (цыг.).
[Закрыть], но никогда от цыганского звания не отказывался. С тех пор все цыгане – дворяне. Хотя и без королевских грамот».
…– Дед был хитер, – вслух сказал Кнут, не сообразив, что он не один.
– Ты о чем? – спросил Граф.
– Вспомнил одного нашего старика, – засмеялся Кнут. – Ох и хитер был.
– Посвяти и меня, – сказал Граф. – Может, и я посмеюсь.
– Антал его звали, он меня наставлял: мол, не лезь не в свои дела и женщинам воли не давай над собой, если, мол, хочешь как следует на гитаре играть.
Граф зычно захохотал:
– Ну, дед!.. Вези его сюда, пусть нашей хевре вправит мозги.
– Деда нет, Граф…
– Царствие небесное! – Граф обмахнулся щепотью. – А женщины… Это, морэ, дурман. Помимо сговора бывает любовь. А где любовь, там слезы и кровь. Недавно был случай: баро[11]11
Вожак (цыг.).
[Закрыть] зарезал в таборе цыганку свою – так решил крис[12]12
Таборный суд (цыг.).
[Закрыть]. Она с гадже связалась на стороне… Потом баро неделю сидел на могиле и плакал. Сперва, значит, кровь, потом слезы. Бывает наоборот: сначала слезы, а после – кровь. Не может ром зависеть от бабы. Прав был твой дед. Ты что, наскочил на юбку?..
– Не то, Граф. Я сдуру вляпался. Влез в чужие дела. Раджо мне камушки навязал, подержать пока что. Я сдуру взял.
– Ну? – Граф остановился.
– Утром гляжу – их нет.
– Шутишь?! Раджо не знает?
– Иду к тебе за советом: что делать? Это свои сработали. Раджо узнает – и кончилась моя жизнь.
Они были уже у подъезда огромного дома, построенного в шестидесятые годы. Дом вплыл на проспект, как линкор. Его окна напоминали бойницы, надстройки над крыльями – орудийные башни.
– Есть у тебя враги, морэ?
– Откуда мне знать? Нынешней ночью Нож со мной был. Заходил. Думаю… Много чего я думаю.
– Нож? – удивился Граф, набирая в подъезде код; щелкнул замок. – Ну, этот джентльмен – не проблема.
Они поднялись на лифте.
У Графа в доме была, как всегда, Земфира – худая, высокая, по-цыгански одетая. Бесшумно вышла из кухни, проинформировала:
– Раджо звонил два раза, ты ему нужен.
– Перебьется, – сказал на то Граф. – Еще позвонит. Сооруди, Земфирочка, натюрморт… А ты, морэ, не стой, как в гостях. Все будет шукар[13]13
Хорошо (цыг.).
[Закрыть].
Граф любил щегольнуть цыганским словцом. Но получалось фальшиво. У Кнута слух абсолютный – фальшь ловит сразу. Давно Граф отвык от родной речи.
Земфира вкатила столик с номенклатурной жратвой из валютного магазина.
– Угощайся, морэ!
– Да ничего не хочу, – ответил Кнут. – Не идет.
– Здорово, чявалэ[14]14
Братья (цыг.).
[Закрыть], – сказал вдруг Раджо, войдя из коридора, будто его нанесло сквозняком.
Глаза его искрились.
Он пожал руку Графа. Сказал ему:
– Я рассчитал, что ты уже дома, и – точно. Как жив-здоров? А с Кнутом мы виделись, похмелились… Что невеселый, морэ? Не допил?
– Раджо, – ответил Кнут, глядя ему в глаза, – пропали камни, их кто-то взял этой ночью.
Раджо сорвало с кресла, он встал.
– Не дури. Я тебе дал на притырку[15]15
Спрятать (блатн.).
[Закрыть], ты взял. Не так? Горбатого лепишь, Кнут?
– Да ты сядь, – сказал Граф. – Кнут не темнит. Похоже, он облажался[16]16
Опростоволосился (блатн.).
[Закрыть]. Подумаем вместе, как выйти из этого, чья работа.
– Я и не видел, их толком, – сказал Кнут. – Поставил сумку за тахту, потом мы сюда поехали. Ночью меня, бухого, подбросила Минта. Не поднималась ко мне. И вроде Нож еще был, обнимал-целовал, вел по лестнице. Уложил, ботинки с меня снимал, и я отключился. Не ты ли, Раджо, приставил его ко мне?..
– Плетешь, – насупился Раджо, брови его сошлись. – Так и так, ты в ответе. Камушки с кровью достались, морэ. Я тебе дал их как человеку. И сам за них отвечаю перед людьми. Они с меня спросят, что я скажу? Мне не простят.
– Помоги в таком случае разобраться, куда они делись.
– Я помогу, – сказал Раджо с угрозой. – Но я тебе в оперы не нанимался. И срок – неделя. Выбор такой: камни вернешь или баксы с тебя. Пятьдесят штук, ты знаешь. А нет – поставим на счетчик.
– Откуда мне взять, ты сбесился?
– Твое дело, морэ. Ты на виду. Думай сам.
– Вот невезуха, – огорчился Граф. – Ты вправду влип. Да глупостей не сотвори. Помозгуем, найдем вариант. Иди, друг, я позвоню тебе, время – деньги.
Кнут ушел, не прощаясь, со смутным чувством, что Граф и Раджо сыграли в четыре руки. Во всем какая-то фальшь.
Жаль, – сказал Граф. – Морока выходит.
– Пеняй на себя, – сказал Раджо. – Тебе приспичило. Мне – камни, тебе – гитара, а Кнуту – хрен с повидлом. Хочет не хочет, отдаст инструмент, что ему делать, нищему… А мне Бог, может, простит. Снимет с крючка и меня. Бог добрый, не так?..
– Позычим[17]17
Поглядим (блатн.).
[Закрыть]. – Граф потянулся, зевнул, закинул холеные руки за голову. – Так ли, иначе ли, без гитары этой мне жизни нет. Царская вещь. А Кнут не продаст ее. Никогда. Нипочем. Он говорил лично мне… С камнями, конечно, это комедия. Лучше бы Нож гитару увел.
– Ага. И ты бы играл на краденой?.. Ты битый фраер[18]18
Опытный человек (блатн.).
[Закрыть], морэ. А делаешь из себя целку. Кнута тебе жалко, но инструмент из коллекции – требуешь. Дай, мол, сюда любовь свою, бедный цыган-музыкант.
– Замнем, – сказал Граф. – Хорош базарить. Ты вот что скажи: как попала эта гитара в его руки? Это же батовский инструмент.
– Говорит, наткнулся на барахолке в Чите. Был там с ансамблем, увидел издали чудака. Тот мордовал эту вещь, не понимая, что у него в руках. Терзал при народе. Все дело случая. Повезло. Кнут взял ее за бесценок, как табуретку.
– Задаром, значит, досталась. – Граф усмехнулся. – Так и уйдет от него.
– Для тебя, Граф, стараюсь.
Граф глянул, будто ударил шилом.
Раджо осекся: с Графом не пошутишь. Вроде цыган по рождению, но у него свои шутки. Бывало, зажжет за столом в кабаке бумагу весом сто долларов и пригнется с ней, скатерть поднимет. «Морэ, ты что?» – «Беда, хассиям[19]19
Пропали (цыг.).
[Закрыть]! Рубль потерялся, ищу…» Цыгане смеялись. А это он так гуляет, с такими причудами. Если ж по-трезвому – сторонись его. Говорили, Граф держит общак[20]20
Воровская казна (блатн.).
[Закрыть]. Свой банк у него, своя агентура и вилла не то на Кипре, не то в Америке. Ну, и любит ваньку валять; а если что, из любого делает клоуна.
– Короче, – сказал, отводя глаза, Раджо, – будет тебе гитара. Кнут сам ее принесет.
– Душа болит, морэ. Жалко мне этого рома. Может, оставим, как есть?
– Кончай. Карусель завертелась, – выговорил Раджо. – Пойду я.
– Нет, брат, поедем со мной, полегчает. Я приглашаю.
Кнут сидел в сквере у памятника Грибоедову и смолил сигарету за сигаретой. Время к вечеру, надо куда-то идти, а все обрыдло. «Раджо и Граф, Граф и Раджо…» – вертелось в мозгах, как припев неведомого шлягера. Оба знают, что нет у него ни камней, ни ловэ. Снюхались, видно. И что-то им нужно. Какой еще «вариант»? Граф зря ни слова не говорит. «Вариант»? Кнуту вспомнилось: Граф приставал, гитару хотел купить, помахивал пачкой долларов. Он сам бренчит мало-мало… Два-три аккорда – его потолок, «цыганочка с выходом» в теплых компаниях. Отдать ему батовский инструмент – все равно что невесту послать на панель. Или продать в бордель дочку.
– Мэрав ман![21]21
Умереть мне! (цыг.)
[Закрыть] – вырвалось вслух у Кнута.
Мысли пошли дальше сами. Надо найти барона. Барон Графу вправит мозги. Только он, а больше никто. Это – раз. Второе: Раджо. Что с Раджо? Тут темное дело. Он другом был. Цыгане не подставляют друзей. Но Раджо – чер[22]22
Вор (цыг.).
[Закрыть], а вору закон не писан. И все-таки он закоренный ром, так?
– Не помешаю? – Черноволосая женщина, лет тридцати, с макияжем, как для кино, смотрела в упор, вынимая из сумочки сигареты.
– Свободно…
– Я на минуту, – сказала она с хрипотцой. – Выкурю сигаретку. Не возражаете?
– Сиди сколько надо, – резко ответил Кнут.
– Зачем так грубо, мы незнакомы.
– Я же сказал – свободно. Кури, твое дело.
Женщина сбила мысль, ведущую к истине. Надо уйти самому. Она не отстанет… Она прикурила от зажигалки и, щурясь, спросила по-свойски:
– Не в духе, молодой человек? Чем помочь?.. Я не кусаюсь, ты не беги.
Вокруг были люди. Парны смотрела сочувственно.
– Я бы с тобой пошел, – сказал медленно Кнут, желая отшить ее наконец, – да зелененьких нет. Или берешь деревянными?..
А ей – что с гуся вода. Усмехнулась:
– Ты мне понравился. Я тебе дам за красивые глазки. Ты не цыган ли, парень? Я от цыган без ума.
– Обойдусь, дорогая… – Кнута развлек разговор.
– Есть женщина? – поинтересовалась она матерински. – Может, ты голубой?
Кнут засмеялся:
– Цыгане обходятся, знаешь ли, без чужих. Нет своей – лучше потерпеть. С улицы не берем.
Глаза биксы[23]23
Проститутка (блатн.).
[Закрыть] расширились от деланного ужаса.
– Как это можно терпеть?
– Секрет, – веселясь, сказал Кнут. – Большой секрет для маленькой компании.
Вот так баба!
– Как тебя звать, красавец? – спросила она, чуть придвинувшись.
– Роман. А ты, белолицая?
– Вика. Годится? – Она невзначай положила теплую руку ему на бедро. – Пошли со мной, – подмигнула она.
– Не серчай, – сказал Кнут. – Настроение не позволяет. Да и некогда.
– Я просто тащусь от тебя, – тихо сказала Вика.
– Нельзя мне, – сказал Кнут, хмелея. – Кроме того, имей в виду: цыгане не делят ни с кем ни женщину, ни свободу, ни лошадь.
– Брось это, морэ, – внезапно молвила Вика, и от этого «морэ» Кнут отрезвел. – Я знаю цыган. Вы такие же. Ваш один ром покоя мне не дает. Слова говорит, сорит баксами. Угорел от меня. А ты что, особый?
– Как его звать? – спросил Кнут.
– Раджо, – вздохнула женщина. – Атасный мужик, горячий. В любви объяснялся мне. Я, говорит, тебя на руках носить буду, только живи, говорит, со мной одним. А я – нет. Я его не полюбила.
– Зря. Полюби! А то зарежет. Я его знаю, – сказал Кнут, поднимаясь. – Может, когда увидимся. Будь.
Не ожидая ответа, он пошагал по аллейке, а Вика, щурясь от дыма, смотрела вслед.
В ресторане веселье было в разгаре. Люди с деньгами гуляли напропалую. Денег они не считают, деньги для них – пустой звук.
Кнут прошел в артистическую со служебного входа, переоделся, открыл сейфовый шкаф своим ключом и взял гитару.
– Ты что это, морэ? – спросил скрипач. – Ты ж выходной?
– Ножа сегодня не видел? – спросил в свою очередь Кнут.
– Мелькал. Собирался зайти еще. На что он тебе?
– Соскучился я по этому подонку, – сказал Кнут. – Вот как нужен! Хочу поглядеть ему в очи. Пойду поработаю, что ли…
Он вышел к микрофону. В зале стало потише. Кое-кто сюда приезжал слушать Кнута. Люди узнали его семиструнку. Любители передавали друг другу легенды о нем. Из зала на авансцену пошел в своей красной рубахе и лаковых сапогах тенор Цыно, оставив за столиком общих знакомых лабухов.
– «Красный тюльпан», – сказал Кнут в микрофон, и кто-то зааплодировал: «Просим!» Пара аккордов, и Цыно вступил:
Красный тюльпан отцветал горделиво
И, опуская свои лепестки,
Тихо шептал мне: «Родился счастливым —
Не торопись погибать от тоски.
И не жалей ни о чем понапрасну,
Не возвратить то, что сгинуло, нет,
Но будет на нашей улице праздник,
Мы горькие думы утопим в вине.
Хватит тебе вспоминать об ушедших
И доверяться несбывшимся снам.
Мы ведь с тобою – два сумасшедших,
И оттого трудно дышится нам!»
Кнут поддержал его, вторя, и оба голоса слились:
Помнишь, тюльпан, как я цвел горделиво?
Это великое счастье – цвести!
И был хоть недолго, но очень счастливым,
Душу мою удалось мне спасти.
Гитара взвила мелодию.
Красный тюльпан отцветал горделиво
И, опуская свои лепестки,
Тихо шептал мне: «Родился счастливым —
Нe торопись погибать от тоски…»
– Цыно! Кнут! – взорвался зал. – Браво, чявалэ! Еще!
Цыно успокаивающе раскинул руки, сбежал по ступенькам в зал. Его хватали за рукава, тянули за столики.
– Нет, не могу! – кричал он, прижимая руки к груди, и прорвался к своей компании. К нему потянулись с рюмками.
Кнут сказал в микрофон:
– Пою сам! По заявке души.
– Тишина, тишина, мужики! – заорал некто. – Делаем тихо! Ша!
Не грустите, мой друг, не грустите!
Все проходит, какая беда?!
Если сможете, молча простите:
Мы расстались, мой друг, навсегда.
Я вам горе принес и – немало.
Я вас мучил, но все же любил.
Если б вы мою жизнь понимали,
Бог бы нас никогда не забыл.
Все проходит, мой друг! Раньше срока
Истекают года без следа,
И останемся мы одиноки:
Как огонь, и вода, и звезда!
Не понять вам, мой друг, жизни нашей.
Все лишь только в себе сохраним.
Пусть, как призраки, в памяти пляшут
Наши страстью согретые дни.
На одни небеса уповаем,
Одного в сердце Бога несем,
Но живем на земле и не знаем,
Для чего на земле мы живем…
Тяжело в этом нам сознаваться,
Но ведь ложь никого не спасла.
Значит, время пришло расставаться,
Потому что любовь умерла!..
Кнут, оборвав аккорд, прижал струны мокрой от внезапного пота ладонью. Из зала справа раздалось рыдание, женщина крикнула:
– Душу мне рвешь!
На сцену вылетел из-за кулис ансамбль, взвилась плясовая. Уходя, Кнут увидел Ножа, появившегося из стеклянных дверей. Он буксировал незнакомую девку, едва перебирающую ногами.
Кнут спрыгнул в зал, пошел навстречу. Увидев его, Нож отодвинул хмельную биксу к служебному столику. Она плюхнулась на стул, а Нож отступил на шаг перед набегающим Кнутом.
– Выйдем-ка, морэ! Есть разговор, – бросил Кнут с ходу и потеснил Ножа в вестибюль, к гардеробу.
– Да ты что, да ты что… – противился Нож, – не видишь, морэ, я с дамой…
Кнута трясло.
– …Твою мать, твоих дам в бога-душу… – сказал он сквозь зубы, а Нож сунул руку в карман, собрался.
К ним развернулись оба охранника. На бритых рожах амбалов было написано любопытство. Переглянулись. Разборки им не впервой. Ножа они знали. Но знали и Кнута. Свой гитарист, его трогать нельзя. Он вроде имущества здесь… И Нож оценил ситуацию. Ему не светило.
Впрочем, он испугался. Никто еще Кнута не видел таким.
– Где сумка, Нож? – спросил Кнут, глядя ему в глаза. – Кому сдал?
– Морэ, какая сумка? Да я… Мэ мэрав![24]24
Я умираю! (цыг.)
[Закрыть]– Ночью ты был в моем доме, паршивец.
– Да вот те крест! – Нож рванул рубаху под курткой. На его впалой груди блеснул рыжий крестик.
– Где сумка, Нож? Вещички там не мои. Я ведь на крис тебя выведу, голову потеряешь, ворюга.
– Да за такие слова… – Нож снова полез в карман.
Он не ходит без пушки и знает, что все это знают. Глаза его бегали. Поглядывал на охранников. Брал на понт…[25]25
Здесь: пугая, угрожал (блатн.).
[Закрыть]Кнут ударил его в лицо, и он рухнул. Охранники улыбнулись:
– Кончайте, ребята…
Они подняли Ножа на ноги, как ребенка, один у него из кармана выдернул пушку, приговаривая:
– Не дергайся, ром…
– Дэвлалэ![26]26
Боже мой! (цыг.)
[Закрыть] – размазывая кровь из опухавшего носа, придуривался Нож. – Что я сделал этому психу?
Охранники отпустили его.
– Раджо тебя подослал? – спросил Кнут, остывая. – Скажешь не мне, так крису. Я тебя, морэ, похороню. Ты меня плохо знаешь… Кто, говори… Сделаю тебе встречу с Раджо – и запоешь. Сумку Раджо притырил. Его эти вещи.
Нож, успокаиваясь, оглянулся:
– Ребята, все в норме, дуру[27]27
Револьвер, пистолет (блатн.).
[Закрыть] отдайте.
Старший охранник извлек обойму и положил пистолет на пол. Нож поднял ствол, сунул за пазуху и бросил Кнуту:
– Иди, морэ, к Графу. Его наводка, ты понял? Вмажь и Графу, боксер долбаный.
Кнут плюнул ему под ноги и пошел в зал.
На эстраде пел хор. Кнут вспомнил Блока: «…A монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви».
