Текст книги "Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон"

Автор книги: Ефим Друц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Глава 8 Барон

«Давно пора навести здесь порядок», – примерно так думал барон, маятником расхаживая по комнате.

Пора, пора было разобраться, не оставляя в людях сомнений, и с Раджо, и с Графом, к которому тянутся молодые. Да и Нож загулялся на белом свете. Всему есть предел… Людям пора напомнить, что старый закон – закон и в Москве.

– Разреши, дадо? – сказал молодой цыган, переступив порог.

– Говори.

– Раджо прикончил парны, с которой жил последнее время… Это позавчера. И той же ночью двоих в коммерческом магазине на Пятницкой. Охранника и кассиршу. Озверел.

– Зови стариков.

Старики сходились поодиночке. Не торопясь, пили чай. Разговаривали… У каждого свое за душой. А старость торопит выговориться.

– Что скажу я вам, ромалэ, – говорил Анжей. – Раньше цыгане делали по уму. Найдут богатого человека, придут к нему, потолкуют. Так, мол, и так, продай камни и золото за хорошую цену, мы платим. Если тот не дурак, он отдавал. Без хлопот.

– А не соглашался? – съехидничал кто-то.

– Торговались цыгане, знаете сами как. Стоял на своем – это дело другое. Тогда уже чистили его дом.

Возражавший Анжею старик дополнил картину цыганского рэкета, рассказав о хитром контрабандисте, задумавшем переправить через кордон краденые бриллианты. Заделал он камни в каблук сапога. Сам надел модные туфли с высокими каблуками. А сапоги надел брат, который его провожал. На таможне – досмотр. В Шереметьеве таможенники дошлые. Оглядели цыгана: «Разуйся-ка, гражданин». Он снял свои модные… Распотрошили один каблук – ничего, другой – ничего. Огорчились, конечно. Но делать нечего. Иди, говорят, на посадку в самолет. Вот тут цыган взвился. Что, мол, босой полечу? Они ему: извини, долетишь как-нибудь. А он бушует: «Будете отвечать!» Пришел начальник, подумал и говорит: «Есть провожающие?» – «Брат стоит, нон он!» – «Бери у него ботинки». – «Да он в сапогах! Что ж я, в Германию – в сапогах?» – «Ничего, долетишь, а то жди следующего рейса». Плюнул цыган, кричит брату: «Снимай сапоги, ботинки отдашь сапожнику!» Ну, надел сапоги и улетел.

Расхохотались старики.

– Загнул, морэ, – не разогнуть.

– Чячипэ<sup>[65]65
  Правда (цыг.).


[Закрыть]</sup>, – сказал баешник. – Правда и то, что за те камушки никто не лишился жизни. Это я точно знаю. Со мной это было.

– Помним, как ты летал в Германию в сапогах, – посмеялись цыгане.

Барон прислушался. Старики должны выговориться.

– Негоже, ромалэ, цыган сталкивать, – заметил Анжей. – Графа звали на крис – не явился. Кнута Нож убил – будто так и надо.

– Перебить этих всех – и делу конец! – загалдели старики.

– Нет, – сказал барон, – каждый пусть за себя ответит. А как – потолкуем.

– Прости, баро, – сказал Анжей, – может, Нож, Раджо, Граф и еще кое-кто забыли, кто они? Не знают, кто их сотворил?.. Как-то один поп цыгана спросил, чего тот в церковь не ходит и не читает Евангелие. Цыган ответил, что он неграмотный. «И не знаешь, кто тебя сотворил?» – «Помилуй Бог, откуда мне знать?» Тут поп подозвал ребенка: «Скажи, дитя, кто тебя сотворил?» – «Отец наш небесный». – «Срам-то какой, – сказал поп, – дети знают, а ты, мужик в летах, не понимаешь, кто тебя создал». Цыган подумал, заметил вот что: «Этот ребенок живет еще мало, недолго, он и запомнил, кто его сделал. А я забыл: жизнь сложная, много я повидан на своем веку. Всего не упомнишь».

– Ничего они не забыли, – сказал барон, выждав смех стариков, – и полагают себя закоренными. Из-за них и таких, как они, о цыганах плетут небылицы. Мыслимо ли – Нож зарезал народную артистку и ребенка?! Поздно мы спохватились – вот в чем беда.

– Раджо – другой, – сказал Анжей. – Он на ребенка руки не поднимет. Он честный вор.

– Говорю не о Раджо.

В комнату тенью скользнул молодой цыган.

– Родня Кнута здесь, дадо.

– Зови.

Вошли несколько пожилых цыган и почтительно замерли у порога.

– Проходите, ромалэ, присаживайтесь, – пригласил Анжей.

Из вошедших выдвинулся Афиноген:

– Извините, ромалэ, и ты, баро, извини, если не так скажу: не трогайте вы того, кто застрелил Кнута, сами с ним разберемся.

– Так и будет, ромалэ, – сказал барон, – не сомневайтесь.

– Да поможет тебе в твоих делах Дэвла, барон, – сказал Афиноген. – А мы пойдем, забот много.

– Чаю бы выпили, – сказал Анжей.

– Спасибо за приглашение. Только времени нет. Пока дела не сделаем, чай в горло не пойдет.

– Понимаем вас, ромалэ.

Старики разом закурили свои трубки. Затихли. Наконец Анжей сказал, будто плеткой хлестнул:

– Сдается мне, барон, что ты Графу мирволишь.

– Есть у меня сомнение, – тихо ответил барон. – Вот и прошу совета. Всем вам известно, что в таборе была у меня цыгануха и в город ушла. Я жалел, но ей не препятствовал – не жена она мне была по закону. А привязался так, что, сдается мне, ромалэ…

– Извини, барон, – перебил его Анжей. – Мы знаем, о чем ведешь речь. Знаем столько, сколько и ты. Надо все прояснить.

– Кое с кем пора свидеться мне, – сказал барон, – тогда и решим. Остальное решили, ромалэ?.. С Ножом разберутся родичи Кнута, они знают закон. А Граф – за мной, мое дело. Лишнюю кровь лить не будем. Раджо пусть волком походит: долго не выдержит.

Старуха курила крепкие сигареты. Предпочтительно – «Приму». Барон принес с собой блок «Голуаз» французского происхождения. Вскрыв пачку, старуха достала сигарету, оторвала от нее фильтр… «Голуаз» ей понравился.

– С чем пришел, баро? – спросила она, глубоко затянувшись. – Душа неспокойна? Может, и помогу. Только чаю попьем. Не возражаешь?

Барон кивнул.

Они пили чай с мармеладом и рассыпчатым печеньем. Старуха говорила неспешно:

– Цыгануха-испанка твоя, которую ты из табора упустил, заехала в Питер на пятом месяце беременности. Нашла хоровых, они ее приголубили. Стала им как своя… Питерские рома – это целая роща от общих корней. Да ты, верно, знаешь, барон… Масальские, Загряжские, Ильинские, Солдатовы… Корень Соколовых, корень Бауровых… Хор Соколовых.

– Она что, с ними и работала?

Старуха уже как будто сама себя слушала, и глаза ее заволакивались:

– Наши семьи переплелись. В начале моего рода – Панковых – был Крема, поляк. Лошадьми занимался, барышничал. Крема женился на дочери Иллариона Каурова – Анфисе и ушел за ней в табор. Анфиса ему родила троих сыновей: Колко, Кувари и Страмку. Братья крали коней. Они пользовались шестами, перепрыгивая через заборы и строения. А силы были неописуемой. От них и пошло цирковое искусство прыгать с шестом. От Колко пошли Колковичи, из них моя прабабка – Дарья Ивановна Масальская, жена прадеда Петра Михайловича Панкова. Ванюша Страмку жил в Новгороде. Было ему чуть не сто лет, когда на мосту через Волхов привязался к нему известный боец татарин, стал задирать, к перилам прижал. Ванюша рассвирепел и вышиб из татарина дух. Потом выбросил его в реку через перила. А всего он жил сто двадцать семь лет и держал по полсотне коней-битюгов. После в дело вступил его сын Архип, выбранный в старосты Конного рынка… – Старуха вздохнула. – Тогда еще полевых цыган с хоровыми было не разорвать. От кочевья – сила и удаль, а от хоров – знание барского обхождения.

Барон ждал, когда старуха дойдет до главного, но она не торопилась.

– Ты вот что скажи, – спросил наконец барон, – сын он мой или нет?

– Да, барон, – резко сказала старуха. – Граф тебе сын!..

Домой барон возвращался затемно. Не спешил. Пошел вкруговую. Кое-что вспомнил.

…Деревня у озера. Корчма или чайная, в зале накурено. Может, это столовая. Люди пьют пиво. Играют в карты. Берет и он пару кружек. У входа семья цыган: мужчина, женщина, у нее на руках ребенок лет шести или семи. Мужчина кричит хозяину, чтобы тот принес пива. Ребенок пугается, плачет. Мужчина отвешивает ему оплеуху. Плач становится громче. Женщина закрывает ребенка руками. «Цыгане. – Хозяин пожимает плечами. – Мужик пьет и пьет, жена понукает его ехать дальше. А он пьет. Мальчишка голодный…» «Дай-ка нам пару сосисок и булочку», – говорит цыган. Хозяин приносит. Женщина улыбается. Ребенок с жадностью ест. Когда цыгане уходят, все смотрят вслед. Женщина тянет ручную тележку, ребенок сидит на поклаже сверху, цыган бредет следом…

Картина меняется, как в театре после антракта. Коренастый угрюмый цыган сидит с длинной трубкой в зубах перед входом в двускатную палатку. «Кто видел мою цыгануху?» – спрашивает он громко. Никто ему не отвечает. Он повышает голос: «Вы что молчите, ромалэ?» – «Ушла она, дадо…» – «Ну, так найдите». – «Видно, сбежала. Ищут».

Барон ощутил вдруг теплое дуновение, исходящее сверху. Остановился, поднял глаза. Тепло посылал сгусток света, меняющий форму. Возникло видение: сперва глаза, затем и лицо смеющейся яркой цыганки, галлюцинацией зазвучал сильный гортанный голос: «Сердце болит? Я говорила тебе: не прыгай в омут, не вызнав его глубины. О таборе думаешь, не обо мне. Ухожу, ухожу… Будет сын у тебя – не узнаешь его».

Голос звучал как музыка приближающейся скрипки: «Помнишь ли сказку об умирающих деревьях? У них ведь законы правильные, как у нас: то, что благо несет, принимаем, чего не надо – то отвергаем. Воду берут деревья из глубины, свет – с неба, тепло – от солнца. Борются между собой за жизнь, но без нужды друг друга не убивают». – «Зачем говоришь мне это? – спросил барон темноту. – То лето было сухое, поили коней, купали. Хорошие были кони, дай Бог любому. Когда ты ушла в лес, меня в таборе не было. Ты ушла в лес…» – «Откуда ты взял?» – «Старики сказали». – «Сказка, барон». – «Ну как же: мол, пошла твоя цыгануха к какому-то мужику, он ее ждал в лесу, высокий, седой. И вроде заколдовал, взял с собой». – «Не так. Не к человеку ушла я. А от тебя. От человека». – Между прочим, в ту ночь у костра только грустное пели. Не слышала? Слушай же:

 
«Среди ночи и белого дня
Над любовью своей я не волен.
Но она позабыла меня,
Напитала разлукой и болью».
 

Барон пришел в себя, лишь очутившись возле дома. Кто-то стоял у подъезда с краснеющим огоньком сигареты. Гулко покашлял. Барон подошел, узнал Раджо. С Раджо нельзя говорить, он проклят, но никого вблизи нет, и барон, помедлив, спросил:

– Что здесь делаешь, Раджо? Зачем ты связался с чужой? Цыганок тебе не хватало?

– Убил я ее! – сказал Раджо.

– Еще мой вопрос: как ты допустил, что Нож погубил ребенка?

Раджо опять закашлялся, не ответил, барон пошел в дом. Не о Раджо он думал – о разговоре с Графом. Судьба внезапно выбросила ему эту карту из полной колоды.

Гадже боятся смерти. Цыгане – нет. Когда старики уходят из табора умирать, им ставят палатки. Инстинкт говорит старикам, что срок вышел и ничего нельзя изменить – такова воля Дэвлы.

Барон пока не задумывался о своей смерти, а в делах, сопряженных с опасностью, предоставлял все судьбе и природе.

Когда начинаешь жить, знал он, вступаешь на дорогу к знанию, которым владели те, кто жил до тебя. Но дорога не перестает быть твоей, и все, что будет с тобой, – это только твое. Хочешь понять других – гляди в себя, но без лукавства и страха. Тогда поймешь все вокруг.

Он с почтением относился к мудрости криса. Потому что крис принимал любой опыт, даже и отрицательный. Опыт не обманывает. Но когда что-то выходит за рамки закона… Приходится выйти за рамки опыта. И искать решение, как говорят теперь, нестандартное. Самому.

Барон призвал пхури. Она раскурила трубку, сказала без предисловий:

– Граф должен склониться перед тобой, как веками склонялись цыганские сыновья перед отцами. Не захочет – убей. Ты обязан, барон.

Барон, чернея лицом, согласился. Пхури права. Она не дает обманных советов. Ей дано видеть лицо судьбы. Гадает она не за деньги, а чисто и строго. Своих не обманешь. Кроме всего, за такой обман платят жизнью, не меньше.

Пхури цыгане зовут не походя, а только в самые трудные времена, и получают все, что накоплено в ее душе, принявшей тысячелетия жизни народа. Ей Дэвла спешит подсказать, как помочь соплеменникам справиться с силами, ополчившимися на ее братьев.

Небо свинцовело и давило. На улицах было мрачно, люди спешили в свои дома, к телевизорам, нагнетающим предчувствие катастрофы. В скверах бродили полубезумные старики и говорили сами с собой, молясь, очевидно, о тихой и скорой кончине.

Надо мириться с сыном – вот о чем думал барон. Если он не поймет, придется пролить его кровь, но это безумие. Это безумие жизни. «Цветы и трава не знают привязанностей и не испытывают страданий…» – вспоминал барон фразу, взявшуюся неизвестно откуда. Еще какие-то фразы вертелись в его полуседой голове. «Нет памяти о прошлом, – как-то сказал старый Анжей, – да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…» – «Это Экклезиаст, сын Давидов, царя Иерусалима, – ответил ему барон и добавил: – Увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это – доля его, ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?» Так или вроде того записано в Библии.

Барон думал и о другом. Цыганские кланы, взбудораженные переменами всего и вся, сперва пытались вписаться в всплески мистицизма и суеверий, но начинались события на окраинах, и вожаки повели цыган в глубины России. Был старинный расчет на то, что в глубинке ни власти, ни люмпены не доберутся до таборов и судьба избавит цыган от исторической роли козлов отпущения в дикие, полуголодные годы.

Но вожаки ошиблись. Словно морские приливы, которые, следуя один за другим, увеличивают высоту и мощь набегающих на берега волн, ненависть и раздоры катились навстречу цыганам из центра России, притом окраины бывшей империи продолжали гореть кострами военных конфликтов. Таборы делились и уходили частями, ища пристанища по всей Центральной России. Будто богиня Сара Кали взмахнула жезлом, и надвинулся вал цунами, поднявший все, что так долго отравляло сознание миллионов людей. Что будет на развалинах?.. Что-то новое… Пока надо выжить в меняющейся вселенной. Пока сработал инстинкт выживания.

Барону казалось, люди живут по инерции, будто уже нет прошлого, и вперед двигаются ощупью, как в тумане, не видя и не понимая будущего. Они лишены информации и барахтаются в страстях, захлебываются словами….

За столом, где собиралось обычно много людей, на этот раз сидели трое: старый Анжей, пхури, барон.

– Анжей, – сказал барон, – душа моя устала. Сил еще много, вроде бы разум при мне, а душа – устала. Может, я живу лишнее?

Анжей смотрел с испугом.

– Что делать? – снова спросил барон.

– Э, ромалэ, не тужите, – усмехнулась пхури. – Слушайте да мотайте на ус. В старину вожак табора как-то повздорил во время кочевья с одним волостным начальником. Скажем, со старостой. Тот наседал, вожак не хотел уступить. «Что, – говорит, – ты можешь мне сделать?» – «А сделаю тебе то, – отвечал староста, – чего бабушка твоя и во сне не видела». – «Фотишь – мамонишь – на грех наводишь. Как хочу, обведу, изругаю тебя дураком, а ты пальцем меня не тронешь. Вот как!» – поддразнил цыган старосту… Ударились об заклад, согласившись на том, что если сумеет цыган, стоя перед старостой, громко ругать его на все корки, а староста будет при этом чуть ли не кланяться, то вожак получает рубль серебром, а не выйдет – выиграл староста. Сроку на это – месяц. Дело же в октябре. Проходит недели три. Спорили под хмельком, староста и забыл, что к чему. Вдруг получается в волостном управлении донесение об убийстве неподалеку. Писарь со старостой едут расследовать. Писарь – на земских, староста – на своей лошаденке в телеге. Староста думает о своем: заночевать у знакомой вдовы… Дома ли баба? Вдруг видит: стоит у дороги крытый мережею[66]66
  Ячеистая ткань, рыболовная сеть (Примеч. ред.). 121.


[Закрыть] шалаш, в шалаше сидит без рубахи хмельной старик да орет: «Ой, жарконько мне, ой, моченьки нет!» Изумленный староста слез с телеги, чтоб урезонить пьяного, и, подойдя, узнал вожака: «Да это ж ты, Масафеич!» – «Я, Трифон Петрович». – «Что делаешь тут?» – «Надумал тетеревов ловить. Раскинул сетку. Только жара одолела». – «В мереженном шалаше-то? Да ты с ума спятил. В пору шубу надевать, а ты и рубаху снял». – «Право слово, Трифон Петрович, взопрел. Ты думаешь, что это мережа, так и не греет. Мережа-то она мережа, да не простая…» – «Какая же, Масафеич?» – «Делал ее лет двести назад дед моего прадеда в земле Кордемон-миндель-диян из белого буремпутера под самым солнышком. А трава буремпутер такого рода…» – «Ты, Масафеич, и в самом деле рехнулся?» – «А вот войди-ка сам, так увидишь», – сказал вожак. Он пропустил в шалаш старосту, а сам выскочил и обмотал шалаш в другой ряд свободным концом мережи. «Ну, как, – спрашивает, – не холодно, Трифон Петрович?» – «Да все равно что на улице». – «Ну, посиди-ка тут день-другой, ты согреешься». – «Смеешься, что ль, Масафеич?» – «Как не смеяться над дураком! Вишь поверил, что под мережой жарко!» – «Ах ты подлец! Да я тебя!» – рванулся было староста… Однако! Цыган забил колья глубоко, мережевые стены-то не порвешь – они крепче тесовых. «Пусти, дьявол!» – кричит староста. «Посиди, ваше почтение», – отвечает хладнокровно тот. «Пусти!» – «А ты помнишь заклад?» – посмеивается вожак. «Чтоб тебе сдохнуть, собака! Пусти, говорю!» Добрый час препирались, пока староста на кресте не поклялся простить цыгану проделку, отдал рубль, а вожак дал ему нерушимое слово ничего не рассказывать людям…

Гадалка отговорила, Анжей с бароном поулыбались. Барону стало полегче.

– К чему же ты, старая, клонишь? – спросил он.

– Сам думай, тебе нужно думать – не мне… Не напрягай цыган без нужды, и так хватает сумятицы.

– Что ж мне, блатным поклониться?

– Он для тебя не блатной. Твоя кровь. С ним по-другому надо.

– Не торопись, морэ, – поддержал Анжей. – Позволь, сведу тебя с человеком, поговори с ним. Он – наром, но о цыганах давно пишет книги и многое знает о нас: Россию объехал, бывал за границей, у тамошних ромалэ, дружит с русскими рома, с кэлдэрашами, с рычарами, с сэрво. Историю нашу пишет.

– Ученый, что ли?

– Писатель, – ответил Анжей. – Старинные цыганские гилы собирает, песни сам сочиняет. Женат был на городской цыганухе.

– Лады, – подумав, сказал барон. – На городской, говоришь, был женат? Ну, сведи.

Артур приехал как по тревоге.

Увидел барона, сидевшего за столом, а на столе бутылка и водка в стакане. Тикали часы на старом комоде.

– Лачо бэвэль! – сказал Артур.

Барон поднял голову и молча посмотрел.

– Добра и света вам, ромалэ, – сказал Артур.

– Проходи, морэ, присядь, – пригласил Анжей.

Артур подошел к столу.

– Ты, говорят, цыганами интересуешься? – вяло спросил барон. – С какой стати?

– Как объяснишь? Было давно: повстречал цыгануху, пошел за ней.

– Слышал я, – остановил барон. – Мне говорили.

– А как ее не стало, пишу о цыганах, вроде бы в память о ней.

– Понимаю, – сказал барон. – Значит, пишешь о нас… А что знаешь?

– Разное знаю. Слышал и о тебе. Попали мне в руки как-то – одна старуха дала – записки одной цыганки о таборе, где ты был вожаком. О вашей жизни.

– То была моя цыгануха! – воскликнул барон, подняв голову.

– Я написал об этой истории, – сказал Артур.

– Неси, прочитаю, – потребовал барон. – Зачем тебе наше прошлое?

– В нем много и моего, – возразил Артур. – Люди похожи.

– Извини, дорогой, я устал… – Барон тяжело поднялся и вышел.

– Давай, морэ, выпьем, помянем всех, кого нет, – сказал Анжей.

Выпили в тишине. Не допили, а, как полагается у цыган, выплеснули остатки на пол. Артур распрощался с Анжеем, вышел на улицу.

Моросил дождь. Прохожие, укрываясь зонтами, спешили под крыши. Близились холода. Артура томило предчувствие важных событий. Но ничего пока не происходило. Вспомнилось страшное: Раджо-цыган с ножом, Вика-Викунья, осевшая на асфальт, и белая «Волга», унесшаяся на Волхонку.

Глава 9
Артур

Раджо покинул инстинкт, предвещавший опасность. Он заблудился в каменных джунглях города. Он уже не понимал людей, он их в упор не видел. Он бродил по Москве, как слепой, с пистолетом ТТ и ножом, едва отмытым от крови.

В таком состоянии он был непредсказуем и, как говорят в детективных романах, очень опасен.

Поздним вечером в Кадашах он нос к носу столкнулся с Артуром. Остановился как вкопанный. Сразу узнал… Ощутил в руке нож, но опомнился и на шаг отступил. В глазах того, кто был тогда с Викой, он не увидел испуга.

Артур спросил тихо:

– Что она тебе сделала? Почему отнял жизнь?

Раджо ответил вопросом:

– Знал, что она моя? А ты кто?

– Не знал. Я ей – первый встречный. Выходит, ты покарал ее за измену…

Раджо расслабился.

– «Изменила», «покарал», – передразнил он. – Не лезь, чужак, на буфет, поломаешь закуски. Баба закон нарушила, понял?

– Не понял, – сказал Артур строго. – Она не по твоим законам жила. Не цыганка она.

– Бабе любого рода и племени волю давать нельзя. Баба – заложит, – сказал назидательно Раджо. – Как тебя звать-величать?

– Артур.

– А я – Раджо, не слышал?

– Откуда? – сказал Артур. – Вижу тебя второй раз.

– Не боишься?

– Нам делить нечего.

– Баба была с тобой, а я ее замочил…

– Судьба ее, значит, такая. Ее и твоя. – Артур глянул Раджо в глаза. – Она, по-моему, не хотела жить. Так мне почудилось, морэ.

Раджо как током ударило.

– Наш язык знаешь, морэ? Кто ты такой?

– Рат калы-калы, мэ чинав гилы<sup>[67]67
  Ночь темным-темна, я пишу песни (цыг.).


[Закрыть]</sup>!

– Дэвлалэ!

– Пойдем, морэ где-нибудь посидим, – мягко сказал Артур, и Раджо молча двинулся вслед, как за старшим.

Артур и вправду был старше.

Они нырнули в переулок, ведущий к набережной, пошли к реке, каждый думая о своем.

Раджо курил на ходу, да и Артур зажег сигарету, мельком подумав, что сердце болит и болит, надо бросить курить и прекратить ночные авралы у письменного стола. А то ведь загнешься. Но рядом с ним этот мрачный цыган, убийца и вор. Конечно, он раньше слышал о нем, только не знал в лицо. Вот, познакомились. Значит, новая судьба открывается, новый сюжет, подброшенный жизнью. Так они вышли к Крымскому мосту, к новому скверу у нового Дома художника, перекрывшего пустыри.

– Может, присядем? – спросил Артур, тормозя у скамьи.

– Бравинты[68]68
  Водка (цыг.).


[Закрыть] здесь не найдем, – сказал Раджо.

– Да Бог с ней, успеем. Сердце болит. Потолкуем по-трезвому.

Они сели. Артур спросил:

– Как ты мог ударить ее ножом? Ты не любил ее, Раджо?

– Не тронь мою душу, – вскинулся Раджо. – Это у гадже все просто. Тебя бортанут, обхезают[69]69
  Обделают (блатн.).


[Закрыть], ты лишь утрешься: мол, время лечит. А фраер ходит по земле и улыбается. Мы по своим счетам платим. – Его будто прорвало: – У меня капусты[70]70
  Денег (блатн.).


[Закрыть] полны карманы, ты понял? А я мотаюсь, как пес. Я не знаю тепла. В отморозке[71]71
  Переступил воровскую и всякую мораль (блатн.).


[Закрыть] я, морэ. Думал как-нибудь отогреться, а вышла смерть. Сама собой вылупилась… Знал я цыгана-артиста с ансамблем. Богатый, красивый мужик, жил в Москве, не верил ни в Бога, ни в черта, ты понял?.. А разок зашел на гастролях в церковку поглядеть старинную икону, и показалось ему, что Богородица плачет на той доске. Такое, значит, видение. И сказала ему: «Тебе жить недолго…» Вернулся он в Москву, заболел и дал дуба. И я свою судьбу попытал. У Пиковой Дамы… секешь?

– Я жил в таборе, знаю.

– Ну, секешь, – утвердил Раджо. – Мне уже мало осталось ходить по земле. Пиковая Дама сказала ясно. Да я и так знаю, без Дамы.

– Брось воровать, уходи в табор, не городской ты. А того, кому якобы Богородица ворожила, я тоже знал и слышал эту историю. Он насытился славой и жизнью, устал. Без меры пил и так далее. В общем, и без мистики помер бы. – Артур закурил еще сигарету. – Лично я судьбу не пытаю. Но знаю, что уйму времени потратил на ерунду. А если бы, вроде тебя, реагировал на обиды, пришлось бы улицу трупами замостить…

Раджо закашлял, заулыбался:

– Ну, ты даешь, Артурыч… Кто в прошлом роется да о душе рассуждает, тот, говорят у нас, могилы раскапывает. Гробокопателями цыгане считают писак.

– Ты по профессии вор. Это твоя работа. Моя работа – писать, рабочий день не нормирован. Впрочем, как и у тебя. А то, что жизнью зовешь, то уходит. И кстати, учти. Хоть ты закоренный цыган, а ведь толком не знаешь своей истории. Ты не знаешь, другой не знает… Она умирает, история, вместе со стариками. Люди не дорожат своим прошлым, им некогда думать. Могилы цыган рассеяны по земле.

Раджо странно взглянул и тихо сказал:

– Жаль, я не знал тебя раньше. Не стоило Вику мочить… Поспешил я, Артурыч.

Барон посмотрел на Анжея пронизывающе, и тот опустил глаза. Мало кто мог выдержать впивающийся взгляд барона.

– Ты, Анжей, и вы, ромалэ, знаете, – сказал барон, – еще не бывало такого, чтобы не явился цыган на крис. Не было. А Граф не идет. То ли боится нас, то ли прячется, думая уйти от ответа. Непростое дело… Да что там, он сын мой, это известно. Мне трудно решать одному.

– Да что ты, морэ! Как скажешь, так будет.

– Времена неспокойные, рассуждать некогда, – продолжил барон. – Свалка вокруг, задевают и нас. Если у нас разлад, это кому-то на руку. Цыгане не зря приходят на крис – место святое: кому нужен совет, кому – защита, кому – спасение от зла… И если мы что решаем на крисе – это закон. Для всех и каждого.

Старики закивали.

– Кнут искал у нас защиты, – продолжил барон, – а мы не сумели его уберечь. Наша вина, ромалэ. С Ножом разберутся. А кто его руку направил – как с ним?

– Подожди, дадо, – вступил Анжей, – явится Граф, тогда и рассудим.

– Нет, ромалэ, уж это дело мое. А потом вы решите, так ли я поступил.

– Не надо тебе, – сказал Анжей. – Ты хлебнул уже горя. Одного сына потерял, теперь – второй… Поможем тебе.

Барон невесело усмехнулся:

– Что мог, то и делал.

– Человеку мало надо, – сказал Анжей. – Он голым родится, голым уходит. Прочее – мусор.

– А закон, а дружба? Любовь?

– Любовь?! – повторил Анжей. – Если в душе огня нет, она умирает. Дружба, конечно, сильнее, но и друзья предают из корысти, от зависти, а кто и так, походя. А цыганский закон… Тут ты прав. Он еще держит нас на земле. Но вроде зыбким становится… Это ладно. Скажи, что задумал?

– Пожил я в городе, Анжей. С Графом поговорю – и в кочевье подамся. Табор собирать. А то рома тянутся к уголовникам. Разбрелись в пору, когда надо вместе держаться, как испокон веков. Закон должен править, а не корысть. Соберу цыган – и уйдем в глухомань, даст Бог, отсидимся.

– Смута надолго, – сказал Анжей. – Злоба лишь разгорается.

В дверь сунулась взлохмаченная голова цыганенка.

– На дворе люди суетятся, – сказал чяворо. – На наше окно показывают.

– Уходи черным ходом, – сказал Анжей, вставая.

Встал и барон, обретая вид, присущий ему в минуты опасности. Распрямился, блеснули глаза. Заметны стали его пока еще не стариковская стать и разворот плеч.

– Прощайте, ромалэ!

– Прощай, дадо!

Барон и не обернулся, скользнув в темноту…

Тяжкий труд для души – извлекать из небытия образы позабытых людей. Все начинается с силуэтов. Порой они проявляются, как в растворе при красном свете фотолаборатории. Порой оживают. Иногда уходят во тьму.

Прошлое – капризно. Но потрудись – оно высветляется.

На диване спит Раджо. Артур улыбается. Вот чудеса. Связала их Вика. Ее нет, а они друг друга нашли и, кажется, поняли.

Не отрывая взгляда от спящего Раджо – сонный, он тих, гармоничен и добр, – Артур взял телефон, набрал номер…

Вечером на окраинных улицах делалось пусто. Город как будто ждал нашествия варваров. Люди, напуганные разгулом преступности, опасались друг друга. Власти Москвы экономили электричество.

Окнами в мир для людей стали экраны их телевизоров. И оставались иллюзии.

Идя в полутьме по пустующим тротуарам, Артур представлял себе горожан, собираемых светом реклам на Тверскую и Новый Арбат. Ведет их инстинкт: в толпе – безопаснее. Заколоколили церкви, и люди стекаются к ним. В церкви можно и свечку зажечь, поставить перед иконой – многим еще непривычное ощущение. Дыхание сотен людей, не знающих, что такое молитва, колеблет желтые огоньки, и приходит надежда на что-то или кого-то, кто наблюдает с небес и, если что, способен вмешаться.

Другие, впрочем, облокотясь, жуют у стоек гамбургеры и пиццы, пьют кофе, «херши» и пепси-колу…

Артур рассчитывал повидать барона у Анжея. Он звонил предварительно. Но кто-то другой подошел. Артуру не захотелось разговаривать с кем попало. Он шел наудачу.

Во тьме переулка подсыпались двое.

– Дай закурить, отец. – Голос хриплый и наглый.

Артур сунул руку в карман, двое чуть отстранились.

– Дед, ты что, испугался?

– Отваливайте, ребята, – сказал Артур, зная все наизусть. – Не напрашивайтесь.

– Да что ты, дед…

Артур ощутил чье-то присутствие за спиной и ушел влево… Смолоду он занимался боксом, и до сих пор реакция проявлялась. Она жила в мышцах. Артур уклонился от лезвия; тот, что был позади, потерял равновесие и получил с разворота хорошую плюху в солнечное сплетение. Он упал на колени, его рвало. Двое затопали, убегая. Кто-то перехватил их у подворотни и стукнул лбами. Зажглось окно. Артур увидел знакомую бороду.

– Вот чудеса! – воскликнул он. – Я, дадо, к тебе.

– Зараза твоя Москва, – густо сказал барон. – Не выйдешь на улицу.

Артур был взвинчен и вопреки этикету обнял барона, как своего.

– Здравствуй, дадо!

– Лачо бэвэль, морэ… – усмехнулся тот, поведя могучим плечом. – Что ж ты не бережешься?

– Привык.

– Справился бы?

– Кто знает? Не люблю, когда нож вынимают. Я бы того, с ножом, отметелил. А двое еще сопливы – мальчишки.

– Ну, потолкуем, если на то пошло. Ты бы меня у Анжея не застал… Кто-то стукнул, что я у него. Я ушел.

– Скитаешься, дадо? Ищут?

– Я у милиции на примете, вроде как уголовник. Глупое дело.

– Уйдешь за кордон? Там спокойно.

– Хотел. Но табор надо собрать. Последний погром разметал его. И без того у наших много злобы на гадже, теперь будет хуже. Такие раны не враз заживают.

– Так и ушли бы все вместе, дадо.

– Надо закончить в Москве кое-какие дела. Похоже, ты знаешь какие.

– Раджо? – перебил Артур. – Дома он у меня. Спит.

– Вон оно что! Стало быть, и тебя судьба впутала… Не только о Раджо думаю. Смотри, не стань закоренным цыганом… – Барон глянул добро и усмехнулся: – А то нахлебаешься с нами горячего.

Человек не знает пределов возможного, иначе он ограничил бы жизненный поиск, а это – гибель. Жизнь каждого коротка, круг ее замкнут. За этим кругом – пространство вечности и Вселенной, откуда никто из людей не вернулся. Но многие рвутся туда заглянуть, фантазируя и молясь о выходе к горним высотам. Им светит надежда увидеть свет абсолютного знания.

Кружа по сонным окраинам от Владыкина и Вешняков до Измайлова и Стромынки, Артур себя чувствовал Гулливером в стране гуигнгнмов, где все дико и странно, но узнаваемо и наделено тайным смыслом. К себе возвращался он на метро и на троллейбусах, избегая автобусного перегара. И все чаще Учителя вспоминал. Тот был явным изгоем и жил на свете, как в ссылке.

Учитель был худ и высок. Он был стар и всегда один. В его комнате находились стол, обычно с остатками какой-то еды, да кровать с несвежим бельем и комковатой подушкой. Несколько табуреток. Книги лежали на самодельных некрашеных полках и – стопками возле окон. На столе красовалась старинная лампа с зеленым абажуром. К стене была клейкой лентой прилеплена фотография восемнадцать на двадцать четыре – явно любительский снимок, изображающий молодую миловидную даму с длинной косой, перекинутой через плечо. Конец косы был распущен. Женщина не улыбалась. Старик подолгу глядел на снимок.