Текст книги "Тревожные ночи Самары"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Владимир Сокольников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
7
Через проходной двор – заросшую бурьяном лазейку меж сараев и флигелей – они пробирались порознь, но вышли на одну улицу, не так, как остальные. Правила конспирации обязывали расходиться в разные стороны. С полсотни шагов Гаюсов прошел в некотором отдалении, но когда Нюся завернула за угол, догнал ее и крепко взял под локоть.
– Домой?
Она покачала головой.
– Тогда к Волге, ладно?
Она кивнула и тихонько высвободила руку.
В молчании они вышли к деревянной лестнице.
Внизу желтели огоньки пивоваренного завода, где-то посередине Волги медленно-медленно двигалась мерцающая точка. Должно быть, на барже варили уху.
Они стали молча спускаться, но на первой же площадке Борис Гаюсов взял Нюсю за руку и с силой повернул лицом к себе.
– Итак, я слушаю, Аннушка. В молчанку играть ни к чему.
– Хорошо, слушай, – сказала Нюся, глядя не на него, а куда-то влево, где чернел силуэт колокольни бывшего женского монастыря. – Не обижайся, Борис, но ты… Ты сегодня был так красноречив, так убедителен, что я… не поверила тебе, Борис, прости!
– Чему ты не поверила?
Голос его прозвучал резко, почти грубо.
Она ответила не сразу.
– Тебе не кажется, что нас могут раздавить через сутки после выступления?
Она ожидала всего – вспышки гнева, слов презрения, угроз, насмешек, уговоров, но не этого спокойного тона:
– Вполне возможно. Но суток, Аннушка, нам будет достаточно.
Нюся попыталась высвободиться, но Гаюсов держал ее крепко. Оба молчали – она непонимающе, он в ожидании вопросов.
– Послушай… – Он сильно, до боли сжал ее запястья. – Я не все могу сказать даже тебе. Признаться, мне и самому не все до конца ясно. Завтра… Завтра я встречаюсь с одним из наших друзей. Он… В общем, он иностранец.
Она вскинула голову.
– То есть?.. Ты хочешь сказать, что…
– Да-да! Наш план – это его план, – с каким-то злорадным остервенением и почти не глуша голос, заговорил Гаюсов. – Все, начиная с захвата архивов ЧК и взрыва мостов с элеватором и кончая счетами с большевиками – все! Все!
Он брызнул на нее капельками слюны, но Нюсе сейчас было все равно. Она морщила лоб, услышанное не укладывалось в голове. Кто-то что-то придумывает за них… Кто-то переставляет их, как шашки… Кто-то… Кто-то… Оттуда… Откуда – оттуда?
– А что же… потом? – с трудом произнесла она.
– А потом, – Гаюсов нервно усмехнулся, – мы с тобой будем далеко, Анна. Очень далеко…
Нюся попыталась заглянуть ему в зрачки, но было темно. Расширенными глазами она смотрела ему в лицо, будто искала в нем что-то.
– Борис, – прошептала она. – Что ты говоришь?
– Правду! А ты как хочешь? На крест? На святое самоубийство? Увольте-с! На Голгофу я не ходок. И тебя не пущу, Анна, будь уверена. Мы еще кутнем с тобой… Где-нибудь в Монте-Карло. Или на этих… как их там? Елисеевских полях. Нет, Елисейских… Виноват-c! Не приходилось бывать.
Нюся молчала. Ее тошнило от этого сумасшедшего шепота, вырывавшегося вместе с брызгами из полных кривящихся губ, ей стало трудно дышать. Она сжала пальцами горло, закрыла глаза.
– Что, коробит?! – сардонически выкрикнул Гаюсов. – Напрасно! Любая пакость большевикам – благородное дело, успокойся. А для нас с тобой – это последний шанс!
Анна резко отшатнулась от него. Сдавленным голосом крикнула, но получилось жалко, еле слышно:
– Борис! А как же… Россия?
Лицо Бориса Аркадьевича исказила гримаса.
– Россия! Россия! Не будь гимназисткой, Анна! Россию сейчас можно спасти, только продав! Хоть оптом, хоть в розницу. Как придется. Ничего с ней не сделается. Были и татары, и поляки, и французы – и все уходили, все! А большевики не уйдут, они свои, расейские! Россия останется, а мы нет. Да не дергайся ты!
Кто-то поднимался снизу по лестнице, но, услышав злобный выкрик Гаюсова, повернул в испуге назад. Шаги гулко протопали по ступенькам и затихли.
– Меня это, знаешь ли, не устраивает. Тебя, думаю, тоже. Не так? – уже спокойно сказал он после паузы.
Нюся осторожно, но решительно оторвала его пальцы от своих рук.
– Прощай, Борис. Мне пора, – сказала она тихо.
– До завтра. – Его голос звучал почти безразлично. Выдохся за сегодня.
Поправив движением пальцев прическу, она торопливо пошла вверх по ступенькам, туда, где торчала над склоном макушка водонапорной башни. Потом, задыхаясь, побежала.
Гаюсов прислушался. Засмеялся, крутнул головой и пошел вниз.
8
Председатель Самгубчека вернулся из штаба округа только после восьми. За полчаса до того Белов отправил Ягунина в общежитие – привести себя в порядок, а главное, душевно отмякнуть после отсидки.
Усталый – даже плечи обвисли – Вирн, тем не менее, очень внимательно выслушал рассказ Белова о том, как подделывались улики, которые должны были утопить Ягунина.
– Но почему они выбрали именно Ягунина? – недоуменно морщился Альберт Генрихович. – Что он за птица такая?
Белов усмехнулся, вспомнив, что точно такими словами выражал свое удивление и Михаил, и пояснил:
– Гаюсов еще в Бузулуке сталкивался с Ягуниным. Даже побывал у него в руках. Он ведь не просто офицер дутовской разведки, но еще и авантюрист, каких поискать. Кем только не был – и сапожником, и гравером, и дьяконом в Перми. Великий мастер по поддельным документам, даже керенки фальшивые печатал– вот какой тип!
– Где он сейчас обитает? – спросил Вирн, делая пометки в клеенчатой тетрадочке.
– Узнали мы нынче. У своей тетки, вдовы приказчика Калягиной Марии Прокофьевны. Живет на улице Невской – это где Молоканские сады, почти на спуске к Волге. Квартиру мы не тревожили, а наблюдение установили – таракан не проскочит.
– Мы о Ягунине, – напомнил Вирн.
– Верно, о Ягунине. Так вот, Бузулукская ЧК прохлопала тогда Гаюсова. Ягунин-то после госпиталя в Бузулуке работал с месячишко, потом уже к нам. И вдруг – на тебе, встреча в Самаре! Вот Гаюсов и начал избавляться от него, чтобы ненароком, значит, нос к носу не столкнуться. Но это он так, заодно. Главное, глаза нам хотел отвести. Нарочно для ЧК представление сочинил в доме Прошерстнева. А буфетчица Михаила всю ночь продержала, чтоб у него алиби не было.
– У вас, Иван Степанович, профессиональная интуиция, – искренне, хоть и как всегда сдержанно сказал Вирн.
Но Белов отмахнулся и блеснул в ухмылке мелкими зубами.
– Тут никакая не интуиция. Расчет у них был неправильный. Улик понастряпали и решили – все, спекся чекист. Плохо они нас знают. Это Ягунин-то – грабитель? С его ненавистью к частному капиталу? Нет, уж это не-е-т! У него другая беда: вся жизнь поделена на два цвета – красный и белый. И ша! Никаких других он пока не различает. Он все больше маузером привык действовать. Я таких ребят по гражданской знаю. Как-никак, комиссарил.
«А рад ты, милый мой, без памяти, что твой любимец не виноват», – подумал Вирн, а вслух заметил:
– Согласитесь, что бывают и перерожденцы. Тот же Серов. Или Сапожков.
– Бывают и перерожденцы, – повторил с досадливым терпением Белов. – А вот Ягунин наоборот – никак с седла не может слезть. Все боится, что НЭП революцию угробит. Только…
Он вдруг замолчал.
– Что только?
– Только от таких мыслей, – неохотно закончил Белов, – скорей стреляются, чем по чужим сундукам шарят.
Вирн зашагал по кабинету. Оба помолчали. Белов, задумавшись, пытался затянуться погасшей самокруткой. В сердцах раздавил ее в пепельнице. «Ну что тянем? – думал он сердито. – Пора что-то и решать…».
– Картина, я думаю, ясна, – сказал Вирн на ходу. – Однако нам, видимо, не стоит торопиться с арестом Гаюсова и его сообщников.
– Резон, – кивнул Белов. – Коли брать, так всех сразу. И лучше с поличным. Я так соображаю, что они вскорости повторят свои обыски. Пока-то у них все как по маслу.
– А вам не кажется, товарищ Белов, что они на время приутихнут? – Скрестив на груди руки, председатель губчека напряженно думал, и Ивану Степановичу даже почудилось, что он видит, как на высоких залысинах пульсируют мысли.
– Не приутихнут, им шибко деньги нужны. Иначе бы не шли на такой дурной риск.
– Нет, вы, Иван Степанович, поразмыслите. Они информированы через буфетчицу, что Ягунин арестован, так?
– Так.
– Значит, внезапное прекращение налетов будет для них лишним доказательством, что грабил именно Ягунин. Тем самым они его еще больше скомпрометируют.
– Не думаю, – качнул головой Белов. – Убрать Михаила с пути, чтоб не мешал им, Гаюсову, конечно, хочется. Да цель-то это совсем не главная. Золото да паника среди жителей для них куда важней. А с другой стороны смотреть, то они и эдак могут рассудить: ежели сделаем еще налет-другой, чекисты решат, что мы выгораживаем своего главаря Ягунина, и еще крепче будут его держать. Резонно?
– Переусложняете, – недовольно бросил Вирн. – Но спугнуть их мы не имеем права.
– Как бы опять эта щука от нас не ускользнула, – вздохнул Белов.
– Погодите-ка… – Председатель губчека опять быстро заходил по кабинету. – Так-так… А что если мы с ними, Иван Степанович, в их же игру сыграем?
– Мм… Не понимаю, – поморгал Белов. – Это как?
– Да так… Они нам наживку бросили, а мы им.
Он сел рядом с Беловым и раскрыл тетрадочку. И тут погас свет.
– Дьявол его возьми, – прозвучал в темноте спокойный голос Альберта Генриховича.
– Ничего, скоро дадут, – с ничем не оправданной уверенностью откликнулся Белов.
– Ладно, в потемках думается лучше. Так вот, Иван Степанович, что мне в голову пришло…
9
Доктор Здановский, большеголовый и очень плотный старик с усами и острой бородкой, сидел на корточках в галифе и нижней рубахе перед раскрытым, наполовину уложенным чемоданчиком и втискивал в него безо всякой системы и разумной последовательности папки с бумагами, пижаму, бельишко и разную бритвенную мелочь. Комнатка, где он этим занимался, на свежего человека произвела бы странное, а то и тягостное впечатление, ибо вещи, наполнявшие ее, говорили о горемычной переменчивости судьбы их владельца. Роскошный светильник из бело-розового фарфора соседствовал с узкой железной койкой, заправленной истертым суконным одеялом, а вольтеровское кресло, украшенное резьбой на виноградно-античные темы, было придвинуто к грубому верстаку, который заменял стол. Множество книг и старые газеты, банки с какой-то заспиртованной гадостью – пиявками ли, змейками ли непонятными – и новенькая, еще пахнущая свежей струганой доской табуретка. На ней, как и на кресле и на спинке кровати, разбросаны были халат, шинель и военное обмундирование, а на огромном гвозде, вбитом в стену, пылился фетровый котелок. Фантастический этот беспорядок дополняли валяющиеся повсюду прямоугольнички выщербленного паркета, которые легко можно было вернуть в гнезда, да, видно, руки у хозяина не доходили.
Сердито крякнув, доктор встал, расправил мятую газету, сел в кресло и стал читать. Он был несколько глуховат и потому не услышал тихого скрипа открываемой двери.
С порога Нюся смотрела на его покатую спину. В глазах ее стояли слезы, но она не всхлипнула ни разу. Высушила платочком глаза, перевела взгляд на пыхтящий чайник.
– Какая чушь, – пробормотал доктор и отшвырнул газету.
Нюся подошла к верстаку, прикрутила фитиль керосинки. Услышав шаги, доктор Здановский вздрогнул и обернулся.
– Ты?!
Он растерянно посмотрел на седые кудряшки на груди, лезшие из выреза нательной рубахи.
– Минутку! – крикнул доктор. – Отвернись.
Легко прошел по комнате, снял халат с кровати, накинул на плечи.
– Не ждал, – сказал он сдержанно.
Она подошла к креслу, положила ладонь на спинку, качнула.
– Здравствуйте, отец, – сказала как-то бесцветно.
Бородка дрогнула. Доктор откашлялся.
– Что же ты стоишь? Садись вот сюда, здесь удобнее, – растерянно забормотал он, суетливо убирая со спинки кресла френч.
– Сейчас я чайку. Да садись же!
Нюся слабо улыбнулась, подвинула табуретку, села. Доктор захлопотал у буфета, зазвякал чайником, чашками, сахарницей.
– Ну-с, возьмемся за чаек, – сказал он с шутливой деловитостью. – Извини, чай с сахаринчиком и, увы, морковный, но… все-таки чай! Вот, пей, пожалуйста. Что же ты?
– Не хочу, папа. Благодарю, – буднично сказала Нюся и отвернулась от отца, который дул на обожженную ладонь.
Доктор помахал рукой с растопыренными пальцами и присев на край кресла.
– Гм. Как угодно. Невольница не богомольница.
Он пожал плечами, поправил пенсне.
Ей трудно было сидеть с ним рядом, и она встала и отошла от верстака. Прошлась по комнате, остановилась возле полки с книгами. Медленно обвела взглядом комнату и сказала негромко, не скрывая горького отвращения:
– Как ты живешь! Боже… Это что же, благодарность комиссаров за верную службу?
Седые кустики докторовых бровей сошлись к переносью. Он тоже встал.
– Слушай, Анна, ты это оставь. Старо. Да-с…
Нюся смотрела на свою фотографию над полкой.
– И портрет заблудшей дочери, – усмехнулась она. – Ты стал сентиментален, папа. Раньше за тобой не замечала.
– Анна! Прошу тебя, перестань!
Она быстро отошла к окну, резко повернулась. Ее пухлое лицо заострилось, стало злым, шея напряглась.
– А что, выгонишь? – кринула она грубо. – Ударишь? А в самом деле, почему бы тебе как говорят у нас в «Паласе», не заехать в физию? В качестве компенсации за пробелы в воспитании? Вдруг поможет?!
Она уже кричала. Как истеричка.
– Ты зачем пришла? – угрюмо спросил доктор. Он тяжело дышал, еле сдерживая себя.
– Зачем? Странный вопрос. – Нюся теперь говорила спокойнее и оттого особенно едко. – А может быть, мне захотелось увидеть дорогого папеньку и заодно утвердить его в убеждении, что дочь окончательно стала… уличной шлюхой из кабака.
Она открыла сумочку, достала папиросу. Ломая спичку за спичкой, закурила и опустилась в кресло. Доктор подсел к чемодану, принялся снова укладывать вещи, но делал это бессмысленно. Глядя в чемодан, сказал:
– Вот что, матушка. Когда ты в гражданскую уходила к белым, ты заявила, что идешь рядом с мужем искупать мою вину перед Россией. Весной я увидел тебя за стойкой кабака. Если помнишь, я спросил тебя, кто же оказался виноват перед Россией, ты или я? Ты и тогда наговорила мне оскорблений. Я хочу спросить тебя сейчас: ну, что, дочь, помогли тебе твои ляхи?
– Какие ляхи? – машинально повторила Нюся. – Почему ты… так спросил?
– Э-э, матушка, ты стала забывать классику. «Тараса Бульбу» забыла?
– Нет, – быстро сказала она. – Просто я… Просто мне показалось…
Она встала и, подойдя к отцу, ногой захлопнула чемодан.
– Перестань! Слушай же!
– Слушаю, – пробормотал доктор и снял пенсне.
– Отец, папа, ты же дворянин! Офицер, ученый доктор. Как ты можешь быть с ними, с этим бесцеремонным хамьем? Ведь все, все поругано, затоптано, заплевано! Красота чувств, интеллигентность, духовность – все! Что они сделали с нашей с тобой родиной? Что они подсовывают тебе вместо нее?!
Голос ее был, как струна, натянутая до предела: вот-вот лопнет.
– Я была на вокзале, там девочка-беспризорница умерла от голода… Под лавкой, ты понимаешь – умерла!.. А они митингуют, хвастают: мы, мы, мы! Где она, наша с тобой Россия, папа? Вы предали ее. Вы, сильные мужчины, которых она считала своими сынами. Кому же теперь защитить ее? И эту девочку, которую пичкали митингами вместо еды? И вековую культуру нашу? Кому?! Мне?!
– Ты лучше спроси, от кого? – сурово обронил доктор.
– За… зачем… ты это? – Голос Нюси вздрагивал от прорывавшихся рыданий. – Ты же… прекрасно… понимаешь…
– Да, я понимаю, – в сердцах перебил он. – А ты нет!
Вы с Сергеем пытались защитить Россию от ее народа. Не так? Будь честной, Анна! Ты всегда была честной, дочь!
Она молчала. Капелька крови выступила на прокушенной губе, но Нюся и не заплакала. С трудом произнесла:
– Я устала, папа. Я так устала, что… Давай, бросим все, уедем куда глаза глядят. Куда-нибудь, ты же умный, придумай. Сережа погиб, но есть ты, один ты у меня… Ты сумеешь, ты все сумеешь, прошу тебя!..
Отец с состраданием глядел на нее.
– У тебя что-то случилось?
Нюся схватила его за руку.
– Не надо спрашивать, папа! Я умоляю тебя… – Она быстро, несколько раз поцеловала отцовскую руку. – Давай же уедем отсюда, скорей только… Все равно, куда, но, ради бога, скорее!
Доктор отрицательно качнул седой головой.
– Но я не могу, Аннушка, – тихо сказал он. – Я военнослужащий, ты же знаешь.
Она резко отбросила его руку, отстранилась.
– Не можешь?! – пронзительно взвизгнула она. – А я? Я могу?!
Повернувшись, она бросилась к двери, но ее остановил крик отца, полный страдания и боли:
– Анна! Почему ты не откроешься мне?
Нюся молчала, стоя спиной к отцу и глядя под ноги.
– Завтра утром я уезжаю, – торопливо, чтобы успеть сказать ей главное, заговорил доктор. – Я совсем ненадолго. Как приеду, я позову. И ты… обязательно приди, слышишь, дочь? Обязательно…
– Не знаю. Я пойду, – шепотом откликнулась Нюся. – Прощай.
Так и не повернулась – как слепая, неуверенно, обеими руками надавила на дверь и вышла из комнаты.
Темная улица, без единого фонаря – повесить их обещали к осени, да и то керосиново-калильные, – невидимая под ногами, но ощутимая, ласковая пыль, и все обыкновенно, обыденно, обычно…
Анна Звягина-Здановская прислонилась щекой к выщербленному углу кирпичного дома и заплакала. Слезы ее не были злыми, и скоро Нюсе стало легче.
Она посморкалась в платочек и потихоньку побрела домой.
Суббота
1
Под конец рабочего дня – на стенных часах было без двадцати шесть – в операционном зале финотдела появился грузный человек в хорошей пиджачной паре и в белом картузе. Под мышкой он сжимал трость с набалдашником из слоновой кости, а в руке – платок, которым то и дело вытирал складчатую шею и лоб. От двери толстяк направился прямо к барьеру, за которым работали служащие, на ходу поискал нужную надпись на стекле, нашел и сунулся в окошко кассы.
– Будьте любезны, барышня, – слегка задыхаясь, проговорил он, – бланк заявления, будьте добры… Для патента.
Соня Ратанова вскинула на него зачерненные «под Франческу Бертини» веки и бросила на барьер рыжую бумажку. И не удержалась, хихикнула: очень уж забавен был розовый толстяк с испуганными поросячьими глазками.
С бланком, зажатым за кончик двумя пальцами, будто была опасность испачкаться, Башкатин протопал к столу для посетителей и с облегчением опустился на лавку.
Через минуту он уже старательно выводил кудрявые строки, заполняя многочисленные графы бланка… А еще через десять минут протянул заявление через барьер коренастому человеку с похожей на тыкву рыжей стриженой головой.
– Ого, – сказал фининспектор Старухин, опытным взглядом охватывая сразу весь текст. – По старым временам вы на вторую гильдию потянули бы…
– Слушай, Старухин, ты не заметил, что нынче в «Первом Совкино»? – спросил у него, подходя и опуская на плечо руку, молодой гладко причесанный человек в косоворотке. – Вроде бы «Молчи, грусть, молчи», ты не помнишь?
– Нет, Борис Аркадьевич, там вовсе другая фильма, – звонко отчеканила со своего места Сонечка. – Тоже с Верой Холодной, но другая… Она наморщила маленький лобик и вспомнила: – «Позабудь про камин, в нем погасли огни» – вот какая фильма! Говорят, очаровательная вещь.
– А-а, – протянул молодой фининспектор, не торопясь отходить от стола Старухина. – Надо будет посмотреть…
Старухин вернул заявление.
– Вот здесь у вас исправлено. – Он отчеркнул ногтем графу. – И здесь. Так не положено, перепишите. Сонечка, дай гражданину еще бланк!
Вздыхая, Башкатин взял бланк и, сопровождаемый ироническими ухмылками – больно уж потешный, – опять поплелся к столу…
…И откуда было знать этим финансовым мышатам, что Александр Федорович Башкатин вел с ними тончайшую политическую игру! Так, по крайней мере, казалось ему самому.
Всего три часа назад, когда Александр Федорович у себя дома только-только вознамерился попить чайку на травках, к нему в гости пожаловал человек. В нем Башкатин сразу признал соседа по столику в «Паласе» – того самого, что приехал из Тамбова и намеревался открыть в Самаре свечной завод. Тогда он неожиданно исчез, и Александр Федорович даже забеспокоился, уплатил ли его новый знакомец по счету. Но поскольку официант помалкивал, Башкатин решил, что уплатил, и вскоре забыл о щупленьком тамбовчанине. Однако сейчас, нежданно-негаданно увидев его у себя, обрадовался: после больницы, где его продержали сутки, он из дому еще не выходил и успел соскучиться по людям.
Белов не дал ему времени поудивляться, а сразу показал свою книжечку чекиста, и, когда хозяин малость очухался, согласился выпить с ним стакашек настоящего китайского чая. И вот теперь они сидели на веранде друг против друга: Башкатин – в глубоком кресле, положив руки на подлокотники, и Белов – на стуле, чуть нагнувшись вперед и уперев локти в колени. Толстый купчина в мягком фланелевом костюме, похожем на пижаму, в удобных, отороченных мехом шлепанцах и худенький, в скромной косовороточке и затертых брюках Белов – контрастная эта пара могла бы вполне вдохновить передвижника на жанровое полотно «Хозяйская милость» или, скажем, «Угощайся, любезный»! Позы были подходящи, фигуры – тоже, да только вот не выражения лиц: брюхан-хозяин явно заискивал перед неказистым гостем.
– Очень я рад, Александр Федорович, что у вас со здоровьицем дела на поправку пошли, – доброжелательно говорил Белов. – Как на духу скажу: крепко я на вас рассчитываю. На старого, значит, знакомого…
Простовато улыбнулся Иван Степанович, ласково. Слабое подобие улыбки обозначилось и на лице Башкатина, хотя слова Белова его заметно разволновали.
– Почту… за честь, – выговорил он, чуть запинаясь. – Только чем же… Чем я могу быть полезен ЧК?
Слово «ЧК» он произнес шепотом.
– Вы, Александр Федорович, можете оказать нам большущую услугу, – еще мягче продолжал Белов и дружески положил ладонь на слоновье колено Башкатина. – Вашу личную безопасность я гарантирую, не пугайтесь… Да и дело-то предстоит пустяковое.
При слове «безопасность» по лицу толстяка пробежала тень тревоги.
– Слушаю-с, – тихо сказал он, не отрывая глаз от лица чекиста.
– В общем, так. – Белов помедлил. – Есть резон побывать вам у фининспектора на Советской. И заявить патент… Или как там называется – выбрать?.. Короче, объявить о своем желании взять патент на большую сумму оборота.
– Но я не собирался покуда… У меня здоровье… – забормотал ошарашенный Башкатин.
– Соберитесь. И лучше сегодня, до закрытия… Заявку оставите, а деньги внести не успеете, хорошо?
– Зачем… это?.. – горестно прошептал Башкатин.
– Надо, Александр Федорович, надо. Слушайте дальше…
…Вот и действовал теперь Башкатин по чекистской инструкции. Когда он сунулся к Старухину со своей бумагой, было без трех минут шесть.
– Давайте, любезнейший, отложим до послезавтра, – сказал начальственно рыжий фининспектор. – Все едино деньги ваши мы сегодня уже не примем.
– А… листок… оставить? – робея, осведомился Башкатин.
– Заберите! – Старухин мизинцем ковырнул бланк, и тот скользнул по барьеру к толстяку. – Послезавтра, все послезавтра!
Подавленный, спускался Александр Федорович по лестнице из финотдела. Бланк, который не взял фининспектор, жег сквозь пиджак и жилет. Господи, боже мой, что скажет чекист?..
