Текст книги "Тревожные ночи Самары"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Владимир Сокольников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
6
Получив в раздаточной обед, Ягунин подсел к столику, за которым обедали Шабанов и Женя Сурикова, маленькая девушка с короткими, не отросшими после тифа волосами. Она была бы совсем похожа на смазливого парнишку, да уж слишком топорщилась на груди гимнастерка. Как и Шабанов с Ягуниным, Женя работала у Белова в секретно-оперативном отделе.
– Ставь свою «пшу», – сказал Шабанов. – Как ты считаешь, Михаил, хвост селедки – это закуска или второе?
– Смотря с чего начнешь лопать, – отозвался Ягунин.
– А вот «пша» – это и первое и второе, – засмеялась Женя. – Просто кашу развели в супе.
И она поболтала ложкой в жиденькой баланде.
Ягунин поставил на стол свои миски, с нежностью посмотрел на квадратик хлеба. Шабанов перехватил взгляд и хмыкнул:
– Тети Пашиному любимчику опять горбушка.
– Угу, – сказал Михаил, вгрызаясь в селедкин бок.
– Пойдешь в театр, Миша? – не поднимая глаз от миски, безразлично спросила Женя. – В имени Карла Маркса, на «Хованщину». Нам на отдел четыре бесплатных распределили.
– Что еще за «Хованщина»? – спросил Михаил, жуя.
– Опера из старорежимной жизни, – встрял Шабанов, – Кузьмин был. Слова, говорит, не поймешь – поют, поют, одна муть.
– Ты, Шабанов, брось! – Женя даже ложку бросила. – Все постановки у Южина хорошие.
– Кузьмин ходил на спектакль для красноармейцев. А зал-то знаешь кем набит?
– Крашеными барышнями, которые ходят со спецами на эти оперы. А красноармейского состава раз-два и обчелся:
– Про что это «Царевич Алексей»? – поинтересовался Ягунин, вспомнив афишку, увиденную час назад.
– Про что? Про царевича, про что же еще, – популярно пояснил Шабанов. – Вон в газете прям слюнями ктой-то брызгает, нахваливает Шебуева. Больно уж расчудесно царевича изобразил.
– Опять, выходит, царевичи в моде, – не удержался Ягунин.
– Шебуев, товарищи, замечательный артист. Только жаль, что он кого угодно согласен играть, – подхватила Женя. – Погодите, я вам кой-чего покажу.
Не сразу расстегнулась пуговичка на кармашке гимнастерки. Наконец Женя достала вчетверо сложенную бумагу.
– Вот мне подруга из Москвы переслала. – Она с брезгливостью протянула ее Ягунину. – Прочти-ка вслух.
Михаил развернул листок, исписанный девичьем почерком.
– «Милая Тусенька!» – прочитал он и покрутил головой с неодобрением; на кой читать всякую муру? Однако продолжал: «Спешу тебе рассказать, какой мы вчера устроили вечер у нас в губздраве. Во-первых, был вчера советский праздник – свержение какой-то коммуны, или нет – кажется, царизма, – и мы по этому случаю не работали»…
– Ах ты… – Шабанов чуть было не сказал, еле сдержался. Ягунин засопел, скосил глаза на Женю и продолжал:
– «А вечером нам разрешили устроить бал-концерт. Публики было полно, и все больше свои. Пели «Тишину», «Молитву», «Серенаду Дон-Жуана», потом другую «Тишину». Была скрипка – такой смешной толстый немец. Тенор был очень интересный, брюнет. Потом декламировали, снова пели. Наконец, хоть и поздно, приехал душка Шебуев. Ах, Тусенька, как он поет… Мы прямо умерли все от восторга и заставили спеть почти десять номеров, Мы все в Шебуева прямо по уши. Маруська пробралась в артистическую и осыпала его конфетти. Счастливица!».
– Вот дуры-то! – с искренним огорчением воскликнула Женя, не сводя взгляда с помрачневшего лица Михаила.
– «Потом был бесплатный буфет, наконец, танцы, настоящие танцы… Была масса интереснейших кавалеров, игры, почта. Мы разошлись в три часа. Я так веселилась, как никогда. Ну, понимаешь, все было, как раньше. И никаких «Интернационалов» и речей не было. Правда, в начале кто-то говорил, но его, конечно, никто не слушал. Ах, если бы поскорее еще какой-нибудь советский праздник! Пиши, милочка, как у вас в Москве. Мы в Самаре начинаем возрождаться для прежней веселой жизни.
Бессчетно целую. Твоя Катя. П. С. Жалко только бедную Лелю. У нее уперли гетры».
Последние несколько фраз Ягунин читал монотонно, приглушив голос, а когда закончил, никто не проронил ни слова.
– Дай я отнесу, – тихо сказала Женя и стала собирать со стола миски. Михаил протянул письмо, она кивнула и спрятала его б кармашек.
Когда девушка отошла с посудой, Шабанов с тихой яростью выругался.
– Что, Ваня, – сквозь зубы спросил Ягунин, – значится, все сызнова надо начинать?
Шабанов молчал.
– Вы тут про театры умные разговоры ведете, – зло продолжал Михаил, и вернувшаяся Женя с тревогой взглянула на его изменившееся лицо. – Кто и как царевичей играет… Хотя сами знаете, что зритель в нашем театре – это в лучшем случае обыватель, а в худшем – спекулянт, нэпщик. А чего им показывают со сцены? Скажи, Сурикова, что ты в гортеатре смотрела?
– Сейчас… – заторопилась Женя, обрадованная, что Ягунин наконец-то обратил на нее внимание. – «Рай и блудница», «Дон-Жуан Австрийский», «Госпожа Икс»…
– Это, выходит, для нас, да? Для большевиков, для комсомольцев такое? Мы революцию совершили, белых раздраконили, и на вот теперь! Оказывается, не мы, рабочий класс и беднейшее крестьянство, главные нынче люди, а эти… которых мы к стенке не успели поставить.
– Ладно про стенку-то, – заметил Шабанов. – Кровожадный какой… Что у нас в театрах неладные дела – это точно. Но широкий вывод из театров делать неправильно. Ленин сказал, что мы временно отступаем, так что не скули, Ягунин, а то без тебя тошно.
– Раз так, ежели смирились, так и ходите в свои театры сами, – сказал Ягунин насмешливо. – А я лучше пойду на выставку… Слыхали? Садово-огородного инвентаря. В аккурат возле вашего театра, в Доме крестьянина открылась. Это куда полезней, чем царевичам в ладошки хлопать до посинения. Пока!
– Ты что, обиделся, Миша? – дрогнувшим голосом спросила Женя, но Михаил, тряхнув чубом, не ответил и зашагал к выходу. Возле двери он задержался у доски «Бросили курить», прочитал написанные мелом фамилии – их было меньше десятка, усмехнулся и вышел из столовой.
– Зря он с плеча рубит, – сказал Шабанов Жене, когда они поднимались из полуподвала по лестнице. – Горячится, кислое с пресным путает…
– Он переживает… – серьезно сказала Женя. – А мы разве нет?
7
Нина должна была прийти через час-полтора, и потому Ягунин решил до семи вечера успеть сделать то, что он откладывал третий день: разобраться с бумагами, донесениями и сведениями, касающимися Жигулевского пивоваренного завода и его хозяев. Белов велел составить подробную справку, но зачем она ему, не сказал.
Бумажек было много. Оказывается, на главу фирмы «Товарищество Жигулевского пивоваренного завода А. Вакано и Ко» Самарское жандармское управление завело дело еще в 1915 году. Альфреда фон Вакано-Рихтера и его сына Владимира фон Вакано сильно подозревали в шпионаже в пользу Австро-Венгрии. Оснований для этого было достаточно. В донесениях приводились факты о попытках Вакано негласно связаться с неким влиятельным венцем. Приложен был текст телеграммы, которую Вакано-отец дал в Вену за месяц до начала мировой войны, о начале мобилизации в Самаре людей и лошадей. Агенты жандармерии доносили как о встрече Вакано в Самаре с двумя офицерами австрийской разведки, коих он зачем-то возил к Трубочному заводу, так и о стремлении пивовара к приобретению знакомств среди самарских военных. Отмечалось засилье немцев среди служащих завода. Но наиболее всего компрометировал его сбор сведений, который Вакано организовал через своих сотрудников не только в Самаре, но и в Царицыне, о пушечном заводе, о дальнобойности пушек. Сведения он передавал в Москву, в Австро-Венгерское генеральное консульство.
Результатом, как выяснил для себя Ягунин, стала высылка отца и сына Вакано в Бузулук сроком на два года.
Были в папке и другие материалы. Например, заключение судебно-следственной комиссии Самарского губернского комитета народной власти, датированное сентябрем 1917 года. В этой бумаге, составленной чиновниками Временного правительства, отец и сын фон Вакано не только полностью реабилитировались, но даже изображались чуть ли не жертвами царских сатрапов. А в других бумагах – опять…
Провозившись часа три, Михаил начал писать информационную сводку.
«Бывший владелец Жигулевского завода Альфред Вакано во время революции выехал в Вену»… – Перо у Ягунина было новое, острое, оно цеплялось за бумагу, из которой торчали чуть ли не щепки, но Михаил писал быстро – все равно ведь придется перепечатывать. – «Уезжая за границу, он свое имущество и часть ценностей оставил для сохранения своим сыновьям Лотарю и Льву Вакано, которые остались в Самаре. Потом они все поделили и не вернули отцу, а тот просил.
Лотарь Вакано – это австрийский подданный, живет в Жигулевском заводе. По сведениям если судить, то человек он хитрый и гибкий. Женат на бывшей проститутке Ольге Константиновне Шаминой, баба она ловкая, взяла его в руки. Завод сейчас арендуют четыре человека – Боярский, Лотарь Вакано, Лев Вакано и Фабер. У Лотаря есть капитал за границей. В квартире у него живет брат жены его, с женой, с которой Лотарь живет….».
– Черт!
Ягунин наморщил лоб и еще раз прочитал последнее предложение: ну и нагородил – где чья жена, кто с кем живет? Махнул рукой: сойдет, не роман пишет.
«Бывает у них часто друг семьи доктор Тимофеев… Лев Вакано имеет высшее образование, женат на бывшей графине…».
Зазвонил телефон. Михаил положил ручку, подошел к стене и снял трубку.
– Алло, Ягунин у аппарата…
– Это опять я, Нюся, – раздалось в трубке.
Нахмурясь, он слушал, что говорит ему буфетчица из «Паласа», но постепенно лицо его прояснялось.
– Спасибочко, Нюся, – сказал он. – Еще раз повторите-ка, где?
Повесил трубку, дал отбой. Сел за стол и принялся быстро дописывать сводку, решив заключить ее изложением конфликта, который произошел недавно между Вакано и завкомом арендуемого ими завода. Завком знать не знал, что желающих работать сверхурочно запирали в цехе розлива на всю ночь, что было прямым беззаконием…
В комнату заходили сотрудники, здоровались, что-то спрашивали, звонили по телефону, но Ягунину было не до них. Закончив наконец сводку, он отдал ее Беловой печатать, а затем заскочил к Левкину.
– Исай, сызнова нужна рубаха, – выпалил он с порога.
– Это чтобы нравиться той девице? – тотчас среагировал начфинхоз. – Она таки придет?
– Мне по делу нужна рубаха, Левкин. – Ягунин сердито потряс головой. – К семи я ей сказал. Ты в семь-то будешь, Левкин? Я уйду…
– Иди, – со вздохом сказал Исай и подошел к одному из шкафов, что стояли вдоль стен. – Бери!
Михаил поймал рубаху из темно-синего сатина, прикинул на глазок – годится.
– Так ты ее не гони, Исай, – буркнул он. – Ниной Ковалевой зовут…
– Ниной так Ниной, – равнодушно ответил Левкин, запирая шкаф на блестящий замочек.
У себя Ягунин переоделся и совсем было собрался уйти, когда вошли двое – Гриша Чурсинов, секретарь комсомольской ячейки Самгубчека, и с ним тощий, наголо стриженный парень с очень серьезным лицом.
– Знакомься, Федор Гаврилович, – сказал бодро Гриша, – это Ягунин, парень-гвоздь.
– Попов, – сказал худой парень. – А вы комсомолец?
– Ага, – сказал Ягунин. – Был. А Федор Попов – это не тот Федор Попов?
Чурсинову не понравились эти шуточки.
– Товарищу Федору Попову поручено организовать Первый райком РКСМ в Самаре, – хмурясь, разъяснил Гриша. – А то у нас каждая ячейка болтается сама по себе. И наша, между прочим, тоже, – добавил он самокритично. – Мы должны помочь.
– Знаете что, – сказал Ягунин настолько вежливо, насколько смог, – мне позарез бечь надо…
– Всегда тебе некогда, – неодобрительно сказал Чурсинов. – Ты хоть в партбилете последний субботник отметил?
– Отметил, отметил, – пробормотал Ягунин, двигаясь к выходу, – меня, понимаешь, люди ждут…
– До встречи, – кивнул ему Попов. – А с бандитом Поповым мы даже не родственники.
Торопился Михаил не зря: часы в вестибюле показывали, что на ходьбу осталось от силы десять минут.
…Свернув за угол на Самарскую, он чуть было не попал в объятия веселой компании, занявшей тротуар.
– Тьфу, черти! – От неожиданности Ягунин попятился.
– Дядя, не трусь, мы не черти, – крикнула ему разбитная девушка в косынке, цепляясь за локоть. – Мы вон кто!
Она подбородком указала на транспарант, где от руки, коряво, но зато очень размашисто было выведено: «Даешь ключи в социализм!» Ниже, буквами поменьше, была другая надпись: «Все на вечер – смычку с героями деревенского ликбеза!»
Ягунин, улыбаясь и хмурясь, попытался обойти компанию, но девчата и парни дурачились, загораживали дорогу. Бормоча: «По делу, братва, тороплюсь…» – он наконец прорвался сквозь веселый заслон. За спиной у него внезапно рявкнула гармошка и зычный голосина завел было частушку:
За Самарой за рекой ходит парень холостой…
Закончить куплет ему, видимо, не дали.
Ягунин наддал, чуть не бегом перемахнул через улицу и сразу же отыскал взглядом облупленную кирпичную арку. Через нее был виден загаженный и захламленный двор – соседний с огромным двором «Паласа». С меньшей уверенностью он пробрался в конец двора. Пришлось лавировать между старыми бочками, штабелями ящиков, ларями для мусора. Ягунин догадался, что сюда выбрасывают всякую дрянь и отходы из «Паласа»: в глубине между дворами не было забора. Выбираясь из вонючего лабиринта, Михаил лицом к лицу столкнулся с Нюсей.
– Боже, наконец-то! – всплеснула она руками. – Идемте.
Она вывела Ягунина во двор «Паласа» и, приблизившись к зданию с тыла, толкнула малоприметную, наглухо забитую дверь. Доски с гвоздями оказались маскировкой, и вслед за буфетчицей Михаил шагнул в чернеющий проем.
– Давайте руку, – громко прошептала Нюся, и мягкие пальчики ухватили его ладонь.
Они прошли немного по коридорчику, темному и очень узкому, – Ягунин то и дело касался плечом стены.
– Здесь и ждите, – сказала Нюся, открывая дверь в кладовку. – Садитесь на этот ящик. Когда надо будет, приду за вами, хорошо?
Ягунин не ответил. Сел на пустой ящик. Ждать так ждать. Хоть окошко есть. Тусклое, грязное, но все же окошко.
…Не знал, не ведал Михаил Ягунин, что всего в двадцати метрах от него, а может и ближе, в непроницаемой чернильной тьме светились красные огоньки двух папирос. Курили и разговаривали вполголоса двое. Один из невидимых собеседников явно нервничал. Другой, напротив, говорил благодушно, елейничал.
Первый. А что я могу? Я в дурацком положении. Каждый шаг теперь с оглядкой. По рукам и ногам меня связал этот… краснозадый начальничек.
Второй. А ты развяжись, голубок. Возьми и развяжись. Тихонечко, без треска.
Первый. Убрать его, да? Переполошить всю Чеку? Это что, в наших интересах?
Второй. Наш интерес, голубок, чтоб дело шло. А так или эдак – уж вы сами сообразите.
Первый. Ничего, сообразим. Попробуем нынче ночью убить двух зайцев.
Второй (тихонько смеется). Ой, смотри, знаем, как за двумя зайцами гоняться… Не рано ль ты гоп сказал, голубок?
Первый. Не рано. Пронюхали. Я попробовал, ложный след им подкинул, как зайцы делают. Да вроде бы не вышло. Видно, не поверили.
Раздался негромкий, сложный стук: два удара, три быстрых, через паузу еще два. В освещенном прямоугольнике двери появилась Нюся.
– Наш воробушек в клетке, – сказала она шепотом и закрыла дверь.
– Пора, – сказал Первый.
Огоньки папирос одновременно погасли. Теперь хоть глаз выколи – темно…
8
В половине двенадцатого ночи возле дома, по счету третьего от угла Садовой и Симбирской улиц, возле этой ничем не примечательной двухэтажной кирпичной коробки с нелепой шпилястой башенкой на темени остановилась пролетка. Из нее выскочили двое, оба в кожаных фуражках и куртках, блестящих своими жесткими складочками в молочном свете луны. Легко перемахнув через ворота, они скрылись в глубине двора. Через некоторое время щелкнул запор калитки и двое в куртках вывели на улицу старушонку и долговязого лохмача в кальсонах и нижней рубахе. Тотчас из пролетки вылезли еще трое в коже. Один из них, плечистый и высокий, настоящий богатырь, поднялся на каменную приступку парадного и кулаком постучал. Гулкие удары раздробили тишину давно спящего квартала. Он постучал еще и еще. И вот внутри скрипнула половица и появилась полоса света.
Пожилой человек в халате, в шлепанцах, со свечой в дрожащей руке испуганно смотрел на дверь, сотрясающуюся от настойчивых ударов. В другой руке он держал охотничье ружье.
– Кто? Кто там? – срывающимся голосом спросил он.
– Откройте! ЧК! – донесся с улицы властный приказ.
– Господи, – прошептал старик. Пальцы его разжались, и ружье жестко стукнуло об пол. Шаркая, он просеменил к двери, открыл смотровой глазок и приник к нему. Дыру заслоняла грудь человека в кожаной тужурке.
– О господи… – снова прошептал старик. – Сейчас, минуточку… – бормотал он сдавленно, не делая попытки открыть дверь. – Сейчас… Только документик ваш…
Чиркнула спичка. Рука с темными курчавыми волосиками поднесла к глазку раскрытое удостоверение сотрудника ЧК.
– Понятые, подтвердите, – приказал кто-то из темноты.
Послышалась сипловатая скороговорка:
– Это я, Михал Лукич, я, Васька Свиридов, сосед ваш. Нас с тетей Маней назначили… В свидетели, что ли…
– Здесь я, Михаил Лукич, – пропел старушечий голосок.
Хозяин за дверью закрыл глаза, быстро-быстро закрестился.
Непослушными руками он отодвинул засов, снял цепочку.
Дверь распахнулась, отбросив дрожащего старика к стене. Вслед за людьми в кожаных куртках в сени зашли понятые.
У крыльца остался лишь один – тот самый, богатырского сложения человек, что стучал в парадное. Он сел в пролетку, копыта зацокали, но сразу смолкли: пролетка доехала до угла.
На Садовой восстановилась тишина.
Четверг
1
– Прошу вас, товарищ Ягунин!
Вирн откинулся на спинку стула и приветливо кивнул Белову, вошедшему в кабинет вслед за Михаилом.
– Присаживайтесь. Закуривайте. Ах, да… Вам же нельзя… Да, да…
Лицо его выразило сочувствие, но оно казалось фальшивым из-за полного несоответствия того, что говорил Вирн и как говорил.
Белов тотчас полез за кисетом.
– Докладывайте, Ягунин, – сказал председатель Самгубчека, удобно устраиваясь в кресле, как бы для долгой беседы.
Ягунин устало потер ладонью глаза и с едва заметной усмешкой сказал:
– Собственно, нечего докладывать. Сбежал Башкатин. Я его вызывал сюда на полдевятого. А он деру дал. Словом… – Он безнадежно махнул рукой.
– Откуда знаете? – спросил Вирн.
– Проверил. Домой он больше не возвращался. Чай, перетрусил, что придется отвечать перед революционным законом. За клевету. Вот и навострился в бега.
– А вы не допускаете… – начал было Вирн, но Михаил, не дослушав, возразил:
– Нет, я в морге узнавал. И милиция не знает. Удрал он, и точка.
– Так…
Альберт Генрихович Вирн внимательно рассматривал ногти. Затем повернулся к молчаливо дымящему цигаркой Белову.
– А ваша точка зрения, Иван Степанович?
Белов поморгал, пожал плечами.
– Бес его знает. Вполне и сбежать мог. Ежли мне он в «Паласе» натрепался, тогда мог. Вот только… – Он на мгновение запнулся, подбирая слово.
– Что «только»? – живее, чем обычно, заинтересовался Вирн.
– Обстоятельство одно непонятное. Почему он домой-то с прогулки не вернулся?
– А он не вернулся? – поднял крутую бровь председатель.
– В том и дело. Михаил побывал у него дома нынче утром. Как-то не резонно. Ведь надо было что-то взять – барахлишко, скажем, ценности, наличность какую. Купцы народ обстоятельный.
Ягунин в миг отозвался:
– Вы этих сволочей плохо знаете. Не беспокойтесь, Башкатин своего не упустит. Мы-то с вами духом не чуем, где он был вчера вечером. А он небось все обстряпал, набил саквояжик золотишком и тю-тю. Вот помянете мои слова: недели через две объявится какая-нибудь купчая… – Он закашлялся, потянулся к графину, плеснул в стакан воды. Глотнул и закончил: – И потом, он же мне признался, что наклепал на ЧК. О чем, извиняюсь, разговор?
– Признался? – негромко переспросил Вирн.
– Мм… почти.
Ягунин снова потер набрякшие красные веки.
Альберт Генрихович остро взглянул.
– Плохо спите, товарищ Ягунин. Что так?
Михаил вздохнул.
– Да нет, ничего. – Он встал. – Я могу идти?
Поднялся и Белов.
– Идите, Ягунин, – кивнул председатель. – А вас, Иван Степанович, я попрошу задержаться на минутку.
Ягунин вышел. Белов присел на краешек стула, не касаясь стола. На минутку так на минутку, рассиживаться недосуг.
– А вам не кажется, Иван Степанович, что в истории с этими таинственными обысками замешан кто-нибудь из наших сотрудников?
Белов опешил, даже заморгал вдвое быстрее, чем обычно. Заволновался.
– Как это? Альберт Генрихович, ничего ведь не подтвердилось с этими обысками-то. Да и как можно об эдаком подумать?…
Однако председатель губчека, видно, подумал, прежде чем сказать.
– Иван Степанович! Я понимаю, что в такое поверить не просто. Когда на фронте мы воевали, там все было ясно: этот – друг, тот – враг. Так ведь?
– Не всегда, – ехидно сощурился Белов. – А помните, как было с Махно? Тоже союзником считался.
– Было такое, – бесстрастно согласился Вирн. – Хотя мы всегда понимали, кто есть Махно. А сейчас ситуация куда сложнее.
С началом НЭПа у нас должен быть особый взгляд – как рентгеновский луч. Слыхали про такой?
Белов кивнул, а может, качнул головой: была в его молчаливом ответе неопределенность.
– Очень хорошо. Знаете, как бывает? На взгляд – здоровяк, кровь с молоком, а на просвет, глядишь, чахотка в последней стадии. Чтобы в наше время работать в ЧК, так и надо смотреть, как аппарат доктора Рентгена, внутрь.
Вирн сделал паузу, усмехнулся.
– Только трудно это, конечно, внутрь смотреть и не ошибаться.
Белов опустил глаза.
– Кому-то надо и верить, – просто сказал он. – Без заглядываньев. На кого-то ведь опираться приходится.
– Верить? – Вирн иронически поморщился. – Давайте будем слепо верить.
Он выдвинул ящик стола и достал какую-то бумагу. Подержал на ладони, словно взвешивая, положил на стол.
– Это донесение милиции, – сказал он негромко, но кулак его побелел. – Сегодня ночью группой каких-то сотрудников ЧК ограблен бывший скотопромышленник Прошерстнев.
– Опять?! – вырвалось у Белова.
– Как видите. Сам Прошерстнев увезен неизвестно куда. Как раз в этот день он справлялся насчет выборки патента на торговлю кожами. Откликнулся на новую политику Советской власти. А вечером, вернее, ночью, арестован. Теперь по Самаре пойдет…
Вирн из-за стола прошел к двери и обратно.
– Дело поручаю вам, Белов. Рекомендую даром времени не терять.
Он взял милицейскую бумагу и положил перед Беловым.
– Пусть будет у вас.
Белов неспешно поднялся со стула, вынул из кармана цветастую тряпицу, высморкался, потом спрятал тряпочку – и все медленно, будто выигрывал время. Лист бумаги взял осторожно, с какой-то странной подозрительностью.
– Разрешите мне идти?
Вирн обронил только:
– Да.
Но когда Иван Степанович взялся за дверную ручку, сказал ему в спину – эффект получился прямо-таки театральный:
– Кстати, забыл вам сообщить. Гражданин Башкатин никуда не бежал. Вчера днем он был доставлен в больницу в бессознательном состоянии.
Белов замер, втянув голову в плечи.
Насладившись картиной, Вирн заключил:
– Подумайте над этим, Иван Степанович.
