Текст книги "Тревожные ночи Самары"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Владимир Сокольников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Сейчас лицо ее выражало усталость и безразличие. Стянув платок, она отправилась в свою комнатку переодеваться. До открытия «Паласа» оставалось чуть больше двадцати минут.
3
В длинном кабинете Вирна продолжался длинный, не слишком приятный разговор. Не только для Ягунина неприятный, но и для начальства его: Альберт Генрихович Вирн не любил ревностных, но не думающих исполнителей, чекист, по его убеждению, должен понимать суть приказа не хуже того, кто его отдает. Однако и своеволия он не терпел.
Иван Степанович Белов тоже принимал участие в «обламывании» молодого сотрудника. Выступал он в роли рессоры: Ягунин ему нравился и слишком нажимать на парня не хотелось.
Ягунин сидел за столом как раз напротив Белова, однако смотрел не на него, а на большую стеклянную пепельницу. На Вирна он смотреть не мог, поскольку тот выхаживал за его спиной.
– И все же я не понимаю, товарищ председатель, – старательно сдвигая брови, канючил Михаил. – Ну почему мне нельзя заняться? Дело серьезное, можно сказать, политическое. Если, конечно, не брешет девка. Возьмут склады, так ведь на всю республику опозорят. О голоде говорим, а сами…
– Ясно. И только Ягунин может спасти нас от позора, – колко заметил Вирн.
Михаил сердито тряхнул белобрысым чубом и… промолчал.
– Ты пойми, Михаил, – не то что мягко, а ласково сказал Белов. – Сигнал мы проверим, ты не трепыхайся. А лично тебе за это браться нету никакого резону. Знают они тебя – вот она в чем, беда-то! Зачем же нам делом своим рисковать? Да и тобой тоже.
– В чем беда-то? – еле-еле сдерживая раздражение, вскинулся Ягунин. – Знают? Ну и пущай знают! Зато я их тоже знаю. И поручать это дело кому-то другому неправильно!
– Достаточно, Ягунин! – Голос Вирна прозвучал вроде бы как всегда – ровно, без интонаций, да что-то в нем было сейчас нехорошее. Председатель Самгубчека обошел стол и сел на свое место, на торце возле окна. – Я не намерен вступать с вами в дискуссию, сотрудник Ягунин. Оперативная расстановка кадров в вашу компетенцию не входит, выполняйте, что вам приказано. Вам ясно задание?
Уставившись на пепельницу, Ягунин молчал.
– Почему вы не отвечаете? Я спрашиваю, вам ясно задание? – хладнокровно повторил Вирн.
– Нет, не ясно, товарищ председатель губчека, – сказал Михаил и так скрипнул зубами, что Белов замигал и поморщился, как от боли. – Мне не ясно, почему вместо настоящего дела я должен заниматься зряшной ерундой?!
Вирн самолюбиво вздернул подбородок.
– То есть?
Ягунин, судя по всему, завелся. Его не смущал ни подчеркнуто официальный тон председателя губчека, ни осуждающее цоканье начальника секретно-оперативного отдела.
– Конечно, ерундой! – упрямо повторил Михаил. – Чекисту сплетни проверять – йех ты, тоже мне – дело! Зачем сплетням-то придавать значение, зачем? Мало ли про нас слухов распускают всякие гады? Пьяный торгаш Белову что-то наплел, а мы сразу… А-а! – У Ягунина обидчиво дернулась верхняя губа. – Да он со зла это сделал, чтоб лишнюю грязь на нас кинуть. Ведь других сигналов нет? Нет. И пострадавших тоже нет? Нет. На кой же мы будем время на них гробить?
Он закашлялся.
– Не горячись, Михаил, – быстро, чтоб опередить Вирна, заговорил Белов. – Ну да, ну да – может, все так и есть, брехня. А ежели кто под маркой ЧК орудует? Тогда что? Смекай.
– И пес с ними! – запальчиво воскликнул Ягунин. – Знаете, как это называется в народе: вор у вора дубинку спер. Я, между прочим, к этим самым нэпманам в сторожа еще не нанимался…
– Прекратить!
Вот это да! У Вирна сдали нервы: он даже ладонью по столу хлопнул, аж пыль пыхнула.
– Да вы, оказывается, политически незрелый человек, товарищ Ягунин, – беря себя в руки, сказал он. – Я удивляюсь, кто вас, с вашими взглядами, мог направить в Чрезвычайную комиссию? Вы что, в самом деле не понимаете, как эта история может запачкать нашу губчека? Нет, не только губчека, Ягунин, – всю нашу новую экономическую политику, а это в сто раз хуже. Какое недомыслие! Можете идти.
Ягунин, не поднимая глаз, встал, расправил гимнастерку под кожанкой и пошел к двери. На пороге обернулся.
– Приказ я выполню, товарищ председатель губчека, – сказал он едко. – Только напрасно вы преданными кадрами разбрасываетесь. Они еще пригодятся. А то ведь можно и прокидаться.
И не стал дожидаться ответа, вышел.
4
– Левкин, а Левкин, – сказал Ягунин. – Надо одному человеку с работой помочь.
– Ты с головой или ты с чем? – Левкина перекосило от негодования, правда, деланного. – Ты придумываешь о какой-то работе, когда в газетах пишут, что на самарских заводах люди голодают. Ведь речь идет за рабочий паек, разве нет?
Чуть наклонив к плечу маленькую голову, Левкин сверху вниз смотрел на Михаила сквозь пенсне на шнурочке и всем видом своим выражал сожаление, что Михаил такой политбезграмотный чекист. Но глаза Исая Левкина смотрели сочувственно.
– О пайке, – неохотно признался Ягунин. – Человек пропасть может.
Ему было страшно неловко говорить про Нинку, но он решил превозмочь себя.
– Я таки предполагаю, это слабый пол? – спросил Левкин.
– Чего? – удивился Михаил и торопливо возразил: – Почему слабый? С виду она здоровая…
– Невеста?
– Какая невеста?! – возмутился Ягунин, краснея. – Землячка. И… не имеет значения – трудящийся человек, и все.
– Трудящийся, но без работы, – иронически заметил Левкин. – Я не могу ее взять конюхом, потому что конюх у нас есть, и не могу ее нанять истопником, потому что летом мы не отапливаем, но если землячка будет помогать тете Клане мыть полы во всем здании, то паек мы ей все равно не можем устроить.
– Тогда… какого ты… – Ягунин еле сдержался, чтоб не пустить интеллигентного начфинхоза куда подальше.
А тот тонко улыбнулся.
– Все равно, все равно, – повторил он. – Но мы ей зато дадим обед в нашей столовке, и не такой уже скверный обед по этим временам. Так ведь, Миша? А где твое «спасибо»?
– Спасибо, Исай! – обрадовался Ягунин. – А когда ей приходить?
– Под вечер пускай, только батисты напяливать не надо: если на работу – так на работу.
Исай Левкин и сам был до смерти доволен, что появилась у него нынче возможность кому-то помочь. Он был всего на год-полтора старше Михаила, но это был уже человек зрелый, терпеливый и терпимый к людям.
…Расстегнув кожанку, Михаил вышел из здания ЧК и у порога остановился в нерешительности. Куда идти – налево или направо? Начальство поручило отыскать купчишку из «Паласа» и разузнать подробности о таинственных обысках, если они в самом деле были. Хоть и невнимательно слушал его Белов, однако запомнил фамилию – Башкатин. Кроме того, известно ему было со слов соседа по столику, что до революции он с покойным ныне отцом торговал писчебумажными товарами.
Этих сведений оказалось вполне достаточно, чтобы узнать, где живет болтливый купчик. Оказалось, рядом с гортеатром, в одном квартале с Белым домом. Нина же Ковалева жила значительно дальше – на Уральской, где-то за Воскресенским базаром, в районе Ярмарочной. К кому идти сначала? Вроде бы следовало отдать предпочтение службе. Но идти к купцу Ягунину до того не хотелось, что всякий аргумент в пользу Нинки казался веским. Например, такой: с купцом абсолютно ничего не сделается, а девка может пропасть ни за грош, каждый час дорог. Или другой аргумент: уйдет Нинка куда-нибудь и до вечера прошляется, а Исай возьмет другую – безработных-то тьма…
Кашлянув и поправив обеими руками крутую фуражечку, Ягунин размашисто зашагал к Соборной площади. Всего полмесяца назад он, ясное дело, проехался бы на электрическом трамвае, но бесплатный проезд недавно отменили, а платить 500 рублей за билет Михаилу было не по карману. Да и глупо тратить пусть даже и обесцененные дензнаки на трамвай, покуда ходят ноги.
Хотя утренний разговор с Вирном и подпортил настроение Ягунину, состояние его духа понемножку становилось, говоря языком докторов, все более удовлетворительным. Что ни говори, стукнуло ему только девятнадцать и шел он на свое первое свидание с девушкой, если, конечно, не брать во внимание старобуянские вечорки, куда он кавалером-недоростком начал было ходить в последние предреволюционные годы. Оно конечно, свидание было не совсем полноценным: его никто не назначал, девушка Михаила не ждала, и сам он считал, что идет по делу – сообщить Нине о работе. Однако же в груди у Ягунина поселилось какое-то приятное беспокойство, ноги шагали пошире, чем всегда, и всякие плохие мысли о болтливых купцах недодумывались и сами испарялись. Да и вообще-то думалось ему нынче плохо и в голове его царил некоторый сумбур. И хоть был Ягунин чекистом, по существу он сейчас мало чем отличался от какого-нибудь своего ровесника – деревенского зеваки, который никак не может привыкнуть к городским домам, людям, трамваю, автомобилям.
Ягунину не нравилась Самара. Не потому, конечно, что, воюя, он успел повидать города красивее и чище. Начало работы в ЧК почти совпало с его переездом в этот город – город купцов и зажиточных ремесленников, бывших чиновников и «горчишников» – оголтелого мещанского хулиганья. Была, разумеется, еще и рабочая, революционная Самара, но по роду своей службы Михаил имел с нею куда меньше точек соприкосновения, чем с той ее частью, коей не по нраву пришлись советские порядки. Вот и получилось, что отношение к городу окрасилось в сознании Ягунина личной его враждебностью к обывателю, отсюда нелюбовь.
В особенности не по душе были Михаилу богатые, застроенные купцами кварталы и всякого рода строения, связанные с религиозными культами. Отец его полжизни проходил в черных работниках у священника, и ненависть к хозяину-скряге сделала всех Ягуниных стихийными атеистами. Михаил, будь его власть, по кирпичу разнес бы самарские церкви и все эти семинарские, поповские и монастырские дома. Несмотря на революцию и гражданскую войну, они были ухоженней и представительней других самарских зданий, что возмущало и бесило Михаила. Но поскольку разрушить их Ягунин пока не мог, он ограничивался тем, что по возможности обходил их сторонкой.
Вот и сейчас он не пошел через площадь с ее огромным самодовольным собором, затоптанными, совсем помирающими соборными садами и островерхим архиерейским домом, который Ягунин ненавидел люто, хотя в нем и размещалась ныне единая трудовая школа. Молодой чекист свернул на улицу, которая хотя и была сплошь застроена каменными и деревянно-каменными коробками, усаженными по фасаду финтифлюшками, но должна была скорей и без поповщины вывести его на заштатную Уральскую улочку, где жил в основном ремесленный и некогда мелко торговавший люд. Становилось все жарче, гимнастерка намокла и прилипала к спине. Снять куртку Ягунин все же не решался, хотя народу на улице почти не было – разве что возле колонки горбилась баба с ведром да простучала, пыля, телега с ничтожной поклажей, с полусонным возницей. Только возле Пушкинского народного дома стояли двое красноармейцев и, шевеля губами, усваивали объявления. Проходя мимо, Михаил мельком прочитал, что клуб профсоюза железнодорожников приглашает на выпуск устгазеты «К труду». На другой афишке сообщалось о предстоящем обсуждении пьесы драматурга К. Гандурина «Очарованная кузница» (представление-шарж). А рядом холерные плакаты и приметы совсем новых времен: «Вновь открыта художественная парикмахерская…», «Свободный маэстро Л. Э. Тирлиц дает уроки постановки голоса… Согласен в отъезд на службу в качестве певца-пианиста».
Михаил плюнул под ноги, отвернулся от заклеенного афишками забора и убыстрил шаги.
– Слюший, купи! – раздалось за спиной. Он невольно оглянулся: перс гнилозубо улыбался и показывал ему светящийся розовый помидор. «Выползли, сволочи, – подумал Михаил без особой, впрочем, злости. – Тут от голодухи воют, а они уроки голосом… певцы…».
Он с наслаждением съел бы сейчас теплую помидорку, и денег, наверное, хватило бы, но настроение было не таким, чтобы отзываться на зов торговца. «На обратном пути куплю», – сказал себе Ягунин и тотчас почувствовал в желудке голодное жжение. Позавтракал он в семь, как обычно, запив морковным чаем столовскую воблу с осьмушкой хлеба, а сейчас дело шло к полудню. Раздразнил, паршивый персюк!
Михаил в недоумении остановился: он не заметил, как улица вдруг кончилась тупиком, а 180-го дома так и не было. Неужели девчонка сбрехнула?
В квартале от него, на Ильинской, прогромыхал трамвай. Лохматый беспризорник с ленцой разглядывал Ягунина, развалясь в тенечке на крыльце. Из двора тянуло карболовым смрадом.
– Эй, Чека, заблудился, что ли? – нахально крикнул беспризорник.
«Куртка выдает, – подумал Ягунин, – проклятая».
– Скажи, пацан, может, еще где есть Уральская?
– Де-ре-е-вня, – протянул тот с насмешкой.
– Но-но, ты потише, – нахмурился Ягунин.
Мальчишка моментально сел и на всякий случай приготовился дать деру.
– А вон, за углом обойди, возле путей. Она сызнова будет, – быстро проговорил он.
– Ага…
Ягунин отошел шагов на десять, когда за спиной раздалось:
– Берегись, шпана, Чека идет! Из деревни топала… – Дальше следовала похабная концовка.
Но Михаил не оглянулся. Связываться с бесцеремонной мелкотней было нелепо, да и без пользы: догнать не догонишь, а привяжется – не отцепишь. Лучше оставить без внимания.
Нужный номер обнаружился сразу – дом был вторым от угла. Обнаружив, что парадное не заперто, Ягунин поднялся по рассохшейся лестнице на второй этаж и постучал в ближнюю из трех дверей, что выходили в коридорчик. По нему одному можно было судить, как бедствовали жильцы с топливом прошлой зимой: ни шкафчиков, ни столов, ни старых сундуков, даже обоев, даже коридорной двери не было – все дерево и бумагу сожрали «буржуйки».
– Заходи! – послышался густой голос.
Михаил нагнулся и шагнул за порог. В простенке между кроватью и столом сидела Нинка. Спиной к двери, зацепив штиблетами за ножки табурета, восседал плотный парнище в жилетке поверх белой маркизетовой рубахи и в модных, узких книзу брюках. С хмурым любопытством смотрел он через плечо на Ягунина, и его красивая, хотя и несколько толстоватая физиономия вопрошала недвусмысленно: что надо? Пиджак был небрежно брошен на другую кровать, стоявшую в углу, возле самой печи. В комнате было еще два табурета, большой сундук и красивый резной буфет, в котором, однако, посуды не было видно. Возможно, вся она стояла на столе – две тарелки с грибами и кислой капустой, блюдо с ломтем хлеба, рюмка и стакан. Бутылка вина была откупорена, но не начата.
При виде Ягунина Нинка вскочила и прижала кулаки к подбородку. Лицо ее было, пожалуй, испуганным: особой радости, по крайней мере, Михаил не различил.
– Пришел? – сказала она растерянно.
«Вот те номер, – сердито подумал Ягунин, – что это за фрукт к ней приспособился?» А вслух произнес:
– Здравствуйте вам. Обещал – вот и пришел.
Парень в жилетке сощурил глаз.
– Ты пришел, и я пришел. Только я вперед, понял?
– Не понял, – зло сказал Ягунин.
– Я к тому, что погуляй, корешок, до вечера. Занятые мы с Нинкой, понял?
– Разговор у меня к тебе, Нина, – подчеркнуто не обращая внимания на его слова, сказал Ягунин. – Выдь-ка со мной.
– Сичас, сичас. – Девушка сжалась, но все-таки заставила себя сделать шаг.
– Куда, стерва! – гаркнул парень в жилетке, хватая ее за локоть.
– Ой-ой! – пискнула Нинка.
– Брось руку! – крикнул Михаил, делая шаг к столу.
Ладонь Ягунина лапнула наган, но оружия он не вынул. Сейчас Михаил видел, что перед ним – типичный самарский «горчишник», наглый и трусливый, никогда не рискующий схлестнуться один на один, но страшный в жестокости своей, когда за спиной сопят дружки.
– Ты че? Ты че бухтишь? – тихо, с блатными интонациями протянул парень, но руку отпустил. – Фраер нашелся.
Его красивые темные глаза ощупали лицо Михаила, задержались на куртке. Возможно, он заметил тот жест – рука на кобуру.
Нина села на кровать. Глаза опустила, пальцы нервно терзали оборку кофточки.
– Уматывай, – приказал Михаил «горчишнику». – И бутылку прихвати. Кто он такой? – обернулся он к девушке, но ответа не последовало.
– Чудеса-а… – пропел парень, беря с кровати пиджак. – А я-то желал по-хорошему: двадцать тыщ – девице, десять – хозяину… По сегодняшней таксе…
– А ну! – заорал Ягунин так, что «горчишник» даже голову втянул в плечи. Бросив злобный взгляд на Нину и невнятно выругавшись, он нарочито медленно вышел.
Топанье на лестнице смолкло, грохнула дверь парадного. Нина подняла голову. Лицо у нее было в слезах.
– Я не верила, что придете, – заговорила она, задыхаясь и плача, – а ему дядька про меня сказал, что я кавалеров ищу… А мне сказал, что пусть лучше домой приходят, за квартиру будем с них брать… Я говорила ему, что не хочу, а он меня побил, жрать, говорит, не дам…
– Кто этот, знаешь хоть? – мрачно спросил Ягунин.
– По соседству здесь… Торгует вроде… Патент, говорят, купил…
– Торгаш… По рылу видно. Садись-ка за стол.
Нина опять заняла место в простенке, а Михаил присел на табурет, на котором только что сидел «гость». От запаха капусты его мутило: голод взъярился с новой силой.
Нина это поняла инстинктивно.
– Кушайте, Миша… – тихо сказала она и поторопилась добавить: – Это дядькино, ихнее только вино было.
Но Ягунин превозмог искушение.
– Спасибо, не хочу. Я ведь в столовке снабжаюсь. И ты будешь, я с Левкиным договорился. Это наш начфинхоз, хороший мужик, хоть и интеллигенция. Убираться у нас будешь, вместе с женщиной одной.
– Ох, миленький ты мой! – Радость так и брызнула из серых Нинкиных глаз. – Расцеловала бы тебя…
Она смутилась.
«Баба и есть баба, – подумал Михаил. – Одно у них на уме».
– Приходи нынче к семи. Спроси тетю Кланю, ей пособлять будешь.
– А куда?
– Как куда? Губчека знаешь? Угол Предтеченской и Николаевской, там еще губсоюз недалеко.
– Че…ка? – в ужасе прошептала Нинка и съежилась на табуретке. Прямо черт-те что, как она испугалась.
– А что, в ЧК не люди? В грязи им сидеть, что ли? – пробурчал Ягунин. – Дядьке про то не говори, скажи, что в учреждение какое-то. Так придешь?
Нинка кивнула. Прийти она придет, да вот в себя она никак не могла прийти,
5
Магазин был закрыт. Ягунин еще разок прочитал вывеску: «Писчебумажные товары. А. Ф. Башкатин». Она была выполнена затейливо, славянской вязью – чувствовалась рука хорошего художника, а не халтурщика. От вывески пахло свежей краской. Жалюзи были подняты, но как ни старался Ягунин, разглядеть, что там внутри, он не мог. И вообще ему не было понятно, торговал когда-либо магазин или еще только готовится к открытию. Раздражение закипало в Михаиле. Купчик, выдворенный от Нинки, отнюдь не улучшил отношения Ягунина к этому сословию, а теперь еще это… Он подошел к двери и изо всех сил стал трясти ручку звонка. «Оторву сейчас к чертям собачьим», – думал он со злорадством. Но шнур был прочен. Михаил прислушался: никакого ответа. Он снова дернул звонок, и тут, видно, не выдержала, высунулась из соседнего окна растрепанная тетка.
– Чего трезвонишь? Ошалел? Не видишь – закрыто, – сердито крикнула она, натягивая на полуголые плечи платок.
Ягунин строго взглянул на нее.
– Ну-ка, скажи, куда он мог деться?
– Ех ты-и-и… «Деться»! – саркастически повторила тетка. – Да на что ему деваться-то теперь? – Она хохотнула. – Небось в садике жирок растрясает, вона где.
Она махнула рукой в сторону скверика за спиной гортеатра и не удержалась, чтоб не спросить:
– А чего надо-то? Магазин еще не торгует. Может, швеймашины учитываешь? Так мы уже…
Ягунин и не подумал ей отвечать. Вот уж дура! Он пересек улицу, на ходу скользнул взглядом по афише с «Царевичем Алексеем» и через сломанную железную калитку вошел в Пушкинский скверик. Здесь в старое время перед спектаклями любили прохаживаться самарские театралы. Сейчас его использовали как место отдохновения ходатаи и командированные волсоветчики, приехавшие в губисполком, а также беженцы, беспризорники и прочий бездомный и приезжий люд. Скверу этот натиск терпеть было тяжко. Затоптанная травка не успевала разгибаться, кусты стали ломаными прутьями – им-то доставалось больше всего, и даже островерхие тополя, и даже кряжистые вязы, казалось, больше не хотели жить – в их зелени не было сочности, пыль забила поры, неподвижная жара иссушала деревья, как чахотка.
Сейчас в сквере было малолюдно. Кое-где под деревьями, правда, светлело тряпье, но вряд ли Михаилу нужно было присматриваться, потому что толстяка, описанного Беловым, искать там не приходилось. Он должен был где-то гулять: сидеть на заплеванной, серой траве «чистой» публике не полагалось, а последние лавочки еще зимой были пущены на топливо.
Михаил вышел на спортплощадку – вернее, на пыльный пустырь, поскольку столбы, бумы и турники были давно утилизованы, – и огляделся. В дальнем конце сквера, закруглявшемся над крутым спуском к Жигулевскому пивоваренному заводу, маячила крупная фигура: некто в желтой рубахе навыпуск, заложив руки за спину, любовался видом на Проран. «Он, – с уверенностью сказал себе Ягунин, – брюхатый на прогулке. Я ему порастрясу жирок…» Он быстро пошел напрямик, и чем ближе подходил, тем крепче становилось убеждение, что перед ним тот самый Башкатин.
Толстяк задолго до приближения Ягунина ощутил беспокойство: обострились, видно, у этой породы инстинкты за четыре революционных года. Складчатая шея пришла в движение, и будто затылком узрел полный гражданин Ягунина: за двадцать шагов обернулся и настороженно уставился на невзрачного паренька в кожанке.
– Гуляете, гражданин Башкатин? – с нажимом спросил Ягунин, подходя вплотную и глядя «нэпщику» в переносицу.
– Э, что вам угодно… Эхэ… товарищ? – Башкатин старался соблюсти достоинство, но презрительный взгляд ему не давался: он трусил, и глаза его выдавали.
– Мне угодно, – с издевкой повторил чуждое словцо Ягунин, – поспрошать вас, гражданин, кое про что.
Будто и с возмущением фыркнул Башкатин, но щеки его заметно побледнели.
Молча, очень медленно достал Ягунин из кармана удостоверение и поднес к его носу. Башкатин скосил глаза, и сразу отвисла челюсть, а подбородочки поползли на грудь.
– П-п-ожалуйс-ста, – с трудом выговорил он.
– Что за слухи вы распускаете про Чрезвычком?
Лицо нэпмана стало совсем белым.
– Не… понимаю… – прошептал он.
– Ну, про ЧК слухи. Клевету сочиняете. Что, нет?
– Я?.. Слухи?.. Про ЧК?.. Помилуйте… – растерянно бормотал Башкатин, тараща на Ягунина расширенные, молящие о пощаде глаза.
– Не валяйте дурака, Башкатин, – звонко прикрикнул Ягунин, которого раздражала эта комедия. – Про что вы трепали вчера в «Паласе»?
– Ничего… Клянусь вам… Ей-богу… Ничего…
– Брешете! А что за истории с обысками? Какие еще конфискации придумали?
– Но… уверяю вас… – Голос Башкатина звучал совсем слабо. – Это недоразумение… Я ничего такого…
– Хватит! – свирепо оборвал Ягунин. – Говорите вполне конкретно: какого такого тестя чекисты ограбили? Адрес? Что язык-то прикусил? Hy!
Башкатин молчал, в оцепенении уставившись на чекиста.
– Та-ак! – Голос Ягунина прозвучал зловеще. – Напраслину брехать – мастак, а как ответ держать…
Нэпман схватился рукой за жирную грудь, трудно сглотнул слюну, но, к своему ужасу, сказать ничего не смог. Не получалось.
– Ладно, Башкатин. Я и так угрохал на вас сколько минут зазря, а они у меня дороги. Играть в молчанку мне некогда. Поговорим в губчека. Явитесь завтра, в полдевятого утра, комната четырнадцать. Чай, сами придете? Или провожатых прислать?
Башкатин затряс головой.
– Н-не н-надо, – еле слышно прошелестел он.
Ягунин был и доволен и недоволен разговором. Неплохо, конечно, что он дал Башкатину почувствовать: хоть нынче и НЭП, да не торгаши хозяева положения и революционная рука у них по-прежнему на горле. С другой стороны, выходило, что приказание начальства он, Ягунин, не выполнил: с перепугу Башкатин ничего не рассказал, и беседовать с ним сейчас, как сказал бы Белов, нет резону.
– Бывайте, Башкатин. До завтрашнего разговора!
Но, не пройдя и пяти шагов, Михаил вернулся, приблизил к потному лицу нэпмана палец и размашисто погрозил:
– Только глядите, Башкатин. Шуток ЧК не любит. Под землей найдем!
И быстро пошел из сквера.
Потрясенный Башкатин смотрел ему вслед. Взгляд его остановился, лицо стало апатичным. Он сделал шаг и, царапая ногтями грудь, без звука повалился на сухую землю.
