Текст книги "Тревожные ночи Самары"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Владимир Сокольников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
5
В кабинете стало темно: в сети упало напряжение, и красный волосок лампочки можно было теперь разглядеть не щурясь. Белов взял с сейфа «семилинейку», зажег, убавил фитиль. Лампа все равно коптила, но возиться с ней не было охоты. Иван Степанович, угрюмо склонившись над столом, составлял «дело» – вернее, записывал на отдельные листки факты, бросающие тень на Ягунина как на соучастника переодетых бандитов. Листки он складывал в папку.
Приходили в голову, правда, и другие факты. Тоже учтенные Беловым. Скажем, такой: драка насмерть с бандитами в вестибюле «Паласа». Или другой: вряд ли стал бы Михаил обращаться к Левкину, собираясь участвовать в ночном обыске. Тем более что кожанка была ему кстати.
Однако что это за аргументы? Так, пух. Зато на другую чашу весов – на ту, куда он складывал улики, давили действительно тяжеленные факты. Вирн был прав, он имел основания сцепить эти звенья, чтобы получилась логическая цепь, И самая убийственная, самая серьезная улика – промокашка.
Иван Степанович в который раз придирчиво перечитал заключение графологической экспертизы. Что ж, впрямую здесь не сказано, но впрямую эксперты и не говорят. И без Павлова Белов видел, что почерк Михаила: стоит приложить зеркальце, и сразу проступят ягунинское «з» с острым треугольным хвостиком, и особенно «ф» – такое причудливое он ни у кого не встречал. Остальные буквы просто похожи, но эти две… Их можно с ходу занести в графу «особые приметы». Белов взял треклятую промокашку, перевернул ее и попытался рассмотреть на просвет, но тусклый свет лампы не пробивал бумагу. Только как ни крути, а даже безо всякого зеркала, без лампы и экспертиз видно: похож почерк на ягунинский, слишком похож.
Он расстегнул ворот гимнастерки, стиснул зубы. Какие бы ни были улики, подозревать Ягунина он не мог. Нет! Хоть режь – в такое поверить было невозможно. Это бессмыслица: Ягунин – и бандиты. Ягунин, который весь наружу, как братишка-матрос на митинге. Но чем докажешь? Чем?! А если и правда – перерожденец? Если он потерял веру в революцию, сбит с толку НЭПом? Он же люто ненавидит нэпманов, готов их всех – к ногтю. Защищать такого?..
Белов, вздохнув, открыл стол, взял аккуратный сверток, развернул. На четвертушке бумаги было напечатано на машинке: «Непременно съешь!» Кусок хлеба, переломленный попалам, и… не может быть! Пусть тонкий до прозрачности, но шматок, шматок настоящего сала! Ай да Лена!..
Откусив сразу полбутерброда, Иван Степанович придвинул к себе чистый лист, поморгал на него и вывел:
«Председателю Самарского губчека тов. Вирну А. Г.».
Старенькое перо, зацепившись за ворсинку паршивой бумаги, упустило кляксу. Белов досадливо поморщился, взял со стола свое бронзовое пресс-папье и попробовал промокнуть. Получилось плохо – чернила размазались по листку, и ясно почему: промокашка была старая, вся пропиталась чернилами. Иван Степанович сорвал верхний слой, скомкал, положил в пепельницу и свежей промокашкой просушил чернила.
Что?!
Рука его замерла. Он пристально взглянул на пресс-папье, потом перевернул его. На новенькой розовой промокашке ясно обозначилось фиолетовое пятно.
– Так, так, так…
В глазах Белова зажегся интерес. Он открыл папку и достал промокашку, подколотую скрепкой к акту экспертизы. Теперь он ее рассматривал иначе, чем раньше: весело, с удовольствием. Затем достал из пепельницы комочек, развернул.
– Так, так, так…
Белов встал, взволнованно огляделся, поправил гимнастерку, выбившуюся из-под ремня. Вынул часы.
Двадцать пять минут одиннадцатого. Он опять прошелся по комнате. На секунду остановился, словно заколебавшись, затем решительно смахнул в ящик стола все бумажки, кроме промокашки с актом эксперта: их сунул в нагрудный карман.
– Вроде бы все, – сказал он вслух.
Дунул на лампу, еще раз дунул. Комната окунулась в темноту: красный червячок под потолком не в счет.
Хлопнула дверь. Скрежетнул ключ. Шаги, торопливые, гулкие простучали, затихая, по коридору.
6
Темноту разорвала вспышка зажженной спички. Рука со спичкой зажгла фонарь. Белов, встав на стул, прицепил фонарь к люстре – вот теперь хорошо! Светлый круг лег на стол, из глубины вынырнули кресла, резной шкаф, кривенькое канапе. Ночью гостиная Прошерстнева выглядела иначе, привлекательней. Не так бросалась в глаза загроможденность лишними вещами, да и грязь была меньше заметна.
Белов в три погибели согнулся над столом. Взял бумажку, рассмотрел и отложил. Еще бумажка – это клочок газеты. Отшвырнул. Осмотрел пол у себя под ногами и вокруг. Полез под стол, вытащил оттуда плетенку для бумажного мусора.
– Ну-ка, поглядим… – сказал он вполголоса и высыпал бумажки на стол. Нетерпеливо разгребая их, он все искал что-то, но нет, того, что нужно, в бумажном мусоре, видно, не было.
– М-да… – Белов был явно разочарован. Тем не менее, он снова принялся разглядывать скомканные бумажки. Медленно, словно нехотя, разворачивал, бегло осматривал и бросал в корзину.
Из бесформенного газетного кома выпал и покатился застрявший в нем бумажный шарик. Белов еле успел подхватить его. Развернул.
– То-то же! – вырвалось у него.
На ладони у Ивана Степановича лежал листок промокашки, сорванный с пресс-папье.
Став на стул, Белов снял фонарь и поставил перед собой. Ладонью старательно разгладил мятую промокашку. Она была почти чистая, лишь несколько отпечатков пересекли ее вдоль и наискосок. Внимательно разглядывая ее, Белов глубоко задумался. Впервые за этот сумасшедший день на его лице появилось выражение удовлетворенности и даже – гляди-ка! – улыбка, сделавшая его немного похожим на японца. Белов достал из кармана сверток, не глядя развернул его, откусил от бутерброда.
Неожиданно в полной тишине раздался скрип отворяемой двери. Белов вздрогнул, непроизвольно схватился за кобуру.
– А я слышу, кто-то все ходит, ходит… – раздался старушечий голос, и в круге света появилась дворничиха тетя Маня в накинутом на плечи долгополом пальто. – Здравствуй, дорогой товарищ, поздненько ты чегой-то, – пропела она подобострастно.
– Разбудил я тебя, тетя Маня, – весело и без тени сочувствия отозвался Иван Степанович. – Ничего, делать тебе все одно нечего, а у нас, брат, служба…
– Да уж, – с пониманием вздохнула старуха. – А я тебя поджидала, дорогой товарищ, да-а… Фамилию-то я вспомнила… Того, что в сенках стоял, кашлюна.
– Да ну?!
– Вот и ну, вспомнила. Давеча, как рубить капусту начала, – и как стрельнет мне… Господи, думаю, да как же я забыла? Ягунин его фамилия, Ягунин!..
– Что-о? – Белов даже встал из-за стола, – Ты ничего не путаешь, тетя Маня?
– А чего мне путать? Чай, из ума еще не вышла. Так и сказал. Иди, говорит, товарищ Ягунин. Протокол писать надо. Он и пошел.
Белов озабоченно покачал головой.
– Ай-ай-ай! Вот это, я понимаю, фактик, да-а… Против такого не попрешь!.. Ну, тетя Маня, спасибо тебе такое, что…
Он махнул рукой и рассмеялся.
Дворничиха тоже попробовала засмеяться да не получилось. Больно уж странно вел себя товарищ начальник, а женщина она была, ох, подозрительная…
Пятница
1
Вчерашняя краснота неба наутро обернулась ветром. Горячие смерчи гуляли по улицам Самары, и не то что окна – ставни закрывали обыватели, чтоб не хрустело на зубах, хоть и ели они теперь не часто.
После того как порыв ветра швырнул на стол песок, а бумаги вдруг воспарили, Ивану Степановичу тоже пришлось закрыть окно. Он не терпел духоту и спал в любой мороз при отворенной форточке. Но сейчас выхода не было: немыслимо вести допрос, если все внимание уходит не на вопросы-ответы, а только на то, чтоб удержать на столе бумажки и вовремя почистить от пыли перо. Но процедура, в общем-то, уже шла к концу. Буфетчица давно перестала всхлипывать, только платочек еще теребила да украдкой посматривала на чекиста. По лицу ее нелегко было определить, взволнована ли она, смущена ли, испугана ли или только старается казаться взволнованной, испуганной и смущенной.
Белов дописал протокол, подвинул к Нюсе.
– Подпишите. Вот здесь. Только сначала прочтите.
Нюся торопливо пробежала строчки, протянула руку с пером.
– Нет, не здесь. – Белов указал на последнюю строку. – Тут.
Нюся поставила подпись и подняла глаза на чекиста. Увидев в них немой вопрос, Белов отрицательно качнул головой.
– Еще не все. Вам придется это повторить. На очной ставке.
Она кротко опустила ресницы. Белов нажал кнопку, за дверью задребезжал звонок, и сразу же вошел Иван Шабанов.
– Введите арестованного! – распорядился Белов.
Видно, арестованный находился где-то рядышком, потому что меньше чем через минуту опять отворилась дверь и в кабинете вслед за Шабановым… От изумления Нюся невольно подалась назад: из-за спины Шабанова показался Ягунин, а за ним вошел совсем незнакомый чекист. Лицо Ягунина осунулось, волосы были всклокочены, на подбородке золотилась щетина. Руки, как и положено арестованному, он держал за спиной, ремня на нем не было. Теперь всем было видно, в каком плачевном состоянии ягунинская гимнастерка.
– Здравствуйте, – криво усмехнулся Ягунин при виде Нюси.
– Здравствуйте, – испуганно ответила Нюся.
– Садитесь, гражданин Ягунин, – сказал Белов.
Михаил присел на краешек стула напротив Нюси. Белов обернулся к конвойным:
– Подождите в коридоре, товарищи.
Чекисты вышли.
– Итак, гражданин Ягунин, вы утверждаете, что с восьми вечера и до трех утра не отлучались из «Паласа», – повернулся Белов к Михаилу.
Тот резко поднял голову и выпалил:
– Я уже трижды повторял это, надоело! Вот у нее и спросите. – Он с пренебрежением мотнул подбородком на Нюсю.
Белов легонько постучал пальцами по столу. И – жестко:
– Не горячитесь, гражданин Ягунин. Всему свой черед. Зачем вы пошли в тот вечер в «Палас»?
– И это я уже говорил. Она вот сообщила мне, по телефону позвонила, что бандиты собираются встретиться с наводчиком. Я хотел проследить, кто наводчик.
– Ну?
– Что «ну»?
– Проследили?
Ягунин нахмурился.
– Нет, не проследил. Никто к бандитам не подходил. Я был до самого закрытия.
– Так… – Белов повернулся к Нюсе. – Вы подтверждаете показания Ягунина?
– Да-да, это правда, – торопливо заговорила Нюся. – Никто не подходил, ни разу. Не знаю, почему. Я своими ушами слышала, что он должен был…
– Я не об этом, – остановил ее Белов. – Вы подтверждаете, что гражданин Ягунин не отлучался из «Паласа» до закрытия?
Буфетчица прикусила губку, лицо ее отразило сильное замешательство. Она смотрела то на Ягунина, то на Белова, не решаясь сказать.
– Так как же?
– Да, да. То есть… Я не знаю… – Нюся смешалась.
Ягунин смотрел на нее в упор.
– Это как же вы не знаете?!
Белов постучал по столу ладонью.
– Гражданин Ягунин! Вопросы задаю я! – И – Нюсе:
– Так как же все-таки? Смелее!
Нюся глубоко вздохнула и сказала, обращаясь больше к Ягунину, чем к Белову. Голос ее звучал виновато;
– Вы не обижайтесь, товарищ Ягунин. Вы, наверное, забыли. Я ведь заглядывала к вам за ширму. Часов в двенадцать. И перед закрытием. Не было вас…
Она доверчиво подняла глаза на Михаила:
– Может, вы на минутку выходили?
– Что за чепуха?! – Ягунин, подавшись вперед, изумленно таращился на буфетчицу. – Я никуда не выходил. И вы ко мне не заходили. Что за чертовщина? – Голос его едва не сорвался на крик.
Нюся потупилась и опустила голову. Сказала почти шепотом:
– Заглядывала…
Белов, помаргивая, быстро перебегал взглядом с лица на лицо, он был сейчас похож на рыбака, у которого начались поклевки сразу на двух удочках.
– Что же вы, Ягунин? – сказал он с неодобрением. – Не вяжется у вас. Советую крепко подумать, а то ведь никакого резону.
Ягунин вспыхнул.
– Нечего мне думать! – сказал он самолюбиво.
Он наморщил лоб: было похоже, что ему в голову пришла неожиданная мысль и он старается хорошенько додумать ее. Наконец он поднял глаза на Белова.
– Кажись, докумекал. – Голос его зазвучал напряженно. – Стало быть, к провокациям скатились, дипломаты? Чего ж вы тогда комедию ломаете?
«Эх ты, петушок», – подумал Белов и нажал кнопку. В дверях появился Шабанов.
– Уведите арестованного.
Ягунин не встал – подскочил. На щеках его рдели пятна.
– Только имейте в виду, – стараясь усмехаться до крайности презрительно, выпалил он, – что я так просто вам не дамся. Мы еще посмотрим, кто кого… В девятнадцатом году я…
– Идите! идите! – прикрикнул Белов.
Глаза Ягунина блеснули подозрительно влажно. Он рывком повернулся и пошел к двери.
– Больше вас не задерживаю, – сказал Белов Нюсе. – Давайте пропуск. Спасибо вам за помощь.
Нюся встала. Она казалась пришибленной случившимся.
– За что вы его… так?
Белов улыбчиво сощурился.
– Много будете знать – морщины появятся.
Он проводил буфетчицу до двери, подал ей руку.
– До свиданья, – убитым голосом сказала Нюся.
Проводив буфетчицу, Иван Степанович подошел к окну. Ветер не унимался, будто спешил перегнать всю самарскую пыль подальше от Волги. Белов стоял у окна до тех пор, пока не увидел, что замотанная в белый платочек девушка, шустро грызшая семечки на углу, пошла по Николаевской в сторону собора. Белов достал из ящика папку, сел на край стола и уткнулся в бумаги. Почти полчаса он листал их, пропуская одни и внимательнейше вчитываясь в другие. Но вот в дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Белов, слезая со стола.
Вошла Женя Сурикова – та самая девица с семечками, только платочек она сняла.
– Проводила я ее, – сказала Женя. – Она ни разу так и не оглянулась… А шла, значит, по Николаевской до Льва Толстого – непонятно, почему: по Предтеченской-то ей ближе. Дальше – на Самарскую и прямиком в «Палас».
Белов потер рукой щеку.
– Значит, никуда не заходила? Жаль.
– И ни с кем не встречалась, не здоровалась, не переглядывалась, – добавила Сурикова. – Это уж точно.
– Хорошо, – сказал Белов. – Иди, Женя, умойся…
2
В сером доме на углу Предтеченской и Николаевской и в помине не было пресловутых мрачных подвалов, о которых всезнающий обыватель рассказывал обычно страшным шепотом. Слухи о жутких сырых узилищах, где чекисты гноят и истязают свои жертвы, были сущим вздором: одиночная камера на первом этаже, куда поместили арестованного Ягунина, была не лучше, не хуже обыкновенной КПЗ в заурядной тюрьме. Дверь с глазком, решетка на широком, замазанном белилами окне. Из мебели – койка, заправленная одеялом солдатского сукна, стол и легкая табуретка. В углу, как положено, параша. Обыденность. И сам арестованный выглядел буднично. Лежал себе на койке, положив ладони под затылок, глядел в потолок и думал. Рядом с койкой на полу лежала свежая «Коммуна». Ягунин прочитал ее всю. Об организации внегубернских заготовок продовольствия и об упрощении делопроизводства в связи с самосокращением штатов. Об участившихся пожарах, о новостях с холерного фронта и о распределении ходовых товаров через магазины потребсоюза. О том, что из Германии к нам наконец-то едут работать инженеры и что в Москве опробован какой-то глиссер. Сообщения эти не вызвали в Михаиле ни серьезных раздумий, ни глубоких чувств. Газета есть газета, и каждый день в ней что-нибудь новое. Но вот одна статья – она была напечатана вверху на первой странице– произвела на него сильнейшее впечатление, Михаил даже от своей беды отвлекся – досадной мелочью вдруг показался ему этот нелепый арест. Потому что, прочитав статью, он впервые со всей пугающей отчетливостью понял, какая опасность нависла над Самарой. Напечатана была эта статья без подписи автора. В ней сообщалось, что, несмотря на жутко урезанные нормы выдачи продуктов по карточкам, Самара доедает свой последний хлеб. Ягунину раньше и в голову не приходило, что так много хлеба городу нужно каждый день. Оказывается, губздраву ежедневно необходимо было 60 пудов, губнаробу – 200, соцобесу – 25, бронированным рабочим – 1000, детям – 800, гражданам по карточкам первой категории – больше 1000. И так далее. А имеющимися в наличии ресурсами можно было обеспечить только одну десятую часть потребности. Одного голодного из десяти! И вот теперь газета обращалась ко всем организациям, чтоб они понапрасну не посылали в губисполком и губком своих ходоков и представителей с требованиями «дайте больше хлеба!». Угрозы «прекратим работу!» тоже ни к чему не приведут – нет хлеба, нет! Газета призывала к терпению и напоминала, что Президиум ВЦИК уже признал Самарскую губернию голодающей и выделил ей 200 миллионов рублей и на 150 миллионов рублей товарных фондов в пересчете на ценности довоенного времени.
Вот обо всем этом и размышлял Михаил Ягунин, лежа на арестантской койке. И хотя ягунинские мысли о голоде имели чрезвычайно масштабный характер, нет-нет да и выплывало перед ним худенькое лицо Нинки. Как-то с ней будет? Вирн непременно выгонит Нинку, когда до него дойдет, что устроил ее в ЧК Ягунин.
Звякнул в скважине ключ. Михаил чуть повернул голову, но, увидев, что в камеру вошел Белов, отвернулся и прикрыл глаза.
– Здравствуйте, гражданин Ягунин, – с иронией, которая показалась Михаилу издевкой, сказал Иван Степанович и, придвинув табурет к кровати, сел.
Михаил молчал. Толстые губы превратились в ниточку: сам на себя не был похож – так злился.
Белов же продолжал как ни в чем не бывало:
– Газеты читаем? Похвально. Арест арестом, а от жизни отставать не резон.
– Резон не резон! – взъярился Ягунин, передразнивая интонацию Белова. – Заладила сорока Якова… Говори, зачем пришел?
«Да, поневоле заговоришь на «ты», хоть сам господь бог перед тобой будет», – с сочувствием подумал Белов, слыша в голосе Михаила и обиду, и злость.
– По делу пришел, – миролюбиво сказал Белов. – Просматривал нынче ведомость. У тебя партвзнос не уплаченный. А жалованье нам давали пять дней назад.
Ягунин смотрел с подозрением. Что это значит?
– Вы дурака-то из меня не делайте, – сказал он тихо. – Чего от меня надо?
– Чтобы ты заплатил взнос, – спокойно ответствовал Иван Степанович. – Я вот и ведомость принес.
Он достал из кармана сложенные листочки, но, заметив, как недобро – того гляди, ударит! – уставился на него Михаил, спрятал их снова. Шутливый разговор не получался, дело зашло далеко: Ягунин будто взбесился. Конечно, понять его можно, но все же злой этот парнишка, как цепной кобель.
– Ладно, – сказал Белов примирительно. – Ты прости, Миша. Я знаю, что ты не виноват.
– Знаешь? – Ягунин посмотрел с таким презрением, что Белов поморщился. – Факт, знаешь.
Он снова отвернулся к стене. Иван Степанович вздохнул и помолчал. Но недолго.
– Слушай, Ягунин, я хочу спросить тебя как чекиста, хоть ты и недавно у нас. Если бы тебе в руки попали такие улики?
Ягунин молча глядел в стенку.
– Какие улики? – сам себя спросил Белов. – А вот такие. У бандита в кожаной куртке был бы мой кашель, мой рост, он бы все время ругался, противоречил свидетелям, неизвестно где болтался в ночь преступления. А к тому же фамилию мою бы назвали, да еще бы я изо всех сил отговаривал ЧК заниматься нэпманами… Хватит? Ты вот скажи, задумался бы, что это за фрукт – Белов?
Ягунин молча сопел.
– Так какого же… ты, холера, кидаешься на нас? Ах, мать-перемать, такие-сякие, подозревают! Как они смеют! Резонно?
Ягунин не отвечал.
– Стало быть, – Белов поднял палец, – существуют в наличии ровно две версии: или ты виноватый, или какие-то гады стараются, чтобы ты гляделся виноватым. У меня, Миша, есть резоны думать, что тебя здорово путают.
Наконец-то Ягунин повернулся! В глазах мелькнуло любопытство, и губы стали помягче.
– Понимаешь, – сейчас Белов опять был похож на улыбчивого япошку, – переборчик у них маленько вышел. Промокашку новую подсунули, чтобы, упаси бог, отпечаток твой мимо нашего внимания не проскочил, чтобы, значит, поярче вышло. А ведь старая промокашка еще не старая была. Срывать ее резону вовсе не было. А когда дворничиха твою фамилию назвала – Ягунина, мол, они позвали протокол писать, – тут уж, извиняйте, я и смекнул: многовато!.. Ну да, понятное дело: они ведь не были уверены, что нам все улики попадут. Вот и перестарались, переборчик…
– Стойте! – недоверчиво перебил Ягунин. – Кому я нужен? Что я за фигура такая?
– А черт его знает, кому, – признался Белов. – Но что помешал кому-то – это точно. Погоди-ка, забыл сказать: одна личность нам известна. Буфетчица из «Паласа», Нюся. Недаром же она тебя старалась утопить.
– Нюся? Тю! Ей-то зачем?
Все! Ягунин уже отошел.
– А почему обязательно ей? Там кто-то другой есть, не иначе. – Белов подумал. – А зачем, это не вопрос. Резон тут ясный: пустить нас по фальшивому следу, чтоб запутались. Вопрос гут другой: почему выбрали не кого другого, а тебя. Кто-то тебя, Михаил, знает как облупленного. Кашель, понимаешь, почерк…
– Почерк? Постойте-ка… – Ягунин, сосредоточиваясь, потер ладонью лоб. – Что-то было… Ну да, ясно она же у меня записку просила…
– Нюся? Какую? – насторожился Белов.
– Что вызывали ее в ЧК. Для хозяйки…
– Так, – удовлетворенно кивнул Иван Степанович. – Стало быть, им образец почерка нужен был. Вот и получили.
Помолчали.
– Скажите, – спросил Ягунин, опять мрачнея. – Вы знали про все это, когда меня арестовывали?
– Догадывался… Но арестовать тебя все едино надо было. Для пользы дела. Ты уж извиняй. Твой арест убедил их, что мы на крючок попались, А коли так, значит, тебя им бояться уже не нужно, без опаски будут, если что… Да и мне хотелось убедиться, что эта Нюся тебя и вправду топит, понял?
Ягунин кивнул.
– Подумаешь, сутки на койке провалялся, – небрежно бросил он. – А чего вы мне не сказали перед очной ставкой? Притворился бы небось.
– Не сыграл бы ты, – отмахнулся Белов. – Если бы все знал– не сыграл, нет. Она бы поняла, она не дура. Вчера мы справки про нее навели. Никакая она не буфетчица. То есть сейчас она буфетчица, а была когда-то в Питере курсисткой, хотя сама самарская. В феврале семнадцатого красный бант цепляла. А в гражданскую к белым подалась. И вот, пожалуйте бриться: отец ее– главврач нашего военного госпиталя! Красный командир и наш мужик, что надо. А дочь с контрой путается. Во как!
– Ах ты гада! – свирепо крикнул Ягунин, вскакивая с кровати. Кулаки его были сжаты: простить себе не мог такой доверчивости. Он подошел к окну и сказал, не оборачиваясь: – А знаете, Иван Степанович, я ведь сообразил, что тут комедия. Только, извиняюсь, худое про вас подумал.
Белов собрал морщинки вокруг глаз.
– Скажи, Миша, честно: не затаил обиду?
– Да нет же! – обернувшись, выкрикнул Ягунин. – На себя злюсь, на вас-то – за что?
– Ну и ладно. А в ведомости все-таки в самом деле распишись. Взносы-то я заплатил за тебя. Закабалил на четыре тыщи.
– Я три с половиной плачу, – пробормотал Ягунин.:– Где тут расписаться?..
– Три с половиной в прошлом месяце было, – возразил Белов. – Скоро до миллиона, глядишь, дойдем…
