Текст книги "Тревожные ночи Самары"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Владимир Сокольников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
2
В большой полутемной комнате, тесно уставленной резной тяжелой мебелью, словно для богатырей купленной, царили запустение и беспорядок. Животастый комод с вытащенными ящиками, откуда торчало пестрое барахло, был отодвинут от стены. На полу валялся фикус, из разбитого горшка смотрели светло-коричневые корни, и это неприятно напоминало о насилии и смерти. Дверцы высоченного шкафа, изрезанные с особой затейливостью, были распахнуты настежь. Порядок был только на кряжистом столе из дуба – не сдвинешь такой и втроем. В него будто врос бронзовый письменный прибор с подсвечниками в виде полуприкрытых простынками дев. Рядом лежали толстая стеклянная ручка, чистые листы бумаги и массивное пресс-папье из бронзы – тоже часть прибора.
Белов провел пальцем по пыльному стеклу буфета, заполненного дешевой посудой, и посмотрел на палец.
– Значит, мамаша, ты нынче здесь не прибирала, – не спросил, а констатировал факт Белов, обращаясь к закутанной в шаль худой старушонке. Она стояла у порога и без смущения и любопытства следила за чекистами, осматривавшими комнаты.
– Какое!.. – Старушка вздохнула. – Чай, не до того… Утречком как забежала, гляжу: вона как тут! И скорей от греха подале. А то еще, глядишь, скажут: рылась да уворовала себе чего. А мне чужого, дорогой товарищ, не надо. Жила весь век у людей, и никто не попрекнул, не зарилась я на чужое. Вот и Михаил Лукич – вы спросите-ка его, он скажет: не такая, мол, тетка Маня… Не надо мне чужого добра, ну его. Одета, с голоду не помираю еще, и слава богу. А чтоб по сундукам…
– Ладно, ладно, – остановил Иван Степанович разговорчивую соседку, которая у Прошерстнева была за прислугу и дворника. Конечно, расспросить ее надобно как следует, но что-то неясное, что-то неосознанное беспокоило сейчас Белова. Какая-то щемящая неудовлетворенность – то ли ходом осмотра, то ли еще чем…
Он наклонился к столу, осторожно взял пресс-папье и увидел на промокашке четкий отпечаток чернил. Попробовал было разобрать, что там, сощурился, но потом качнул головой и бережно опустил бронзовую штуковину в большой конверт, а тот – в раскрытый докторский баул, стоящий на стуле.
– Так как же ты это, тетя Маня, никого вчера не рассмотрела? Столько народу было, и ни одногошеньки вспомнить не можешь? Ну хоть единственного, а?
– О господи! – Старуха снова вздохнула и перекрестилась. Зачастила: – Так рази увидишь ночью-то? Я же говорю: Ваську спросите, он в комнатах был, а я что? Кабы при свете, а то ведь цыкнули: «Жди, бабка, в прихожей!» А мне что? Коли уж приказали, так я с места не сойду, хошь ты меня режь. Ужасно я, дорогой товарищ, напугалась этой вашей Чеки, прямо трясло всю. А тот мужчина, что со мной в сенях остался, он мне говорит: «Ты, бабка, не бойся, тебе-то, мол, чего? Пущай хозяин твой, буржуй, трясется».
Разговаривая с дворничихой, Белов расхаживал по гостиной, пытаясь определить на глаз, был ли сегодня ночью обыкновенный квартирный грабеж или же эти ряженые чекисты искали что-то определенное, загодя им известное. Последние слова старухи его насторожили.
– Как ты сказала, тетя Маня? Который с тобой остался? А его-то хоть углядела?
Старуха пригорюнилась.
– Лицо-то в темноте рази разглядишь? По фигуре вроде видный, представительный такой мужчина. А со здоровьем у него, видать, неладно: кашляет, страсть!
– Кашляет?
– Кашляет, – удрученно повторила дворничиха. – Аж рукав грызет, болезный, чтоб тише, значит. Хотела я ему присоветовать, как от этой хрипотки избавиться, да чегой-то побоялась. А у меня, дорогой товарищ, еще от свекрови моей травка осталась. Как настоишь на кипяточке…
На лице Белова отразилось нетерпение.
– Потом, потом про травку, – мягко остановил он старуху. – Что еще про него можешь припомнить?
– Про этого, кашлюна-то? Да чего сказать? Он и был со мной в сенцах всего ничего. Позвал его кто-то, он и ушел в дом.
– Кто позвал? Как это было? Все говори, тетя Маня, до мелочей подробней. Мне все важно.
– А кто позвал, я и не знаю, дорогой товарищ. Высунулся какой-то из горницы и позвал: иди, говорит, в дом, протокол составлять надоть… И по фамилии, значит, окликнул…
Белов быстро заморгал:
– Неужто по фамилии?
– По фамилии, по фамилии, – обрадованно повторила тетя Маня, – только уж теперь я и не помню фамилии-то. Услыхать– это да, услыхала, да вот запамятовала. Со страху небось и мать родную забудешь как звали.
Белов крякнул: вот ведь, всегда так – главное она и забыла. «А почему главное? – подумал он. – Будто бы липовая фамилия что сказала…».
– Товарищ Белов!
Это Миша Айзенштат, высокий кудрявый парень, один из самых молодых сотрудников Самгубчека, закончил обыск в спальне.
– Вот, – сказал он с потаенной гордостью, – нашел окурок и два кусочка сухой грязи с отпечатками подошвы. А больше ничего интересного нет.
Он протянул Белову два серых конверта, но тот не взял их, кивнул на баул: положи, дескать, сам.
– Осмотри-ка, Миша, еще разик сенцы и крыльцо, – Белов почесал переносицу, подумал. – И скажи Жигалову, чтоб не торопился, некуда нам торопиться.
– Есть, товарищ Белов! – Сугубо штатский с виду, Миша преклонялся перед всем армейским – формой, командами, терминологией. Когда постановлением Совета Труда и Обороны чекистов приравняли по обеспечению к Красной Армии, он радовался громче всех – и отнюдь не потому, что пайки стали больше.
Иван Степанович подошел к баулу, взглянул, ладно ли уложены конверты. Подумав, вынул конверт с тяжелым пресс-папье: при переноске оно может помять другие вещдоки, надо его на дно.
Однако вместо этого Белов, осторожничая, вынул пресс-папье и опять поднес к глазам. Да, так и есть: на свежей промокашке ярко отпечаталось несколько строк. Если поднести к зеркалу…
Белов щурился, щурился, да, видно, углядел что-то, потому что лицо его стало напряженным. Он снова уложил конверт с пресс-папье – на этот раз на дно баула, щелкнул замком.
– Вот что, – не слишком приветливо сказал он тете Мане, сусликом торчавшей в дверях. – Покажи-ка мне, где живет этот сосед.
– Сосед?
– Да, да. Тот, что вчера был при обыске. Как его? Васька?
– Свиридов! – всплеснула руками дворничиха. – Так он на задах живет, где колодец. Только нет его дома сейчас, работает, чай, а то шляется где…
– А работает где?
– Баржи грузит, а где – не скажу. Волга большая. Да и не каждый раз она есть, работа то есть. Время, сами знаете, такое, что…
– А возвращается когда?
– Когда как. Больше к темну. А как «монаха» раздавит, так и ночью на карачках приползет.
– Миша! – позвал Белов. И появившемуся в дверях чекисту: – Как все закончишь, баул доставь ко мне, только ты осторожней с ним.
– Есть поосторожней!
Белов повернулся к дворничихе:
– Все-таки мы к Ваське сходим.
– Почему же не пойти, пойдем. Да нет его, ей-богу, нет – не время ему дома-то засиживаться, жевать-то и Ваське надо.
Через заднюю дверь, чтоб не помешать в сенях Айзенштату, они вышли во двор.
– Вон там живет Васька. – Старуха показала на флигель в соседнем дворе, хорошо различимый сквозь пролом в заборе. – Можно через дыру эту пролезть, а можно и через улицу. Мне-то через заборы не лазить, а вот Васька шастает, ему что…
– Давай обойдем, – предложил Белов.
Они прошли через чистый, выложенный битым кирпичом двор и с улицы приблизились к соседским воротам. Белов шагал быстро, но старуха семенила шустро и ничуть не отставала.
– Вот сюда, дорогой товарищ!
Белов толкнул ветхую калитку, к которой одним гвоздиком был прикреплен ржавый, стершийся от времени номер, рассмотреть цифры на нем было невозможно. Калитка со скрежетом отошла и зависла на нижней петле. Белов взглянул и неодобрительно покачал головой: до какого же запустения довел ты, Васька, свой домишко! Ни одного целого стекла, трухлявое крылечко провалилось, черная от гнили доска сорвалась с крыши и висит над порогом – некому убрать…
– Смотри-ко! – удивленно воскликнула дворничиха. – Не заперто, не висит замок-то!.. Стало быть, дома Васька, ей-ей, дома…
Белов постучал в дверь, однако в домике не отозвались.
– Может, спит или пьяный. Вы пошибче, дорогой товарищ.
Белов трижды грохнул кулаком, руку отшиб, но по-прежнему молчание было за дверью. Тогда он дернул за веревку щеколды, и дверь с тоненьким пением отошла. Белов вошел в темные сенцы, заставленные ведрами с остатками угля и водой, заваленные дровами и железками.
– Есть тут кто?
– Ай-ай, неужто ушел и не запер? – шепотом сетовала за спиной тетя Маня.
В потемках Белов нащупал ручку двери и дернул. Дверь легко отворилась. Смрадная комнатушка тонула в полутьме – на одном окошке висело одеяло, на другом – рваная полосатая рубаха. Солнце пробивалось сквозь щели, и в круглых солнечных столбиках мошкарой плясала пыль.
Белов вздрогнул.
На полу, лицом к двери, в черной луже лежал человек в нижнем белье. Горло его было наискось перерезано бритвой, глаза открыты.
– Ос-споди!.. – всхлипнула старуха.
3
Мохнатое закатное солнце устраивалось за Волгой на ночлег. Залив резким розовым светом верхушки мутно-синего леса правобережья, оно подкрасило походя дымы очередного пожара в Рождествено и пустило длинные прерывистые блики на серую ширь реки. Из лодки, приткнувшейся к столбику в шаге от берега, ощутимо тянуло смолой и свежей рыбой, и запахи эти были дороги Белову, потому что напоминали детство. Вокруг было безлюдно, только вдали, на бревнах у Полевого спуска, белели рубахи плотогонов.
Трудным и неприятным был для Белова уходящий день. Велев Чурсинову и Жигалову заняться трупом Васьки Свиридова, Иван Степанович с баулом в руке вернулся в губчека. Прежде чем пойти к экспертам, он поднялся на третий этаж и заглянул в комнату, где работали Ягунин, Шабанов и еще двое сотрудников секретно-оперативного отдела. На месте был только Ваня Шабанов. На вопрос, где Михаил, он только пожал плечами.
Белову очень надо было поговорить с Ягуниным, но ждать, когда тот заявится, он не мог: пора было идти с докладом к Вирну. У Шабанова он спросил как бы между прочим:
– Вы с ним, кажись, вместе ночуете? То есть в одном общежитии?
– Ну да, только… – На простоватом лице Вани промелькнуло смущение. – Только сегодня он чтой-то не ночевал.
– Совсем?
– Под утро заявился. А разве он не по заданию? Кожанка-то здесь ночевала, а он в рубахе левкинской. А что?
– Ничего. Все в порядке, – сказал Белов и заговорил с Шабановым о другом. На душе было скверно: вот и говори теперь с Вирном!
Потом он взял из стола Ягунина исписанный листок – черновик донесения о владельцах Жигулевского завода – и пошел к экспертам. В Самгубчека их было двое: старик Павлов, обслуживавший еще полицию, занимался почерками, документами, фальшивыми деньгами и всякой химией, а молодой самоучка Николай Мусинов, годившийся ему во внуки, ведал следами, пулями, оружием и прочими предметами трассологической криминальной науки.
– Через полчаса, – буркнул старичок-боровичок, кладя перед собой пресс-папье из дома Прошерстнева и лист ягунинского черновика.
Тут же, при Белове, он срезал промокашку с отпечатками и укрепил ее на освещенном лампой стекле. Пристроив рядом листок с образцом почерка, он взял лупу, склонился над стеклом и принялся попеременно скользить взглядом по обеим бумажкам. О Белове он, казалось, забыл. Иван Степанович ждать не стал: ему был хорошо известен характер старого эксперта. Раньше чем через полчаса заключение он не даст, даже если бы истина прояснилась сию минуту. Упрямство Павловых было легендарным: вот уже много поколений они упорно называли своих старших сыновей Павлами, и цепочка Павлов Павловичей Павловых терялась в глубине веков.
От экспертов Белов пошел в хозотдел, где Левкин подтвердил: да, Ягунин брал у него «оперативную» рубаху. Он добавил, что вчера вечером помещение ЧК убирала «такая беленькая милочка», которую он, Левкин, пристроил по рекомендации Ягунина.
– Может, он для нее нарядился, вы так не думаете? – спросил задумчиво Левкин.
Белов отшутился, но крошечная надежда встрепенулась: а вдруг парень ночку прогулял? Все-таки девятнадцать годков. И вздохнул: нет, на Ягунина не похоже.
Он едва успел об этом подумать, как столкнулся на лестнице с Михаилом.
– Зайдем ко мне, – смущенно мигая, предложил Белов. В кабинете же напустился решительно:
– Ты чегой-то в общежитии не ночуешь?
– А чё? – вроде бы удивился Михаил.
– А то, что я-то должен знать. Барышню завел, што ль?
– Какую барышню?! – оскорбился Ягунин. – Скажете… Ну не спалось, вот и все.
– Гулял, значит?
Ягунин не умел врать: на Белова не смотрел, челюсти сжал, будто злился.
– Давай тогда по-другому, – сказал Иван Степанович и шлепнул ладонью по столу. – Сотрудник Ягунин, доложи, где ты провел ночь?
– А чё мне скрывать? – Михаил глянул в глаза, и Белов понял: сейчас скажет. – Был в «Паласе». Там наводчик из губсоюза должен был появиться. Который с бандой снюхался. Ну вот…
– Ты-то откуда узнал? – спросил Белов.
– От Нюськи-буфетчицы. Позвонила давеча, я и пошел. Это у нас допрос или как понимать?
– Как хочешь. А дальше?
– Прождал до трех утра. До закрытия. А он так и не пришел, наводчик этот. Вы не верите мне, што ль? Я не пойму никак. Если не верите, то узнайте у Нюськи. Я не доложил, потому что… Ну, вы-то запретили мне в «Палас» ходить… А я считаю…
– Не уходи никуда до вечера, – хмуро перебил Белов. – Есть дела? Вот и займись. И напиши объяснение про эту ночь.
Когда Михаил вышел, Иван Степанович вызвал к себе по телефону Шабанова.
– Бегом дуй в «Палас», – приказал он ему и пояснил, что именно должен Шабанов уточнить у буфетчицы.
– Я, верно, буду у председателя. Как вернешься, найди.
Прежде чем идти к Вирну, Белов еще немного выждал и завернул к эксперту Павлову: как раз прошло ровнехонько полчаса.
– Почерки идентичны в нескольких элементах, – пробурчал старый эксперт.
– Ну, а чтоб наверняка сказать… – начал было Иван Степанович и умолк, видя, как розовеет затылок под белым пушком.
– Наверняка! – гневно фыркнул Павел Павлович. – По трем словечкам на промокашке! Профанация – вот как называются такие заключения «наверняка»…
Павлов уткнулся в бумаги, а Белов с тяжелым сердцем пошел к председателю Самгубчека Альберту Генриховичу Вирну…
…Иван Степанович поежился – конечно, не от того, что озяб: вечер был теплый, и даже от реки не шла прохлада. Он еще раз мысленно прокрутил – как в кинематографе, только со звуком– свое пребывание в кабинете у Вирна, и снова едкое чувство – смесь обиды и уязвленного самолюбия – поднялось к горлу, будто изжога. Нет-нет, железная правота Вирна не по нему. Если так всегда думать о людях, можно далеко зайти… И не туда.
Вирн с отсутствующим видом выслушал доклад Белова о результатах обследования в доме на Садовой, об убитом Свиридове, о «кашлюне». И лишь когда Белов сообщил о результатах графологической экспертизы, председатель Самгубчека поднял брови.
– Вы не видите между этими фактами прямую связь? – спросил он холодно.
– Пока что нет… Куча подозрений – и все, – пробормотал Белов и заморгал.
– А по-моему, надо быть слепым, чтобы не увидеть здесь логическую цепь. Вспомните, как упорно он пытался сбить нас со следа и как отговаривал узнавать о ночных обысках. Далее: его ложь о бегстве нэпмана Башкатина, который был найден в тяжелом состоянии. Помните? Что с ним Ягунин сделал, нам неизвестно. Далее…
Так же четко, сухо, колюче ложилась фраза за фразой, и Белову стало казаться, что Вирн давным-давно заготовил свою сверх-аргументированную речь и что председателю губчека не хватало лишь нескольких звеньев, чтобы сковать эту, как он выразился, «логическую цепь». И вот теперь Белов дал ему эти звенья.
– Я не хуже вашего знаю о его прошлых заслугах, Иван Степанович. Но я вижу сегодняшнего Ягунина. Зависть. Мелкобуржуазное бунтарство. Какие-то подозрительные девицы, коих он пытается пристроить у нас, в ЧК. Никакой самодисциплины. Наконец, возмутительная политическая слепота. Согласитесь, с таким набором можно оказаться в любом лагере. Утром вы мне внушали: надо верить. Имею ли я право – и вы, товарищ Белов, и вы! – верить своему сотруднику Ягунину, замешанному черт знает в чем?
– Погодите, Альберт Генрихович, – вяло возразил Белов. – Шабанов сейчас проверяет его алиби. Не надо спешить с выводами. А то ведь бывает разное…
– Что бывает разное? – сощурился Вирн.
– В двенадцатом году… В ссылке под Тобольском… – Белов не смотрел на Вирна, говорил с паузами. – Мы, значит, своего товарища одного… Фамилия не важно какая… Заподозрили, что доносит, и в лицо ему выложили. А он повесился… А продавал нас хозяйский сын. Вот так…
Вирн молчал. «Зачем я ему это рассказал? – вдруг подумал Белов. – Ему, Вирну, профессиональному революционеру, побольше меня хлебнувшему и тюрем, и ссылок».
– В Михаила я верю, – сказал он.
– Товарищ Белов, вы знаете, что партия поставила меня на пост председателя губчека, чтобы укрепить революционную дисциплину?
Конечно, Белов это знал, как помнил и другое: не кто иной, как Вирн был в свое время организатором ЧК в Самаре. Будучи на этом посту, он самолично поднял восстание в тылу банды изменника Сапожкова и спас тогда из бузулукской тюрьмы семьдесят смертников. Всего три месяца назад Вирн после двух лет ответственной работы в губкоме партии и губисполкоме был направлен «на коренное усиление» Самгубчека, где начальство четырежды менялось в течение года.
– Так вот, крепить революционную дисциплину мы начнем с самих себя. – Вирн смотрел на Белова в упор, не мигая. – Наши сотрудники должны быть вне подозрений – любых! И пусть лучше пострадает невиноватый, чем мы пропустим в свои ряды хоть малейший контрреволюционный элемент.
Белов не выдержал, резко ответил:
– Ягунин – особая статья. Путаник – да, но я за него… горой, как говорится. Наш он, да!
Лицо Вирна не дрогнуло. «Не человек – кремень», – мелькнуло у Белова.
– Иван Степанович, я уважаю ваше мнение. – Голос председателя ровен, вполне доброжелателен. – Но я не могу не считаться с фактами. Это мой служебный, мой партийный долг. Я органически не приемлю анархизм Ягунина, его внутреннюю расхлябанность, его заскоки. Я считаю, что при своей неустойчивости он способен на измену – да, да! Не возражайте – это моя точка зрения, хотя и я допускаю, что могу быть тенденциозен к сотруднику Ягунину.
Он привычно ходил по кабинету, выбрасывая отдельные фразы, будто бил короткими очередями.
– Именно поэтому я не хочу сам заниматься его делом. Занимайтесь вы. И если я ошибаюсь в Ягунине – докажите!
Белов хотел было ответить, да зазвонил телефон.
– Зайдите немедленно, – сказал в трубку Вирн.
Это вернулся из «Паласа» Шабанов.
То и дело вытирая ладонью потные лицо и шею, он докладывал:
– Буфетчица говорит: был. Она его держала в кладовке, а после провела за ширму, возле музыкантов. Там он сидел. Часов в двенадцать, говорит, она заглянула, а товарища, говорит, чекиста уже нет. Ну, она подумала, что вышел куда, может, по нужде. А как закрываться стали, она еще туда заглянула – нету!.. Видать раньше ушел, а в точности когда, сказать не может.
– Идите, Шабанов. Это все, – сказал Вирн.
Когда за Иваном захлопнулась дверь, председатель губчека остро взглянул на Белова.
– Что скажете, Иван Степанович?
– Придется… – хмуро сказал Белов. – Хоть до утра-то можно погодить?
– Решаете вы.
На том и закончился неприятный разговор…
…Его отвлекли шаги и голоса: по Полевому спуску, с горы, усеянной деревянными хибарками, к берегу приближались двое – толстая баба и старик в солдатской одежде. В предвечерней тишине над водой звонко разносилось:
– На кой те в Рождествено? Много рыбы-то?
– Да пудов десять, то-то и оно… Как дура, радовалась, нахватала…
– Неужто все – тухляк?
– Все не все… Люди не то едят. Ежли Христюк в Рождествене не возьмет…
– А Гуляев как же?
– Узлы вяжет, из Самары подается.
Голоса затихали, становились неразборчивыми. Иван Степанович прошел на нос лодки и спрыгнул на темный песок.
«Все-таки резон арестовать сейчас, – вздохнув, решил он. – Сейчас хоть народу поменьше».
4
Ягунин сидел за столом и, подперев кулаком лоб, машинально выводил на листке бумаги квадратики и кружки, старательно обводил линии. Над всей этой ерундовиной было крупно написано: «Объяснение» и даже начата первая фраза: «Я, Ягунин Михаил…» Впрочем, обе эти строчки были перечеркнуты. Не получалась нынче писанина – рука чертила шут знает что, а мысли гуляли далеко.
Дверь отворилась так стремительно, что он вздрогнул и откинулся на спинку стула. Вошли Белов, Шабанов и дежурный. «Че-гой-то вы?» – чуть было не спросил Михаил, но лицо начальника было неприятно чужим, и он промолчал.
Дальше началось что-то несусветное: Шабанов зашел к нему за спину, а Белов, подойдя, протянул руку ладонью вверх.
– Оружие на стол, – сказал он деловито. – Ты арестован, Ягунин. Давай-ка свою пушку!
Михаил вскочил и подался назад, но наткнулся на каменное плечо Ивана Шабанова. Михайлова рука царапнула кобуру.
– Я же по-русски тебе сказал: оружие на стол! – с укоризной повторил Белов. – С ремнем сымай.
– Та-а-к… – Глаза Михаила сузились, он в упор смотрел на Белова, стараясь поймать его взгляд, но это никак не удавалось. – Вот ты какой, товарищ Белов. П-поздравляю…
Впервые Ягунин назвал своего начальника на «ты».
Непослушными, дергающимися пальцами он отстегнул ремень с кобурой, опустил на стол.
– За что? – Голос его дрогнул.
– За что арестовывает ЧК? – тихо ответил Белов.
– Да как вы смеете! – взорвался Ягунин. – Меня, как бандита? Да для меня Советская власть – это же… это же… все! Все! Все!
Он закашлялся, зажал рукавом рот. «Ка-а-шляет, – вспомнилось Белову. – Аж рукав грызет, болезный…».
– Выпей водички и не ори, – посоветовал он.
Ягунин из-за локтя с презрением взглянул на него.
– Эх ты, – бросил он, откашлявшись. – Божий угодничек.
Он плюнул на пол и пошел к двери, Шабанов и дежурный двинулись за ним. У двери Шабанов с обидой оглянулся на Белова и угрюмо двинул бровями: нехорошо, мол!..
Иван Степанович остался один. Опустив плечи и чуть наклонив голову, он все смотрел на ягунинский ремень с кобурой. Потом, словно стирая оцепенение, медленно провел по лицу ладонью, свернул ремень и пошел к себе, на второй этаж. В кабинете открыл сейф, положил туда оружие Ягунина. Захлопнул дверцу и вынул из кармана часы.
Было без четверти десять.
