Текст книги "Тревожные ночи Самары"

Автор книги: Эдуард Кондратов

Соавторы: Владимир Сокольников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

2

В госпитале Ягунину становилось невмоготу. Валяться на койке было не только скучно, но и стыдно: только что он участвовал в горячих событиях, напереживался с этим арестом, попробовал себя в настоящем деле – и вдруг покой, «абсолютный и безусловный покой», как надо и не надо повторяет красотка врачиха. Беспокоили его и мысли о беспомощной Нинке, но сильнее всего мучило сознание, что опять он упустил Гаюсова. В Бузулуке бывший дутовский разведчик ушел от чекистов, выпрыгнув во время допроса в сугроб из окна второго этажа. Время тогда было вечернее, и ему удалось скрыться. Теперь он снова выдрался из рук ЧК, и, конечно, винить в этом следовало только его, Михаила Ягунина.

С такими вот не слишком веселыми мыслями бродил он в ожидании завтрака по территории военного госпиталя, завернувшись в длиннополый халат из полосатый бумазеи. Его Михаилу презентовала сестра-хозяйка, молодящаяся блондинка с заячьей губой.

Ныла рука, зацепленная марлевым жгутом за шею, слабость после операции еще давала знать, и Михаилу приходилось присаживаться – то на лавочку возле клумбы, то на приступки корпуса. Через небрежно заделанный пролом в госпитальной стене он подолгу смотрел на безмятежную Волгу, ее лесистые берега, на желтую косу Аннаевского острова, который, по словам старожилов, из-за нынешней жары высунулся из воды как никогда, на гребешки и флюгера пивоваренного завода, на трубы электрической станции горводопровода, на серые завалы дровяных пристаней и складов, на молчащие лесопилки. А справа, по некогда монастырской земле, сбегали к Волге кособокие домишки Нового Афона – слободки извозчиков, рыбаков, лодочников и горшечников. Ягунин был уверен, что когда-нибудь на их месте построят прекрасные здания с белыми колоннами, башнями и изразцовой отделкой, и в каждом таком доме будет жить человек по сто, а то и больше. Но, сознательно приветствуя светлое будущее, он с потаенной симпатией вглядывался в муравейник неказистых хибар. Они напоминали ему деревню. Правда, в Старом Буяне на улицах зеленей да и сами улицы, ровные и широкие, не походили на беспорядочные извивы Нового Афона, но все-таки жили в слободе трудящиеся люди, а не всякая пузатая нечисть, как в центре, где-нибудь на Предтеченской или Панской.

Ягунин вдруг почувствовал, что ему захотелось курить. И не просто захотелось – желание затянуться махрой было прямо-таки нестерпимое. За год без курева с ним уже бывало такое раза четыре, но он приказывал себе: нельзя – значит нельзя, ша! Сейчас же он вдруг решил: закурю… «Может, полегчает, – мысленно оправдывался он, оглядываясь, где бы стрельнуть на самокрутку. – Душу отведу, и конец…».

Двор был пуст. Михаил подобрал одной рукой полы халата и быстро подошел к торцу больничного корпуса. В открытом окне светился пушок головы Никишина, который читал обрывки допотопного номера «Нивы», засаленного, что хоть картошку жарь.

– Никишин! – еще не дойдя до корпуса шагов двадцать, нетерпеливо крикнул Ягунин. – Выглянь-ка!

– Чегой-то ты? – тот показался в окне и, увидев Михаила, засмеялся. Просто так: язва, видать, отпустила.

– Найди табачку на цигарку, а?

– Тю! – изумился Никишин. – Да рази ж я курю? Эй! – Он притишил голос. – Гляди-ко!..

Ягунин обернулся. Молодая крутобедрая медсестра, выйдя из инфекционного барака, направлялась по дорожке в главный корпус. Проходя, она с заученным кокетством стрельнула на них глазками.

– Ишь, кралька-то, – расплылся Никишин. – Хороша, а?

Досадливо отмахнувшись, поскольку не переносил разговорчиков на подобные темы, Ягунин двинулся ко второму корпусу – «холерному бараку», как его называли, хотя ни одного больного холерой в военном госпитале не было, под них отдали бывшую земскую больницу.

– Эй, сдурел! Заразу схлопочешь! – испуганно крикнул ему вслед Никишин.

Скользнув взглядом по табличке «Инфекционное отделение», Михаил поднялся по ступенькам и вошел в барак. В коридоре было пусто, на столике дежурной сестры лежало начатое вязание. Он прошел дальше, прислушался. Совсем рядом, за дверью ближайшей к нему палаты, раздавались возбужденные мужские голоса. Он постучал…

…А там, за дверью, клокотали страсти: на одной из кроватей четверо больных с азартом бились в преферанс. Еще трое следили за игрой. В палате было душно и сумрачно от дыма; окна плотно зашторили простынями, даже форточку закрыли. Судя по горе окурков, игра шла всю ночь.

– Восемь пик! – торжествуя, сказал атлетического сложения брюнет с косой челкой, прилипшей ко лбу.

– О-о! – протянул пожилой игрок с мешочками под глазами. – Круто берете, Роман Сергеевич. – Но все равно вист.

– Увы, я пас, – вздохнул третий, востроносенький, с землистым от недосыпа лицом.

Стук в дверь переполошил их. Набросив на карты одеяло, пожилой улегся сверху. Остальные без единого слова разбежались по койкам. Из коридора сильно дернули, и табурет, задвинутый ножкой за дверную ручку, упал. В щель просунулась озадаченная физиономия Ягунина. Семь пар глаз с напряжением смотрели на него.

– Чего тебе, родимый? – до дурашливости простовато спросил брюнет с челкой, вставая с кровати навстречу вошедшему Ягунину.

– Извиняйте… Закурить не найдется? – вроде бы смущаясь, попросил Михаил. Глаза его шустро бегали по палате.

– Закурить? Ах, закурить! – Брюнет широко ухмыльнулся. – А как же! Это мы могем…

Не спуская глаз с Ягунина, он полез в тумбочку. Михаил внимательно следил за его рукой и отвел взгляд, когда убедился, что верзила с челкой достал папиросу.

– Давай, што ль, сам тебе запалю, а то дык вон у тебя с рукой-то, – сказал, продолжая ломать ваньку, брюнет. Вынул зажигалку, сделанную из винтовочного патрона, чиркнул. Когда Ягунин прикуривал, спросил между прочим, кивнув на перебинтованное плечо: – Сломал, браток?

– Не-е-т, – затягиваясь дымом, тоже простецки ответил Ягунин. – Кулачье…

– А-а… – уважительно протянул брюнет.

– Вы что безобразничаете?! – раздалось за спиной у Михаила. Обернувшись, он увидел рассерженную мордочку медсестры. – Это же инфекционный корпус! Сейчас же отсюда!..

«Брызни – зашипит», – подумал Михаил, глядя на красную от испуга и злости сестричку.

– Не знал, извиняйте… – пробормотал он и, уходя, крикнул уже в дверях: – Благодарствуйте за курево!..

«Глаза-то у них волчьи», – отметил про себя.

– Увидит Нина Дмитриевна, мне знаете как влетит? – сердито шептала медсестра, подталкивая Ягунина к выходу из корпуса.

– Иду, иду… – заговорщицки подмигнул ей Михаил. – Закурить, понимаешь, до жути хотел, а мой сосед некурящий…

– Ладно, ладно, идите! – торопила сестра.

Он вышел во двор и закашлялся: с отвычки аж душу драло, а ведь приятно! Побрел себе, щурясь от дыма и размышляя об увиденном. Сел на скамью, пустил облачко, откинулся на ребристую спинку. Если бы повернул голову направо, где окна главного корпуса, увидел бы Ольшанскую. Она смотрела на него, опершись рукой о подоконник. Губы ее были сжаты, красивое лицо сосредоточено.

Но Михаил задумался крепко и головой не вертел. Вывел его из этого состояния шум, донесшийся от ворот. Часовой не пускал какого-то красноармейца, сидящего на взмыленной лошади – темно-рыжие ее бока влажно блестели на солнце. Они что-то доказывали друг другу, и Михаил разобрал:

– А где пропуск?

– Так убили же…

– Не знаю!

– Пойди, дурень…

Михаилу вдруг подумалось о Белове: не его ли убили? «Еще накаркаешь, дурень», – ругнул он себя.

К часовому, придерживая подол, семенила пожилая медсестра.

– Боже мой! Убили! Боже мой! – раздался через секунду ее крик.

3

– Убили! Что творится-то!

– Человек был, эх!..

– Моего сынишку спас… Как глотошная схватила, а он спас…

– А что случилось?

– Доктора зарезали военного. Владимира Илларионовича…

– Убивцы, чтоб им!

Наверное, не менее полусотни обывателей – со всего квартала, не считая случайных, – толпилось во дворе, под аркой и возле дома на Саратовской улице. Посматривали на одноэтажный каменный особняк в глубине двора, вполголоса переговаривались, строили предположения, вспоминали добродетели убитого доктора, сетовали на лихое время. Иногда из малоподвижной, приглушенно галдящей толпы вырывался злой голос:

– До сих пор режут. Безобразие!

Или еще резче:

– А власти смотрят! Им что!

Плакала, утираясь концом платка, молодая женщина. Ее большой живот – видать, дохаживала последние недели – неприятно контрастировал с неестественно худыми руками и иссохшим лицом. Оживленно перешептывались, то и дело наклоняясь друг к другу, две одинаково пучеглазые, с одинаково поджатыми губами тетки – должно быть, сестры. Челноками сновали в толпе ребятишки.

Когда из особняка вышел Белов, передние, те, что толклись во дворе, приумолкли и выжидающе на него уставились. Однако спрашивать о чем-либо не решались, молча расступались, пропуская этого небольшого сосредоточенного человека. Но те, что стояли под аркой и за нею, на улице, не сразу среагировали на чекиста, и, проходя, Иван Степанович расслышал:

– Жестокость и зависть есть извечные качества человеческой натуры. Зло злом караем, зло и порождаем. Было так и будет вовек…

Ораторствовал хорошо одетый человек с коротким торсом и бородкой. Он стоял спиной к арке и никак не мог видеть приближавшегося Белова.

– А вот и не будет, папаша, – громко сказал Иван Степанович, пробираясь сквозь толпу. – Выкорчуем, дай только срок…

Вздрогнув, коротыш с бородкой, однако, сразу нашелся с ответом.

– Кривое дерево не выпрямить, пагубные страсти не вытравить, – пробормотал он, и Белов уловил в его речи ощутимый северный акцент – слишком отчетливо, без самарской растяжки произносил он звуки.

– Вот как? – Белов остановился. С жадным любопытством и боязливостью смотрели на него глаза зевак.

– Может, смирением попробовать? – жестко спросил Белов. – Ударившему по левой щеке подставить правую? Пусть бьют, пускай режут?

В толпе послышался заискивающий смех. Бородатый беспомощно оглядывался.

– Нет, почему же… только…

– Никаких только! – зло оборвал Белов. – Ни бандитам, ни другим врагам пощады не будет. Как там, в Евангелии, говорится? – Он заморгал, припоминая: – «Какою мерою меряете, такою, значит, и вам мерить будем…».

– Нет, ты ответь, товарищ, – схватил Белова за рукав заросший щетиной инвалид с костылем. – Долго так будет? Уж ежели докторов режут, это ж совсем пропадай…

– Недолго, солдат, – сказал серьезно Иван Степанович. – Выведем нечисть, скоро выведем… Слово тебе даю – этих тоже найдем.

Инвалид хмуро молчал. Очевидно, не слишком-то верил.

– Дай-то господь! – вздохнув, перекрестился коротенький с бородкой.

– Жди! Когда рак на горе…. – меняя голос, вякнул кто-то из толпы, но Белов, уже ни на кого не обращая внимания, направился к трамвайной остановке.

4

– Надо же, – досадовал Иван Степанович. – На учениях мажешь, а где не надо – в десятку!..

– Да не хотел я, – в который раз повторил Шабанов.

У себя в кабинете Белов перебирал вещи убитого Шабановым человека. Оглядел револьвер, отложил. Взял паспорт, прочитал вслух:

«Енин Андрей Викторович, 1889 года рождения. Из мещан…».

– Так, – сказал Белов спокойно. – Все, конечно, липа.

– А то! – поддакнул Шабанов.

Из паспорта выпал клочок бумаги.

– А это что такое? – пробормотал себе под нос Белов. – Угу. Квитанция издательства газеты «Коммуна».

Он осмотрел ее так и сяк.

– Интересно… Нюся не знает, что за квиток?

– Молчит она, – буркнул Шабанов.

– Где она сейчас?

– Здесь, в камере.

– Ага. Давай ее сюда. А этим, – Белов протянул квитанцию, – займись. Сходи в «Коммуну» и вообще…

Шабанов ушел, а Иван Степанович прикрыл газеткой револьвер и паспорт убитого. Так, чтобы было и спрятано, и видно. Однако подумал, вздохнул и сбросил все в ящик стола.

– Можно?

Это Шабанов привел буфетчицу. Глазами приказав сотруднику: иди, мол, занимайся своим делом, Иван Степанович перевел взгляд на Нюсю.

– Садитесь.

Странно, но она не казалась ни взволнованной, ни подавленной. В лице нет и тени страха, только безразличие, усталое безразличие.

Нюся молча подошла к столу, молча села.

– Анна Владимировна! Допрашивать я вас не стану. Одно хочу уразуметь: чем вы им не угодили? Вроде бы рисковали, нам голову морочили. И вдруг… Не резонно.

Она не отвечала, и, судя по выражению лица, не собиралась отвечать.

Наклонившись над столом, Белов сказал тихонько, будто опасался, что его услышат:

– Собирались сами к нам прийти, да?

Пристальный взгляд его не произвел на Нюсю никакого впечатления. Но все же она наконец-то разжала губы.

– Не надо мне вашей палочки-выручалочки. Нет, не собиралась.

Голос ее звучал тускло, безжизненно.

– Почему же они так с вами?

Она машинально ответила:

– Не знаю. Наверное, стала не нужна.

– Ага… Пожалуй, это резонно, – подхватил Белов, довольный, что она хоть чуть разговорилась. Вероятно, Нюся это заметила.

– Кстати, я и вам не нужна, – бросила она резко. – Так что не стоило тратить время на спасение… моей недрагоценной жизни.

– Почему же, – пожал плечами Белов. – А я уверен, что стоило.

Она подняла голову, лицо ее передернулось.

– Смотрю я на вас, господин чекист… Вы, наверное, очень себе нравитесь. – Она с откровенным презрением засмеялась. – Ах, какой я умный и хитрый! Как прекрасно все получилось. Не арестовали, от лютой смерти спасли. Осталось только получить благодарность. – Она замолчала, сглотнула комок. – Только вы ошиблись. Ненавижу я вас! Вместе с вашей лживой добротой ненавижу! – с силой выговорила она, однако же в ее голосе Белов услышал больше отчаяния, чем ненависти.

Он внимательно рассматривал ее милое измученное лицо с темными полукружьями под глазами и скорбной складкой в уголках губ. Иван Степанович нимало не придавал значения горестному всплеску эмоций Анны Звягиной-Здановской и думал он сейчас о том, что следовало бы дать ей денек-другой на успокоение и раздумье, и тогда бы… Но нельзя, время торопит! Он скрутил папиросу, закурил, подошел к окну. На углу напротив губчека бородатый очкарик в коротких, совсем не по росту штанах наклеивал на тумбу свежую афишу. Белов сощурился и прочитал: «Лекция о пользе детских садов». Где она состоится и когда, он не рассмотрел.

«А ей-то, ей-то чего надо? – подумал он с раздражением о Нюсе. – Самое бы разлюбезное дело для нее – детскими садами заниматься…».

Белов отошел от окна.

– Анна Владимировна – сказал он мягко. – Не надо себя подогревать. Я все едино не верю, что вы Советскую власть от души ненавидите. Потому как не за что вам ее ненавидеть. Фабрик и поместий у вас сроду не было. Отец ваш всю жизнь работал, как…

Она поспешно перебила его:

– Отца не трогайте! Он здесь ни при чем. Он верой и правдой вам служит – и хватит о нем!

Попыталась язвительно усмехнуться, но усмешка не получилась. Губы ее дернулись, лицо стало по-бабьи жалким.

– Вы правы. Отец ваш верой и правдой служил трудовому народу, – тихо и твердо сказал Белов. – До самого своего последнего часа.

– Что это значит? – Широко расставленные глаза Нюси с ужасом уставились на Белова. – Что вы говорите?!

– Да, Анна Владимировна. Вашего отца, а нашего дорогого товарища Владимира Илларионовича убили враги.

Как ни трудно это ему было, Иван Степанович смотрел на Нюсю, боялся, как бы чего плохого не стало.

– Убили, – с отсутствующим видом повторила Нюся. – Убили… Как это – убили?..

Она вдруг встала, начала осматривать кабинет, будто забыла, где и зачем находится, Сказала деловито, со странным спокойствием:

– Я пойду. Мне надо идти.

Направилась к двери, но, сделав два шага, обернулась. Растерянно уставилась на Белова.

– Извините… – пробормотала едва слышно. – Я забыла…

– Нет, я вас не задерживаю, – быстро ответил Иван Степанович. – Идите, поговорим позднее, идите. Только… будьте осторожны, Анна Владимировна.

– Да, – повторила Нюся безо всякого выражения. – Буду осторожна…

Белов черкнул на листке несколько слов.

– Возьмите пропуск!

Она взяла со стола бумажку, повернулась, пошла к двери. Движения ее были замедлены, как у сомнамбулы.

«Сломалась, – подумал Иван Степанович. – Не надо бы ее пускать».

Он подошел к телефону, покрутил ручку, назвал номер.

– Евгения? Быстро ко мне, – сказал озабоченно.

5

От губчека до дома, а котором снимала комнату Нюся, было чуть больше пяти кварталов, четверть часа неспешной ходьбы. Женя Сурикова, шедшая позади шагах в сорока, могла бы совсем не таиться: за всю дорогу Нюся так ни разу не обернулась, не остановилась. Только однажды, когда поравнялась с местом, где нынче утром на нее напал гаюсовский связной, всем телом вздрогнула и чуть замедлила шаг. Но только на секунду. Свернув на Крестьянской направо, она прошла еще с полквартала и скрылась в парадном дощатого двухэтажного дома с висящей над тротуаром верандой, сплошь увитой диким виноградом. Женя остановилась на другой стороне улицы, возле церковной ограды. Отсюда хорошо просматривалась вся улица, и в частности дом, куда зашла Нюся. Следовать за ней дальше не было смысла: и без того было известно, в какую именно квартиру вошла вдова поручика Звягина, в девичестве Здановская.

А та поднималась по визгливой лестнице так же отрешенно, как и шла, мертвенным, ничего не выражающим взглядом встретила открывшую ей дверь соседку и, не сказав ей и «спасибо», прошла в свою комнату. Похоже, Нюся забыла, зачем явилась домой: застыв у дверей, она силилась что-то вспомнить, но никак не могла, и страдание отражалось на ее лице. Со двора доносились визг пилы, грубый смех, голоса. Она обхватила руками голову, зажала уши и постояла еще и так.

Но вот она, видно, вспомнила. Опустила руки, подошла к комоду и выдвинула ящичек. Из-под кипы кружевных воротничков, манжет, вышитых батистовых платочков достала маленький никелированный браунинг. Села за стол. Сдвинула предохранитель, передернула ствол, досылая патрон. Подняла голову: с фотографии на стене смотрела пышноволосая девочка в гимназической форме. Она сидела на стуле с высокой спинкой, скрестя туфельки и опершись локтем на круглый подцветочник. Глаза у девочки были веселые, казалось, она едва сдерживалась, чтоб не рассмеяться.

Зато лицо Нюси вдруг стало злым. Она торопливо сунула браунинг в карман жакетки и, забыв на столе ключи, выбежала из комнаты. Увидев Нюсю, вышедшую из парадного и быстро удаляющуюся по Крестьянской от церкви, Сурикова пересекла улицу и, придерживаясь прежней дистанции, последовала за ней. Когда та свернула на Петроградскую, Женя с облегчением перевела дух: на этой богатой магазинами улице она могла держаться с Нюсей хоть рядом, не рискуя быть замеченной. С приходом НЭПа Петроградская улица стала мало чем отличаться от прежней Панской – главной торговой артерии Самары.

…Тем временем в нескольких кварталах от них, в помещении аптеки № 3 продолжался бестолковый спор на медицинскую тему. Огромный мужик в черной рубахе, галифе и лаптях бубнил очкастому продавцу:

– Ты пойми, мил человек, не с руки мне нынче хворать. Самый извоз. Ты мне дай такого, чтоб враз внутрях полегшало…

– Ты пойми, садовая голова, я же не знаю, что с тобой, – нетерпеливо пояснял продавец. – Покажись врачу, возьми рецепт.

– Да некогда мне по больницам мотаться! – гудел мужик.

– Но лечить-то от чего?

– Я ж толкую: так нутро и ломает, а ты смекай. Вам за это деньги плотють…

Женщины в очереди пересмеивались, лишь одна старушенция в черном платке бурчала:

– Бестолочь, у людей все время отнял, жди тут его…

– На тот свет небось успеешь, – оглянувшись на нее, серьезно пробасил лапотник и продолжал: – Давай какое есть лекарствие. Только бы полегшало.

Продавец зло ухмыльнулся.

– Ну хорошо. Плати шестьсот тридцать рублей. – Он поставил перед невежественным пациентом бутылку с микстурой. – Три раза в день по столовой ложке перед едой.

– То-то… – удовлетворенно пропыхтел мужик и шмякнул о прилавок дензнаками, Продавец, не считая, небрежно смахнул пачку в ящик: сотней больше, сотней меньше – не все ли равно? Если на базаре подержанные ботинки стоят сорок тысяч, а новые – все сто пятьдесят.

– Простите, вы куда? – Это он повернулся уже к другому посетителю – высоколобому подтянутому мужчине лет сорока, взявшемуся за крышку барьерчика-прилавка.

– На консультацию к провизору, – приглушенной скороговоркой отвечал тот. – По поводу глицериновой мази.

– Пожалуйста. Прошу. Вас ждут.

Голос продавца был будничен, движение, каким он поднял крышку, небрежно. Высоколобый торопливо прошел внутрь аптеки. Его проводил внимательнейшим взглядом старичок с бородкой клинышком, сидящий на деревянном диване невдалеке от дверей. Он уже давно прилежно листал толстенный журнал в хорошем, довоенном переплете.

Продавец перехватил его взгляд.

– Гражданин, вы задерживаете каталог. Что-нибудь выбрали? Имейте в виду: почти ничего, что в нем, у нас нет.

Старичок ехидно улыбнулся.

– Молодой человек, нехорошо посетителя торопить. Когда я выберу, тогда и отдам. Или в вашей аптеке другие порядки?

Продавец с пренебрежением пожал плечами.

– Извините, конечно. Просто каталог мне нужен.

– Мне тоже, – спокойно отпарировал старик с бородкой и неторопливо перелистнул страницу.

В аптеку вошла Нюся. Минуя очередь, она стремительно направилась к прилавку, подняла крышку. Продавец успел загородить ей дорогу.

– Пардон! Сюда нельзя посторонним!

– Я на консультацию к провизору, – запыхавшись, пробормотала Нюся. – Насчет… глицериновой мази…

На лице у продавца отразилась неуверенность.

– A-а… Это другое дело. Прошу вас, – все-таки сказал он, неохотно пропуская женщину и, к своему неудовольствию, опять поймал взгляд настырного старичка.

Снова звякнула дверь: вошла Женя. Сразу увидев, что Звягиной-Здановской в аптечном зале нет, она не стала подходить к прилавку: остановилась, удивленно расширив глаза – обозналась, мол, не туда зашла. На улице она растерянно огляделась: где телефон? Через улицу, наискосок от аптеки, высилось здание бывшего «Националя», ныне гостиницы Заволжского военного округа. Чуть не угодив под трамвай – вожатый аж голову втянул в плечи, – Сурикова перебежала рельсы и нырнула в прохладный вестибюль.

Через полминуты у Белова задребезжал телефон. Начальник секретно-оперативного отдела снял трубку.

– Иван Степанович! Она была у себя дома четверть часа. Только что забежала в аптеку номер три, бывшая Гутмана, на Саратовской.

– А ты почему не зашла за ней? Что она там покупает?!

– Нет ее в аптеке, нет! Я зашла, а ее нет!

– Смотри во все глаза! Сейчас будем!

Он повесил трубку, дал отбой и тотчас снова торопливо позвонил:

– Алло! Дежурный? Автомашину! И всех, кто есть в отделе, – со мной.