Текст книги "Зомби"

Автор книги: Эдгар Аллан По

Соавторы: Говард Филлипс Лавкрафт,Роберт Альберт Блох,Клайв Баркер,Джозеф Шеридан Ле Фаню,Брайан Ламли,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Ким Ньюман,Лес Дэниэлс,Чарльз Грант
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

Она повернулась к нему спиной. Кэлловэй механически расстегнул бюстгальтер, не понимая хорошенько, надо это ему или нет. Но, видимо, его согласия не требовалось. Она просто вернулась закончить то, чем занималась, когда их прервали. И, несмотря на странные горловые звуки, которые она издавала, и остекленевшие глаза, Диана по-прежнему была привлекательна. Она развернулась, и Кэлловэй уставился на ее полные груди – они были белее, чем прежде, но все так же прекрасны. Брюки становились ему тесны, и ее поведение еще подливало масла в огонь: она покачивала бедрами, проводя руками между ног, как вульгарная стриптизерша из Сохо.

– За меня не беспокойся, – говорила Диана. – Я выбор сделала. Все, что мне на самом деле нужно…

Она прикоснулась руками, которые только что побывали у нее между ног, к лицу Кэлловэя. Пальцы были холодны как лед.

– Все, что мне нужно, – это ты. Я не могу получить и секс, и сцену… В жизни каждого из нас наступает момент, когда приходится делать выбор.

Диана облизала губы. На коже в том месте, где скользнул ее язык, не осталось влажного следа.

– Несчастный случай заставил меня задуматься, заставил меня поразмыслить о том, что мне действительно нужно. И, честно говоря, – она принялась расстегивать ему ремень, – мне совершенно наплевать…

Она расстегнула молнию.

– …на эту, да и на все остальные гребаные пьесы.

Брюки упали на пол.

– Сейчас я покажу тебе, что мне нужно.

Она сунула руку ему в трусы и сжала член. Ледяное прикосновение почему-то показалось Кэлловэю исключительно сексуальным. Он засмеялся и закрыл глаза, а она стянула ему трусы до коленей и опустилась на пол.

Диана осталась такой же искусной, как и прежде, и горло ее было открыто, словно водосток. Во рту у нее было несколько суше, чем обычно, и язык ее царапал его плоть, но эти ощущения сводили его с ума. Кэлловэй настолько забылся, что даже не заметил, как легко она смогла засунуть его член себе в глотку дальше, чем ей это удавалось прежде; она использовала все свои навыки, чтобы довести его до крайней степени возбуждения. Сначала она двигалась медленно, потом ускорила ритм, так что он едва не кончил, затем почти прекратила, пока желание не прошло. Он был полностью в ее руках.

Кэлловэй открыл глаза, чтобы посмотреть на любовницу. Диана словно вонзала в себя его член, на лице ее был полный восторг.

– Боже, – выдохнул он, – как хорошо! О да, да!

Лицо ее даже не дрогнуло при этих словах, она просто беззвучно продолжала свое занятие. Она не производила обычных звуков – негромкого довольного ворчания и тяжелого дыхания через нос. Она поглощала его плоть в полной тишине.

На мгновение Кэлловэй придержал дыхание – у него возникла ужасная мысль. Голова Дианы продолжала покачиваться внизу, глаза ее были закрыты, губы сомкнуты вокруг его члена, она была полностью погружена в свое занятие. Прошло полминуты, минута, полторы минуты. И в животе у Кэлловэя что-то сжалось от ужаса.

Она не дышала. Она была так бесподобна сейчас именно потому, что ни на миг не останавливалась перевести дыхание.

Терри замер от ужаса, и член его обмяк. Но Диана не обратила на это внимания, неутомимо продолжая работать, пока в мозгу Кэлловэя формировалась невозможная мысль: «Она мертва. Мой член у нее во рту, в ее холодном рту, и она мертва. Вот зачем она вернулась, слезла со стола и пришла сюда. Она жаждала закончить начатое, ей теперь безразличны и пьеса, и ее соперница. Именно это она любила больше всего, только это, и ничто иное. Она выбрала свой удел: заниматься этим вечно».

Кэлловэй не в силах был пошевелиться; он просто смотрел как дурак на труп, который делал ему минет.

Затем Диана, по-видимому, почувствовала его ужас. Открыла глаза и взглянула на него. Как он мог принять этот мертвый взгляд за взгляд живого человека? Она осторожно выпустила изо рта его сморщенное мужское достоинство.

– В чем дело? – спросила она, и ее нежный голос по-прежнему имитировал жизнь.

– Ты… ты не… дышишь.

Лицо Дианы помрачнело, и она отстранилась.

– О, дорогой мой, – произнесла она, оставив попытки изображать живого человека. – Я слишком плохая актриса для этого, верно?

Голос ее походил на голос призрака – тихий и несчастный. Кожа, которую Кэлловэй счел такой чарующе белоснежной, оказалась при ближайшем рассмотрении безжизненной, восковой.

– Ты мертва? – спросил он.

– Боюсь, что да. Я умерла два часа назад. Но мне необходимо было прийти, Терри, – столько незаконченных дел. Я сделала выбор. Ты должен быть польщен. Ведь ты польщен, правда?

Она поднялась и протянула руку к своей сумочке, оставленной у зеркала. Кэлловэй взглянул на дверь, пытаясь заставить себя пошевелиться, но ноги не слушались его. А кроме того, ему мешали спущенные брюки. Пара шагов – и он упадет.

Она обернулась к нему, и в руке ее что-то блеснуло. Как он ни старался, он не смог разглядеть, что это. Но что бы это ни было, оно предназначалось для него.

С момента постройки нового крематория в 1934 году кладбище терпело унижение за унижением. Могилы грабили в поисках свинцовой подкладки гробов, камни выворачивали и разбивали, все было испещрено граффити и загажено собаками. Не много осталось и приходивших ухаживать за могилами. Несколько человек, у которых здесь были похоронены дорогие родственники, стали слишком стары, чтобы пробираться по заросшим тропинкам, и слишком слабы духом, чтобы смотреть на этот вандализм.

Но так было не всегда. За мраморными фасадами викторианских мавзолеев покоились члены влиятельных и процветающих семей. Отцы-основатели, местные промышленники и чиновники – все, кем по праву гордился город. Здесь было погребено тело Констанции Личфилд («Доколе день дышит прохладою и убегают тени»), [9]9
  "Доколе день дышит прохладою и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор" – цитата из Песни песней Соломона, 2:17.


[Закрыть]и могила ее была одной из немногих, за которыми еще продолжали ухаживать тайные почитатели.

В эту ночь на кладбище никого не было – для влюбленных парочек стоял слишком сильный холод. Никто не видел, как Шарлотта Хэнкок открыла дверь своего склепа, и, пока она с трудом пробиралась навстречу луне, ее приветствовали лишь хлопавшие крыльями голуби. С ней был муж, Джерард; он сохранился хуже, поскольку умер тринадцатью годами ранее. За Хэнкоками следовал Джозеф Жарден со своей семьей, за ними – Марриотт Флетчер, и Энн Снелл, и братья Пикок. В одном углу Альфред Кроушоу, капитан семнадцатого уланского полка, помогал своей прелестной жене Эмме выбраться из их гниющего ложа. Повсюду приподнимались крышки фобов: да это же Кезия Рейнольде со своим ребенком, который прожил лишь один день, и Мартин ван де Линде («Память праведника пребудет благословенна»), [10]10
  Книга притчей Соломоновых, 10:7.


[Закрыть]у которого пропала жена, Роза и Селина Голдфинч – обе прямые как тростинки, – и Томас Джерри, и…

Слишком много имен, чтобы перечислить все. Слишком много степеней распада, чтобы их описывать. Достаточно будет сказать, что они восстали из мертвых: саваны развевались на ветру, лица были лишены плоти, виднелись обнаженные черепа. Но они, распахнув ворота, вышли с кладбища и пробирались через пустыри к «Элизиуму». Издалека слышался шум машин. Где-то наверху проревел самолет. Один из братьев Пикок, засмотревшись на мигавшего разноцветными огоньками гиганта, споткнулся, упал ничком и сломал челюсть. Ему осторожно помогли подняться и под руки повели дальше. Падение не причинило ему особого вреда; да и что с того, что в день Страшного суда он не сможет смеяться?

А тем временем генеральная репетиция продолжалась.

 
О музыка, ты пища для любви!
Играйте же, любовь мою насытьте,
И пусть желанье, утолясь, умрет!
 

Кэлловэя не могли найти у занавеса; и Хаммерсмит через вездесущего мистера Личфилда передал приказание начинать спектакль, с режиссером или без него.

– Он, скорее всего, наверху, на галерке, – сказал Личфилд. – Знаете, мне даже кажется, что я его вижу.

– Он улыбается? – спросил Эдди.

– От уха до уха.

– Значит, напился в стельку.

Актеры рассмеялись. В этот вечер они много смеялись. Спектакль шел без сучка и задоринки, и, хотя они не могли видеть зрителей из-за сияющих огней рампы, они чувствовали их любовь и восторг. Актеры покидали сцену, полные воодушевления.

– Все ваши друзья, мистер Личфилд, сидят на галерке, – сказал Эдди. – Они очень довольны. Они молчат, но я вижу, как они улыбаются.

Акт первый, сцена вторая; первый выход Констанции Личфилд был встречен спонтанными аплодисментами. И что это были за аплодисменты! Подобные глухому рокоту военных барабанов, подобные стуку тысяч барабанных палочек. Щедрые, бесконечные аплодисменты.

И разумеется, она их оправдала. Она начала свою роль именно так, как от нее ожидали, вкладывая в игру весь свой талант, не нуждаясь в движениях тела для того, чтобы передавать движения души, произнося стихотворные строчки с таким пониманием и страстью, что едва заметный взмах ее руки значил больше, чем сотня величественных жестов. После первой сцены каждое ее появление зрители встречали бурными овациями, за которыми следовала благоговейная тишина.

И снова! Аплодисменты! Аплодисменты!

Сидевший в своем офисе Хаммерсмит сквозь алкогольную одурь различал несмолкающий гул аплодисментов.

Он как раз наполнял очередной стакан, когда дверь открылась. Он на мгновение поднял взгляд и заметил, что на пороге стоит этот нахал Кэлловэй. «Бьюсь об заклад, позлорадствовать пришел, – подумал Хаммерсмит, – пришел мне доказывать, что я был не прав».

– Что вам нужно?

Молокосос не ответил. Краем глаза Хаммерсмит заметил на лице Кэлловэя широкую, довольную улыбку. Самовлюбленный недоумок пришел сюда, когда у человека горе.

– Я думаю, вы слышали?

Вошедший что-то проворчал.

– Она умерла, – сказал Хаммерсмит, начиная плакать. – Она умерла несколько часов назад, не приходя в сознание. Я не говорил актерам.

Кэлловэй ничего не ответил на это сообщение. Неужели этому негодяю все равно? Он что, не понимает, что теперь всему конец? Женщина мертва. Она умерла в здании «Элизиума». Начнется официальное расследование, вмешается страховая компания, будет вскрытие, следствие: откроется слишком многое.

Он сделал большой глоток, не глядя на Кэлловэя.

– После этого твоя карьера надолго застопорится, сынок. Конец не только мне, но и тебе.

Но Кэлловэй по-прежнему ничего не отвечал.

– Тебе что, нет дела до собственной карьеры? – повысил голос Хаммерсмит.

Последовала минутная пауза, затем Кэлловэй отозвался:

– Да плевать мне на нее.

– Выскочка бездарный, вот ты кто. Вы все такие, гребаные режиссеры! Одна положительная рецензия, и вы считаете себя творцами от Бога. Так вот позволь мне кое-что тебе объяснить…

Он снова взглянул на Кэлловэя, и ему не сразу удалось сфокусировать затуманенный алкоголем взгляд. Но в конце концов он это разглядел.

Кэлловэй, грязный педик, заявился к нему без штанов. На нем были носки и ботинки, но ни трусов, ни брюк. Эта сцена могла бы показаться комичной, если бы не его лицо. Он явно рехнулся: глаза вращались, по лицу текли слюни и сопли, язык вывалился изо рта, как у запыхавшейся собаки.

Хаммерсмит поставил стакан на промокашку и вгляделся в то, что было хуже всего. Рубашка Кэлловэя была заляпана кровью, алый след тянулся через все горло к левому уху, из которого торчала пилка для ногтей. Металлическое острие вошло глубоко в мозг. Он был однозначно мертв.

Но он стоял, говорил, ходил.

Из зрительного зала донесся приглушенный гул очередной овации. Этот звук показался директору нереальным, он шел из другого мира – из мира, где правили эмоции. Хаммерсмит всегда чувствовал себя изгнанным оттуда. Он никогда не блистал актерскими дарованиями, хотя, видит бог, старался, а две написанные им пьесы, он знал, никуда не годились. Его призванием была бухгалтерия, и он воспользовался ею, чтобы оставаться как можно ближе к сцене, ненавидя собственную бездарность так же сильно, как и талант других.

Аплодисменты стихли, и, словно по подсказке невидимого суфлера, Кэлловэй бросился на хозяина. Его маска была одновременно комической и трагической – здесь смешались смех и кровь. Хаммерсмит струсил и оказался в ловушке за столом. Кэлловэй вскочил на стол (он был ужасно нелеп: полы рубашки развевались, яйца раскачивались из стороны из сторону) и схватил Хаммерсмита за галстук.

– Филистимлянин, – произнес Кэлловэй, так и не узнав истинного лица Хаммерсмита, и сломал ему шею – хрясь! – а где-то далеко зрители снова захлопали в ладоши.

 
Не обнимай меня и не целуй,
Пока приметы времени и места
Не подтвердят тебе, что я – Виола.
 

Из уст Констанции это звучало как откровение. Почти казалось, что «Двенадцатая ночь» написана только что и роль Виолы предназначена специально для Констанции Личфилд. Актеры, игравшие на одной сцене с ней, отбросив гордость, склонялись перед гением.

Последний акт двигался к своему радостно-горькому завершению, и, судя по мертвой тишине в зале, зрители были заворожены.

Герцог говорил:

 
– Дай руку мне. Хочу тебя увидеть
В наряде женском.
 

Во время репетиции намек, содержавшийся в этих словах, был упущен, никто не смел прикоснуться к Виоле, не говоря уже о том, чтобы взять ее за руку. Но на сцене, в волнении, все табу были забыты. Потеряв голову, актер потянулся к Констанции. Она же, в свою очередь, позабыв о запретах, протянула руку ему в ответ.

Личфилд, стоявший за кулисами, едва слышно выдохнул «нет», но его приказ не был услышан. Герцог сжал руку Виолы, и под нарисованным небом соединились жизнь и смерть.

Это была ледяная рука, кровь не текла по ее жилам, кожа ее не горела.

Но здесь она вполне могла сойти за живую.

Они были равны, живой и мертвая, и никто не мог найти причины разлучить их.

Личфилд испустил вздох и позволил себе улыбнуться. Он боялся этого прикосновения, боялся, что оно разрушит чары. Но Дионис сегодня покровительствовал им. Все будет хорошо; он чувствовал это нутром.

Спектакль закончился, и Мальволио, все еще выкрикивавший свои угрозы, удалился. Один за другим актеры покидали сцену, оставив клоуна произносить финальные строки:

 
– Был создан мир бог весть когда —
И дождь, и град, и ветер, —
Но мы сюда вас ждем, господа,
И смешить хотим каждый вечер.
 

Огни в зале погасли, занавес опустился. На галерке загремели аплодисменты – те же аплодисменты, похожие на глухой стук. Актеры, лица которых сияли при виде успеха костюмной репетиции, собрались на сцене для поклонов. Занавес поднялся, и шум в зале усилился.

Кэлловэй – он оделся и смыл с шеи кровь – нашел за кулисами Личфилда.

– Ну что ж, мы имели оглушительный успех, – произнес череп. – Действительно, жаль, что эта труппа должна так скоро распасться.

– Да, жаль, – согласился труп.

Актеры повернулись к кулисам, зовя Кэлловэя присоединиться к ним. Они аплодировали ему и приглашали выйти на сцену.

Он положил руку на плечо Личфилду:

– Мы пойдем вместе, сэр.

– Нет-нет, я не смогу.

– Вы обязаны. Это столько же ваш триумф, сколько и мой.

Личфилд кивнул, и они вместе вышли, чтобы поклониться зрителям.

За кулисами Таллула принялась за работу. Она чувствовала себя отдохнувшей после сна в Зеленой комнате. Все болячки прошли – вместе с жизнью. Ее больше не беспокоила ломота в ногах. Не было больше необходимости тяжело втягивать воздух в бронхи, загаженные за семьдесят лет, или потирать руки, чтобы заставить кровь бежать по жилам, не надо было даже моргать. Она с новыми силами принялась разводить огонь, используя остатки прежних постановок: старые декорации, реквизит, костюмы. Навалив в кучу достаточно горючего, она чиркнула спичкой и подожгла ее. В «Элизиуме» начался пожар.

Сквозь аплодисменты послышался чей-то крик:

– Чудесно, дорогие мои, чудесно!

Это был голос Дианы, они все узнали ее, хотя и не могли разглядеть как следует. Она ковыляла по центральному проходу к сцене, явно затевая ссору.

– Сука безмозглая, – буркнул Эдди.

– Ой-ой-ой, – произнес Кэлловэй.

Она уже подошла к краю сцены и обратилась к нему:

– Ну что, получил все, что хотел? Это твоя новая подружка, да? Да?

Она попыталась вскарабкаться на сцену, схватившись за раскаленные софиты. Кожа ее зашипела и начала гореть.

– Бога ради, кто-нибудь остановите ее! – воскликнул Эдди.

Но Диана, казалось, не замечала, что ладони ее обугливаются; она лишь рассмеялась Эдди в лицо. Над рампой поплыл запах горелого мяса. Актеры рассыпались, позабыв о своем триумфе. Кто-то завопил:

– Погасите свет!

Мгновение спустя огни на сцене погасли. Диана с дымящимися ладонями повалилась навзничь. Кто-то из актеров упал в обморок, другой в приступе тошноты убежал за кулисы. Откуда-то сзади послышался слабый треск горящего дерева, но люди были слишком поглощены тем, что происходило в зале, чтобы обращать на это внимание.

Когда выключили горевшие у сцены огни, актеры смогли более ясно разглядеть зрительный зал. В партере не было никого, но балкон и галерка ломились от восторженных почитателей. Заняты были все кресла, каждый дюйм между рядами. Кто-то наверху снова начал хлопать, и через несколько мгновений снова разразилась буря аплодисментов. Но теперь никто из актеров не радовался им.

Даже со сцены они могли разглядеть своими утомленными, ослепленными софитами глазами, что ни один человек в этой восторженной толпе не был живым. Одни махали актерам тонкими шелковыми платочками, зажатыми в гнилых пальцах, другие стучали по спинкам передних сидений, большинство просто хлопало костями о кости.

Кэлловэй улыбнулся, низко поклонился, с благодарностью принимая их восхищение. За пятнадцать лет работы в театре ему не приходилось вызывать у зрителей такую бурю эмоций.

Купаясь в волнах восхищения, Констанция и Ричард Личфилд взялись за руки и подошли к краю сцены, чтобы поклониться еще раз, а живые актеры в это время в ужасе отступили.

Они кричали и молились, они испускали жуткие вопли, они бегали по сцене, словно уличенные любовники в фарсе.

Но, как и в фарсе, выхода у них не было. Языки пламени лизали стропила, горели колосники, и на сцену валились груды холста. Впереди – мертвецы, позади – смерть. В воздухе скопился дым, стало трудно видеть. На какого-то актера упал горящий холст, и несчастный страшно закричал. Кто-то пытался сражаться с пламенем с помощью огнетушителя. Все было бесполезно: они смертельно устали и действовали неумело. Крыша начала обваливаться, вниз посыпались балки и стропила, похоронив под собой большинство актеров.

Публика на галерке постепенно разошлась. Они ушли, шатаясь, к своим могилам задолго до того, как прибыли пожарные. Когда они оглядывались, чтобы посмотреть на гибель «Элизиума», их лица и погребальные одежды освещало красное сияние. Спектакль был превосходен, и они, довольные, возвращались домой – некоторое время им будет о чем поболтать в тишине склепов.

Театр пылал, несмотря на отважные попытки пожарных спасти его. К четырем утра они оставили борьбу, и пламя продолжило пожирать здание. К рассвету с «Элизиумом» было покончено.

Среди руин обнаружили тела нескольких погибших, большинство из которых было невозможно опознать. По зубам удалось установить личности Джайлса Хаммерсмита, директора, Райана Ксавье, помощника режиссера, и, что самое поразительное, третье тело принадлежало Диане Дюваль – звезде телесериала «Дитя любви», писали таблоиды. Через неделю и о ней забыли.

Выживших не осталось. Несколько тел просто не удалось найти.

Они стояли на обочине шоссе и смотрели, как машины несутся сквозь ночь.

Личфилд был здесь, разумеется, и Констанция, прекрасная как всегда. Кэлловэй решил отправиться с ними, так же как и Эдди, и Таллула. К труппе присоединились еще трое или четверо актеров.

Это была первая ночь их свободы, и вот они, бродячие актеры, стоят на большой дороге. Эдди просто задохнулся от дыма, но у других жертв пожара были более серьезные повреждения. Обожженные тела, сломанные конечности. Но зрители, для которых им предстояло играть, простят им эти небольшие изъяны.

– Одни живут ради любви, – обратился Личфилд к своей новой труппе, – а другие – ради искусства. Мы, счастливцы, выбрали второе.

Актеры зааплодировали.

– Вам, тем, кто не умер и никогда не умрет, я говорю: добро пожаловать в этот мир!

Смех, новые аплодисменты.

Машины, мчавшиеся по шоссе на север, выхватывали из тьмы фигуры актеров. Они выглядели совершенно как живые. Но разве не таково было их ремесло? Изображать других людей так верно, что игра была бы неотличима от реальности? И их новые зрители, ожидавшие их в склепах, на кладбищах и в моргах, должны были оценить их искусство по достоинству. Кто будет с большим восхищением аплодировать имитации страсти и боли, которую они будут представлять, чем мертвые, испытавшие все чувства и в конце концов отринувшие их?

Мертвые. Они нуждаются в развлечениях не менее живых; и этой аудиторией до сих пор безбожно пренебрегали.

Нет, эта труппа не собиралась выступать за деньги, они будут играть из любви к искусству, Личфилд ясно дал это понять с самого начала. Больше никакого служения Аполлону.

– Ну что ж, – сказал он, – куда мы отправимся, на север или на юг?

– На север, – предложил Эдди. – Моя мать похоронена в Глазго, она умерла еще до того, как я стал профессиональным актером. Я хотел бы, чтобы она увидела меня на сцене.

– Значит, на север, – объявил Личфилд. – А теперь надо бы найти себе какой-нибудь транспорт.

Он повел своих спутников к придорожному кафе, сиявшему неоновыми огнями, отгонявшими ночь. Цвета были театрально-яркими: алый, лимонный, пронзительно-синий, ослепительно-белый, – словно выплескивались из окон на парковку, где остановились странники. Автоматические двери зашипели, пропуская путешественника, несущего ребенку, сидящему в машине, угощение – гамбургеры и пирожное.

– Несомненно, какой-нибудь дружественный водитель предложит нам местечко, – произнес Личфилд.

– Всем нам? – усомнился Кэлловэй.

– Сойдет и грузовик, нищим не к лицу привередничать, – отозвался Личфилд. – Ведь теперь мы нищие и зависим от доброты наших покровителей.

– Всегда можно угнать машину, – предложила Таллула.

– В краже нет необходимости, разве что в крайнем случае, – возразил старик. – Мы с Констанцией непременно найдем что-нибудь. – Личфилд взял жену за руку. – Никто не откажет красивой женщине, – объяснил он.

– А что нам делать, если кто-нибудь спросит, зачем мы здесь стоим? – нервно воскликнул Эдди. Он еще не привык к своей новой роли и нуждался в поддержке.

Личфилд обернулся к актерам, и голос его гулко разнесся в ночи.

– Что делать? – повторил он. – Изображать живых, разумеется! И улыбаться!