Текст книги "Зомби"

Автор книги: Эдгар Аллан По

Соавторы: Говард Филлипс Лавкрафт,Роберт Альберт Блох,Клайв Баркер,Джозеф Шеридан Ле Фаню,Брайан Ламли,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Ким Ньюман,Лес Дэниэлс,Чарльз Грант
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Я взял свой любимый поплавок "гусиное перо" и посредине между ним и крючком прикрепил грузило. Я решил ловить рыбу прямо на леску, без удилища. Если карась возьмет приманку и пойдет в глубину, я узнаю об этом по поплавку, который будет ровно лежать на воде, а не клониться вбок. Этот способ уже хорошо зарекомендовал себя с карасями и был мною опробован этим летом в местном пруду. Я забросил леску футов на двадцать и подождал, пока поднимется поплавок, но он как будто утонул. Я решил, что грузило зацепилось за поплавок или крючок с хлебом соскочил. На всякий случай я слегка подсек вверх и влево и тут же вступил в борьбу с попавшимся карасем. Быстрые, нетерпеливые метания и сильные рывки не обманули бы даже новичка. Через полминуты я уже выудил карася без всякого подсачника и любовался его прекрасной золотистой чешуей.

Это был первый по крайней мере из двадцати пяти карасей, которых я поймал за три часа. Я слегка обгорел на солнце. Рыбачил я до восьми вечера, когда небо стало темнеть, а прожекторы приземляющихся самолетов полосовали поверхность поды яркими сполохами света. Перед тем как начать собираться домой, я вытащил из воды садок с рыбой и сфотографировал маленьким фотоаппаратом, который всегда носил с собой, замечательный улов, до того как отпустить его обратно в омут.

Но все же не все мои воспоминания о Карасевом омуте были увековечены подобным образом. Я посмотрел на часы к подумал о Ниччи, томящейся в одиночестве. Сердится ли она? Я решил, что нет. Вроде бы она с радостью отпустила меня одного. Я пошел вдоль берега омута. Большая часть украшавшей мелководье растительности спустя десять лет разрослась вновь, только ив и прочих деревьев, подходивших прежде к самой воде, теперь не было видно. Пройдя мимо камышей, обойдя вокруг дальнего края омута, заросшего можжевельником, я остановился среди деревьев на северном берегу.

Я бесконечно рассказывал Кэти о Карасевом омуте, и однажды она сказала, что хочет взглянуть на него. Жарким августовским полднем я оставил дома корзину с рыболовными снастями и вместо нее посадил на багажник Кэти. Она с первого взгляда влюбилась в это место, и я взял с подруги клятву сохранить омут в тайне от всех.

– Пусть омут станет секретным местом наших встреч, – предложил я. – Что бы ни случилось с нами в дальнейшем, мы сможем вернуться сюда и словно будем опять вместе.

Кэти грустно смотрела на меня. Мы знали, что лето подходит к концу, а мы стоим на перепутье между школой и университетом, что грозит нам разлукой. Но, кроме того, папа Кэти принял предложение в течение года читать лекции в академии Филипс в Массачусетсе. Как считали все, кроме нас с Кэти, она тоже поедет вместе с семьей. Я же надеялся, что она останется. Сама Кэти пока не приняла окончательного решения.

– Я знаю, чего хочу, – сказала она. – Но также я знаю, как мне следует поступить.

Я взял ее за руку, и мы побрели к деревьям на северном берегу омута. Их хватало, чтобы укрыть нас от взлетно-посадочной полосы, хотя персонал аэропорта крайне редко забирался так далеко, и от фермерских земель с другой стороны. Но в любом случае прежде здесь мне доводилось видеть лишь прилипшие к иллюминаторам лица пассажиров взлетающих и идущих на посадку самолетов. Лица в круглых окошках и лицо Кэти, которая трижды приезжала сюда со мной.

Мы опустились в длинную траву, мягкий бугорок был нам подушкой. Я обнял Кэти за плечи и медленно поцеловал. Она ящерицей скользнула под меня, и мы обнялись так отчаянно и крепко, что в голове у меня яркой вспышкой взорвалась острая боль. Мы оба все еще были невинны, но оставаться таковыми нам грозило недолго. Я шептал ей о любви. Она отвечала:

– Ты нужен мне, ты нужен мне.

До сих пор нам перепало крайне мало возможностей выйти за пределы нашего скудного опыта. Пользуясь случаем, мы уединялись, когда родители и сестра Кэти уходили вечером из дома, но ни разу не преступили черту.

Кэти была одета в мешковатые шорты и белую футболку с надписью "Пежо" поперек груди. Поцелуи становились все более настойчивыми, моя рука скользнула под футболку и коснулась груди Кэти, сжала ее, два пальца оказались под бюстгальтером. Солнце палило мне спину; от осознания, что здесь мы совершенно одни, я распалился совершенно немыслимо. Но все еще нервничал и стеснялся. И не мог заставить себя сделать последний шаг. Вскоре Кэти села и стянула через голову футболку, расстегнула лифчик и уронила его на траву.

Такое количество обнаженной плоти буквально потрясло меня. Раньше мы предавались скромным исследованиям тел друг друга в полутьме, отчасти из-за робости, отчасти осознавая греховность запретного. Если бы сейчас было темно, то потрясен я был бы не так сильно. Вот такая вот логика.

Потрясенный, но возбужденный, как никогда прежде, я коснулся ее рукой.

Это не оказалось неловко или неуклюже, и мираж не рассеялся, ничего плохого тоже не произошло. Раскачиваясь в сладостных объятиях солнца, мы скользнули в исследования чувственности и взмыли до таких эмоциональных высот, о существовании которых даже не догадывались. Потом вцепились друг в друга и зарыдали. На взлетной полосе реактивная движущая сила двигателей раз за разом возносила сотни беспомощных пассажиров в небеса. Над нашими головами усердно вилась мошкара, а медленно садящееся солнце высушило влагу на нашей коже. Мы шептали обещания и безоговорочно им верили. Игривые карасики всплескивали хвостами и плавниками, и по поверхности омута расходились круги. Если бы я взял с собой корзинку с рыболовными снастями, то мы перочинным ножиком вырезали бы какое-нибудь послание на коре дерева и сфотографировали бы друг друга – только по одной фотографии. Но даже без фотоаппарата мы чувствовали, что этот день навсегда останется в памяти. Воздух был словно напитан торжественностью, когда мы оделись и, обнявшись, смотрели, как садится солнце. Потом мы обошли вокруг Карасевого омута и с сожалением пробрались через кусты и подлесок, чтобы выбраться на откос и вернуться в мир, который отныне не будет прежним.

Я все еще стоял среди деревьев, глядя на то самое место, где десять лет назад лежали мы, когда услышал позади негромкие звуки и почувствовал горячее дыхание на шее. Я обернулся и увидел за спиной Ниччи. От удивления я потерял дар речи.

– Так, значит, вот здесь ты занимался любовью, – проговорила она, положив легкую руку мне на плечо и чуть приподняв бровь свойственным не ей одной образом.

Голова снова склонилась на мягкий земляной холм, и я смог лишь безмолвно кивнуть среди бури вопросов. Как она узнала? Как меня нашла? Как подошла так бесшумно?

Не знаю, сколько прошло минут, во времени словно приключился эллипсис – я как будто потерял сознание, – но когда я опять обернулся, то был уже один.

– Ниччи, – позвал я, мой голос ворвался в идиллический пейзаж вандалом, уничтожающим картину. – Ниччи! Куда ты подевалась?

Ничто не говорило о том, что она вообще здесь была, разве только легкий холодок на шее. Я огляделся по сторонам, но тщетно. Не могла она так быстро исчезнуть. Или мне просто примерещилось?

Тогда меня словно ударило в грудь, и я побежал со всех ног, лавируя между можжевельником и деревьями на оконечности омута со стороны аэропорта, устремившись к густой живой изгороди, за которой был загон. Я продирался вперед, ветки хлестали меня. С бетонной полосы едва ли в ста ярдах от меня с жутким свистом взмыл самолет, двигатели ревели. Я содрогнулся от страха.

Я представил себе ее столь явственно, что даже почувствовал дыхание на шее, – это могло быть только дурным предчувствием. Она в опасности.

Перепрыгнув через низкую проволочную ограду, я оказался в загоне. Внезапно все словно замедлилось. Я почувствовал, что совершенно выдохся. Длинная трава истощила все мои силы, и мне хотелось прилечь. Только что взлетевший самолет сделал крутой вираж и накренился, показалось, что он вот-вот спикирует прямо в загон. Страшно хотелось спать, но ноги продолжали двигаться. Я попытался добраться до забора и едва нашел силы его перелезть.

Приземлившись на корточки, я стремглав спустился со склона и перебежал дорогу, которая, к счастью, оказалась пуста: ведь я не удосужился посмотреть по сторонам. Ноги заскользили по гравию на тропке, и я чудом удержался в вертикальном положении, бросаясь к "ситроену". Издалека машина показалась мне пустой, но я молился, чтобы это было лишь обманом зрения. Когда я добрался до автомобиля и понял, что он действительно пуст, я впал в истерику: мои громкие призывные крики пронзали густой душный воздух сгущавшихся сумерек. Я надеялся, что Ниччи просто пошла прогуляться. Распахнув водительскую дверцу, я посмотрел на пол у пассажирского сиденья. Сумки Ниччи тоже не было на месте. Кассеты все так же в беспорядке валялись сзади, куда она их кидала.

Сердце неистово билось в груди, когда я заглянул в зеркало заднего вида в поисках неясных теней, но увидел лишь собственную обезумевшую физиономию с перекошенным ртом.

Через некоторое время я поймал себя на том, что подавленно бреду обратно через дорогу и взбираюсь на откос. Теперь Карасевый омут застыл столь же неподвижно, как выглядел прежде загон. Ни одного всплеска на гладкой поверхности воды, куда-то подевались тучи мошкары. Я заметил, что плачу. Похлопал по внутреннему карману пиджака. Да, она все еще там: фотография, которую я носил с собой десять лет. Самолет на взлетной полосе взревел двигателями, а потом заглушил их, вероятно получив какие-то указания из пункта управления полетами. Я опустился на мягкую кочку, где мы с Кэти открылись друг другу, и предался созерцанию глади омута. Солнце опустилось за горизонт, но небо еще пламенело. Я осмотрелся на тот случай, если Ниччи, словно эльф, появится из-за дерева, и достал из внутреннего кармана фотографию, провел по ней пальцами. Я знал каждый загиб и рубчик, проявившийся за десять лет, прошедшие с тех пор, как я сделал этот снимок. Я знал каждую мельчайшую подробность, но все равно постоянно носил с собой. Это было испытанием веры, неутомимой заботой безусловного слуги. Теперь служба подходила к концу. Пришло время отпустить прошлое и упокоить призраков. Каждый день на протяжении десятка лет в моей голове раздавались их крики.

Я продолжал рыбачить в Карасевом омуте, как мы с Кэти его окрестили. Маленькие карасики все еще набрасывались на хлебную корку, но, по мере того как лето перешло в сентябрь, в мои поездки подмешивалась изрядная доля уныния. Кэти уступила давлению родни и согласилась поехать с семьей на год в Массачусетс перед тем, как поступать в Саутгемптон. Когда решение было принято, мы всякий раз лили слезы при встрече. Мы отправлялись на долгие прогулки по Кряжу и часами сидели на громадных плоских камнях, болтая ногами в пустоте. Порой я краем глаза замечал движение и знал, что плечи Кэти сотрясаются от рыданий. Тут мое лицо морщилось, словно сдувшийся воздушный шарик, но перед этим я непременно обнимал ее за плечи и прижимал к себе. Пусть она знает, что я тоже плачу, но не видит этого. Мы бродили по берегу реки, протекавшей южнее Кряжа, наша беседа перекидывалась с одной темы на другую; мы вспоминали события прошедшего лета, говорили о стремлениях и желаниях. Мы будем поддерживать связь, обещали мы друг другу – конечно, Кэти обещала писать каждый день, – и в конечном счете год – это не так уж и много.

Но тогда мы оба знали, что год – это очень долго.

Как-то мы сидели и смотрели, как старички играют в шары на лужайке позади дома моих родителей. Кэти сказала:

– Ты найдешь другую.

Я потерял самообладание, бросился на землю и зарыдал. И никак не мог успокоиться даже тогда, когда старички запаковали шары в маленькие коричневые кожаные кейсы и над темнеющей лужайкой пронеслись их прощальные возгласы. Конечно же, я не собирался искать никакую другую, но само предположение всколыхнуло призраков, смотреть в лицо которым я не отваживался: скорее какой-нибудь красавчик – студент-первокурсник очарует Кэти и она никогда не вернется ко мне. Я представил себе, как она возвращается сюда толстой седовласой старушенцией, чтобы поболтать о воспоминаниях молодости со славным седым старичком, в которого превратился я.

Не только о потерянной любви скорбел я. Я тоже уезжал отсюда и тоже собирался взрослеть. Лето, которым мы наслаждались с Кэти, было последним на этом отрезке моей жизни. Никогда мне больше не вернуть жарких полдней, никогда не резвиться взбалмошным буйным карасиком. Карасевый омут сделался лишь воспоминанием еще до окончания лета.

Я посмотрел на зажатую между пальцев фотографию и почувствовал, как грудь стискивает холодный обруч.

Я так и не понял, что заставило меня сделать этот снимок: какой-то глубинный инстинкт, потребность ухватить последнее мерцание оплывшей свечи перед тем, как равнодушный сквозняк затушит светлый огонек. Какое-то необъяснимое понуждение заставило меня тогда рыться в корзине с рыболовными снастями в поисках фотоаппарата.

Я в последний раз приехал к Карасевому омуту. В середине сентября рыбы уже не были так прожорливы и активны, как летом. Я пытался сконцентрироваться на рыбалке, но мысли мои витали далеко. Целый день взлетали самолеты, и хотя обычно я практически не обращал на них внимания, сегодня от постоянного шума у меня разболелась голова. Я уже хотел было собираться и ехать домой, когда случилось это.

Я не спускал глаз с только что взлетевшего самолета сначала потому, что гул двигателей звучал как-то необычно, а затем потому, что он резко накренился и внезапно потерял высоту. Пилот пытался выправить нос так, чтобы самолет смог снова сесть. Послышался взрыв, и из одного ревущего двигателя вырвались языки пламени. Я вскочил на трясущиеся ноги, мне сделалось дурно. В тот момент мне было страшно, как никогда, ужас приковал меня к месту. Сотни людей вот-вот умрут, я стану свидетелем их гибели, но поделать ничего не могу. Не знаю, выдумал ли я это позже или действительно видел лица в иллюминаторах, идущих вдоль фюзеляжа. Самолет падал на Карасевый омут, только это заставило меня сдвинуться с места. Но прежде чем со всех ног броситься прочь, я сунул руку в корзину и достал фотоаппарат. Навел объектив на падающий самолет и сделал один снимок. Потом побежал.

К счастью, удара я не видел, потому что уже был у подножия откоса, когда самолет упал. Увидел я чудовищный огненный шар, который победоносным цветком взметнулся над деревьями, и, конечно же, я его почувствовал. Меня швырнуло на землю, я ударился головой и потерял сознание. Когда я пришел в себя, вокруг меня сновали люди, кто-то откинул мне с глаз челку и спросил, вижу ли я что-нибудь. Но я только кричал:

– Это тот? Тот, на котором была она?

Люди не понимали, о чем это я. Позже я узнал, что она действительно была на борту рухнувшего лайнера. Не случайно я был у Карасевого омута в день, когда она улетала в Массачусетс. Где еще мне было быть? Куда идти? Кое-что происходит само собой, без нашего выбора. Я должен был быть именно там. Я не знал, на каком самолете полетит она, но зато был там, совсем рядом с ней, до последней минуты. Ведь это лучше, к тому же менее мучительно, чем прощание в самом здании аэропорта.

Самолет рухнул в Карасевый омут, все пассажиры и команда погибли, как передали после. Еще до крушения огонь охватил салон. Из-за пожара и взрыва тел не осталось. На сей раз газеты обошлись без деталей. Приняли решение не осушать омут и поставить памятник, оставить все как было. Расследователи крушения так и не установили причину аварии, но вероятность бомбы исключили. В прессе появились фотографии места падения самолета, но снимков падающего лайнера не было.

Пока я сидел на травянистом холмике и разглаживал пальцами фотографию, небеса постепенно темнели. В мерцании уходящего дня я погрузился в созерцание снимка, как делал бесчисленное количество раз. Я никогда не показывал его ни одной живой душе. Не только потому, что тоска была моя собственная и глубоко личная. Я чувствовал, что лишним будет чужое вторжение в жизни – жизни, прожитые в самые последние мгновения, – всех 326 пассажиров и команды. Снова и снова я задумывался, не отнести ли фотографию в газету. Мне казалось, что в снимке заключена великая сила, но мне никак не удавалось разобрать, была ли она силой во благо и во исцеление или же приведет к худшему. Может, фото нанесет дополнительный удар пережившим утрату? Я решил не рисковать и оставил снимок у себя. Но я знал, что придет время, когда я отпущу прошлое.

Этот день настал. Я сидел подле омута, а между деревьев, словно паутина, сгущалась темнота. Ждала поверхность воды, сейчас темная, словно бассейн машинного масла. В последний раз взглянув на фотографию: фюзеляж словно сигара, пунктир крохотных иллюминаторов, застывший ужас на лицах, в последний раз глядящих на мир, языки пламени, – я осторожно опустил ее на поверхность воды. Я провожал ее взглядом, пока карточка плыла к центру омута, где вода чуть затекла на нее, словно пробуя на вкус, а потом поглотила фото.

То, что надо. Отпустил.

Но как порой я не мог утром встать с постели, так сейчас не мог уйти с берега. Не так скоро после отгрузки моего тайного груза. Я сидел не шевелясь, положив голову на руки, и уже стал ощущать себя неотъемлемой частью пейзажа. Совсем стемнело. Деревья и можжевельник загораживали огни взлетной полосы. Когда я услышал первый всплеск, то совсем не удивился. Я подумал, что подсознательно все время знал об этом и именно поэтому мне потребовалось десять лет, чтобы вернуться.

Говорят, что когда кого-то фотографируешь, то крадешь крохотную частицу его души.

Теперь же я возвратил то, что забрал.

Не было никакой бешеной активности, ничего общего с катастрофой, только ощущение разделяющейся, убывающей воды, тихие всплески и звуки падающих капель. По сторонам я не оглядывался, а смотрел на землю между ногами, ощущая тело и череп очищенными дочиста. Что я чувствовал в глубине души, я не ведал. Наверное, страх ответственности, а еще – хоть мне было совестно и противно – неясное волнение и пугающее возбуждение.

Что-то влажное коснулось моей шеи сзади и легло на плечо. Я чуть повернул голову и увидел маленькую перепачканную ладошку, капли с которой стекали мне на пиджак. Все эмоции испарились, и я безучастно поднялся на ноги. Не фокусируясь ни на одной из блуждающих между деревьев и кустов фигур, я словно во сне двинулся вокруг омута по направлению к густой изгороди, ведущей в загон. Рука то исчезала с моего плеча, то вновь опускалась на него.

Пройти сквозь изгородь на сей раз было просто. На забор я забрался с автоматической легкостью вусмерть упившегося, которому удается любое физическое действие. Именно так я себя чувствовал: отделенным от мира, сквозь который лишь прохожу. Когда я спускался с откоса, то явственно слышал за спиной шаги сопровождающих. Я знал, что среди них идет и она, но не мог заставить себя обернуться и взглянуть на нее. Переходя через дорогу, я словно шел по коридору, ведущему к машине. Я был вне категории страха. С тела ее каплями стекала вода, с каждым маленьким шажком раздавался влажный чмокающий звук башмачков.

Добравшись до машины, я просто открыл дверцу и сел. И она тоже. Я все еще не смотрел на нее: адекватно воспринимал действительность и отводил взгляд. Тут я был напуган, да, но все же вполне достойно справлялся с действиями. Машина завелась, и я задним ходом выехал с маленькой тропинки на главную дорогу. Переключил передачу на первую и тронулся в путь. Впереди была тьма, перебиравшаяся с откоса прямо на дорогу, тут-то паника и нагнала меня.

– Как быть с ними? – услышал я собственный голос. – Я должен что-то сделать.

Кэти заговорила в первый раз. Голосом, пробивавшимся сквозь ил, невнятным и искаженным из-за скопившихся в легких воды и тины, она произнесла:

– Просто езжай.

И я поехал.

Брайан Ламли
Возмущение Джереми Клива

За двадцатъ пять лет Брайан Ламли прошел большой путь. Его первый рассказ, "Берег Кипра" ("The Cyprus Shell"), был опубликован в "The Arkham Collector", когда автор еще служил в армии – в Германии и на Кипре. В наши дни он считается одним из самых популярных писателей по обе стороны Атлантики, его многочисленные произведения переводятся на другие языки и часто переиздаются.

Его пятитомная серия "Некроскоп" ("Necroskope") пользовалась феноменальным успехом и заняла прочное место в коллекциях любителей фантастики.

Некоторые рассказы автора были собраны в антологии "Последний обряд" ("The Last Rite"), "Плодоносящие тела и другие грибы" ("Fruiting Bodies and Other Fungi"; названной no рассказу, удостоенному Британской премии фэнтези) и "Возвращение Глубоководных и другие мифы" ("The Return of the Deep Ones and Other Mythos Novels").

"Возмущение Джереми Клива" – это мрачно-комический рассказ из серии ужасов, в котором показывается, что зомби не обязаны подниматься из могил целиком и полностью.

– Это глаз моего мужа, – неожиданно сказала она с каким-то болезненным оживлением, глядя поверх моего плеча. – Он наблюдает за нами!

Она довольно спокойно к этому отнеслась, что свидетельствовало о незаурядном характере. Очень уравновешенная леди эта Анжела Клив. Хотя, учитывая обстоятельства, это было все же несколько странно. Дело в том, что в этот момент мы с ней занимались любовью и, что еще более непонятно – ее муж был мертв уже шесть с половиной недель!

– Что?! – воскликнул я, перевернулся на спину и посмотрел в том направлении, куда указывал ее палец.

Казалось, она смотрит на комод. Но там совсем не на что было смотреть, равно как и во всей огромной и довольно экстравагантной спальне. Хотя, возможно, я ожидал слишком многого; она ведь ясно сказала "глаз", а я по какой-то причине искал взглядом целого человека. Это было вполне понятно – шок и все такое. Но в спальне никого не было видно. Слава богу!

Но затем послышался негромкий стук, словно по пологому склону прокатился мраморный шарик, и я опять посмотрел в ту сторону, куда показывала Анжела. По крышке комода, обильно украшенной по краям позолотой, к переднему краю двигалась тень. И она оказалась права: ее действительно отбрасывал глаз – стеклянный глаз – и его зеленый зрачок довольно угрюмо на нас поглядывал.

– Артур, – произнесла она каким-то совершенно бесцветным голосом, – это уж очень необычно.

Говоря по правде, я был с ней согласен. Вечер окончательно испорчен.

Но я встал с кровати, подошел к комоду и положил глаз на ладонь. Он оказался влажным на ощупь, даже немного липким, с какими-то приклеившимися пушинками. Я подозревал, что от него еще и пахнет, но в такой надушенной спальне, как у Анжелы Клив, трудно было распознать посторонние ароматы. По крайней мере, я не мог утверждать со всей определенностью.

– Дорогая, это же глаз, – сказал я. – Всего лишь стеклянный глаз! – Я поднял его, поднес к туалетной раковине и осторожно промыл холодной водой. – Да, конечно, это глаз Джереми… Наши вибрации могли заставить его выкатиться.

Она села в постели и застенчиво прикрылась шелковым покрывалом (как будто мы с ней были недостаточно близко знакомы), потом отвела с красивого лба влажный локон золотистых волос.

– Артур, – снова заговорила она, – глаз Джереми был похоронен вместе с ним. Он хотел уйти в могилу в самом естественном обличье, никак не с повязкой на ужасной дыре, уродовавшей его лицо!

– Значит, это запасной, – предположил я, возвратился к кровати и протянул ей глаз.

Она бессознательно протянула руку и сразу же отдернула ее, так что шарик упал на пол и закатился под кровать.

– Хм!.. – недоверчиво воскликнула она. – Но я не хочу его, Артур. И я не знала, что у него был запасной глаз.

– Значит, все же был. – Я вздохнул и попытался снова забраться к ней в постель, но она вцепилась в покрывало и не пускала меня.

– Это происшествие меня совершенно расстроило, – сказала она. – Боюсь, сейчас начнется мигрень.

Только тогда до меня дошло, как сильно, несмотря на всю ее уравновешенность, огорчил ее этот глупый эпизод. Я сел с ней рядом и похлопал по руке.

– Почему ты ничего не расскажешь мне об этом, дорогая?

– Об этом? – Она с любопытством взглянула на меня и слегка нахмурилась.

– Ну, должно же быть что-то еще, то есть, я хочу сказать, кроме этого идиотского глаза, не так ли?

И она мне рассказала.

– Он как-то заговорил со мной однажды вечером, – пояснила она. – Это случилось, когда я слишком поздно вернулась после театра. По правде говоря, мне кажется, я в тот раз провела некоторое время с тобой. Как бы то ни было, он выразился в присущей ему вульгарной манере: "Анжела, ты должна быть более благоразумной. Благоразумие, моя девочка! Я знаю, тебе это может не понравиться, но ты не можешь меня обвинять в том, что я держу тебя на коротком поводке, не правда ли? Могу сказать, что я – ха-ха – не слежу за тобой, по крайней мере не в оба глаза, ха-ха!"

– Тогда я попросила его объясниться яснее. И он ответил: "Я имею в виду твоих приятелей, моя дорогая! Конечно, тебя должен кто-то сопровождать, а я не имею такой возможности, но я занимаю определенное положение и не желаю даже слышать о каких-либо скандалах. Так что, будь добра, следи за своим поведением!"

– И это все? – спросил я, решив, что она закончила рассказ. – Но мне казалось, что в целом Джереми всегда спокойно относился к… ну, твоим отношениям с друзьями. Я думаю, он просто пытался защитить свою репутацию – и твою тоже!

– Артур, – укоряюще произнесла она, – иногда ты ведешь себя точно так же, как он! Даже боюсь подумать, что со временем ты станешь во всем на него похожим!

– Ни за что! – без промедления выпалил я. – Почему ты так подумала? Я совсем на него не похож! Я ведь… делаю то, на что он не был способен, разве не так? И я гораздо здоровее. Я только не могу понять, как могло тебя расстроить, в общем-го, обычное вежливое предостережение, тем более сейчас, когда он мертв. И тем более не могу уловить связи… с этим.

Ногой я забросил глаз обратно под кровать, поскольку он выбрал именно этот момент, чтобы выкатиться оттуда.

– Вежливое предостережение? – Она посмотрела на меня и медленным кивком выразила согласие. – Да, можно сказать и так. – Но продолжила более взволнованно: – Зато в следующий раз он не был таким вежливым!

– Он снова тебя на чем-нибудь поймал?

– Нет. – Она вздернула подбородок и, как мне показалось, раздраженно отбросила назад волосы. – Можно сказать, что это ты меня поймал!

– Я? – Я искренне удивился.

– Да. – В ее голосе снова зазвучал упрек. – Потому что это случилось в тот вечер, когда ты вызвался проводить меня после бала и мы заехали к тебе выпить, ну и… немного проспали.

– А! – воскликнул я. – Я подозревал, что в тот раз могли возникнуть неприятности. Но ты ничего мне не говорила!

– Потому что я не хотела тебя расстраивать, нам было так хорошо вместе, к тому же ты был его лучшим другом. Дело в том, что он ждал, когда я приду домой, стучал по полу своим протезом и сердито сверкал единственным настоящим глазом. В тот раз он действительно рассердился! "Половина третьего ночи! – закричал он, – Клянусь богом, если соседи видели, как ты возвращаешься, я…"

– "Я?.. – подбодрил ее я. – Я?.."

– А потом он стал мне угрожать, – сказала она.

– Анжела, дорогая, я и сам об этом уже догадался! – воскликнул я. – Но чем именно он тебе угрожал и какое это имеет отношение к этому проклятому глазу?

– Артур, ты же знаешь, как мне не нравятся подобные выражения, – неодобрительно нахмурилась она. Но, с другой стороны, она поняла, насколько я взвинчен и нетерпелив. – Ну, он напомнил, насколько он старше меня, что ему, вероятно, осталось всего несколько лет и что после его смерти все достанется мне. Но еще он заметил, что ему не составит труда изменить завещание. Однако все произошло так внезапно, что… ему не представилось такой возможности. – И вдруг она начала всхлипывать, прижав к лицу носовой платок, всегда лежавший под подушкой. – Бедный Джереми, – пролепетала она, – надо же, так неожиданно свалиться с обрыва.

А потом она так же быстро осушила глаза и спрятала платок под подушку.

Время от времени бывает полезно немного всплакнуть.

– Ну вот, ты же сама сказала! – торжествующе заявил я. – Он не изменил завещание! Так что все это пустые угрозы.

– Но это еще не все, – продолжала Анжела, глядя мне в глаза. – Тебе ведь, наверное, известно, что раньше Джереми проводил много времени на этой ужасной реке с этими ужасными людьми? Так вот, он мне сказал, что немного выучился пользоваться их фитешами.

– Фетишами, – поправил я ее.

– Ай, какая разница! – Она снова отбросила волосы. – Он сказал, что перед смертью они накладывают заклятия и, если их последняя воля не выполняется, посылают отдельные части своего тела, чтобы наказать ослушников!

– Части тела?.. – машинально повторил я, потом наклонил голову набок и сосредоточенно нахмурился. – Анжела, я…

Но она опять расплакалась, уткнувшись лицом в подушку, и никак не хотела успокаиваться. Да, вечер окончательно испорчен.

– Знаешь, этот дурацкий стеклянный глаз не является частью тела Джереми, он же искусственный, – сказал я, уже одевшись. – Даже если мы решим поверить в эту чепуху, он все равно не подойдет. Но мы ведь не верим в такой вздор. Однако я могу себе представить, что ты могла почувствовать, моя дорогая, когда он выкатился на край комода.

Она подняла голову и смахнула с лица слезы.

– Я увижу тебя завтра вечером?

Выглядела она при этом испуганной и несчастной.

– Конечно увидишь, – заверил я ее. – И завтра, и во все остальные дни тоже! Но завтра у меня с утра много дел, так что будет лучше, если сейчас я отправлюсь домой. А тебе лучше остаться в постели и хорошенько выспаться. Да, между прочим, – я встал на колени и пошарил под кроватью в поисках глаза, – у Джереми сохранилась коробочка, и которой он получил свой глаз?

– Она там, в ящике комода, – ответила Анжела. – А зачем, скажи на милость, она тебе понадобилась?

– Я просто хочу его убрать, – сказал я. – Чтобы тебя больше ничто не беспокоило.

Но, убирая стеклянный глаз в обитую бархатом шкатулку, я прочел название фирмы – "Ювелиры Брэкетт и Сандерс", Брайтон, – и запомнил номер их телефона…

На следующий день, будучи в Сити, я позвонил Брэкетту и Сандерсу и задал им пару вопросов.

– Вы абсолютно уверены? – спросил я напоследок. – Здесь не может быть ошибки? Да, понимаю. Что ж, большое спасибо. Извините, что вас побеспокоил…

В тот вечер я ничего не стал говорить Анжеле. Что это могло означать? Да очень просто. Значит, Джереми воспользовался услугами двух ювелирных мастерских. В этом нет ничего странного: старик Клив слыл предусмотрительным дельцом.